Глава 17. Вход закрыт! Ключа нет

В понедельник утром, перед совещанием у начальника РОВД, я успел повидаться с Айдаром.

– Как Меркушин? Отошел от цыганки? – спросил я.

– Он ждет встречи с ней. Ты знаешь, что вчера вечером люли заехали к нам на свалку?

– Знаю. По Меркушину видно, что он не в себе?

– Смею тебя заверить, с крышей у него все в порядке. Он просто влюбился, как мальчишка.

– Любовь и идиотизм иногда стоят так близко, что не понять, где влюбленный, а где дурак. Умный человек не станет млеть от цыганки, которую видел один раз в жизни. Айдар, передай Ивану: Меркушина ни под каким предлогом на свалку одного не отпускать. Сам готовься на выезд. Чую, сегодня нас ждет познавательный день.

В девять утра Малышев собрал совещание руководящего состава милиции Кировского района.

– Коллеги, – спокойным размеренным тоном начал он, – вчера на полигоне твердых бытовых отходов встали табором цыгане-люли. Если кто-то еще не знает об этом племени, поинтересуйтесь у офицеров, бывших на инструктивном совещании в областном УВД, они поделятся с вами информацией. Теперь отвлечемся от люли и поговорим о делах текущих: о процентах раскрываемости преступлений и перспективах окончания пяти месяцев. Цыгане цыганами, а окончание полугодия не за горами.

После основной части планерки у начальника милиции остались я, Лиходеевский, Васильев и Десницкий.

– Андрей Николаевич, как твоя губа? – спросил Малышев. – Жить будешь? Отлично. Валерий Петрович, в двух словах, что у нас с охраной общественного порядка?

– Самыми многолюдными местами в районе являются универмаг, сельскохозяйственный рынок и площадь перед ДК, – перечислил Десницкий. – В этих точках мы удвоим количество нарядов, в райотделе организуем дежурство мобильной резервной группы. Николай Алексеевич, у меня сразу же вопрос: что делать с цыганками? Предположим, подойдут мои милиционеры к женщине, которая сидит на асфальте и выпрашивает милостыню. Что дальше? Если бы женщина была русская, ее бы задержали и доставили в райотдел, а с цыганками как?

– Не знаю, – помрачнел Малышев. – Закон для всех один: попрошайничество в общественном месте – это административно наказуемое деяние.

Начальник милиции достал сигареты, закурил:

– Я спрашивал в областном УВД: «Как мне поступать с люли?» Никто не знает. С одной стороны, мы не можем допустить появления на наших улицах паразитического элемента, а с другой… У люли что ни женщина – то мать-героиня, ее в райотделе в клетку не посадишь и за попрошайничество не оштрафуешь. Давайте поступим так: если цыганки ни к кому не пристают, а мирно сидят на земле – пускай сидят, а если начинают прохожих за рукав дергать, то тут будем меры принимать.

– Понятно, – недовольно пробурчал Десницкий.

Ответ начальника милиции его не устроил. Что означает «меры принимать»? Пожарными водометами улицу расчистить – это тоже «принять меры».

– Валерий Петрович, – начал раздражаться Малышев, – еще ничего не случилось, а ты уже скуксился. На парней посмотри: у одного губа насквозь пробита, у другого глаза только сегодня открылись – и ничего! Бодры и веселы. Готовы к великим свершениям. Скажи своим милиционерам: за волосы цыганок таскать не надо, но и спуску им давать нельзя! Если они обоснуются с детьми около универмага, гоните их прочь, а если сядут возле «стекляшки» или «березки», то черт с ними, пусть мелочь клянчат. Творчески надо подходить к этому вопросу, не формально. Никто нам ответа на поставленные вопросы не даст, а спросить спросят.

Малышев ввинтил окурок в пепельницу.

– С меня спросят! – неожиданно жестко рубанул он. – Мне на ковре в райкоме стоять, если жалобы от граждан пойдут. Мне, а не тебе! Иди, работай. Составь дополнительный план действий, продумай нестандартные ситуации. Вспомни главную заповедь бюрократа: больше бумаги – чище совесть! Иди, иди, не смотри на меня. Я за тебя планы писать не стану.

Десницкий, бурча под нос «с меня тоже спросят», вышел из кабинета. Остались только мы, сотрудники уголовного розыска.

– Что у нас по Нахаловке? – спросил Малышев.

– Я собрал местных авторитетов, поговорил с ними, – ответил Васильев. – Дичок и прочая шушера заверили, что если люли на их территорию не вторгнутся, то они к ним не полезут.

– А если перепьются? – усомнился начальник РОВД.

– Если в Нахаловке массовая пьянка, то им на все наплевать. Пьяные бичи – люди неуправляемые. Николай Алексеевич, я буду держать ситуацию под контролем. Костя центр перекроет, Андрей Николаевич сверху посмотрит, что в таборе делается.

– Мне бинокль будет нужен, – сказал я.

– В следствии возьмешь, – распорядился Малышев.

Выполняя указание начальника РОВД, я пошел в следственный отдел.

– Гриша, – сказал я начальнику следствия, – у тебя по краже у морского офицера есть изъятое вещественное доказательство – бинокль. Дай его мне на день.

– Не могу, – начал противиться Першин.

– Гриша! – копируя Малышева, я без перехода перешел на повышенные интонации. – Что за чушь ты несешь? Могу не могу, бред какой-то! Я же не виноват, что советская власть запрещает бинокли продавать. Мне для дела бинокль нужен, отдам его в целости и сохранности. Родина в опасности, Гриша! Кочевники на дворе. На губу мою посмотри – это их рук дело.

Аргумент с губой подействовал убедительно. Бинокль он мне дал, расписку не потребовал.

На служебном автомобиле мы с Далайхановым доехали до въезда на полигон, дальше пошли пешком. По дороге к недостроенному зданию Айдар развлекал меня разговорами.

– Видел здание нового райкома партии в Центральном районе? Знаешь, как оно называется в народе? «Член КПСС». Многоподъездный жилой дом у реки видел? Извилистый такой, как змейка. Это – «линия партии». А вот это сооружение народ из Нахаловки зовет «Зуб дракона». Заметь, Андрей, насколько жители Нахаловки романтичнее городских обывателей.

– Зуб так зуб! – ответил я. – Полезли.

По пыльным и грязным ступенькам мы поднялись на пятый этаж недостроенного здания на окраине полигона. Нашли комнату, выходящую окнами на свалку. Я поднял к глазам бинокль.

На самом краю свалки с бытовыми отходами был разбит палаточный лагерь. Тридцать две палатки различных размеров: от маленьких, на два-три человека, до больших, рассчитанных на взвод солдат. Между палатками женщины в цветастых одеждах устанавливали на растяжках палки. Мужчин видно не было.

– Айдар, как ты думаешь, сколько в таком таборе людей?

– Я не специалист по кочевой жизни. Если я иногда говорю о юртах, то это ничего не значит. Я в настоящей юрте ни разу в жизни не был. Дай посмотрю, что там делается!

Я протянул ему бинокль, сам осмотрел комнату: на полу лежал нетронутый слой пыли и грязи. Это хорошо. Это значит, что до нас здесь еще никто не был.

– Андрей, они что, белье собираются сушить? Ничего не понимаю. Я не ошибаюсь, они ведь веревки для белья натягивают?

– Здесь негде белье стирать, – возразил я. – Ближайший ручеек протекает от лагеря в ста метрах.

– Андрей, – не отрываясь от бинокля, сказал Айдар, – у тебя сложилось впечатление, что нашего Леню Меркушина настигла детская болезнь под названием «Первая любовь»?

Он покрутил колесики наведения резкости на бинокле, посмотрел в сторону Нахаловки и вернул бинокль мне.

– Был у нас в армии один парень моего призыва, – продолжил Айдар. – Год служил, письма домой писал, фотографию любимой девушки в блокноте хранил. Я его как-то спросил: «Как у вас, все уже было?» Он от злости побелел, позеленел, драться кинулся. Нас разняли, о стычке забыли. Как-то смотрим: нет паренька! Стали искать – нигде в части нет. Думали, повесился в укромном месте, а его просто нет. Через неделю узнаем новость: нашего солдатика в родном городе на вокзале патруль задержал. Командир части в ярости рвет и мечет: дезертирство! Статья. Суд. Меня послали выступить общественным защитником на суде. Я его спрашиваю: «Ты рехнулся? Год осталось служить, а ты в бега подался?» Знаешь, что он мне ответил? Он говорит: «Мне показалось, что в последнем письме моя девушка что-то недоговаривает, вот я и поехал посмотреть, ждет она меня или нет». Прикинь, он прекрасно знал, что за дезертирство его ждет трибунал, но сорвался с места и помчался навстречу статье. Перед нами потом военный психолог выступал, говорит: «Вся беда вашего сослуживца в том, что он влюбился в первый раз в жизни перед самой армией, а первая любовь как детская болезнь: чем раньше ею переболеешь, тем легче перенесешь. Первая любовь – она всегда трагическая, на грани истерики, зато иммунитет дает на всю оставшуюся жизнь».

– Девчонка-то хоть ничего была? Симпатичная?

– Ты не поверишь: страшненькая, а он – влюбился! Первая любовь – штука непредсказуемая. Это потом мозги включаются, а в первый раз любая коза белым лебедем кажется. Ты когда влюбился в первый раз?

– В десятом классе.

– Поздно. Я уже в восьмом от безответной любви страдал. Зато теперь меня ни одна цыганка с толку не собьет.

– Айдар, а если это не первая любовь, а колдовские чары? Наташка уверяла меня, что Меркушин любит ее.

– Скажем так: это, конечно же, не мое дело, но она зачем-то тебе о его любви рассказывает. Странные у вас отношения. Она за Меркушина замуж выходит, а своими девичьими тайнами с тобой делится. У нее же есть сестра, могла бы с ней… а, черт, извини! Промазал. Сестра в вашем многоугольнике тоже свой след оставила. Но подруги-то у Натальи есть! Могла бы подругам душу излить. Ты-то на кой хрен ей сдался?

– Мы расстались с ней друзьями, – неуверенно возразил я.

– Мы с Анжелой тоже не врагами расстались, но это ничего не значит. С кем она нынче спит и кто ее любит – зачем мне это знать? Из праздного любопытства? Давай завяжем разговор о тебе. Я про Меркушина хочу сказать. Я видел глаза людей, которые по-настоящему влюбляются в первый раз. Клянусь тебе: у нашего Лени в глазах бушевал огонь первого чувства, помноженного на возраст. Даю гарантию: если Меркушин встретит цыганку, он станет неуправляемым, как кобель, который почуял сучку в период течки.

– Держи, – я протянул Далайханову бинокль. – Смотри в центр лагеря. Около большой брезентовой палатки ходит девчонка в голубой блузке и красном платочке. Видишь ее? Это Айгюль.

– Как ты на таком большом расстоянии разглядел ее, лица-то не видно?

– Айдар, посмотри на остальных женщин в племени – они все коротконогие, и только у одной ноги от ушей растут. Убедился? Это Айгюль. Она не люли, она приблудная у них. Она европейка. Один – ноль в нашу пользу! Если она не цыганка, то колдовать не умеет.

– Один – ноль в пользу дьявола, – парировал Далайханов. – Если Меркушин не околдован, то это первая любовь, и еще неизвестно, что лучше. В тридцать лет поймать первое чувство… Андрей, посмотри на табор, я ничего не пойму! Цыганки стаскивают тряпки со свалки и сушат их на веревках между палаток?

– Сушат, проветривают, от грязи очищают. Заметь, из женщин одна Айгюль не работает – прохаживается, столбики поправляет. Поехали в отдел! Здесь больше делать нечего.

На въезде в город Далайханов задумчиво сказал:

– Я вот что подумал: если наш птенчик залетит, куда не надо, они ему быстренько перышки общиплют и в котле сварят. Прикинь, он в их законах – ни в зуб ногой, слово не так скажет, на старуху с порошком не так посмотрит – она его заколдует.

– Она не цыганка, колдовать не умеет.

– Откуда у нее огненный порошок?

– Учебник химии на свалке нашла, прочитала, как кальций с дорожной пылью смешивать, и сделала порошок.

В райотделе Горбунов сообщил нам настораживающую новость:

– Меркушин на больничный пошел. Как только вы уехали, он сгонял в поликлинику, сказался больным и теперь до пятницы будет бюллетенить.

– Чем он заболел? – еле сдерживая злость, спросил я.

– Радикулит.

– Классная болезнь! – хлопнул себя по ляжкам Далайханов. – Никаких анализов не надо. Пришел к врачу, пожаловался, что спину скрутило, разогнуться не можешь, – и отдыхай, пока не надоест. Мужики, давайте я вернусь на «Зуб дракона», посмотрю, может, он уже в таборе, помогает Айгюль тряпки развешивать?

– Никуда ехать не надо. Пока еще ничего не случилось, вот если жена начнет его искать, тогда – да, тогда…

Я прервался на полуслове, призадумался. Стоит ли посвящать Наталью в события последних дней или отсидеться в стороне? С одной стороны, это подлость – держать ее в неведении, а с другой – зачем к беременной женщине раньше времени лезть с дурными известиями?

В кабинете громко, на всю Вселенную, зазвонил телефон. Я в ужасе уставился на него: «А если это Наташка? Что я ей буду объяснять?»

– Меня нет, я на выезде, – сказал я первое, что пришло на ум.

Трубку поднял Горбунов. Представился, с улыбкой выслушал собеседника.

– Андрей, тебя Малышев вызывает.

Никогда еще с такой радостью я не шел к начальнику: уж лучше любой разнос от Малышева, чем объяснения с Натальей! Я лучше выговор приму с благодарностью, чем от нее услышу: «Вот я влипла!»

Начальник милиции, заслушивая мой доклад, никак не мог понять, чему я радуюсь.

– Тебе не сильно в прошлый раз по голове перепало? – спросил он. – Что-то ты стал улыбаться там, где не надо. Сходи к врачу, проверься.

– Николай Алексеевич, каюсь, вспомнил забавный момент и не уследил за собой, повеселел на ровном месте.

– Мне из отдела кадров доложили, что у тебя Меркушин заболел. Что с ним?

– Радикулит, болезнь века.

– Не вовремя он болеть надумал! – нахмурился Малышев. – У нас людей не хватает, а у него какой-то радикулит проклюнулся. Сколько ему лет? Тридцать? Рановато спиной маяться.

Малышев закурил, протянул мне листок с адресом.

– У нас в городе живет некто Погудин, ученый-социолог, специалист по малочисленным народам Средней Азии. Съезди к нему, проконсультируйся, может, что-то стоящее узнаешь о люли. Как-то нам надо к ним подход искать. Но учти, говорят, что этот Погудин – резкий тип, чуть что не так, по матушке послать может. У него покровители в самой Москве есть, его научные статьи в журнале «Коммунист» печатают.

– Как зовут Погудина? – заинтересовался я. – Алексей Ермолаевич? Меня он не пошлет, у меня есть к нему письмо от женщины. Почитает, подобреет, вспомнит общих знакомых, тут я его за жабры и возьму.