34

Фельдмаршал в последний раз окинул взглядом Гору Крестоносца, Тропу Самоубийц, часовню с могилой рыцаря… Он уже всё понял. Ни ареста, ни суда не последует. В случае с ним фюрер решил не рисковать. Но и не церемониться. Вся «прелесть» задуманного Гитлером плана расправы с ним в том и заключалась, что он, фельдмаршал Роммель, якобы сам должен был судить себя и сам же, по собственному приговору искупая свои грехи, казнить.

Причем с общественной точки зрения всё будет выглядеть вполне благопристойно: фельдмаршал осознал, ужаснулся собственной оплошности и покаянно смирился. А что фельдмаршал решил спасти свою репутацию ценой собственной жизни, так это его личное дело. Таковой была его последняя земная воля.

Зато фюрер предстанет перед нацией и всем миром в виде всепрощающего благодетеля. Он запретит где-либо на официальном уровне упоминать о том, что Роммель замешан в заговоре, уже хотя бы потому запретит, что теперь это явно не в его интересах; он устроит «лучшему из своих фельдмаршалов, народному маршалу» самые пышные похороны и заставит журналистов писать самые лестные некрологи.

Да, это был взгляд всеземного прощания. Всё, что попадало сейчас в поле его зрения, приобретало некий особый смысл, особую символику и особое предназначение. Но именно этот прощальный взгляд породил в нем последний взрыв негодования, последнюю волну внутреннего, душевного бунта.

– Насколько я уразумел, мне вынесен приговор, – жестко молвил Роммель, когда «мерседес» миновал ворота его усадьбы.– И, судя по всему…

– Хватит сантиментов, Эрвин, – неожиданно резко прервал его адъютант фюрера, впервые решившись назвать по имени, что само по себе уже было плохим предзнаменованием. И водитель сразу же резко увеличил скорость.

– Так всё же, как это понимать? – Всем туловищем Роммель повернулся к генералу, чуть ли не ткнув ему при этом в лицо острием своего жезла. Кроме всего прочего, он еще раз напомнил Бургдорфу о его собственном «солдатском ранце», в котором генералу уже вряд ли удастся ощутить тяжесть этой «солдатской короны», как назвал маршальский атрибут один из рыцарствующих в рифмоплётстве поэтов. – Я что, арестован?

Конечно же, он всё прекрасно понимал, никаких объяснений не требовалось. И если всё-таки приставал к Бургдорфу с вопросами, то это был всего лишь отчаянный и почти бессмысленный, если не принимать в расчет нескольких отвоёванных у смерти минут, бунт обреченного.

– Нет, Роммель, – голос Бургдорфа стал предельно жёстким и почти агрессивным. – Как вы уже могли понять, к аресту решено не прибегать. Зачем обязательно доводить дело до суда и виселицы? Существуют ведь и другие способы искупления офицерской чести.

– Кем решено? Кем это …решено: Судом чести, трибуналом? Хотите воспользоваться тем, что я остался без охраны и доверился вам как незапятнавшим свою честь генералам?

– Вот именно, – не оборачиваясь, проворчал Майзель, впервые вклинившись в их разговор, – как незапятнавшим. Именно на это я и хотел бы обратить ваше внимание, господин Роммель. – И, рванув кобуру пистолета, добавил: – Замечу, что это первая здравая мысль, которую нам с Бургдорфом пришлось услышать за время всего вынужденного общения с вами.

– Я не приглашал вас в своё имение, Майзель, – взъярился Роммель. – Уж вас-то я точно не приглашал. Даже не припоминаю, был ли когда-либо знаком с вами.

– Вы со мной, конечно же, были знакомы, господин Роммель, а вот я с вами – нет, это уж точно.

– Вас интересует, кем было решено? Фюрером, фельдмаршал Роммель, фюрером, – не позволил Бургдорф разгореться их ссоре. – Вам напомнить, чьим адъютантом я являюсь? И, как вы понимаете, прибыл сюда не для того, чтобы любоваться красотами Герлингена, а по личному приказу… И таково мнение всего высшего генералитета, – как только Бургдорф начинал нервничать, речь его тоже становилась отрывистой, а порой и бессвязной. Почти как речь Майзеля. – Генералитет возмущён. Весь германский народ. Фюрер и так достаточно долго проявлял великодушие. Он ко всем великодушен.

– Кроваво великодушен, – огрызнулся Роммель.

– Хотя участие ваше в заговоре доказано. И Народный суд… Совершенно неопровержимо…

– Вот и пусть этот Народный суд совершенно неопровержимо…

– Нет, Роммель, никогда! Это не в интересах рейха. Фюрер доверял вам, как никому другому. Чин фельдмаршала, командование группой армий. Но вы… С этими заговорщиками – Беком, Фроммом, с одноруким диверсантом…

– Да бред всё это, Бургдорф, – выстраданно вздохнул фельдмаршал. – К тому, в чем заварили в июле Бек, Ольбрехт, Фромм и этот ваш однорукий заговорщик, я никакого отношения не имею.

– И всё же ваше участие в заговоре неоспоримо, фельдмаршал Роммель.

– Это вы так считаете?

– Так считает сам фюрер. А потому неоспоримо. Вот почему сегодня я здесь, у исхода этой вашей Тропы Самоубийц.

Едва он произнёс это, как из-за небольшой рощицы появился ещё один бронетранспортер, из кабины которого высунулся гауптштурмфюрер Вольке.

– Как там у вас дела, господин генерал?!

– Пока что одни бессмысленные разговоры, – ответил Бургдорф, придерживая рукой открытую дверцу.

– Но ведь не для этого же мы прибыли сюда! – возмутился эсэсовец.

– Поначалу мне тоже казалось, что не для этого.

Лихо развернувшись у бампера притормозившего «мерседеса», бронетранспортёр возглавил фельдмаршальский эскорт, всё отчетливее напоминавший Роммелю фронтовую похоронную процессию, в которой ему приходится нести венок за собственным гробом.