Глава сорок седьмая

Я завопила и перекрыла силу. Перекрыла начисто ее поток. Больше не летели птицы от Мерлина.

Но в панике я перерезала связь с Огги и Жан-Клодом, и на миг остались только я – и она у меня в голове. Дождь заливал мне лицо, холодный и теплый. Летела по небу полная луна, а я была слишком высокой и слишком… мужчиной. Сперва я решила, что это воспоминания Жан-Клода, но рука у меня перед глазами была слишком грубой, слишком темной. В чье же воспоминание попала я?

– Мое, – снова сказала она.

Ее так ее. Но чего я тогда оказалась в голове у мужчины, которого она собиралась съесть? Почему я не в ее теле?

Что-то шевельнулось в лунном свете, что-то большое и бледное, мускулистый призрак крался ко мне, припадая к земле. Повернулась голова, и в глазах отразилась луна, осветив меня. Я вглядывалась в физиономию огромной кошки и знала, что уже тысячи лет ничего подобного не ходит по земле.

«Пещерный лев, – подумала я. – Ха, оказывается, они были полосатые?»

Кошка подобралась для прыжка.

Между мною и ею вырос волк – белый волк с темным чепраком и темной головой. Я это была, мой волк. Это был сон, то есть я без сознания. Жуть.

Волк вздыбил на шее шерсть, испустил низкое, грудное рычание – как поступают собаки, сообщая, что шутки кончились. Но этот волк выглядел субтильным по сравнению с подобравшимся для прыжка зверем. Мы на сотни фунтов не дотягивали по весовой категории.

Но я слышала запах волка. Запах сосны и усыпанного хвоей суглинка. Запах деревьев и трав, никогда не росших в этой земле, где Мать Всей Тьмы захватила Мерлина или кто он там когда-то был. Я слышала запах деревьев родины, родной земли стаи. И слабый мускусный запах волка.

Пещерный лев подобрался, и я знала – вот оно. Волк присел для прыжка, а тело, в котором была я, замахнулось бесполезным копьем.

И что-то коснулось моей руки. Я схватилась за это что-то, не думая, и ночь взорвалась белым и жарким светом. И болью, чертовой уймой боли.

Голоса.

– Анита, отпусти, отпусти!

Руки трогают боль – я попыталась отдернуться, ощущение – будто вместо крови в моей руке течет расплавленный металл. Знакомая боль. И другой голос:

– Анита, отпусти!

– Разожми руку, Анита, просто разожми. – Голос Мики.

Рука превратилась в комок боли. Пальцев я не чувствовала. Как мне ее разжать, если не ощущаю? Я только боль чувствовала, и из-за нее пришлось открыть глаза. Перед ними все плыло, мелькали пятна – серые, черные, белые, как после вспышки яркого света.

На миг я увидела кольцо лиц: Мика, Натэниел, Джейсон, Грэхем и Ричард. Увидела, но все мое внимание приковано было к нестерпимой боли в левой руке. Я посмотрела на нее – с виду все в порядке. Но из сжатого кулака свисала тонкая золотая цепочка. Рука выглядела нормально, но я знала, что это только видимость.

Тяжелые шторы за спиной – значит мы все еще в «Фоксе». Меня только что вынесли из ложи и положили где-то, чтобы публике не видно было. И я понимала, почему около меня нет вампиров. Мать Всей Тьмы снова попыталась меня захватить, и какой-то идиот сунул мне в руку крест.

– Разожми руку, Анита, пожалуйста, – снова шепнул Мика, гладя меня по волосам.

Я справилась с голосом и прошептала:

– Не могу.

Ричард бережно взял мою руку в свои и попытался разжать пальцы. Один ему удалось разогнуть. Я захныкала от боли и прикусила губу. Если я позволю себе пискнуть, то начну кричать или рыдать в голос. Меня сумели спрятать от публики, и если я заору, эти труды пропадут зря.

– Прости, Анита, прости, – шептал Ричард снова и снова, разжимая мне пальцы.

– Ругайся, если хочется, – посоветовал Джейсон.

Я покачала головой. Сильные ожоги слишком болезненны, чтобы от ругани стало лучше. Я заставила себя прислушаться к другим ощущениям, помимо боли. Рука все еще ощущалась, но как-то далеко, будто, кроме боли, все в ней почти заснуло. Боль затмевала все прочее – будто нервы не могли с ней справиться и передавали главное – что это адски больно, а все прочее вторично.

Ричард охнул, и я на него посмотрела. Выражение его лица заставило меня перевести взгляд туда, куда смотрел он. На мою руку.

Почти все волдыри лопнули, и ладонь с пальцами превратилась сплошь в лохмотья кожи и прозрачную жидкость, но блеск золота в ладони уходил вглубь разорванного мяса. Крест вплавился в руку.

Я отвернулась. Мне не хотелось думать о том, что придется сделать.

Натэниел наклонился надо мной, перекрывая мне взор, и меня охватил страх. Я оттолкнула Натэниела, чтобы видеть, что делает с моей рукой Ричард. Этот крест никак было не извлечь без врачебной помощи. Обезболивающие, и очень хорошие, – вот что нужно было.

Здоровой рукой я потянулась к Натэниелу, он наклонился, и я смогла прошептать:

– Врача.

Шепотом, потому что я боялась заговорить – иначе могла заорать.

Он кивнул:

– Доктор Лилиан скоро будет.

Я кивнула тоже. Не думая, как она сумеет пройти на сегодняшний спектакль. Раз в жизни мне просто хотелось, чтобы мне помогли. Обычную боль почти всегда можно преодолеть, но ожоги будто весь мир сжирают. Боль сжирает все остальное. И ни о чем не можешь думать, кроме боли – дробящей, жалящей, невыносимой, тошнотворной. У меня бывали ожоги, но этот будет хуже всех. Недели на выздоровление, и, может быть, навсегда искалеченная рука. Черт, блин, черт!

Передо мной появилась доктор Лилиан, я сперва ее не узнала, и не только от боли. Косметика преобразила ее лицо, сбросила добрый десяток лет. Светлая голубизна платья оттеняла светлую седину волос, пастельные тона помады и теней. Я глядела на нее и про себя подумала не «Как она была красива десять лет назад», а просто: «Как она красива».

Она качала головой:

– И что мне с вами со всеми делать?

Я с трудом проглотила ком в горле:

– Я не нарочно.

Она приподняла длинную юбку, чтобы опуститься на колени:

– Да уж понятно, что не нарочно.

Лицо ее стало сосредоточенным и ничего не выражающим – лицо хорошего врача. Она потянулась к моей руке, и я отдернула руку.

Она отклонилась назад, слегка улыбнувшись:

– Если ты пообещаешь мне делать, что я тебе скажу, и делать так, как я скажу, тогда я перед тем, как трогать твою руку, вгоню тебе хороший укол обезболивающего.

Я кивнула.

– Твое честное слово, что не будешь со мной спорить, Анита? Что будешь просто делать то, что я скажу?

Если бы не боль, лишившая меня разума, я, может, еще бы подумала над этой формулировкой, но сейчас только боль владела моими мыслями. Я кивнула и прошептала:

– Обещаю.

– Вот и хорошо, – улыбнулась она и оглянулась.

Клодия подошла, наклонилась, и доктор Лилиан прошептала что-то ей на ухо. Клодия кивнула, выпрямилась и отошла.

Лилиан отвернулась набрать шприц. Обычно я на эту тему начинаю возникать – у меня фобия к шприцам, почти как к самолетам. Но сегодня я не жаловалась: слишком сосредоточилась, чтобы не заорать: «Сделайте же наконец, чтобы не было так больно!»

Лилиан попросила Ричарда отодвинуться, чтобы склониться возле моей раненой руки. Мика взял мое лицо в ладони, чтобы я не видела иглы, – он знал мое отношение к уколам. Я не стала ему мешать, но вообще-то сейчас мне было все равно. Ощутилось прикосновение иглы, а потом будто мне в жилы полился кипяток, разливаясь по всему телу. Очень странное ощущение. Никогда раньше у меня не было случая так почувствовать, как проходят в моем теле сосуды. Лицо, грудь, живот вспыхнули жаром, потом стало трудно думать, закружилась голова. Я хотела спросить, что это со мной такое, и тут боль просто смыло. Лекарство омыло мне тело горячей водой и смыло боль.

– Как себя чувствуешь, Анита? – склонилась надо мной Лилиан.

Я сумела улыбнуться – бестолковой, наверное, улыбкой.

– Не болит.

– Отлично, – улыбнулась она и обернулась к Ричарду: – Ричард, я думаю, тебе пора вернуться к твоей спутнице.

Он покачал головой:

– Я останусь.

– Ульфрик, ты сегодня Кларк Кент, а не Супермен. Тебе надо вернуться к твоей спутнице и притвориться, что ты – приятный и вежливый школьный учитель. А Анитой займусь я.

Ричард оглядел все общество:

– А эти останутся?

– Один из них останется, – сказала Лилиан, – но они не скрывают, кто они, Ульфрик. Когда скрываешь, то приходится скрывать – такова цена. Иди давай, пока эта дама не начала тебя искать.

Он попытался было поспорить…

– Ульфрик, не заставляй меня быть суровой, – сказала Лилиан.

– Иди, – сказала я, и голос прозвучал странно. – Иди, Ричард, иди!

Он бросил на меня взгляд, раздираемый противоречиями, почти полный страдания. Но сегодня меня ничьи страдания, кроме моих, не занимали.

– Прости, – сказал он, и непонятно было, за что он просит прощения. За то, что должен уйти? Что у него другая спутница? Что он все еще ходит в маске Кларка Кента? А может, это он мне в руку вложил крест? Тот крест, что я как-то подарила ему на Рождество… да, тогда есть за что извиниться.