ТОЛЬКА

Во второй половине июня уровень воды в Большой Уссурке сильно понизился. С каждым днем на поверхности все больше выступали новые островки и узкие косы. Река перестала реветь и пениться.

Начался сплав строевого леса. Множество бревен кедров, пихт и елей плыло вниз по течению по крупным протокам реки. Как и в других случаях, начало лесосплава привлекло снимание местных жителей. В это утро все население Вербовки от мала до велика высыпало на берег. А бревна плывут, как живые, обгоняя друг друга, порой сталкиваются между собой; на мелких перекатах глухо скребут каменистое дно. Одни плывут по нескольку штук вместе — как будто компанией, другие в одиночку, но все в одном направлении, к Уссури, уплывая с каждой минутой все дальше от родной тайги.

— Ну, теперь сидеть и ждать у моря погоды, пожалуй, довольно. Посмотри-ка, какое течение. Куда угодно, даже против воды, в верховье, можно проехать, — с этими словами я обратился к худенькому мальчугану, подростку лет четырнадцати. Оба мы стояли на берегу и провожали глазами плывущие бревна.

Большой подъем воды за последнюю неделю и очень сильное течение все это время мешали нашим выездам на лодке по протокам Большой Уссурки, и, естественно, мы с нетерпением ждали, когда, наконец, уровень в реке понизится. Хотелось еще несколько раз посетить лесистые острова реки, в изобилии заселенные всевозможными птицами.

— Так как, Толька, поедем на острова? Давай сейчас закусим как следует — и на лодке в поход по протокам.

— Ладно, поедем, — ответил мой собеседник.

Однако по интонации его голоса я улавливаю, что предложение не по душе мальчугану. Почему же? Ведь Толя всегда охотно выезжал со мной на острова реки, где я отстреливал интересных для меня птиц и частенько передавал ружье юному спутнику. Я замолчал и насторожился. Мне стало ясно, что Толе не хочется сегодня ехать на лодке.

— Смотрите, смотрите, Евгений Павлович, как поддаст сейчас! — показал мальчуган на быстро плывущий ствол кедра.

Толстое бревно секунду спустя настигло и, действительно, «поддало» бревно, плывущее боком и несколько впереди.

— Вот двинет так по борту лодки — и лодка в щепки! А люди куда, а ружья? Все в воду, а вода-то хоть бы чуть согрелась! Как зимой, холодная.

— Значит, по-твоему, ехать не стоит? Что же ты тогда говоришь: «Поедем»?

— Ехать можно, только лучше переждать немного, пока первая партия бревен пройдет. Самое большое дня два-три, и бревен будет плыть мало. Тогда куда захотим, туда и поедем.

Я не стал настаивать.

— Пожалуй, ты прав, но только сидеть и напрасно время терять — ну просто сил больше нет. Ведь потерянных дней не воротишь. А впрочем, знаешь, что я придумал? Давай-ка на эти дни заберемся в самую таежную глушь, туда, где рубят эти кедры и пихты. Если дед и бабка тебя отпустят, поедем со мной. Хочешь?

Толя кивнул головой, и мы, не теряя времени, направились к белой хатке, где жила семья Евченко.

Недолги наши сборы. Уложив в заплечные мешки несколько десятков заряженных патронов и прочее самое необходимое снаряжение, захватив пару дробовых ружей, усаживаемся на бревна, сложенные у шоссейной дороги, и терпеливо ожидаем попутной машины. А потом долгая, мучительная езда по плохой дороге. Грузовая трехтонка со скрипом качается из стороны в сторону, ныряет в рытвины, а шофер, вероятно, забыв, что в кузове не щебень, не мешки с известкой, а живые люди, не сбавляет скорости. И тяжелый грузовик быстро катится прямо к востоку, туда, где на далеком горизонте темнеет полоска хвойного леса хребта Сихотэ-Алиня.

К вечеру того же дня уставшие от тяжелой езды, но довольные, что мучения, наконец, кончились, мы достигаем селения Вострецово, расположенного в сотне километров от железнодорожной магистрали. Отсюда в глубину тайги к лесным разработкам в последние годы проложена узкоколейка. По ней мы надеемся проникнуть в таежные дебри Приморья. Но перед тем как рассказать о дальнейшем пути, о тайге, о людях, о населяющих тайгу животных, хотя бы в общих чертах познакомлю читателей с Толей.

Когда мне удается выезжать в Приморье, каждый раз я подолгу останавливаюсь в селении Вербовка. Этот небольшой поселок, протянувшийся по левому берегу Большой Уссурки, служит мне, так сказать, базой. Отсюда я совершаю то близкие, то далекие поездки в сопки, на острова реки и в глухие уголки хребта Сихотэ-Алиня. Но где бы я ни устроился с квартирой и питанием, я всегда бываю тесно связан с семьей Евченко. По их адресу шлют для меня письма, в этой радушной семье я провожу все свободное время, делюсь впечатлениями, радостями и неудачами. И в этом нет ничего удивительного: все мужское население небольшой белой хатки, стоящей в молодом фруктовом садочке на берегу тихого речного затона, — прирожденные рыбаки и охотники. На берегу, под плакучими ивами, стоят плоскодонные лодки, у большой клуни вы всегда найдете шесты и весла различных размеров, на кольях висят рыболовные снасти. Именно здесь, в семье Евченко, я и столкнулся впервые с мальчуганом Толей.

Это было в первых числах мая 1954 года. Я только что приехал в Вербовку и, сойдя с попутной машины, зашел в знакомую хатку.

— А это что за парнишка? — кивнул я головой на Толю.

— Наш внук. Рыбак хороший, но лентяй здоровый, учится плохо, — ответил дед.

Дальнейшее знакомство состоялось в лодке. Оставив неразобранные чемоданы, пятнадцать минут спустя мы уже бесшумно скользили на плоскодонке по протокам и затонам Большой Уссурки. Толя отталкивался длинным шестом, а я держал наготове ружье в надежде, что парочка самых красивых во всем мире уток мандаринок, или, как их здесь называют, «японок», взлетит от лодки достаточно близко.

В постоянных экскурсиях то по островам и протокам Большой Уссурки, то по болотам и сопкам в окрестностях Вербовки протекло дней десять. За это время, внимательно наблюдая за парнишкой, я убедился, что Толя не только хороший рыбак, но и превосходный охотник.

— Евгений Павлович, дядя Женя, дайте скорей ружье! Смотрите, вон туда утки-клоктуны сели.

Я внимательно смотрю на залив, где опустилась стайка, и с первого взгляда, как охотник, оцениваю положение.

— Брось, Толя, зачем зря время терять. Посмотри сам — берег открыт, все равно они тебя не подпустят на выстрел.

Но для Тольки мои доводы неубедительны. Он продолжает скулить до тех пор, пока, наконец, я не отдаю ему свое ружье. «Как же, однако, настойчив этот юный охотник!» — думаю я и в ожидании его возвращения усаживаюсь под тенистое дерево.

— Смотри, больше пяти минут ждать не стану! — кричу я ему вслед.

Медленно тянутся минуты ожидания. Ослепляют яркие лучи солнца, а комаров сколько!.. Пользуясь тем, что я остаюсь на одном месте, они собираются целой тучей и бесцеремонно лезут в глаза и уши. Смешит меня нелепый прием мальчугана: получив ружье, он вдруг как-то втягивает в плечи шею и, вероятно, убежден, что с этого момента утки его уже не могут заметить. «Вот наивность!» — качаю я головой и, не желая наблюдать за бесполезной затеей, поворачиваюсь спиной к заливу. Вскоре гремит выстрел, и весь в грязи, тине и в водорослях появляется Толька. В правой руке у него ружье, а в левой осторожно, за клюв, он держит красавца селезня чирка-клоктуна.

— Как ты к ним подобрался? — удивляюсь я.

— Между кочек, прямо водой, — отвечает довольный Толька.

— Какая это птичка так поет громко? — в другой раз задает вопрос Толя.

— О, это замечательная птица! — отвечаю я. — Ее таежным сверчком называют.

— А почему раньше она не пела?

— Поет потому, что скоро гнездиться начнет, а не пела раньше потому, что ее здесь не было, только что прилетела, это одна из самых поздних прилетных птичек. Не ходи за мной, здесь посиди! — с этими словами я осторожно углубляюсь в темную чащу леса, откуда время от времени доносится громкое соловьиное щелканье интересующей меня птицы.

А потом около часа настоящего мучения. Неподвижно стою, прислонившись к дереву, с ружьем наготове, ожидая, когда таежный сверчок хоть на одну секундочку появится на открытом месте. Но, увы, бесполезно. Меня едят комары, вспотевшее лицо обжигает мошка, а сверчок-невидимка продолжает оставаться в самых густых и темных зарослях черемухи. Оттуда доносится его голосистая короткая песня. Наконец, я теряю терпение.

— Пойдем отсюда! — кричу я своему спутнику. — Все равно не добыть этой птицы.

Но неожиданно Толя оказывается рядом. Он бесшумно подполз к дереву, к которому я прислонился. Вся его маленькая фигурка — сама просьба.

— Дайте мне ружье, — чуть не плачет он, протягивая руки.

— На, бери, — охотно передаю я ружье. — Только не очень долго.

С этими словами я выбираюсь из чащи, спешу к берегу протоки, где холодной водой долго обмываю искусанные насекомыми физиономию, руки и шею. В чаще раздаются выстрелы. Вскоре на отмели появляется и Толя. В его руках не какая-то случайно попавшая под выстрел птица, а тот самый таежный сверчок, добыча которого всегда бывает сопряжена с большими трудностями.

«Эге, да ведь из этого парнишки, пожалуй, настоящий охотник выйдет!» — рассматриваю я щупленькую фигурку мальчугана с большим ружьем в руках, рассчитанным не на подростка, а на взрослого человека. Мы разводим небольшой костер и, когда дымок отгоняет от нас назойливых комаров, усаживаемся на гальку. Я достаю сумочку с инструментами, не спеша снимаю шкурку с редкой птицы и рассказываю мальчугану о сверчках, о том, как они живут и почему их так называют. Конечно, эти птички на настоящих сверчков совсем не похожи, но зато некоторые из них поют так, как будто сверчок трещит.

— Вот подожди, будем по болотам бродить, я тебе пятнистого сверчка покажу. Когда услышишь, как он поет, пожалуй, сам его сверчком назовешь.

После этого случая с таежным сверчком я решил купить Толе ружье.

— Ружье я тебе куплю, а ты — как это тебе объяснить? — ну, отработаешь его, то есть будешь помогать мне, пока я буду в Вербовке, до отъезда в Москву. Понятно тебе?..

— Понятно, — кивнул головой мальчик.

Купленная одностволка «ижевка» двадцать четвертого калибра оказалась достаточно легка и, к нашему счастью, обладала превосходным боем. Одна беда — для купленного ружья удалось с трудом достать только пять старых патронов. Но и при этих обстоятельствах, получив настоящее ружье, Толька был в восторге. Однако счастье его продолжалось недолго. Дня три спустя он умудрился утопить ружье в таком месте, где река бушевала как лютый зверь: ревела, пенилась, стремительно неся мутную воду сквозь груду занесенных сюда бревен и корчей.

— Ну скажи, наконец, где и как ты его утопил? Видел ты, как оно в воду упало, или не видел? Может быть, оставил где-нибудь на берегу, когда подходил к уткам? — пытался я добиться толку от ревущего мальчугана.

— Нигде не оставлял, где-то здесь оно утонуло. На том берегу на корме лежало, а когда на этот берег приехали, уже не было: я шестом сильно толкался и, наверное, его в воду сбросил.

Такой ответ затруднял поиски. Протока в этом месте достигала метров пятидесяти, а место падения ружья не было установлено. Я бессильно развел руками. Где искать, как искать? Почти бесполезно.

— Утопить такое ружье! Эх ты, разиня!..

— Как я теперь буду жить?! — пуще прежнего заголосил мальчуган.

— Довольно реветь! — прикрикнул я на Тольку. — Ревом не поможешь. Вода спадет, посветлеет, тогда и искать будем, а сейчас молчи, чтоб никто не узнал, где ты ружье утопил. Поедем домой, и, смотри, никому ни слова, как будто ничего не случилось!

Обычно, возвращаясь домой с охоты вниз по реке, мы предоставляли лодку течению и болтали о всякой всячине. Любознательный Толька расспрашивал о других уголках нашей страны, о жизни животных, а я охотно отвечал на вопросы. Весь обратный переезд был для нас настоящим отдыхом после долгих часов иной раз крайне трудного передвижения на лодке и напряженной охоты.

В этот же несчастливый день, возвращаясь в Вербовку, мы оба молчали. Каждый думал свою невеселую думу. А тут еще изменилась погода: за низкими тучами скрылось солнце, по-осеннему вдруг заморосил мелкий дождь, неприветливо зашумел ветер. А после этого — ряд бесполезных попыток отыскать и извлечь из воды одностволку. Ружье как будто провалилось сквозь землю. Но надо же его отыскать!

— Это что за крючок? — спросил я однажды Тольку, рассматривая метровую палку с привязанным железным крючком на конце.

— Это для рыбы, рыбу этим крючком ловят, когда по Большой Уссурке кета идет.

И Толька рассказал мне о давно известном способе лова. Чтобы отметать икру в верховьях реки, много рыбы иной раз поднимается вверх по течению. Сколько ее идет, представить трудно. Куда ни глянешь — везде рыбьи спины. Вся вода как будто наполнена ею.

— Ударишь по воде этой палкой, всадишь крючок в рыбину и выбросишь ее на берег, — показал Толька, зайдя в неглубокую воду протоки.

— А знаешь, Толя, пожалуй, этот крючок и для ружья пригодится. Привяжем его на длинную палку и будем дно ощупывать. Вдруг за ремень зацепим.

И верно, неделю спустя мне, наконец, удалось зацепить и извлечь из воды одностволку. К радости, она не пострадала от долгого пребывания в воде, а, по словам Толи, будто бы стала бить еще лучше.

Но уже на другой день несносный Толька доставил мне своим ружьем большое огорчение. На моих глазах он умудрился вдребезги разбить выстрелом интереснейшую птицу — трехперстку. Об этой птице я уже писал и не стану сейчас рассказывать, чем она замечательна.

— Разве можно стрелять на таком расстоянии?! Ведь здесь десяти шагов не было, а ты целишься прямо в птицу. Стреляй мимо, чтобы боковыми дробинами задеть, или отпускай дальше. Ведь этот выстрел — настоящее варварство, разбил-то, посмотри, как — вдребезги!

— Дядя Женя, правду говорю вам, я не мог удержаться, — оправдывался Толя. — Забросьте ее подальше, я вам другую добуду.

— Нет, выбросить ее я не могу. Ведь трехперстка — редкая птица. За три года мне в руки второй экземпляр попадает.

С этими словами я подобрал разбитую птицу и поспешил с ней домой. Много труда и терпения — и из отдельных клочков шкурки удалось изготовить сносную тушку трехперстки, которая и сейчас хранится в коллекции Зоологического музея Московского университета.

Ну, а теперь скажу о семье Толи. Эта семья помимо стариков состояла из детей, внуков и правнуков. Они то переполняли небольшие две комнаты, то разъезжались от стариков по домам к своим родителям. И тогда наступало временное затишье. Однако народу в доме всегда было достаточно. Во время моего посещения Вербовки Толя безвыездно жил в семье Евченко. Старшим по возрасту членом семьи был симпатичный, веселый и разговорчивый дед. Деду, или, вернее, прадеду, пошел уже семьдесят девятый год. Старый солдат, георгиевский кавалер, участник японской и германской войн, несмотря на преклонный возраст, не желал оставаться без дела. Целыми днями он бродил по усадьбе, прибивал какие-то доски, поправлял плетень или обкладывал соломой и засыпал землей погреб. Однажды я застал деда за странным занятием: пытаясь перебраться через невысокий заборчик, он обеими руками старался поднять правую ногу, что ему никак не удавалось.

— Дедушка, да ведь вам уже поздновато такими делами заниматься, лет много! — убеждал я его, помогая преодолеть препятствие.

— Лет-то еще не так много, да вот нога шалит, слушаться перестала, — оправдывался старик. — Вы говорите, работать не надо, — начал дед, перебравшись с моей помощью через плетень. — А кто же делать будет? Вот, посмотрите, какая дыра в заборе. Ведь через нее в огород стадо загнать можно. Я уже неделю Тольку прошу одну лодку лозы привезти. Так на то, чтоб деду помочь, времени у лентяя никак не найдется. И получается, что сам делать ничего не желает и меня заставляет бездельничать. Посудите, чем я эту дыру заделаю, если у меня ни одной лозины во дворе нет?

Надо сказать, что внук в семье уже давно приобрел плохую репутацию: «Огорода не копает, полоть не заставишь. Все норовит на лодке со двора «смыться». Как вы его еще назовете? Лентяй настоящий!» С таким взглядом я не мог полностью согласиться. Каждый день утром, к обеду и к ужину на стол подавали большую сковороду свежей жареной рыбы. Она так хорошо пахла, так была подрумянена, что все члены семьи уничтожали ее с большим аппетитом, к сожалению, забывая, что эту вкусную рыбу ловил лентяй Толька, ловил с увлечением, в любую погоду, без перебоев обеспечивая большую семью свежей рыбой.

Однако бразды правления в семье не принадлежали деду. Они всецело находились в крепких руках мудрой, властной и, несмотря на преклонный возраст, бодрой, а на вид — еще и молодой прабабки. Более полусотни лет назад прабабка переселилась с Украины в Уссурийский край и здесь, на берегу беспокойной реки, сумела создать уголок своей далекой родины. И белая хатка, и фруктовый садик, и широкая клуня с соломенной крышей — все так напоминало усадьбу украинской деревеньки! Вот только китайские белые аисты, населяющие Уссурийский край, не пожелали до настоящего времени воспользоваться гостеприимной соломенной крышей клуни и упорно продолжали гнездиться на старых деревьях среди обширного топкого болота.

Но пора возвратиться к поездке. Как уже знает читатель, поздним вечером мы с Толькой добрались, наконец, до селения Вострецово и остановились на ночь в семье нашего шофера. Отсюда в глубину тайги к лесным разработкам идет узкоколейная железная дорога. Ею мы и решили воспользоваться, чтобы без трудностей и быстро проникнуть в тайгу, где совсем недавно появился небольшой поселок Тимохин Ключ.

Утро. Над лесом поднялось солнце; его лучи искрятся в неподвижной воде речного затона. Усевшись в один из вагонов поезда, мы сначала пересекаем широколиственные леса речной долины, потом смешанную и хвойную тайгу невысоких сопок. Стучат колеса. Маленький паровозик-«кукушка» выбрасывает клубы дыма и пара, порой его пронзительный свист прорезает воздух; далеко в горной тайге откликается эхо.

Вот и конечный пункт нашей поездки. Но вместо того чтобы осмотреть новый поселок, отдохнуть и позавтракать, мы захватываем с собой кусок хлеба с жареным мясом и спешим в тайгу, туда, где работают лесорубы.

В полукилометре от последних домиков, в глубокой котловине среди сопок, залегла лесная прогалина. Груды свежеочищенных пахучих бревен покрывают вырубленную площадь. По каткам, наскоро изготовленным из тех же бревен, несколько женщин перекатывают тяжелые стволы к узкоколейке. Здесь постепенно растет груда заготовленного леса. К концу рабочего дня сюда подадут вагонетки и на них перебросят лес к далеким протокам Большой Уссурки. По реке, вниз по течению, деревья поплывут сами. На краю прогалины струится сизый дымок небольшого костра.

— Можно вашим дымком воспользоваться? — обращаюсь к одной из женщин.

— Можно, сюда садитесь, ближе к огню, — отвечает она, закрывая пламя зелеными ветвями кедра.

Огненные языки лижут смолистую хвою, столб непроницаемого дыма поднимается в тихом воздухе, отгоняя в стороны тучи назойливой мошки, сопровождающей в этих местах каждого человека.

Мы с Толькой удобно усаживаемся на широкие пни, извлекаем из заплечного мешка и за обе щеки уплетаем захваченный завтрак. Потом я достаю сумочку с инструментами и начинаю снимать шкурку с добытого по пути большого китайского дубоноса. Меня окружают рабочие.

— Значит, операцию с птицами производите? — шутливым тоном говорит молодой голос.

— Ну да, операцию! — в тон отвечаю я.

— А потом что?

— А потом мясо на огоньке поджарим, закусим, а шкурку вот сюда. — И с этими словами я укладываю снятую шкурку в небольшую деревянную коробочку. — Много она проедет, всю Сибирь пересечет по железной дороге и, наконец, в Москву в музей попадет. Понятно?

— Понятно. Значит, там показывать будете, какие у нас птицы живут?

— Сначала сами их посмотрим, потом напишем об этом и другим покажем.

— А вы из самой Москвы, в городе живете?

— Я из Москвы, а вот он, Толька, близко отсюда, в Вербовке живет. Вербовку-то знаете, проезжали ее, когда на машине из города в Вострецово ехали?

— Может, и проезжали, только не знаем. Ведь мы в чащобе живем, дальше Вострецова не ездим. Да и недавно, в этом году сюда приехали.

— Откуда же? — спрашиваю я одну из женщин.

— Издалека, с Украины, из-под Полтавы. Там весной яблони, вишни цветут — все сады белыми станут, у реки в кустах соловьи. А здесь тайга молчит, мошка в глаза лезет — жить не дает!

Мне не видно лица собеседницы: как и у других женщин, оно завязано толстым бумажным платком. Мошки так много, и она так назойлива, что иначе невозможно работать. Видны только большие глаза. Они задумчиво смотрят на зеленую лесную завесу, но, вероятно, видят не тайгу Приморья, а другие, далекие и в то же время близкие сердцу картины — Украину.

— Значит, не нравится здесь, к родным местам тянет? И песни, наверное, на Украине оставила?

— Ничего, понравится! — уже другим, задорным тоном отвечает собеседница. — Везде люди живут. Порубаем тайгу, белую хатку зробим, вишни посадим — весной тоже цвести будут.

— Як хорошо зробышь, хорошо и жить будет, — добавляет ее соседка.

— А далеко эта узкоколейка идет?

— Нет, недалеко, с километр будет. Слышите, там кедру валят.

— Ну, спасибо за все, — поднимаемся мы и идем на шум падающих деревьев.

— Еще заходите в гости, дымком угощаться! — смеются работницы.

— Обязательно зайдем, если этой дорогой возвращаться будем!

Позади нас слышится негромкая песня. «Де ты бродишь, моя доля?» — вполголоса поет вкрадчивый молодой голос. За сердце берет знакомый мотив.

Песня Украины, девчата Украины и где же — в далекой тайге, в дебрях Приморья!

Вот и то место, где, проникнув в тайгу, работают лесорубы. Человек сорок мужчин, русских и корейцев, с лицами, закрытыми полотенцами, и в больших шоферских очках, здесь и там копошатся у машин на обширном вырубленном участке.

В центре, у самой узкоколейки, гора нарезанных бревен. Лебедка, производя массу шума, поднимает их в воздух и одно за другим грузит на площадку вагонетки. Пахнет дымом и сырой древесиной. В стороне, на крутом склоне сопки, среди уже поредевшего леса, кипит работа, наполняя тайгу необычным хаосом звуков. Гудят, ревут тракторы; под их напором ломаются молодые деревья, невыносимо визжат электрические пилы, с грохотом ломая ветви, валятся на землю вековые кедры.

— Пойдем-ка отсюда, — обращаюсь я к мальчугану, — ведь ни помочь лесорубам, ни помешать рубке тайги мы с тобой не сумеем.

И мы, минуя сваленные деревья, поднимаемся по склону до вершины сопки. Впереди, где-то за чащей леса, опять лесная долина, а за ней новая сопка. Медленно мы достигаем и этой вершины.

«Неужели так прекрасна Украина и так плохо здесь, в дебрях Приморья? — невольно думаю я, вспоминая слова работницы. — Отойдите подальше от жилья человека, поднимитесь на вершину сопки, взгляните оттуда, и тайга представится вам совсем иной, в другом виде».

До самого горизонта, насколько хватает глаз, раскинулось море роскошной кудрявой зелени. Обширные широколиственные леса образуют в Приморье почти непроницаемый полог. Над ним то сплошной зубчатой стеной, то как одинокие великаны к небу поднимаются темные пихты и кедры. Блестит ли солнце, закрылось ли небо тучами и моросит дождь — все равно хороша тайга. А загляните в глубину девственного леса. Там царят сумрак, сырость и тишина. Пахнет сгнившей листвой, на ветвях повис седой мох, нога топчет тенелюбивый папоротник.

И разве молчалива тайга? Вот на сухую вершину великана кедра уселась глухая кукушка. «Ду-ду, ду-ду, ду-ду», — разносится по лесу ее своеобразное кукование. В зеленых кронах, напоминая флейту, звучно свистит китайский большой дубонос, да в груде переломанных засохших ветвей когда-то упавшего дерева настойчиво поет крошечная птичка приморской тайги — короткохвостая камышевка. «Цы-сы-сы-сы-сы-сы», — нестерпимо резко звенит ее песенка.

Разве молчалива тайга?!

— Дядя Женя, сюда идите! — зовет меня Толя из лесной чащи. — Здесь не то дорога, не то какая-то тропа проходит.

— Чего ты на весь лес кричишь? Сейчас иду, — отвечаю я. «Какую-то там еще дорогу в тайге отыскал, — пытаюсь сообразить я, нехотя продираясь сквозь бурелом и папоротники. — Наверное, олени к солонцам ходят, ну и пробили тропу». Но вскоре и я останавливаюсь в недоумении. Среди девственного леса вижу совершенно прямую дорогу; постепенно сужаясь, она идет сквозь лесную чащу.

«Что за дорога, кто проложил ее в этой глуши?» — растерянно смотрю я вперед, ощупываю дорогу руками. Однако мое недоумение длится недолго.

— Ты чего меня путаешь? — с иронией смотрю я на Тольку. — В звериных следах разобраться умеешь, чуть ли ни нюхом находишь зверя, а тут все перепутал и меня с панталыку сбил. Ну разве это дорога? Эх ты, охотник!.. Давай-ка отдохнем, посидим немного, и я расскажу тебе, что это за тропа такая. Мы усаживаемся на землю.

— Пощупай-ка дорогу, мягкая какая, — испытующе смотрю я на мальчика. — Сколько лет тому назад это случилось, я точно не знаю, вероятно, очень давно. Вырос вон там великан-кедр, к самому небу поднял он свою вершину. Долог век дерева. И этот кедр дожил до глубокой старости. Засохли, упали на землю ветви, отошла от ствола, клочьями повисла кора. Голый, ободранный, простоял он еще лет десять и, наконец, закончил свой век. Ломая ветви соседних деревьев, рухнул на землю. Много лет пролежало и постепенно совсем истлело упавшее дерево. Остался, как видишь, след на земле, тень далекого прошлого. Разве это не так, Толя?

— Правда, так, — кивает головой мальчик. — Вон смотрите, дядя Женя, там толстая ветка в сторону отходила — тоже потом сгнила. Только это не кедр был, а большой тополь: у кедра таких толстых боковых ветвей не бывает, — оживленно рассуждает мальчик. — Чудно: словно, как в книге, все прочитать и разгадать можно. — И щупленький мальчуган с моим большим ружьем на коленях, не обращая внимания на перекличку таежных птиц и забыв об охоте, долго остается на том месте, где когда-то истлело упавшее дерево.

— Толя, Толя, иди сюда! — кричу я, выбравшись из чащи леса на небольшую полянку. — Видишь ту каменную березу? Смотри, какая она большая и растет не совсем обычно. Вершина давно засохла, ветви тоже погибли, только одна ветвь вон в какую высь поднялась. А ведь здесь настоящая война разыгралась когда-то, и эта береза, как ее ни угнетали деревья-соседи, осталась цела и борьбу с честью вынесла. Правильно я говорю, как ты думаешь?

— Наверно, правильно, — нерешительно отвечает мальчик.

— Да ты подумай, а потом говори. Ясно тебе, что произошло здесь, или не ясно?

— Да не знаю, не больно ясно, — отвечает Толя.

— Ну ладно, сегодня я тебе расскажу, как свой век прожила эта береза, а потом ты будешь рассказывать мне, если увидишь что-нибудь интересное, а я слушать буду.

И, опустившись на землю, я не спеша рассказываю, как упорно боролась за источник жизни, за свет необычная по своей форме каменная береза.

— Трудно мне, Толя, разбираться в жизни деревьев. Это не моя специальность. Однако и мне ясно, что одни деревья, например тополь, растут быстро, а каменная береза — медленно. Вот березе и невыгодно среди тополей расти. Тополя вырастут быстро, широко густые ветви раскинут и такую тень создадут, что березе-соседке света и не хватает. Вероятно, такая история и с этой березой когда-то случилась. Выросла она громадная, чудная — таких берез в другом месте днем с огнем не отыщешь. Да не повезло дереву. Сначала ударила молния и расщепила вершину. Потом переросли ее тополя-соседи, лишили света и солнца. И совсем было зачахла береза. Только одна, вон та, ветвь не захотела сдаваться. Потянулась она к солнцу из глухой чащи, поднялась над вековым лесом и, смотри, как будто длинной рукой свет и солнечные лучи с неба хватает.

— А ведь жалко, что у Вербовки такого леса не стало. Дедушка мне говорил, что, когда он с бабкой на Большую Уссурку с Украины приехал, большой лес от самого города начинался. А там, где сейчас Вербовка стоит, медведи бродили.

— Да, я тоже слышал, что в то время вся долина глухим лесом покрыта была. Потом лес пожарами да рубкой почти весь свели. Жалко, что сейчас он так далеко отступил. Ведь хороший лес только в глубине сопок да на островах сохранился. И понятно. Не каждый ведь через бешеную реку на лодке за дровами решится ехать, да и пожары вода к лесным островам не подпускает. Как будто лес и вода живые, между собой сговорились помогать друг другу. Река от пожаров и рубки лес сберегает, а деревья широкими ветвями воду от солнца прячут. Иной раз посмотришь на лес, и кажется, что под защитой реки безмятежно дремлют вековые тополя и дубы. А рядом, в лесном полумраке, пенясь, бежит в Уссури вода по узким тенистым протокам. Но это не все, конечно. Река защищает лес, но и человек его сохранить старается. Разве не правду я говорю? Запрещено ведь лес на островах вырубать?

— Конечно, запрещено, но все равно рубят. Правда, рубят не все и немного: лесника боятся.

— Значит, если бы лесника не было, лес недолго бы на островах сохранился?

— Конечно, недолго. Ребята первые туда бы нагрянули.

— И верно: вот такие мальчишки, как ты, например, ни с чем не хотят считаться. В лес заберутся, костер такой разведут, что смотреть страшно, а потом, не погасив его, идут себе дальше. Там, смотришь, целый лесной массив из-за небрежности выгорел. Ну, скажи мне по совести, куда это годится? Как-то я твоего приятеля Витьку с собой в сопки взял. Дал ему походный топорик, чтобы он под руками был. Дуплистые деревья на каждом шагу встречаются — и не хочется проходить мимо них. А топорик в руках — ударишь обухом по пустому стволу, глядишь, из дупла совка вылетит или летяга выскочит. Но Витька, как попал в лес, сразу же превратил топорик в какое-то дурацкое развлечение. Идет он сзади меня по лесу и чуть ли не каждое дерево клеймом метит — со всего размаха топорик в него всаживает. Терпел я, терпел и, наконец, не смог выдержать: вырвал топорик у него из рук.

— Ну зачем ты без всякого смысла деревья калечишь?

— А что их жалеть-то! — отвечает Витька. — Все равно скоро и до них сюда доберутся, подчистую вырубят.

— Да знаешь ли ты, что каждая метка в тайге свое значение имеет? Одна покажет, как к роднику или к солонцам добраться, другая — как из тайги выйти. А после твоей дурацкой работы не только охотник, но и ты сам без посторонней помощи из тайги не вылезешь!

— Одним словом, изругал я твоего приятеля Витьку и никогда больше его с собой не возьму.

Впрочем, что Витька! Витька мальчишка, ему двенадцати лет нет. Иной раз почти так же ведут себя и взрослые. Как-то под Москвой в конце апреля добрался я до знакомого лесника. Его сторожка стояла на самом берегу старых торфяных разработок, где нередко встречались утки. На селезней я и рассчитывал поохотиться ранним утром. Да вот досада: у лесника застал незнакомого охотника. Он приехал сюда на машине, привез всевозможные закуски и всю ночь кричал, рассказывая о своих охотничьих подвигах. Плохо я спал эту ночь. До зари поднялся на ноги и, ежась от холода, в темноте добрался до засадки.

Незавидная под Москвой за последнее время стала охота. В то утро добыл я только одного крякового селезня, но и этим остался доволен. Когда совсем рассвело и, преодолев туман, наконец, глянуло солнце, выбрался я из шалаша. Хотел уже к леснику направиться, но вдруг услышал несколько выстрелов. Присмотрелся — и увидел охотника, с которым провел ночь в лесной сторожке. В сопровождении лесника он шел по бровке среди карьеров и стрелял то вверх, то в сторону. Во что стрелял, издали разобрать было трудно, и я решил подойти ближе. Вскоре я понял, что охотник палит по бекасам. То по взлетающему бекасу выстрелит, то по токующему в воздухе. А сзади идет лесник тоже с ружьем, но с плеча его не снимает: знает, что весной эту птицу стрелять запрещают. Дошли оба до большого открытого плеса, и охотник на нем подранил нашу обыкновенную чайку. Упала она в воду и все пытается с воды подняться, неповрежденным крылом машет. Видя это и не понимая, в чем дело, к ней подлетело еще несколько птиц, и вскоре над подранком с криками закружилась целая стая. Вот по этим чайкам и начал стрелять охотник. Наверное, раз тридцать подряд выстрелил и много птиц убил и подранил. Однако лишь несколько чаек попало охотнику в руки, остальные упали на труднодоступные участки торфяного озера.

— Зачем вы так много чаек набили? — спросил я, подойдя к охотнику.

— А вам-то, товарищ, какое дело!

— Ведь чайка — не дичь!

— Я спортсмен, хочу отвлечься от служебных забот, пострелять немного, и, прошу вас, оставьте меня в покое.

И всем своим видом подчеркивая, что не желает продолжать объяснения, он вполголоса обратился к сопровождавшему его леснику:

— Этот товарищ, наверное, в любой день на охоту имеет возможность поехать. А тут раз в два месяца вырвешься, и вот, извольте радоваться, на какого-то чудака нарвешься. Не обязан я каждому ответ давать о своих поступках.

С этими словами «охотник-спортсмен» повернул обратно. Следом за ним пошел и лесник, неся в руках связку убитых чаек. Потом издали я видел, как у легковой машины, провожая гостя, суетились лесник и его жена. Когда все утихло и машина скрылась за сосновым мелколесьем, мне поневоле пришлось исправлять небрежность постороннего человека. Я вынужден был добить шесть подраненных чаек: с перебитыми крыльями они безуспешно пытались подняться в воздух.

Не заходя в сторожку, я направился к станции. Мне не хотелось встречать знакомого лесника. Можно охотиться ради промысла, можно и со спортивными целями, и лес рубить тоже можно, но все надо делать с умом, по-хозяйски. Из родной страны гнать огнем и мечом нужно врага, а не родную природу.

На другой день незадолго до захода солнца мы возвращались с Толей обратно. «Кукушка», выбрасывая клубы белого дыма, опять то медленно вползала на крутые подъемы, то с грохотом скатывалась в лесные лощины. Уходила назад тайга; местами здесь и там дымились лесные пожары.

Прошел год. В следующую весну я вновь посетил Вербовку и продолжал изучать птиц в бассейне Большой Уссурки. К сожалению, на этот раз мне пришлось совершать экскурсии в одиночку. Толька подрос, работал в колхозе на тракторе, и ему было трудно вырываться на охоту даже по воскресеньям. Но вот однажды у моего юного приятеля выдался целый свободный день. Еще с вечера уложили пожитки, привели в порядок ружья и на рассвете отправились через болото к ближайшим сопкам. Хотелось глубже проникнуть в тайгу, пересечь водораздельный хребет и выйти к притоку Большой Уссурки реке Малиновке.

Долгий день в летнее время, кажется, не будет ему конца. Пользуясь этим, мы шли не спеша, останавливались, подолгу вслушиваясь в лесные звуки. И вот на одном глухом участке тайги я услышал голос какой-то незнакомой небольшой птицы и невольно насторожился. Казалось, что за все время моих странствий я слышу его впервые.

— Кто же это может пищать? — шепотом обратился я к своему спутнику. — Чей это голос?

Но Толя в недоумении пожал плечами.

— Первый раз слышу, — так же шепнул он мне на ухо.

Проверив ружье, я медленно и осторожно пошел на звуки. Но они стали доноситься из двух точек. Безусловно, здесь была не одна, а по меньшей мере две птицы, и они перекликались между собой. Раздался выстрел, потом долго продолжались поиски, и, наконец, в моих руках оказалась небольшая коричневая птичка. «Что же это такое? Неужели таежная овсянка?» — осматривал я со всех сторон ее оперение. Впервые я встретил ее на Большой Уссурке, причем не в хвойной тайге, где наблюдали ее предыдущие исследователи, а среди старого широколиственного леса.

— Толя! Необходимо добыть вторую овсянку, — обратился я к мальчугану, передавая ему ружье. Вторая птица где-то поблизости.

Я уже говорил, что Толя, несмотря на возраст, был настоящим охотником. Каждый шаг на охоте он делал обдуманно, осторожно и почти всегда точно выполнял мои поручения. И сейчас парнишка деловито обошел небольшой участок леса, внимательно всматриваясь в густую листву деревьев, потом подошел ближе ко мне и, прижавшись к стволу развесистой липы, стал слушать.

Тихо было в тайге. Только на вершинах великанов деревьев, напоминая звон серебряных колокольчиков, перекликались подвижные птички-личинкоеды да где-то внизу, на склоне сопки, деловито стучал по пустому стволу беспокойный дятел. Я стал снимать шкурку с добытой птички и краем глаза следил за Толей.

Вдруг грянул неожиданный выстрел. Волна воздуха полыхнула в лицо, ударила в уши. Шкурка убитой овсянки, ланцет и ножницы полетели куда-то на землю, в валежник.

— Во что ты стреляешь? Ведь ты меня оглушил! — зажав правое ухо, как ужаленный, вскочил я с лежащего дерева. На одно мгновение позади себя увидел какого-то длинного гибкого зверя, он мелькнул меж деревьев.

— Обезьяна!.. — не своим голосом закричал Толька и выпалил второй раз. Прыгая через валежины и размахивая ружьем, парнишка пытался нагнать ускользающую добычу.

Я выхватил из сумки пару патронов и кинулся следом.

— Во что ты стрелял? — нагнав мальчугана и перезаряжая ружье, спросил я возбужденного Тольку.

— Говорю, в обезьяну! — гаркнул он мне в ответ.

— Ты, братец, все перепутал сегодня! Здесь обезьян и в помине нет, а ты заладил «в обезьяну!» — передразнил я мальчишку.

— Говорю, в обезьяну, в зеленую обезьяну! — в ответ опять заорал Толька.

— Чего ты кричишь? И это не обезьяна, а харза, куница такая. Я ее тоже видел одну секунду.

— Зеленая, — повторил Толя и вдруг захныкал.

— Вот еще новости: распустил нюни. Вот так охотник! Лучше давай-ка посмотрим, куда она делась.

— В это дупло вскочила, потом через ту дыру выскочила и опять куда-то сюда залезла.

Мы тщательно осмотрели старые дуплистые тополя, стучали по ним обухом топора, исследовали лежащие на земле гнилые деревья, но все бесполезно. Харзы нигде не было видно. Напуганный зверь, вероятно, успел далеко убежать от места, где мы находились.

— Не беда, Толя, искать больше нечего. Расскажи лучше, как это ты сумел промахнуться?

Неоднократно я замечал, что выстрел в глухой тайге и высоко в горах часто не пугает животных. Напротив, непонятный звук привлекает их внимание и вызывает явное любопытство. И особенно это свойственно хищникам. Вероятно, и в данном случае куница-харза подошла к нам, привлеченная моим выстрелом по таежной овсянке. В этот момент мы с Толей соблюдали полную тишину и ничем не выдали своего присутствия. Вот почему осторожная и хитрая, но бесконечно любопытная харза подошла ко мне сзади буквально на несколько метров. В этот момент ее и заметил мой спутник.