3

В особую палату хирургического отделения Штубер вошел как раз в ту минуту, когда хирург и его ассистент завершали осмотр Отшельника.

Пленный лежал на перевязочном столе обнаженным, уставившись глазами в серый, заменяющий лазурную святость поднебесья, потолок и безвольно разбросав руки, словно бы вновь готовился к распятию. Однако гауптштурмфюрер сразу же заметил, скорее даже почувствовал, как напряжено тело Ореста Гордаша, готовое не только к библейским мукам, но и к адскому взрыву ярости, к бунту, к тайфунному порыву истребления.

«Странно, – подумалось ему, – что этот громила до сих пор не разбросал всю эту почтенную публику и не высадил зарешеченное окно вместе со значительной частью стены».

– Вы изучаете его, словно ученые мужи из Французской академии – вновь приобретенное полотно Рембрандта, – язвительно заметил Штубер, останавливаясь рядом с хирургом. – Понимаю: авторитет эксперта… К тому же мните себя хранителями Лувра, причем из тех, кого не успели испытать на еще более совершенный вид искусства – газовые камеры…

– Тем не менее, пациент готов.

– К чему?

Хирург по-гусиному повел шеей, сквозь запотевшие стекла очков еще раз взглянул на раны Отшельника, затем, уже увереннее – на гауптштурмфюрера.

– К чему прикажете, господин гауптштурмфюрер: к расстрелу, виселице, все к той же газовой камере, наконец.

«Величайший психолог войны» тоже, хотя и куда более скептически, осмотрел едва затянувшиеся раны Отшельника, множество мелких ран и следов от побоев на его теле, и воинственно оскалился.

– В ваше распоряжение предоставили идеальный человеческий материал, господин хирург. А вы даже не способны по достоинству оценить это.

– Экземпляр редкостный, согласен, – почесал лейтенант-медик натертую оправой переносицу. – Но есть в нем что-то от вымирающего племени демонов. Оставите его нам еще на несколько дней или же прикажете «завернуть»?

– Прикажу.

– Немедленно? Следовало бы еще раз наложить повязку. Этот увалень почти не контролирует свои движения и поражающе нечувствителен к боли.

– Ну, знаете… я мог бы предоставить вам и куда убедительнее свидетельства исключительной исключительности сего экземпляра. Вот только свидетелей, способных подтвердить мои доводы, он постарался убрать.

– Обычно я стараюсь не вникать в мирские грехи и забавы моих пациентов, – произнес хирург тоном смиренного перед Богом и судьбой пастыря.

– В священники бы вам, а не в медики.

– Перевяжите его, – обратился хирург к ассистенту, присутствовавшему здесь скорее из соображений безопасности, нежели из необходимости выполнять свои профессиональные обязанности. – И через десять минут доставьте в ординаторскую. Часовой, сюда!

Штубер проигнорировал жест, которым хирург предложил следовать за ним, и, отойдя к окну, принялся с интересом наблюдать, как, даже в присутствии часового и офицера, худощавый фельдшер с некоторой опаской подступается к Отшельнику.

Два дня назад гауптштурмфюрер получил приказ вместе с двумя своими людьми явиться в «Регенвурмлагерь», чтобы вступить в должность начальника местного отдела службы безопасности СС (то есть отдела СД). Однако он решил, что ослаблять его антипартизанскую группу только для того, чтобы заполнить безобидную вакансию в «СС-Франконии», в Берлине не стали бы.

Командир группы «Рыцарей рейха»^[1043] прекрасно понимал, что в таинственное подземное логово СС его загоняют ненадолго и только для того, чтобы ознакомился с ним, обжил и советами своими подготовил офицерский корпус гарнизона к действиям в условиях огромного подземелья, до выходов из которого русские, судя по всему, рано или поздно доберутся. То есть к действиям уже в условиях вражеского тыла, с применением партизанских методов войны.

Штубер признавал такое решение логичным. Если уж и готовить для «СС-Франконии» какую-то особую диверсионную группу, то, конечно же, его.

– Вам была предоставлена возможность сотворить скульптурную «голову Христа» и лучшую виселицу второй мировой, – когда Штубер заговорил по-русски, фельдшер и часовой вздрогнули и застыли, словно в ожидании выстрела в спину. – Не цените, Отшельник. Кому еще из мастеров было позволено создать лучшую виселицу рейха? Кому еще было даровано право возвести самую величественную из виселиц Второй мировой?

– У тебя бы это получилось лучше, эсэс, – неожиданно зычным басом отозвался Орест. – Ты уже сотворил из меня «живое распятие».

– Каюсь, от лестных слов уши мои не вянут. Но самокритично замечу, что «вознестись» после распятия вам, господин Гордаш, как это ни странно, так и не посчастливилось. Но тут уж претензии не ко мне, а к Господу. Хотя, даже не имея его позволения, мы вас воскресили.

– Ради чего? – Восседавший на перевязочном столе Отшельник казался каким-то устрашающе гороподобным.

Услышав его вопрос, фельдшер, очевидно, немного сведущий в русском, прекратил перевязку и тоже вопросительно уставился на Штубера, словно и его этот вопрос мучил так же, как и Гордаша.

– Я ждал, когда вы зададите подобный вопрос, Отшельник. Я ждал его. – Штубер уселся на подоконник, и, расстегнув кобуру, как бы невзначай оперся ладонью о рукоять вальтера. Он знал повадки сего блудного сына Славянии, знал силу его ярости и решил не рисковать. – А ведь действительно: ради чего мы вас воскрешали? Самое время порассуждать.

В ту же минуту на местечко обрушился ливень. Под порывами ветра мощные косые струи били в окна короткими очередями, угрожая разнести и без того потрескавшиеся под ударами бомб и артобстрелами стекла. Штубер понимал, что в эти минуты природа пытается излагать каноны своей собственной философии, и этим тоже вдохновляла его.

– Одни ввязываются в войну только ради того, чтобы истребить как можно больше врагов, другие – чтобы утвердиться в образе сверхчеловека. Третьи – в надежде добыть чины и трофеи, завоевать «жизненное пространство», просто излить собственную ненависть к роду человеческому…

– Но больше, куда больше тех, кто вообще не желал ввязываться в нее, – сквозь едва слышимый стон проговорил Отшельник.

– Об этих мы говорить не будем, господин бывший семинарист. Они не достойны настоящей, великой войны. Они слишком жалки для нее.

– «Слишком жалки» для войны? – удивленно повел подбородком Отшельник. Определение ему явно понравилось.

– Высшая несправедливость вечно воюющего мира в том и заключается, что чаще всего в войне выживают именно те люди, которые, по мнению полководцев, недостойны войны, ибо слишком жалки для нее. Однако отвлечемся от сострадания к жертвам войны. Вернемся к тем истинным профессионалам войны, которые творят ее, как великое искусство, как ритуал жертвенности человеческой цивилизации, как богоугодное священнодействие ее героев.

Война – и есть то неминуемое, богами завещанное нам жертвоприношение, которое человечество во все века и на всех этапах своего развития подобострастно возлагало на жертвенник своего физического, духовного и научно-технического самоусовершенствования. В моем представлении, рядовой Гордаш, вы – один из ее творцов. Ее уникумов.

– Вы не правы. Солдат из меня никакой.

– Просто какое-то время вы видели себя в иной ипостаси – в ипостаси Отшельника. Война – величайшее из искусств, в котором находят себя далеко не все; и даже те, кто искренне стремится найти себя в нем, – достигают этого не сразу.

– Долгое время я вообще отказывался воевать.

– Что лишь подтверждает мою мысль. Какое «воевать», если вы лихо уединились в пещере, в святых местах, в которых некогда располагался монастырь и которые до сих пор осеняются идолом Черного Монаха, так, кажется, именуют скалу, восстающую над этим безлюдным плато и избранную вами в качестве местной «горы Афон»?

– Кто из партизан рассказал вам об этом?

– Предадим забвению имена агентов и иуд. Они презренны во все времена и эпохи. Сейчас для меня важен только один факт: вы – звероподобный, яростный в своей храбрости, не знающий ни жалости, ни смирения… вы, словно бы специально созданный для войны, вдруг предались монашеской страсти душеспасения.

– Вместо того чтобы губить души других, – напомнил ему Гордаш.

– Но воина это не должно останавливать! Воина, рядовой Гордаш, нечто подобное останавливать не должно! К слову, все равно вы, так или иначе, губили их. Вспомните, сколько уже на вашем счету. Сейчас вы будете утверждать, что губили души врагов. Но это они для вас – враги, а для Господа все они – души людей, вами убиенных христиан.

Закончив перевязку, фельдшер хотел было поправить бинт, подобно пулеметной ленте, опоясывающей грудь Отшельника, но пленник отшвырнул его руку и поднялся. Когда он, словно изваяние оголенного командора, предстал перед Штубером, тот тоже поневоле поднялся. В то время как фельдшер благоразумно отступил поближе к часовому и выхватил пистолет.

– Так мы философствуем или стреляем? – как можно спокойнее поинтересовался Штубер.

– Вы остановились на том, что я, не знающий ни жалости, ни смирения… И слово бы специально сотворенный для войны, – напомнил ему Отшельник слогом молитвенного напева, – единственный на этой войне убийца.

– Не единственный. Нам, убийцам, несть числа. Вы – лишь один из очень многих душегубов христианских, – «успокоил» Штубер недоученного семинариста.

– Что дальше? В какой ипостаси я понадобился теперь СС?

– Вы правы, вернуться следует именно к той поре, – сдержанно согласился Штубер, холодно оценивая шансы Гордаша на успех, в случае, если ему взбредет в голову напасть на него, – когда вы вдруг презрели войну, чтобы очень скоро вновь оказаться в ее пекле.

– Это не ответ, – буквально взревел Отшельник. – Зачем я вам понадобился? Хотите превратить меня в полицая, карателя, подсадного агента?

– Зачем так банально, Гордаш?

– Что тогда?

– Лично для меня вы представляете ценность сами по себе, как порождение войны, как одно из ее непостижимых явлений. Вот в чем мой интерес, Отшельник. Теперь вы это знаете. Психология солдата. Психология и философия войны. Восприятие смерти. Необычные человеческие судьбы на войне – вот то, что интересует меня как психолога. Я понятно изъясняюсь, господин бывший семинарист?

– Почти элементарно. До примитивности.

– Рад, что наконец-то мы поняли друг друга.

– Тогда, может, все-таки скажете, что меня ждет?

– Наивнейший вопрос, Отшельник. Гибель, конечно.

– Как скоро и каким образом?

– Какое-то время вы нам еще понадобитесь.

– А что будет происходить сегодня? Опять допросы? Никакими интересующими вас сведениями я не обладаю.

– Людей, не обладающих абсолютно никакими нужными сведениями, на войне обычно тут же пристреливают. Но это я так, для общей информированности. Что же касается персонально вас, то вам опять повезло: сегодня мы отправимся в преисподнюю.

Отшельник непонимающе, но с абсолютным хладнокровием смотрел на Штубера и ждал разъяснений. Он уже понемногу переставал удивляться всему тому, что происходило с ним и вокруг него. Не перестал удивляться разве что одному: почему, по каким законам войны, по какой такой ее философии, каким прихотям судьбы он все еще до сих пор жив?

– В могилу, что ли? – спросил наконец, так и не дождавшись разъяснений.

– В подземный город СС. В подземную страну, которую мы именуем «СС-Франконией». Человека, который в свое время решил всю оставшуюся жизнь провести отшельником в пещере, путешествие в таинственную подземную страну должно заинтриговать.

– Но ведь меня не станут спрашивать, интригует это меня или нет.

– Спрашивать не будут. Предполагать – да, – загадочно улыбнулся Штубер. – Словом, воспряньте духом, Отшельник, вы нам еще понадобитесь. А там, кто знает… надеюсь, вы еще не разучились держать в руке резец?

– А причем здесь резец?

– Да притом, что в ближайшее время вы вновь предстанете перед миром в облике скульптора. Возможно, даже в ипостаси величайшего скульптора Второй мировой войны.

– «Величайшего» среди тех, кого вы успели загнать в свою «СС– преисподнюю»?

– Увы, Отшельник, для нас с вами именно там, в преисподней, все и завершается. Апофеоз восхождения истинного солдата всегда проявляется в его гибели.

Когда, позволив ему еще три дня подлечиться в госпитале, Штубер ушел, Отшельник резко откинулся на кровать и торжествующе покачал головой. Это еще не гибель! У него еще есть несколько дней – для надежды, для побега, просто для жизни