Глава 17. Кактус

В конце пятидесятых я работала в Медицинском центре Калифорнийского университета. Центр объединяет большую группу зданий, где проводится как медицинское обучение, так и медицинская практика, и находится на вершине одного из холмов в Сан-Франциско. Этот холм прозвали горой Парнас. В отличие от места обитания греческого бога Аполлона и муз подавляющее число дней в году сан-францисский Парнас окутан туманом. Я жила всего в двух кварталах от Медицинского центра, и мне редкий раз удавалось поймать проблеск Города, раскинувшегося у подножия холма. Слушая в мае и июне сообщения по радио, в которых говорилось, как в округах Марин и Контра-Коста, расположенных через Залив, люди изнемогают от девяносто градусной жары по Фаренгейту,^[44] я с негодованием думала, что полгода на Парнасе непременно отучили бы этих людей жаловаться. (Моя зарплата не позволяла мне иметь машину, а чтобы искать сдающиеся квартиры в районе Залива автомобиль просто необходим. Так что я оставалась на своем месте.)

Я работала машинисткой в отделении патологий, печатала медицинские отчеты. В конце рабочего дня я частенько ужинала в одной из двух огромных больничных столовых. Обычно я устраивалась вблизи больших двойных окон и читала какую-нибудь книжку, которой увлекалась на тот момент. Тогда я много читала, потому что жила одна и, как всегда, книги входили в число моих лучших друзей. Они составляли мне компанию и дарили мне неоценимое богатство, в то время как остальная моя жизнь была неинтересной, тревожной и сероватой. Мне шел тридцатый год. Начав работать в центре, я стала ходить на свидания с ординаторами, работавшими в центре, а потом обнаружила, что сильно привязалась к одному тихому, задумчивому психиатру по имени Пол. Длилось это несколько месяцев. Впервые я проявила интерес к этому человеку однажды вечером, в кафетерии, когда группа врачей, сидевших за дальним концом моего стола, начала возбужденно и аргументированно дискутировать. В числе споривших был привлекательный мужчина с пепельными волосами и приятным смехом. Он отличался заметной чертой характера, которая редко встречается и у обычных людей, а среди врачей — почти никогда: он не возражал, если обнаруживалось, что сообщил какую-то неправильную информацию, или когда он допускал ошибку; казалось, он с одобрением относился к тому, что неверные сведения были исправлены.

Когда он остался за столом один после того, как остальные отправились на дежурство, я набралась храбрости и подошла к нему, чтобы отметить это его качество, ведь он действительно не ломал копья и не обижался, если с ним спорили. Я поделилась с ним своими впечатлениями, тщательно подбирая слова, со всем обаянием, на которое только была способна, и добавила, что, на мой взгляд, это замечательное качество, достойное восхищения. Он рассмеялся и спросил, можно ли присоединиться ко мне и что я думаю насчет того, чтобы еще выпить кофе.

К концу того вечера я узнала, что Пол — умный, интересный человек, что он разводится, что развод проходит тяжело и дошел пока только до середины, а еще то, что Пол мне понравился. К концу следующей недели мы оба знали, что стали друг для друга тем, в чем оба нуждались, — партнером, с которым можно веселиться, заниматься любовью, разговаривать и делиться самым сокровенным.

Спустя несколько месяцев я обнаружила, что беременна. Пол оказался в ужасно противоречивом положении. Пока он был женат, он все время пытался завести ребенка. Но в итоге ему пришлось поверить в то, что он не может иметь детей. Как не вовремя пришлось ему узнать, что он все-таки не бесплоден. В условиях жестокой битвы, в которую превратился развод, было необходимо, чтобы никто не знал о наших с Полом отношениях, а тем более о моей беременности. Было и еще одно печальное обстоятельство: мы с Полом не собирались жить вместе в будущем. Так что вместо того, чтобы стать приятным сюрпризом, неожиданная беременность обернулась крупным досадным затруднением. Мы начали обсуждать аборт.

Природу совершенно не интересуют всякие там «затруднения», но порой она в самом деле находит способ осуществить правосудие, чтобы исправить некоторые дефекты или недостатки. Должно быть, ей не понравилось то, что происходило во мне к тому моменту, когда я была примерно на втором месяце беременности.

Как-то раз, вернувшись домой после работы, я вновь погрузилась в противоречивые мысли, ставшие для меня обычным явлением (я уже родила одного сына — Кристофера, когда мне было двадцать и была замужем; брак оказался коротким и губительным). С этими невеселыми мыслями я отправилась в ванную. Со стонами боли я села на унитаз. Невидящим взором я смотрела на запотевший черно-белый кафель на полу, пока, наконец, не исторгла из себя плод. Я быстро посмотрела вниз, чтобы только увидеть крошечный комочек, плавающий в крови, и извиниться перед неродившейся душой, которая должна была жить в этом комочке: «Прости; все это было не вовремя, мой дорогой Кто бы ты ни был. Может быть, когда-нибудь…»

Сняв испачканную одежду, я отправилась на поиски чистой пластиковой скатерти. Сложила ее вдвое и расстелила на постели. Потом осторожно легла прямо посередине скатерти и откинулась на груду подушек, совершенно измученная. Когда я чувствовала, как время от времени из моего тела выходят мягкие сгустки крови, я думала, что это был послед. Я продолжала дремать, испытывая облегчение оттого, что боль ушла. В ту ночь Пол дежурил в больнице. Я собиралась все убрать к его приходу утром, но могла лишь отдыхать, пока кровь не остановилась и силы не начали возвращаться ко мне.

Должно быть, прошло не меньше двух часов, прежде чем я смутно ощутила, как что-то холодит мне кожу, и открыла глаза. Я обнаружила, что сижу в сгустках крови по самые бедра. У меня кружилась голова, и до меня дошло, что, вполне возможно, я потеряла больше крови, чем обычно теряет женщина после отхода последа, и что, может быть, мне следует позвонить кому-нибудь и посоветоваться. Я не могла сообразить, кому бы позвонить, потому что не собиралась беспокоить Пола, пока он был на дежурстве. Потом я вспомнила о хорошенькой молоденькой медсестре по имени Тесс, которая жила в соседней квартире. Мне показалось, было бы неплохо, чтобы она меня осмотрела, просто на тот случай, если вдруг я неверно оценивала ситуацию. Когда я попыталась слезть с постели, предупреждающий внутренний голос сказал мне двигаться с крайней осторожностью. Он сказал: «ТЫ НЕ ДОЛЖНА ПАДАТЬ В ОБМОРОК». Я совсем не чувствовала страха, но подумала, что хорошо бы не вставать на ноги из-за головокружения. Так что я медленно поползла на четвереньках в гостиную, нечаянно стащив с кровати свой халат. Я кое-как добралась до телефона в дальней части квартиры. Я сняла телефон с кофейного столика и поставила его на пол, удивляясь, какой же тяжелый был телефонный аппарат.

Тесс оказалась дома. Я доползла до двери, чтобы открыть ее, и легла на пол, где теперь разливалась небольшая лужа крови. Взглянув на меня, Тесс сразу же схватилась за телефон. Я слышала, как она что-то говорила про экстренный случай и потерю крови. Потом она стала на колени и осторожно надела на меня халат. Когда она завязывала пояс, то сказала лишь следующее: «Не двигайся, милая; побереги свои силы». А я улыбалась ей счастливой улыбкой, чувствуя себя умиротворенной и жизнерадостной одновременно.

Когда она пошла за полотенцем для меня, то остановилась рядом с кроватью и пробормотала что-то похожее на «Боже мой!» Дав мне полотенце, чтобы положить его между ног, Тесс собрала мою сумочку, медленно подняла меня с пола и помогла мне спуститься к ее машине. Пока она закрывала входную дверь моей квартиры, я сидела, словно послушное дитя, временами теряя сознание, но чувствуя себя в безопасности и довольной. Когда мы приехали в больницу, к подъезду, куда подъезжает «скорая помощь», Тесс пошла все подготовить к моему приему, а я открыла свою сумочку и достала оттуда пудреницу. Я только хихикнула, увидев свое отражение в зеркальце: никогда еще мне не доводилось видеть такой цвет лица у человека — бледно-серый, со слабым оттенком зеленого в тени.

Я лежала на кушетке. Вокруг меня суетились люди. Мне показалось, что там было двое врачей и, по меньшей мере, одна медсестра. Они пытались отыскать вену у меня на руке, чтобы воткнуть туда иглу для переливания крови. Но я-то знала, что со мной все будет в порядке, и пыталась сказать серьезным, суетившимся фигурам, чтобы не волновались, убедить их в том, что я не собиралась умирать. В ответ я услышала короткий, резкий приказ лежать спокойно; казалось, мое благодушное настроение их раздражало. Это замечание сначала меня немного задело, потом я на него обозлилась. В конце концов, я ничего с собой не делала, это природа и боги приняли решение.

Почти сразу же обида и гнев исчезли. Я вновь лежала в состоянии приятной эйфории. Древние римляне, должно быть, понимали в ней толк, если учесть, что совершать самоубийство они предпочитали, перерезая себе вены на запястьях и истекая кровью в ванне с теплой водой. Так поступали, по крайней мере, представители высших слоев.

Через несколько дней кто-то объяснил мне, что большая часть сгустков крови не была последом. Они появились в результате кровотечения из какого-то капилляра внутри матки. Он почему-то не закрылся после выкидыша, хотя должен был. Я потеряла немногим больше шести пинт^[45] крови. Я забыла точную цифру, зато прекрасно помню, как была поражена, когда мне напомнили, что в теле женщины содержится в среднем лишь девять пинт крови.

Узнав о случившемся, Пол пошел ко мне домой и все прибрал. То, что он увидел там, Пол полушутя описал как «сцену кровавого убийства, совершенного топором». На самом деле он был глубоко потрясен, его раздирали противоречивые чувства — ужас, облегчение и сожаление. Впоследствии он сказал мне, что не сможет забыть, что я чуть было не умерла. Все это было чересчур.

Как-то мартовским вечером я сидела в столовой за чашкой» остывшего кофе и читала при свете уходящего дня, падавшем на книгу из большого окна. Внезапно один мой знакомый прокатил свой поднос с едой по столику напротив меня и уселся там. Д-ра Сэмюеля Голдинга отправили в наш медицинский центр на год — проходить интернатуру. Его направили сюда заниматься психиатрией. Д-р Голдинг был всего лишь на несколько дюймов выше меня ростом, коренастенький, с жесткими черными волосами. Он был одним из самых интересных — и очаровательно странных — людей, которых мне довелось узнать. Он попал в отделение патологий, и с ним мы познакомились, признав друг в друге независимых людей. Мы начали разговаривать за обедом и порой за ужином, когда он оставался на позднее дежурство и заглядывал в кафетерий.

Сэм был очень рассеянным человеком, иногда его рассеянность доходила прямо до беспамятства. Возможно, это была реакция на рабочее расписание, которое он должен был соблюдать, и последствие того, что он должен был уделять много внимания утомлявшим его вещам. Эти вещи он рассматривал как неизбежное зло, которое нужно пережить на пути к одной-единственной имевшей значение цели — стать психиатром. Я была уже достаточно знакома с миром медицины и знала, что к психиатрии относились, как к бедной сиротке, а тех, кто ею занимался, считали чудаками. По крайней мере, такова была стандартная позиция обычного врача и обычного профессора медицинской школы. Поэтому на любого человека, который изучал медицину и давал понять, что хочет заниматься психиатрией, обрушивался целый град саркастических оскорблений со стороны преподавателей, не говоря уже о сокурсниках.

(Я пришла в изумление, узнав, что, по данным, по крайней мере, одного исследования, выходило, что 98 % докторов были республиканцами, а все психиатры, которых я встречала, оказывались демократами. И в самом деле — странно.)

Самый смешной пример рассеянности Сэма, однако, не имел ничего общего со скукой, а, напротив, объяснялся его простодушием. Однажды вечером, ужиная в кафетерии, мы приняли участие в бойком обсуждении ритуальных обрядов какого-то племени американских индейцев. Я сказала Сэму, что мне нужно в дамскую комнату, но что я быстро вернусь. Он встал из-за стола вместе со мной и, продолжая что-то объяснять и жестикулируя обеими руками, проводил меня по коридору к двери с табличкой «Ж». Я полагала, что он будет ждать меня у двери. Я прошла в кабинку и тут же услышала, как Сэм вошел за мной в женский туалет, не прерывая своей речи. Он, очевидно, забыл, что в медицинском центре не было такой вещи, как общий для мужчин и женщин туалет. Я решила не рисковать: мне не хотелось, чтобы Сэм оказался в шоке, если бы я дала ему понять, где он находится. Я просто села на унитаз и стала слушать, порой восторженно ухая в подходящих местах. Я едва сдерживала смех и отчаянно надеялась, что в туалет не зайдет женщина с переполненным мочевым пузырем.

Когда я закончила (чуть быстрее, чем обычно), мы вышли из туалета. Сэм проводил меня обратно в кафетерий, его хирургический халат был не завязан сзади, как это частенько случалось. Мы заняли свои места за столом и продолжили беседу. Я никогда не рассказывала Сэму об этом курьезном происшествии.

Обычно мы с Сэмом обсуждали человеческий разум, говорили о мире в целом и порой о космосе. Однако независимо от темы нашего разговора, она неизбежно сворачивала на одну из двух тем. Первая была связана с племенами севере- и южноамериканских индейцев, о которых, казалось, Сэм знал все — и их обычаи, и традиции, и ритуалы, и верования — все. Или так мне казалось. Второй любимой нашей темой были психоделики, как естественного происхождения, так и искусственно созданные. Разумеется, две эти темы с легкостью и довольно часто перетекали друг в друга, потому что, как выяснилось, почт каждая отдельная культура в племенах американских индейцев использовала изменяющие сознание растения. И Сэм был хорошо о них осведомлен.

Я знала лишь то, что вычитала в книгах, тогда как Сэм какое-то время жил в бассейне Амазонки среди индейцев и лично попробовал разные галлюциногены. Поэтому, в основном, мне отводилась роль благодарного слушателя и ученика, что было удобно нам обоим.

За одним исключением. Я открыла, что у Сэма был настоящий талант к рисованию. Однажды он показал мне написанный от руки отчет о вскрытии трупа, подготовленный к перепечатке» И на полях разлинованной желтой бумаги я увидела небольшие красивые наброски, сделанные карандашом. Там были нарисованы загадочные создания, растения, цветы, деревья и что-то, похожее на драгоценности. Я воскликнула: «Господи, д-р Голдинг, это же невероятно!» Сэм воззрился на меня с искренним недоумением, потом заглянул ко мне через плечо, чтобы посмотреть, о чем это я.

— Это? О, я все время машинально рисую эту ерунду. Что в ней такого необычного?

Выяснилось, что Сэм вырос в семье врачей и ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь отметил его способность рисовать. Очевидно, что его родители не были в этом заинтересованы, не думали они и о том, что рисование интересует их детей. В любом случае, талант художника не имел явного отношения к медицине. Я занималась живописью всю свою сознательную жизнь и поэтому не смогла сдержать возмущения, узнав о таком пренебрежительном отношении. Я предложила Сэму поучить его основам рисования.

Он был тронут моим неожиданным интересом и согласился приходить в мою маленькую квартирку вечером по вторникам в том случае, если он не дежурил в этот день. Он учился тому, как пользоваться различными кистями и акварельными красками. Я сама никогда толком не училась писать маслом и не могла позволить себе приобрести набор масляных красок, но рассказывала Сэму все, что знала.

Он воспроизводил в рисунках те образы, которые, по его словам, он видел, находясь под воздействием галлюциногенов. Опыты с галлюциногенами проводились частной исследовательской группой под руководством одного из друзей Сэма, которого он назвал Шурой, — это имя сразу вылетело у меня из головы. Сэм входил в эту группу. Он рассказывал мне о собраниях этой группы, пока рисовал у меня. Несколькими месяцами раньше Сэм также принимал участие в серии экспериментов с наркотиками, которые проводились по субботам прогрессивным преподавателем в учебной психиатрической клинике, приписанной к главной больнице. Он тоже считал, что любой, кто планирует заняться карьерой в области психиатрии, должен испытать воздействие самых широко используемых препаратов на себе, поскольку в будущем ему, несомненно, придется иметь дело с пациентами, которые подверглись воздействию этих наркотиков и злоупотребляли ими.

Эти экспериментаторы — большинство из них были врачами-ординаторами на третьем году специализации — снимали на камеру самих себя, когда они находились под воздействием героина, марихуаны, ЛСД и мескалина. На каждый наркотик отводился день. Пока мы сидели в кафетерии, Сэм часами рассказывал мне об этих встречах и о том, что он узнавал. Во время наших вторничных вечеров он рисовал некоторые образы, появившиеся в его сознании после экспериментов в клинике и у Шуры. Рисуя, Сэм рассказывал мне об эмоциях и идеях, которые ему довелось пережить. Его рассказ прерывался лишь тогда, когда время от времени при помощи кисти или большого пальца я демонстрировала ему очередной полезный элемент техники рисования.

Однажды в один из наших вечеров, после того, как мы отложили рисунки и кисти, я отважилась спросить у Сэма, смогу ли я когда-нибудь принять один из этих наркотиков и мог бы он стать моим гидом.

— Не вижу для этого никаких препятствий, — ответил Сэм. -

Какой наркотик ты хотела бы попробовать, как тебе кажется?

Поскольку я читала восхитительный отчет Хаксли о его эксперименте с мескалином, равно как горький рассказ Андре Мишо о его опыте с тем же наркотиком, я сказала Сэму, что, похоже, на протяжении многих столетий пейот принимали тысячи-; людей, об этом сохранились впечатляющие сведения. Мне действительно хотелось попробовать его. Я добавила, что не очень-. то понимаю разницу между мескалином, добытым из пейота, и мескалином, синтезированным в лаборатории. Но я была готова попробовать любой из них, какой удастся достать Сэму.

Сэм сказал, что постарается все устроить, хотя не мог ничего обещать окончательно. Я поблагодарила его и пообещала самой себе не очень надеяться, вдруг ничего бы не получилось по какой-нибудь причине. Зная о рассеянности Сэма, я понимала, что должна подготовить себя даже к тому, что он вообще обо всем забудет.

Я обратилась с просьбой к Сэму две недели назад.

Теперь, отодвинув от себя книгу и заложив нужную страницу бумажной салфеткой, я усмехнулась, Глядя на своего взъерошенного друга, одетого в зеленый хирургический халат, опять не завязанный сзади.

— Как делишки, Сэм?

— Думаю, тебе будет интересно узнать, — ответил он в своей обычной резковатой манере, разрывая кусочек хлеба. — Я завелся несколькими бутонами пейотля, которых будет достаточно для нас обоих.

Я уставилась на него, раскрыв рот от удивления. «Ты до тал? Как замечательно! Они у тебя действительно есть?»

Сэм проглотил ложку супа, а потом спросил: «Ты все ей хочешь это попробовать?»

Мой желудок пустился в странный танец и начал то подпрыгивать вверх, то опускаться вниз. Тем не менее я вытянула лок вперед и, опершись на них, пристально посмотрела на Сэма. «Я в самом деле хочу это попробовать, Сэм. Очень хочу. Просто скажи, где и когда».

— Как насчет следующего воскресенья?

Я одобрительно кивнула: «Прекрасно. Значит, в следующее воскресенье». С каким-то неистовством я размышляла, произойдет ли в назначенный день что-нибудь такое, что мне обязательно запомнится.

Нет, Пол не со мной, и в этот выходной я не увижусь с Кристофером.

Одно воскресенье в месяц я проводила со своим маленьким сыном. Он жил с моим бывшим мужем и его новой женой в округе Марин, потому что она не должна была ходить на работу. Они не хотели, чтобы я виделась с мальчиком чаще, чем раз в четыре недели, поскольку, как они говорили, эти свидания действовали на него разрушительно.

В следующее воскресенье ничего не случится.

— Где мы будем делать это, Сэм?

Сэм съел еще немного супа, после чего спросил: «Где ты будешь чувствовать себя максимально удобно — как насчет твоей квартиры? Мы могли бы начать там».

— Да, конечно. У меня дома, — я чувствовала смущение. До сих пор я никогда не принимала психоделики. Я даже не курила травку. А теперь, совсем неожиданно, чудесный мир Одиса Хаксли вот-вот откроется передо мной. Или, возможно, я увижу демонов Мишо. Я не знала, чего бы еще такого спросить у Сэма.

Между тем Сэм собрал остатки супа кусочком хлеба. Я надеялась, что он не заметит моего замешательства. Он не должен передумать, он не должен!

— Во сколько?

— Что во сколько? — переспросил Сэм, подняв глаза от тарелки. — А, ты имеешь в виду, во сколько мы встретимся в воскресенье? Ну, как насчет девяти часов утра? Не хочу начинать слишком поздно; помяни мое слово, это будет продолжаться целый день.

— Да, само собой, — я прокрутила в уме сказанные Сэмом слова и задумалась над тем, что бы спросить еще. Я чувствовала себя полной идиоткой. Как нужно готовиться к этому дню, который собираешься провести, приняв что-нибудь вроде пейота?

— Мы не будем долго сидеть в четырех стенах, — сказал Сэм. — Может, сходим в парк, если привыкнешь к качке. Во время таких опытов лучше быть на воздухе, на природе.

Внезапно Сэм перестал быть для меня молодым человеком, который не удосужится проверить, одинаковые ли носки он надел, и который забывает о половине конференций, где ему следовало побывать; теперь он был знающим человеком, учителем.

Я кивнула в ответ.

Наверняка есть еще что-то, о чем я должна обязательно спросить Сэма. Что еще я должна узнать перед воскресеньем?

— Может быть, я что-то должна сделать перед этим, Сэм? Я хочу спросить, надо ли мне как-то подготовиться? Может, ничего не есть?

Сэм как раз начал выходить из-за стола с подносом: «А, здорово, что ты напомнила. Да. В воскресенье утром у тебя должен быть пустой желудок. Можешь пить, что захочешь, но не ешь. Тебя может вырвать. Обычно так и случается».

Он уже приготовился уходить, потом обернулся и добавил: «И не добавляй сливки в кофе. Никакого масла или жира. Это замедляет усвоение. Да, еще. Было бы славно, если бы у тебя в холодильнике стоял апельсиновый сок. Увидимся в воскресенье утром».

Я смотрела, как Сэм пробирается между столами и обходит стулья, встречающиеся на его пути к месту, где надо было сдавать поднос. В голове у меня была полная сумятица, проносились какие-то образы, я что-то начала представлять и жутко разволновалась. На секунду я задумалась, а что если я умру во время эксперимента, и с удивлением отметила, что эта мысль ни чуточки меня не испугала.

Еще не было и восьми утра, как я встала и оделась. Я надела джинсы и светло-голубой свитер. Обычно в этот час я крепко спала, наверстывая ранние — в полседьмого утра — подъемы во время рабочей недели. Я сидела в гостиной, прихлебывая кофе с сахаром и без сливок, и смотрела в окно, поджидая Сэма. Я была абсолютно уверена, что то, что произойдет сегодня, изменит мою жизнь, но как — я не могла догадаться. И еще я знала, что была к этому готова. Пришла пора, подумала я. Пришла пора.

Сэм появился пять минут десятого. Под мышкой он нес большой бумажный пакет. Время от времени мой желудок урчал от голода и беспокойства. Я присела на диван, крепко обхватила себя руками, сделала попытку улыбнуться и спросила: «И как же мы будем это делать?»

— У тебя есть апельсиновый сок?

— Конечно. Подожди секунду, — я принесла бутылку сока и два высоких стакана для напитков. Поставила все это на кофейный столик и вновь села на диван. Сэм все еще стоял. Под моим неотрывным взглядом он открыл пакет и вынул оттуда большую банку, до половины наполненную густой коричневато-черной жидкостью. Там плавали какие-то кусочки. Сэм аккуратно поставил банку на столик. Я пробормотала: «Какая жалость, что это так ужасно выглядит. Это и есть пейот?»

— Да, это заваренные бутоны пейота. Мы смешаем это с апельсиновым соком; может, будет вкуснее.

— На вкус это так же отвратительно, как и на вид?

— О, гораздо хуже, — с готовностью ответил Сэм, присаживаясь подле меня. — Вполне возможно, что это самая мерзкая вещь на свете!

Я вспомнила, что Сэм упомянул рвоту в нашем разговоре в кафетерии. У меня перехватило дыхание, стоило мне посмотреть на банку.

— Сэм, что произойдет, если меня вырвет — я хочу сказать, не повредит ли это делу?

— Нет, — ответил Сэм. — Почему-то рвота не влияет на ход эксперимента, пока тебе удается ненадолго удержать ее до нового приступа.

Господи, кажется, все будет гораздо сложнее, чем я думала. Я украдкой взглянула на колдовскую жидкость: «Сколько там бутонов?»

— Я заварил четырнадцать крупных бутонов, так что на каждого из нас приходится семь, если у меня получится отмерить точное количество, этим я и собираюсь заняться прямо сейчас.

Я смотрела, слегка раскачиваясь, как сидевший рядом со мной Сэм тонкой струйкой наливает густую темную дрянь сначала в один, затем в другой стакан, и продолжает медленно и осторожно доливать до тех пор, пока каждый стакан не оказался наполнен на треть. После чего Сэм открыл принесенную мной из кухни бутылку и долил стаканы соком, оставив до края расстояние шириной в палец. Закончив работу, Сэм откинулся на спинку дивана и сделал мощный выдох.

Я невнятно сказала: «Теперь мы это выпьем, да?»

— Теперь мы это выпьем.

Сэм поднялся с дивана. Я тоже встала и, взяв свой стакан, чокнулась со стаканом Сэма.

Сэм улыбнулся и посмотрел прямо мне в глаза, что было необычно для него; в каком-то смысле, он был довольно робким.

— Пусть боги благословят нас, — сказал Сэм. Я была удивлена и тронута этими словами. Уж от кого, а от Сэма я не ожидала такого услышать.

Я сделала небольшой глоток смеси из своего стакана и тут же выплюнула это обратно. «Боже мой, Сэм! Это УЖАСНО!»

— Да, это так, не правда ли, — согласился он с гордостью. Я взглянула на Сэма. Он продолжал глотать жидкость, лицо скривилось, глаза закрыты. Я перевела взгляд на чудовищную смесь в стакане, который я держала в руке, и подумала, как вообще я смогу это выпить. На вкус содержимое стакана было не просто горьким; как только она попадала в рот, к горлу подкатывала тошнота. Словно тело внезапно решило, что это вещество не подходит для человека, и приготовилось сопротивляться его приему всеми способами.

Я взяла стакан, прошла через арку, отделявшую гостиную от спальни, и присела на краешек кровати. Отсюда я могла беспрепятственно видеть унитаз в ванной комнате. При случае я смогу в мгновение ока добраться до туалета, пришло мне в голову, после чего я сделала глоток и постаралась не думать о том, что я пью.

Полчаса спустя я все еще сидела на кровати. Мой стакан опустел. Сэм расхаживал в гостиной, допивая остатки жидкости. Ни один из нас не произнес ни слова с момента начала испытания. Мне не хотелось двигаться, да и говорить тоже. Я собиралась оставаться на месте и не дергаться, чтобы мой желудок продолжал нормально работать и чего-нибудь не выкинул.

Вдруг Сэм прошел через арку, натолкнувшись на деревянную дверь, и скрылся в ванной. До меня донеслись характерные для рвоты звуки. Я тут же заткнула уши пальцами.

Не позволяй себе думать об этом. Думай о свете, который льется через окна в соседней комнате; думай о том, как ляжешь на кровать и о том, что тебе больше не придется двигаться; думай о том, как приятно и спокойно быть здесь, как спокойно.

Когда я вытащила пальцы из ушей, все, что я услышала из ванной, был звук льющейся воды. С облегчением я улеглась на кровать.

Никаких быстрых движений. Все делай как в замедленном изображении.

Дверь ванной открылась. На пороге возник Сэм. Он смотрел на меня с легким смущением. Я улыбнулась ему: «Ты в порядке?»

— Да. Всегда это со мной случается. А как ты?

— Пока все нормально. Просто собираюсь оставаться в неподвижности какое-то время.

Он забрался на кровать и растянулся рядом: «Хорошая идея. Присоединяюсь».

В комнате было очень тихо. Я не чувствовала никакого напряжения, никакой неловкости оттого, что лежала в постели рядом с Сэмом. Я положила руки под голову и стала рассматривать потолок, ожидая, что что-нибудь произойдет. На тот момент я была уверена лишь в том, что наконец-то мне стало хорошо, что желудок был в порядке, и еще пожелала, как было бы прекрасно больше никогда в жизни не пить эту ужасную гадость.

На мгновение я задумалась, смогу ли теперь смотреть на апельсиновый сок без тошноты, и решила, что смогу, потому что люблю этот сок. Потом я подумала о женщинах и рвоте, о том, тяжелее ли мужчины переносят тошноту, поскольку ведь их тошнит не так часто, как женщин; некоторых женщин тошнит во время менструации, а во время беременности тошноту по утрам испытывает большинство женщин. Они учатся медленно двигаться и успокаивать желудок при помощи воды, крекеров и мыслей о том, что их не тошнит. Наверное, подумала я, мужчины борются с тошнотой, как с врагом, насильно сдерживая себя, что отнюдь не помогает слабому желудку.

Я повернула голову к Сэму, чтобы поделиться с ним своими мыслями, но замерла с наполовину открытым ртом. Глаза Сэма были закрыты, мягкий свет, который шел из окна в гостиной, очерчивал контуры его лица. У него был рот серьезного ребенка, в нем читалась легкая уязвимость и задумчивость, и лишь в уголках наметилась явная твердость.

Твердость. Где проходит граница между твердостью и упрямством? Ну конечно! Когда человек тебе нравится и ты с ним согласен, это будет твердость, а если ты придерживаешься другого мнения, тогда он будет для тебя упрямцем.

От этого детского лица взрослого человека исходило приглушенное сияние. Я никогда раньше не удосуживалась изучить лицо Сэма. В самом деле, кто будет с пристальным любопытством рассматривать лицо человека, который не является ему ни родственником, ни любовником — по крайней мере, нашей культуре это не свойственно. Поразительно, как много мог рассказать о Сэме его рот, если уделить время и рассмотреть его повнимательней.

Мне казалось абсолютно нормальным вот так рассматривать Сэма.

Я нарушила тишину, осознав нечто большее, чем могла увидеть. «Я только что поняла, Сэм; ты ведь чужой, не так ли? И именно такой путь тебе по душе, тебе нравится быть посторонним». Я по-детски радовалась за себя, за свою способность так глубоко и хорошо все понимать.

Сэм открыл глаза; глаза у него были карие. Он смотрел прямо на меня, в его взгляде не было и следа прежней робости.

Он спросил: «Что ты видишь?»

— Я вижу восхитительное сочетание вещей, которое особенна,1 выдает твой рот, и мне только что пришло в голову — понятия не,| имею, почему — что ты решил остаться вне обычного, ты знаешь, медицинского братства. Клуба врачей. И, скорее, не потому, что они тебя не понимают, не хотят водить с тобой дружбу; ты сам не хочешь, чтобы тебя приняли, ведь они тебе не нравятся. А это значит, что мне не нужно за тебя волноваться, к чему я склоняюсь.

Не думаю, что Сэм усмотрел какой-нибудь смысл в вышесказанном.

Его губы тронула улыбка, он отвернулся. Через некоторое время он сказал: «Посмотри по сторонам. Видишь что-нибудь интересное?»

Я села на кровати и оглянулась вокруг. Во-первых, выясни- 1 лось, что я могу двигаться, не думая о своем животе. Я посмотрела на собственное тело и почувствовала, что оно исчезло; казалось, все было нормально. Никакой тошноты и ощущения, что лучше не двигаться. Теперь я могла отвлечься и перевести внимание на другие вещи.

Поверхность стен в спальне пришла в движение, испуская слабое мерцание. Стоило мне сфокусировать взгляд в одной точке, как в этой области движение останавливалось, но боковым зрением было видно, что в других местах рябь на стенах не прекращалась.

Что-то еще изменилось, но несколько мгновений я не могла точно определить, в чем заключалось изменение. Кровать по-прежнему была кроватью, лампа оставалась той же старенькой, лампой, примостившейся на маленьком столике рядом с кроватью, который все не перестал быть прикроватным столиком.

Через арку я могла видеть окна в моей гостиной, озаренные мягким весенним светом. Мебель выглядела знакомой и дружелюбной. Никаких превращений больше не наблюдалось. Не было никаких танцующих на полу существ. Тем не менее у меня появилось какое-то новое внутреннее ощущение. Мне нужно было рассмотреть его получше. К тому же изменилось время. Казалось, что оно замерло, по крайней мере, на мгновение. Я посмотрела сверху на лежавшего Сэма. «Все кажется обычным, как оно и должно быть. Я хочу сказать, что стулья не превратились в мистических животных или во что-нибудь еще, но во всем появилось что-то очень странное. Это невероятно личное ощущение, в какой-то мере приятное и дружеское, словно я нравлюсь двум своим комнаткам — знаю, это не самое научное наблюдение, которое ты слышал, но появилось какое-то дружеское расположение ко всему — ну, что-то вроде того».

— Я и не просил научных наблюдений, — мягко заметил Сэм.

— И время, — добавила я. — Время идет не как обычно.

Я капельку помолчала, только чтобы еще раз оглядеться, потом сказала: «Свет, идущий из соседней комнаты, просто великолепен. В воздухе плавают пылинки и, мне кажется, они что-то напевают».

Сэм ничего не ответил, но тишина в комнате была чрезвычайно приятной. Я подумала о том, какой славной была тишина. Я бы не возражала, если бы она продолжалась вечность. Впрочем, я была бы не против, если бы она нарушилась. Просто повсюду не было ни признака напряжения или тревоги. Лишь сияние и абсолютное умиротворение.

Я сказала: «У меня внутри все улыбается. И у меня такое ощущение, что с миром все хорошо. По крайней мере, все нормально здесь, в этом уголочке мира».

— Хорошо, — сказал Сэм оживленно, опуская ногу на пол. — Очень скоро мы увидим, что происходит в остальном мире.

— О Господи! Ты имеешь в виду, снаружи? Думаешь, это неопасно?

Сэм, недоуменно: «Неопасно? Почему это должно быть опасным?»

Он беспокоится, вдруг мне нехорошо.

— Я в порядке, Сэм, просто я волнуюсь, а что если люди заметят, то есть я же чувствую себя совсем иначе и не знаю, насколько странными мы покажемся другим людям.

— Ты напомнила мне, что пора бы сделать одну очень важную вещь, — сказал Сэм. — Отправляйся в ванную и посмотри на себя в зеркало Потом вернешься сюда и расскажешь мне, что ты там увидишь.

— Ладно, — я встала с постели, отметив, что мое тело было; невесомым и очень сильным. Я знала, что через меня проходит какая-то энергия, но специфического покалывания или других признаков этого я не чувствовала.

Я включила свет в ванной и посмотрелась в зеркало. Я уви-,3 дела себя в возрасте восемнадцати-девятнадцати лет, когда я была похожа на киноактрису Ингрид Бергман, причем сходства! было настолько близким, что несколько раз — к моему великому восторгу — незнакомые люди ошибались, приняв меня за i. На лбу и вокруг рта еще не появились морщинки. Глаза был серо-голубые, зрачки неправдоподобно расширились. В этом лице было нечто действительно привлекательное, решила я; и не было больше неглубоких морщинок вокруг глаз и рта, словно говорящих «будь осторожна, не лезь, куда не приглашали» — эти следы раздражения и горечи исчезли. Теперь лицо выражало лишь доброту и чувство юмора. На это лицо и в самом деле было приятно посмотреть.

С таким чувством, будто наткнулась на что-то важное, подумала: передо мной определенно доброе создание; это личностью, на которую я смотрю в зеркале, нужно дорожить, Все совершенные ею ошибки и промахи не отняли у нее душевное тепло и способность проявлять заботу и любить. Я увидела, как у меня затуманились от слез глаза, и была потрясена до глубины души такой сильной симпатией по отношению к самой себе.

Я выключила в ванной свет и сообщила Сэму: «Я выгляжу на десять лет моложе. Это нормально?»

— Так часто случается. Должно быть, это связано с релаксацией и ослаблением обычных защитных механизмов и спадом напряжения. Что-нибудь еще?

— Да, — я задумалась над тем, как сформулировать свою мысль — Мне понравилось лицо, отражавшееся в зеркале. Я хочу сказать, что мне действительно понравилась женщина, которую я видела. Я не привыкла к этому. Думаю, что и большинство людей тоже.

— Теперь мой черед, — Сэм спрыгнул с кровати и пошел в ванную. Я подумала, что проблемы с желудком у него уже закончились. Когда он вышел из ванной, я посмотрела на него и немного подождала, но он лишь улыбнулся и прошел в гостиную. Я последовала за ним. На Сэме были джинсы и джемпер цвета ириски. Я поняла, что не замечала этих деталей раньше, потому что была слишком взволнованна и растерянна.

Сэм подошел к эркеру и, отодвинув штору, посмотрел на улицу.

— Солнце не такое яркое. У тебя есть плащ, который можно взять с собой7 По радио передавали, возможен дождь, так что надо приготовиться к нему.

— Плащ? — переспросила я, пытаясь вникнуть в смысл этого слова. Я вовсю шевелила мозгами: мне надо было понять, почему все, что меня окружало, словно открылось мне навстречу, излучая при этом свет. Ощущение наполняющего комнату света не проходило, хотя солнечные лучи в комнату уже не проникали.

Я больше чувствовала этот свет, чем видела.

— Ты ведь в порядке? — спросил Сэм. — То есть твой желудок успокоился, не так ли?

— О да, с ним все хорошо.

— Тогда я думаю, что пора пойти на разведку. И не беспокойся насчет того, что кто-нибудь обратит на тебя внимание. Люди видят лишь то, что хотят видеть.

— Согласна.

Я открыла шкаф и вытащила оттуда свой голубой плащ. Он был из тонкой ткани, зато у него имелся капюшон. Я поинтересовалась у Сэма:

— А у тебя есть плащ?

— Он в машине. Я захвачу его, когда мы выйдем из дома.

Я догадалась взять с собой сумочку. Я перекинула лямку сумки через плечо, стараясь выглядеть разумным и нормальным человеком.

— У тебя есть ключи от двери?

Я пошарила в сумочке и нашла ключи:

— Да, вот они.

— Ладно, пошли.

Слава тебе, Господи, что со мной рядом есть кто-то, кто может думать о таких простых, но необходимых вещах, как ключи. Мой разум рвется погулять на свободе.

Когда мы вышли, Сэм взял из машины плащ и надел его, а потом протянул мне руку. Взявшись за руки, мы пошли по тротуару. Сэм сказал мне:

— Если захочешь где-нибудь остановиться и постоять, просто скажи мне. Мы никуда не торопимся.

— Хорошо, конечно. Спасибо.

— Я обвела взглядом тротуар, соседние здания, фонари. Казалось, все вокруг излучает слабый свет. Мы миновали маленький садик. Там рос низкий кустарник, он будто представлял нам себя, призывая обратить на него внимание, признать его. Я улыбнулась в ответ и выдохнула: «Привет».

Впереди нас медленно прогуливался пожилой человек в поношенном пальто. Когда мы поравнялись с ним, я быстро взглянула на его профиль, попытавшись проникнуть внутрь. Я почувствовала невидимые стены и скучную, болезненно чувствительную усталость, готовность прийти в раздражение в любую минуту. Мне подумалось, если бы можно было остановить этого человека и сказать ему что-нибудь в таком духе: «Дорогой сэр, просто откройте глаза и хорошенько оглянитесь; вокруг вас потрясающий мир! Не закрывайтесь от жизни и окружающей красоты».

Не больше нескольких секунд я наслаждалась собственной отзывчивостью и мудростью: в голове внезапно появились новые мысли, прервавшие мое блаженство. Во-первых, я подумала, что этот человек испытывал необходимость в стенах, которые возвел вокруг себя, и не хотел, чтобы его спасали. Во-вторых, ни я, ни кто-нибудь еще не имели права говорить ему, что можно жить по-другому, что есть вариант существования и получше, чем его; ни у кого нет права уговаривать его увидеть или услышать то, что он не хотел видеть и слышать. Он сам выбрал свой путь, и я не должна совершать ошибку и браться за оценку того образа жизни, о котором я ничегошеньки не знала.

О Боже! Он просто почувствует себя оскорбленным.

Я припомнила, как мать учила меня, что в духовных делах есть одно правило: никогда не предлагать другому человеку то, о чем он не просил. Как она говорила: «Дождись, когда тебе зададут вопрос, и лишь потом предлагай ответ».

Я подумала обо всех книгах, о миллионах книг на свете, в которых люди так много писали о человеческой душе, о жизни и смерти, о сущности Бога, и о том, как мало людей прочли эти книги. Еще я подумала о том, сколько людей принимали пейот. Я много раз слышала, как люди говорили о Хаксли и его ощущениях от мескалина, выражая желание пережить нечто подобное, попасть в такое же приключение. Но сколько из них действительно попытались отыскать мескалин или пейот, чтобы попробовать его самим? В большинстве своем люди держатся за то, что им знакомо. Кто на самом деле отважится изменить свой мир?

Я сделаю это. Я рискну.

Между тем Сэм спросил:

— Может, пойдем в парк? Это всего лишь в нескольких кварталах отсюда.

— Да, конечно.

Мы шли, взявшись за руки. Каждый раз, когда я видела прохожих на тротуаре или на другой стороне улицы, я открывалась им навстречу, чтобы почувствовать движения чужого тела, проникнуть в душу человека, ощутить, чем она была наполнена — несчастьем или мечтами, предвкушением или удовольствием. Прикасаться к эмоциональному полю людей мне казалось легким делом. Правда, приходилось напоминать себе, что невозможно было проверить, имело ли отношение то, что, на мой взгляд, я воспринимала, к реальности — к реальности другого человека.

Не важно. Мне это нравится.

Пройдя несколько кварталов, я осознала, что двигаюсь легкой ритмичной походкой, которая каким-то образом гармонировала со всем окружающим. Я чувствовала, что попадаю в унисон, и все, что я видела, — ребенка, взбегающего по короткой лестнице к двери своего дома, женщину, высунувшуюся из окна на высоком этаже, чтобы вытрясти одежду, мужчину в кожаной куртке, вскапывающего землю вокруг розового куста, — все это было музыкой. Своим бытием, своими чувствами, движениями, которые мы совершали, каждый из нас создавал беззвучную музыку.

Сэм спросил меня: «Хочешь посидеть немного, просто чтобы сориентироваться?»

Мы были уже в парке, и Сэм показывал на основание огромного дуба. Я расстелила свой плащ на земле, села на него и прислонилась спиной к стволу дерева. Сэм разместился рядом. Со всех сторон нас окружали деревья: эвкалипты, виргинские дубы, кипарисы и какие-то еще, названия которых я не знала. Кроме деревьев, была еще и трава. Я различала в ней, по крайней мере, пять разных оттенков зеленого.

На другой стороне тропинки напротив нас рос еще один величественный дуб. Я смотрела на него снизу вверх и, словно глазами самого Ван Гога, видела, как по стволу, беря начало от каждой ветки, движется энергия, и как она взрывается крошечными вспышками, по форме напоминающими листья. Массивное, неподвижное дерево, и все-таки оно живет, находясь в постоянном, необходимом движении. Я знала, что увиденное мною существовало в действительности; просто я забыла, как нужно смотреть, чтобы это видеть.(Много лет спустя в каком-то музее на выставке картин Морриса Грейвза^[46] у меня перехватило дыхание от изумления, когда я увидела его поразительные сосны. Вот еще один человек, который вспомнил, как нужно смотреть!)

Это своеобразная жизненная сила; может, это то, что называют эфирной оболочкой? Есть ли какой-нибудь способ видеть это непрекращающееся движение всегда, не только под воздействием наркотика?

Ответ пришел тут же: «Все, что от тебя требуется, — дать себе достаточно времени, чтобы целиком сконцентрировать внимание».

Проследив взглядом, как растет толстая нижняя ветка дуба, давая рождение более тонким отходящим от нее веточкам, я обнаружила, что ко всему прочему могу и слышать эту ветку как музыкальный звук, как отдельную ноту, вливающуюся в собрание остальных гармоничных нот.

Я вспомнила, как стояла во дворе школы-интерната, которую посещала, пока жила в Канаде. Мне было шестнадцать лет. Я смотрела в небо, там, в вышине, парила птица. И тогда я открыла, что мысленно могу перевести линию этого полета в звук.

— Попробуй что-нибудь, Элис, — сказал Сэм. Забавно было услышать, как он называет меня по имени. Я в самом деле не могла припомнить, чтобы раньше Сэм обращался ко мне по имени. Ну надо же! Очевидно, произошел смелый скачок в глубины неведомого — или что там я сегодня делаю, если доктор Голдинг так напрягся и вспомнил, как меня зовут!

У меня вырвался смешок, но я решила не рассказывать эту шутку Сэму; все это было слишком сложно. Кроме того, я не возражала, когда Сэм вплоть до сегодняшнего дня не называл меня по имени. Это было частью присущей ему робости.

Я улыбнулась Сэму: «Что?»

— Вытяни свою руку перед собой и посмотри на нее.

Это казалось довольно простым делом. Я подняла правую руку и застыла от удивления. Я привыкла к своей прелестной, сильной руке с пальцами пианиста, но теперь по всей ее поверхности носился целый рой невероятно крошечных точек. Я знала, что это такое, и не нуждалась ни в чьих подтверждениях.

— Боже мой! Так вот как выглядят атомы!

Я повернула голову к Сэму и увидела самую широкую из его улыбок.

Он так рад — для него это зрелище тоже, должно быть, поразительно — видеть, как кто-то впервые открывается всему этому.

Я вернулась к рассматриванию своей руки и продолжала наблюдать, как странные силы прорывались сквозь кожу и кружились вокруг. Потом я посмотрела на огромный дуб, на все остальные деревья и их листья, на растущую вокруг траву — все было проникнуто этим беспрерывным движением.

Все есть энергия, энергия, принимающая форму травинок, кроликов, человеческих тел и камней, но мы живем в мире, где нас учат видеть все неизменным, неподвижным, сплошным. Интересно, в каком возрасте мы перестаем видеть этот уровень действительности? Должно быть, в самом раннем.

— Хочешь поделиться своими мыслями? — спросил Сэм.

Я поняла, что он был очень внимателен ко мне, он хотел знать, что со мной происходит, и в то же время не собирался вмешиваться больше, чем надо. Я почувствовала прилив нежности к этому дорогому, упрямому, замечательному индивидуалисту, этому любящему одиночество человеку, которому пришлось преодолеть много препятствий, чтобы открыть мне двери в этот чудесный мир.

Я посмотрела прямо в его глаза и сказала: «Спасибо, Сэм. Огромное тебе спасибо за то, что подарил мне этот день». Сэм моргнул, энергично потер свой нос, пробормотав, что день еще не закончился; впереди был еще долгий путь.

— Сэм, есть кое-что, о чем я должна сказать тебе, прежде чем забуду, потому что это кажется мне важным.

— О'кей — говори.

— Знаешь, все, что я испытываю, внове для меня, и — ну — каждый раз, когда я оглядываюсь вокруг, вижу то, чего никак не ожидала. Это возможно?

Сэм сидел рядом со мной, склонив голову, и внимательно слушал.

— Забавно, что, несмотря на всю новизну, во всем этом есть нечто такое, что позволяет чувствовать себя так — ну, не могу сказать лучше — словно возвращаешься домой. Будто бы есть какая-то часть меня, которая уже знает — знает эту территорию — и восклицает «о да, ну конечно!» Похоже на припоминание!

Сэм кивнул:

— Со мной это тоже случилось, когда я первый раз попробовал. Ощущение того, что это тебе знакомо. Я уже привык к нему. Я хочу сказать, что привык к мысли о том, что где-то в глубине души я все время воспринимаю мир таким образом, но мое сознание приучено вытеснять это восприятие. Может быть, с точки зрения выживания оно не имеет ценности в отличие от нормального состояния сознания.

— Почему оно может не иметь ценности?

— Ну, — сказал Сэм, поднимаясь на ноги и потянувшись к моему плащу, — если поразмыслить над этим, то получится, что для человека, находящегося в подобном состоянии, тигр-людоед может вполне сойти за образец красоты и очарования, и человек может замереть в благоговении перед этой картиной, восторженно оценивая — не так ли? — ярко-красный язык и нежно сверкающие клыки цвета слоновой кости — «Тигр, тигр, светлогорящий»^[47] — и одним человеком на свете будет меньше, ибо этот человек был слишком занят своим восторгом, чтобы заметить, что вот-вот станет тигриным обедом.

Я громко рассмеялась, представив нарисованный Сэмом образ тигра, как вдруг что-то сказало мне «будь осторожна», и я сдержала смех при виде четверых людей, прогуливавшихся по тротуару. Они были одеты в костюмы из твида и плащи. Они смотрели в нашу сторону. Я обнаружила, что впервые делаю то, что спустя многие годы станет привычкой, — внимательно изучаю обстановку, чтобы как можно лучше уловить подлинный уровень других людей, затем совершить необходимые телодвижения и расположить лицо так, чтобы настроиться на этот уровень и остаться незамеченной, не привлечь внимания. Прошедшие мимо нас люди излучали смесь удивления, неодобрения, скуки и любопытства. Ничего такого, о чем следовало бы беспокоиться. Они просто напомнили, что мне нужно сдерживать свой смех и говорить вежливо и ненавязчиво.

— Упс, — тихонько сказала я Сэму, беря у него свой плащ и надевая его на себя. Когда мы пошли прочь от дерева, я почувствовала, как мне на лицо упали капли дождя, и накинула капюшон. Сэм взял меня за руку.

Мы шли медленным шагом. Стволы деревьев потемнели от влаги; под ногами у меня расстилалась омытая дождем трава, а вокруг не было ни души. Я прошла вперед, ощутив потребность побыть какое-то время одной. Шагая по этим холмикам, покрытым изумрудной травой, я вспомнила, что, будучи ребенком, обычно чувствовала себя уставшей, совершая подъем на любую высоту. Какой уставшей я была большую часть детства, подумалось мне.

Здесь, среди этих спокойных деревьев, с листьев которых капала вода, я ступала с очевидной легкостью, я была любовницей, открывающей себя телу любимого человека. Мне не нужно было думать о том, иду ли я в горку или под горку, либо следить за тем, чтобы не споткнуться о камень или палку; мои ноги сами обо всем заботились. Они знали, как идти и куда идти, так что мое удовольствие от прогулки было полным.

Поднимаясь от самых ступней, по всему моему телу распространилось осознание того, что земля, по которой я шагала, в действительности была телом, живым телом. Она все чувствовала, она была наделена особым сознанием, которое я еще не научилась понимать. Земля на самом деле была Матерью.

Я остановилась и подождала Сэма, чтобы вновь взять его за руку.

Мы забрались в глубину парка «Золотые ворота» и шли по краю дороги, храня молчание, просто прислушиваясь к дыханию мокрых деревьев и прочих набирающих соки растений, как вдруг совсем близко от нас раздался резкий визг тормозов, сопровождавшийся ужасным звуком — так может кричать лишь смертельно раненное животное. Мы прошли дальше по дороге и остановились.

Какой-то одетый в пальто мужчина, очевидно, водитель автомобиля, сидел на корточках, опираясь одной рукой на бампер своей машины, а другой беспомощно обводя в воздухе тело задыхающейся, визжащей собаки, которая пыталась умереть, чтобы не чувствовать боль. На холме, что был справа от нас, стояло трое молодых женщин в плащах. Они замерли под деревьями, с которых стекала вода. Ближе всех стоял желтый плащ, чуть подальше — красный, а сбоку от него — белый. Женщины застыли, словно героини древнегреческой трагедии, как молчаливый, пораженный горем хор, прижав руки ко рту.

Пока мы там стояли, ожидая освобождения маленькой собачки, я осознала, что все живые существа вокруг нас — каждое деревце, птица и насекомое — не издавали ни звука, всеми силами участвуя в борьбе собаки. Каждый из нас пытался помочь освободить ее душу из тела, освободить ее от боли, и по внезапному облегчению, наступившему в природе, я поняла, что собака умерла. Жизнь продолжалась. Защебетала какая-то птаха, и лес вновь наполнился чириканьем птиц и кваканьем древесных лягушек.

Во мне появилась уверенность в том, что все живое на нашей планете взаимосвязано, и эта связь существует все время на некоем неосознаваемом уровне. Все, что чувствует одно живое существо, каким-то образом — я не могла понять каким — чувствуют и все остальные.

В тот момент я не пыталась дать точную формулировку и подобрать адекватные слова, чтобы передать то, что чувствовала. Я просто чувствовала, что мне преподали урок, который я должна была выучить и запомнить на всю жизнь. Я читала об этом тысячу раз в разных местах; это было старое, отличное клише — «Ни один человек не подобен острову»^[48] и все такое. Теперь мне была явлена истина, стоявшая за этой фразой, и она была больше, чем подразумевал поэт. Мы были связаны не только с человеческой жизнью; все вокруг было живым.

Потом неподалеку от нас из-за деревьев раздался женский голос. Голос звал собаку, чье неподвижное тело лежало на дороге под взглядом шестерых людей, стоявших под дождем и беззвучно рыдавших.

Пока мы медленно шли мимо машины, мимо склонившегося над собакой водителя, мимо задвигавшихся женских фигур на холме, я поняла кое-что еще. Я сказала Сэму, что, пока животное билось в агонии, я ощутила, что все вокруг нас сжалось, задержало дыхание.

— После смерти собаки все вернулось в обычное состояние, — сказала я Сэму. — Я имею в виду, что врагом, ужасом была не смерть, а боль. Деревья и все остальное вокруг меня вновь задышали, когда боль прекратилась, — я это почувствовала.

Какое-то время мы шли молча, а потом Сэм сказал:

— Помню, как однажды в середине эксперимента с пейотом увидел мертвую птицу, она лежала в траве. Я остановился, чтобы посмотреть на бездыханное тельце, я хотел понять смерть, узнать, что это такое, как она выглядела, когда я смотрел на нее в другом состоянии. Я рассматривал трупик птицы, и тут меня осенило: все части тела птицы разлагались и уходили обратно в землю, какие-то — быстро, какие-то — медленно; так или иначе, все возвращалось в землю, именно так все и было задумано. Жизнь, которая билась в птице, принадлежала иным сферам, туда она и отправилась, а то, что осталось, — физическая оболочка — возвращалась туда, чему принадлежала ОНА. И это было правильно. Смерть была просто переходом из одного состояния в другое.

Я кивнула Сэму, вспомнив некоторые фразы из прочитанных книг и статей о переживаниях людей под воздействием галлюциногенов, например: «Все происходит так, как должно происходить» или такое же приводящее в бешенство заявление «Я в порядке, ты в порядке», которое всегда звучало невыносимо по-дурацки и самодовольно. Нередко я со злостью думала, что написавшие эти строки без труда забывали о калькуттских младенцах, найденных в мусорных баках, закрывали глаза на горе, боль и одиночество и прочие страдания, выпадающие на долю всех людей в мире. Я говорила про себя, что такое мог написать только ненормальный, восхищающийся тем, что жизнь идет так, как нужно. Несмотря на это, я не отказывалась от чтения подобных произведений, однако, будучи человеком либеральных настроений, я всегда стискивала зубы, сталкиваясь с такими идиотскими фразами.

Теперь — теперь я должна была взять обратно все свое негодование и возмущение, потому что начала действительно понимать, что к чему. Я остановилась на дороге и стала смотреть на Сэма и не только на него — на все, что было вокруг, на серое небо, и я знала, что все в мире происходило в полном соответствии с тем, как было задумано, что со вселенной было все в порядке, что где-то существовал Разум, которому было известно обо всем, что происходит на земле, поскольку он и был всем происходящим. Знала я и то — своим умом я дошла до этого или нет — что все было хорошо. Я просто знала это, как и то, что буду пытаться выяснить это позже, но должна принять эту истину прямо сейчас, стоя на мокрой дороге в парке «Золотые ворота» рядом с терпеливым, молчаливым другом, который ждал, когда я захочу чем-нибудь с ним поделиться.

Я сказала:

— Я только что поняла, что все идет так, как положено. Надеюсь, что ты поймешь, поскольку прямо сейчас я могу выразить это лишь в такой форме.

Сэм снова кивнул мне.

Мы пошли дальше, пока не оказались неподалеку от Калифорнийской академии наук — огромного каменного здания, напротив которого, на другой стороне окружности, расположился музей де Янга. В пространстве между двумя этими зданиями находился небольшой парк. Там не было травы, зато стояла сцена для оркестра, а под деревьями было расчищено место для стульев. Люди приходили сюда весной и летом, чтобы послушать музыку.

— Давай зайдем, — предложил Сэм и потянул меня за руку к крыльцу Академии. Я послушно заторопилась за ним, на ходу пробуя придать лицу обычное выражение и приглушить блеск в глазах, чтобы не поднять невинного встречного человека в воздух, случайно взглянув в его сторону.

Господи, и как это ты ухитряешься не передавать такую энергию остальным людям?

Оставшись незамеченными, мы прошли через обширную ротонду, и Сэм повел меня смотреть на рыб. Там было мило и темно, если бы не эти лампы на аквариумах. Я остановилась перед аквариумом, где плавало много мелких и быстрых рыбок, и превратилась во все эти крошечные серебристые тела одновременно.

Как я могу быть полностью уверена в том, что я — это я, то есть как я могу определить местонахождение своего «я», своего центра, если в то же время я способна рассредоточить свое сознание по сотням рыбешек?

Я переместилась к следующему аквариуму, где в гордом одиночестве плавал немаленьких размеров морской окунь. Теперь я была большой, неуклюжей рыбиной с выдвинутой нижней челюстью. В теле окуня было очень спокойно, но я там не задержалась: было не похоже, что окунь увлекается чем-нибудь сложным, например, мыслительной деятельностью. Я поискала глазами Сэма и улыбнулась, увидев его у соседнего аквариума — такого же сосредоточенного, какой была я сама. Я присоединилась к нему.

Мы стояли рядом, уставившись на аквариум с тропическими рыбами и пытаясь уподобиться этим невиданным созданиям. Вот проплыла одна из них — с ярко-желтым, канареечным, брюшком, обведенным густо-черным цветом, и недовольно выпяченными губами. За ней плыла похожая на настоящую драгоценность ярко-оранжевая рыбка, оставлявшая за собой два широких конусообразных следа из пузырьков воздуха, а над ней сновало еще несколько малюсеньких полосатых, как зебра, рыбок. Чем дольше мы смотрели, тем фантастичнее становилось зрелище: мелкие красные полоски сменялись голубыми в сочетании с черными; поджатый голубой рот увенчивался стильной маской с угольными глазами, за которой виднелось тело, разукрашенное сине-желтыми полосками, а все это разноцветье завершалось шифоновым хвостом оранжевого цвета.

Пока я рассматривала это великолепие — раскраску, восхитительные геометрические формы, забавные надутые рыбьи личики — мне пришло в голову, что создатель этих маленьких представителей морской жизни был наделен потрясающим чувством юмора.

(Прошло немало времени, прежде чем я уловила всю эту длинную цепочку мыслей целиком: как это получилось, что человек способен различать причуды, красоту и комедию? Что заставляет нас замирать от восторга при виде буйства красок в природе и смеяться при виде каких-то естественных узоров? Что это за странная загогулина в наших генах, благодаря которой мы считаем что-то смешным? Нас сотворили такими, потому что Божественному разуму нужно была компания, чтобы смеяться вместе с ним?)

Мы покинули помещение с аквариумами и пошли в серпентарий, где какое-то время рассматривали пресмыкающихся за стеклом. Я чувствовала лишь жалость и необходимость послать им мысленное извинение: они были жителями лесов и пустынь, и здесь им было не место.

Я перегнулась через край глубокого бассейна, который устроили в центре серпентария, и позволила неподвижному крокодилу из этой ямы захватить себя. Казалось, у крокодила был полный желудок; местом обиталища его души были рот, глотка и кишки, я погружалась в вялое оцепенение. Вздрогнув, я прервала связь с крокодилом.

Потом я нашла аквариум с морскими коньками. Я расположилась напротив изящных миниатюрных серо-коричневых созданий и окунулась в мир, который был сладким на вкус. После чего я ощутила силу и твердость крохотных тел, балансирующих в воде с подрагивающими плавничками. Казалось, что внутри морских коньков светились маленькие искорки. Я посмеялась про себя.

Привет, очаровательные малышки! Эй, вы там1 Ну надо же, разве вы не ответ тому тяжелому из ямы?

Я вновь отыскала Сэма, и мы вернулись в ротонду, прошли мимо людей, стоявших в очереди в планетарий, и через музей, где были выставлены диорамы с фигурами первых пещерных людей и более поздних — более развитых — их собратьев. Все фигуры были сделаны в половину настоящего роста и изображали предков человека, занимающихся обычными повседневными делами.

Больше никого в вестибюле не было.

Нас окружали низкие стены из отполированного камня. Наверху стояли застекленные выставочные камеры с металлической окантовкой. Я разглядывала первый экспонат — это был человек каменного века, одетый в звериные шкуры и, очевидно, пытавшийся разжечь огонь. И тут я почувствовала себя довольно странно.

Было такое ощущение, словно центр моего тела — пространство между пупком и грудной клеткой — внезапно стал пустым, полым. Будто на том месте, где секундами раньше кипела жизнь, образовалась быстро расширяющаяся дыра. Я отошла от стены и застыла в центре вестибюля, полностью сосредоточившись на этом новом ощущении.

Теперь передо мной был прозрачный светло-серый занавес, похожий на беззвучный дождь, и я почувствовала, как из меня истекает изумительная энергия. Я поняла, что начинаю приходить в себя, терять свое место в мире, который открыл для меня пейот. Мне не хотелось, чтобы это случилось. Я оглянулась вокруг, и у меня закралось подозрение. Я сказала Сэму: «Извини, я отлучусь на минутку; мне нужно кое-что проверить, но я скоро вернусь».

Сэм взглянул на меня, озадаченный, но ничего не сказал. Я пошла по коридору обратно в ротонду, пока не поравнялась с очередью в планетарий. Дыра в центре меня снова дала о себе знать. Я остановилась в нескольких футах от последнего человека в очереди, почувствовав, что энергетический голод начал спадать. Я вновь чем-то наполнялась.

Я смотрела по сторонам и глубоко дышала. Пелена моросящего серого дождя перед глазами исчезла. Во мне снова была энергия, я вернулась в мир богов.

Если я не ошиблась насчет того, почему это случилось, я могу с легкостью проверить свою догадку.

Я вернулась в коридор, где меня ждал Сэм. Я медленно прошла мимо него вперед на несколько футов, потом развернулась и пошла обратно. Я получила ответ на свой вопрос. Не прошло и полминуты, как я снова почувствовала потерю энергии. Я широко улыбнулась Сэму и сказала: «Я все объясню, но сначала нужно уйти отсюда». Взяв Сэма за руку, я потащила его прочь из коридора через ротонду к месту, где мы смогли бы прислониться к стене и поговорить.

Пока мимо нас проходили посетители, я рассказала Сэму о том, что со мной произошло.

— Единственное разумное объяснение всему этому, — подытожила я, — состоит в том, что существует основное правило — людям необходимо находиться в контакте с живыми существами, а когда их окружает лишь камень, металл да стекло, они начинают что-то терять. Это было ужасное ощущение, Сэм. Я выходила из мира магии, лишаясь всего.

— Почему ты ничего не сказала?

— Я хотела сначала все проверить. Именно это я и сделала. Я подумала, что просто понаблюдаю, что будет происходить, если я пойду туда, где много живых тел. Я оказалась права! Это сработало, Сэм! Стоило мне приблизиться к очереди тех, кто стоял за билетами в планетарий, дыра в центре меня начала заполняться. Я чувствовала себя голодным человеком, которого вдруг накормили. И все опять вернулось ко мне.

— И как ты сейчас?

— Я чувствую себя превосходно. Все восстановилось.

Я обвела взглядом ротонду, посмотрела на малышей в блестящих желтых или красных плащиках, как у Кристофера Робина; на людей, перегнувшихся через ограждение вокруг огромных размеров углубления в полу, над которым медленно раскачивался большой маятник с металлическим шаром на конце; на маленького ребенка, с открытым ртом взиравшего на ослепительную сферу; я смотрела на людей, выстроившихся в еще одну очередь в планетарий; кое-кто из них читал карманные книжки, чтобы скоротать время, другие разговаривали.

Я знала, что могу настроиться на любого человека; все, что мне нужно было сделать, — двинуть свое сознание навстречу человеку и открыться ему, чтобы принять в себя этого человека и его чувства. Я всего лишь должна была открыться, не делать никаких оценок или суждений, чтобы ощутить тревожную зажатость, нетерпение или удовольствие других людей.

Я проверила себя: в моем теле вновь кипела энергичная деятельность. Я знала, что в середине груди у меня находится! источник энергии и еще один такой же — чуть выше пупка. Возможно, эти энергетические центры и были тем, что духовны», учителя из Индии называли чакрами. Я не могла вспомнить, сколько всего чакр у человека — пять или, может, семь. В любом, случае, я отчетливо осознавала две из них.

Сэм сказал мне.

— Не знаю, поймешь ли ты, но некоторые исследователи — врачи — дают подобный наркотик добровольцам, дабы изучить его воздействие на человека. Эксперимент производится в соответствии со всеми научными правилами, в чистых больничных, комнатах с белыми стенами, вдалеке от деревьев, цветов и ветра, и потом они еще удивляются, почему многие эксперименты заканчиваются ничем. Стоит ли говорить, что экспериментаторы никогда не принимали галлюциногены сами. Добровольцам — их, разумеется, зовут «испытуемыми» — дают мескалин или ЛСД, и они открываются окружающему миру, обретают повышенную чувствительность к цвету и свету, к эмоциям других людей. А на что они должны реагировать? Они видят лишь металлические рамы и оштукатуренные стены и иногда — человека в белом халате с бумагой для записей на дощечке. Сплошная стерильность. В итоге большинство добровольцев говорит, что никогда не согласится на такое еще раз.

— Господи! Сейчас, после того, что мне довелось только что испытать, это звучит просто ужасно и еще хуже.

— Слава Богу, не все исследования проводятся именно подобным образом, но все равно таких экспериментов, о которых я тебе рассказал, слишком много.

— Какой позор! — воскликнула я, опечаленная такой картиной. — Какой позор!

— Готова продолжить наш поход?

— Конечно. Куда мы отправимся?

— Для начала я хотел бы посмотреть на японский садик для чайных церемоний. Что ты думаешь об этом?

— О да, я за, — ответила я. — Это красивое местечко. Кажется, последний раз я была там несколько лет назад.

Мы вышли из здания Академии и на мгновение задержались на крыльце, чтобы осмотреться. Дождь перестал. Все деревья вокруг испускали слабое сияние. Оно пронизывало все живые существа. В чистом воздухе были отчетливо видны каждый листик и каждая веточка.

Мы пошли по дороге и спустились по ступенькам в парк. Перейдя на другую сторону круглого архитектурного ансамбля, мы остановились перед большим бассейном с лотосами, находившимся перед входом в художественный музей. Наклонившись над краем бассейна, мы смотрели на раскинувшийся внизу мир темно-зеленой и черной воды; то тут, то там на воде мерцали медные отражения обратной стороны листьев лотоса. Оранжево-желтые пятна, мелькавшие время от времени на глубине, напоминали нам, что бассейн служил пристанищем для рыб. Мы затерялись в этом мире цвета нефрита и меди, погрузившись в наблюдение за насекомыми, листьями, травой и похожими на драгоценности жучками, словно они были жителями какой-то другой планеты.

Наконец, Сэм тронулся с места и взял меня за руку: «Пошли». И мы с ним зашагали по направлению к японскому садику. Там мы заплатили за вход (плата была невысокой). Пока мы проходили через ворота с остальными посетителями, я старалась сохранять обычное выражение лица.

Народу в саду было немного, возможно, из-за дождя. Но туда все-таки пришли неутомимые посетители, одетые в плащи и, очевидно, привыкшие к дождливой погоде. Нам приходилось ожидать появления посторонних людей за любым поворотом, так что, по крайней мере, какая-то часть моего сознания была занята тем, что обеспечивала телу нормальные движения и следила за тем, чтобы невзначай не наткнуться на удивленные лица людей, которые могли встретиться нам на узких тропинках сада.

Мы бродили по саду, останавливаясь через каждые несколько футов, когда кто-нибудь из нас замирал, пораженный линией скалы или изысканностью красок цветущих растений. Я ценила сад и раньше, но лишь теперь до конца осознала его прелесть.

Хорошо продуманное сочетание различных форм и поверхностей, которое можно было наблюдать в саду, не только приковывало взгляд, но и захватывало эмоции. Я могла проследить от начала до конца весь замысел садовника по тому, как он разместил покрытые мхом камни, растения с мясистыми листьями, нежные папоротники, как заставил течь воду. Этот замысел угадывался и в едва уловимых опенках гальки, которую нанесло потоком на дно водоемов. Все это я замечала и во время прошлых прогулок по саду, но теперь я действительно это видела, мысленно выражая благодарность прозрению человека, который с такой любовью создал этот сад, чтобы другие люди смогли увидеть и прочувствовать его красоту. Я сказала Сэму:

— Какое выдающееся произведение искусства!

— Я точно так же отреагировал, когда впервые увидел сад под воздействием галлюциногена. Вот это переживания, не так ли?

Я кивнула, к горлу подкатил комок.

— Между прочим, — сказал Сэм, когда мы стояли и смотрели на воду, любуясь молоденькой ивой, утопавшей в зарослях розово-красных цветов, — ты заметила, как останавливается время, когда ты на чем-нибудь сосредотачиваешь внимание?

Я не обращала внимания на время. Я попросила Сэма:

— Дай мне секундочку, я проверю.

Он хихикнул в ответ.

Я стала внимательно рассматривать иву и ее отражение в воде и ощутила неподвижность. Для меня не существовало «сейчас, переходящего в потом». Все, что было, — ива, вода, я и Этот миг, вечно свертывающийся в самого себя.

Я вновь почувствовала течение времени, когда Сэм положил руку мне на плечо.

Мы тронулись в путь и пришли к низкой каменной стене. Сэм остановился, оперся на стену локтями. «Подойди сюда и взгляни на это», — сказал он. С этого места открывался вид на заросший травой склон, усеянный яркими весенними цветами. Я почувствовала на себе взгляд Сэма, когда, вздрогнув, отступила от стены под натиском красного, оранжевого и ярко-фиолетового. Моим глазам было больно смотреть на буйство цвета — я зажмурилась.

— Я практически не могу смотреть на них, Сэм.

— Они в самом деле шокируют, не правда ли?

Я отвела взгляд, потом попыталась посмотреть на склон снова, чувствуя изумление и досаду одновременно. Я спросила у Сэма, знает ли он, почему цвета причиняют глазам боль. Он рассказал мне про частоты и отдельные части цветового спектра, а также про повышение чувствительности глаза при расширенном зрачке. Я кивнула и сказала, о, я понимаю, сознавая, что не запомню объяснения Сэма — и ничего страшного.

Действительно важным было напоминание о том, что не имеет значения, насколько силен дух или душа, насколько гибок, сложен и волшебен разум — несмотря на это, следует думать и о физическом теле. Тело же функционирует в соответствии с законами, общими для всей материи. Мне напомнили о том, что нельзя позволять себе забывать об этом.

Взобравшись на холмик позади дома для чайной церемонии, мы подошли к огромной золотой статуе сидящего Будды. Нежно улыбающийся Будда наблюдал за верхней тропинкой. Мы долго стояли у статуи, не говоря друг другу ни слова.

Покинув японский садик, мы пошли гуськом по узкой тропке, петлявшей между деревьями. Сэм шел впереди, склонив голову, руки в карманах. Я медленно начала осознавать, что в моем теле происходит какая-то совершенно новая перемена; что-то происходило, что-то уже произошло. Я шла позади Сэма, пытаясь дать этому название, понять, что же такое со мной случилось.

Мой позвоночник превратился в энергетический канал. Энергия циркулировала во мне от макушки до копчика с такой силой, что я едва могла терпеть. Пока я продолжала идти по размытой дождем тропинке, мне показалось, что поток энергии у меня в спине как-то изменился, и я осознала, что все мое тело пронзило ощущение, которое обычно концентрируется в гениталиях. Его можно было назвать оргазмом. К гениталиям это ощущение не имело никакого отношения, но это точно был оргазм, и он то поднимался, то опускался волной по позвоночнику, захватывая грудь, желудок и ноги. Он чувствовался и в голове, и в горле, и в мочевом пузыре. Я шла по тропинке, как обычный человек, испытывая оргазм, охвативший все тело. При этом мне не нужно было закрывать глаза, и я не утратила самоконтроль над собой и способность думать. Господи, подумала я. Боже мой! Как же я спрошу об этом Сэма?

•Ответ: я не буду спрашивать Сэма об этом.

Когда я посмотрела в спину идущего в нескольких футах впереди от меня Сэма, до меня вдруг дошло, что я могу достать до него своим сознанием и по-настоящему прикоснуться к нему. В процессе размышлений над тем, как бы получше это сделать, у меня в голове возник образ Сэма, с которого я снимала слои, словно очищала луковицу, пока не дошла до сердцевины. Я могла бы достать до нее рукой. Я просто знала, что могу сделать это, и я нашла эту мысль восхитительной и очень забавной.

Идя вслед за Сэмом, я начала мысленно снимать с него слои, один за другим, стараясь действовать осторожно. Спустя какое-то время я почувствовала в центре тела Сэма нечто светящееся, что не имело формы. Я потянулась туда, чтобы дотронуться до этого нечто, и ткнула прямо в сияние. Сэм подпрыгнул прямо на полушаге и обернулся, обеими руками ухватившись за спину. Он посмотрел на меня, стоявшую позади с улыбкой на лице, и спросил: «Какого черта…?»

Я извинилась перед Сэмом, сказав, что ничего плохого не хотела, и объяснив, какие способности я в себе открыла. Я была страшно довольна собой. Я подумала, что так чувствует себя ребенок, которому подарили новую игрушку очень мощного действия. И тут я получила послание: мне говорили, что я должна быть осторожной и не забывать об ответственности, несмотря на все веселье от этой игры.

На лице Сэма была написана задумчивость, и, когда он вежливо попросил меня идти с ним рядом, я рассмеялась и пообещала быть пай-девочкой.

Несущая с собой оргазм энергия продолжала омывать мое тело и разум. Я заметила, что полностью контролировала то, что говорила и делала, и не могла припомнить, когда еще мое мышление было таким острым и блестящим. Я полностью доверяла своим суждениям.

Мы шли рядом, время от времени разговаривая, но чаще погруженные в свои мысли. Так продолжалось, пока мы незаметно не вышли из леса и оказались перед полем. Оно раскинулось во все стороны и было похоже на неглубокую чашу, наполненную мокрой травой и бурой землей.

Мы остановились и оглянулись вокруг, посмотрев на землю, небо и друг на друга. Потом я углядела нечто, возникшее в воздухе почти у меня над головой. Я подумала, что, наверное, это находится в нескольких футах от меня, но затем поняла, что на самом деле вообще не могу разместить это нечто в пространстве. Над нами в холодном воздухе находилось какое-то отверстие в виде движущейся спирали, и я знала, что это были врата, ведущие на другую сторону бытия. Я также знала, что, если захочу покончить со своей обыденной жизнью, то могу шагнуть туда. От спирали не исходило ни малейшей угрозы или опасности, она была абсолютно дружественной. Но я знала и то, что у меня не было намерения воспользоваться вратами, потому что хотела еще много чего сделать в своей жизни и собиралась прожить достаточно долго, чтобы осуществить все задуманное. Восхитительная спиралеобразная дверь не манила меня; она была просто фактом.

В тот момент всякий страх, который я могла ощущать перед смертью, перед действительным переходом в иной мир, исчез. Я видела путь, который вел туда, и не находила в нем ничего пугающего. Пока я во все глаза рассматривала наполненный энергией участок неба, я осознавала, что не чувствую себя удивленной, ибо какая-то часть меня все время помнила об этом видении.

(И все же я боялась умереть до того, как исполню все, что хочу; однако у меня не было страха ни перед самим путешествием, ни перед тем, что находилось за отверстием в небесах. Я знаю, что, когда попаду туда, действительно узнаю то, что там увижу. Это будет настоящее возвращение домой.)

В течение тех нескольких минут, пока я все это переживала, Сэм хранил молчание. Когда я прикоснулась к его руке и рассказала о тихо вращающейся двери, он выслушал меня, а потом сказал, что однажды видел место смерти сам. Произошло это в процессе одного из экспериментов в группе Шуры Бородина. Но у Сэма переход в иной мир принял форму короткого коридора, ведущего за угол, откуда не было выхода. Видение возникло перед ним во время прогулки по лугу.

— У меня было такое же ощущение; то, что я увидел, было дружелюбным, и в нем не было ничего драматичного или угрожающего. Оно просто дало мне знать, что было там. Я мог зайти за тот угол в любой момент, если бы решил закончить этот акт пьесы. И я сказал: «Спасибо тебе, что показалось мне, но я еще хочу сделать много вещей в жизни, так что мне еще потребуется время.

Я улыбнулась и кивнула Сэму.

Мы покинули спокойную низину и шли в молчании, пока вдруг не оказались на краю шоссе. Стоя на обочине, мы наблюдали за проносившимися мимо нас машинами. Они неслись на чужой для нас скорости и в другом пространстве и времени. Мы знали, что, если захотим перейти дорогу, то будем должны настроить самих себя на это пространство и время и действовать по его правилам, помня о том, что означают красные и зеленые сигналы светофора, и как нужно правильно переходить через проезжую часть.

Сэм улыбнулся и произнес:

— Я хочу есть, а ты?

— Теперь, когда ты сказал об этом, мне кажется, я очень проголодалась.

— Здесь, через дорогу, есть местечко, где подают пиццу. Хочешь попробовать?

— Дай мне секунду, чтобы опять настроиться на эту — эту сторону мира.

— Я к этому уже привык. Просто держись за меня.

Я схватилась за руку Сэма и стала наблюдать за светофором. Когда красный сигнал сменился зеленым, я дважды подумала, чтобы окончательно убедиться в том, что зеленый означал, что машины остановятся и мы сможем без опаски пройти перед ними. Я пробормотала, прислушиваясь к себе с легким удивлением:

— Зеленый, горящий впереди нас, разрешает нам перейти дорогу. Красный означает «стой!», зеленый — «иди!» Правильно?

— Да, — сказал Сэм, поторапливая меня идти по влажной мостовой. — Совершенно верно, ей-Богу!

Аналогичное оргазму состояние постепенно дозревало до такой стадии, когда поток энергии становился менее интенсивным и не так давил на меня, как прежде. Я существовала и двигалась в ореоле света, в ровном потоке, похожем на незавершенную музыкальную ноту, звучащую где-то внизу, под тем, что можно было назвать не иначе, как блаженством — связь с той стороной Великого разума, Великого духа, которая зовется любовью, радостью и смешным подтверждением.

В маленьком ресторанчике мы постарались отводить взгляд от людей, чтобы наши глаза никого не поразили. Официантка провела нас к столику, покрытому красно-белой скатертью. На столике была обязательная свеча, вставленная в бутылку из-под вина, оплетенную рафией. Здесь было очень мило, и мы не собирались кого-то беспокоить. Меню было на редкость пространным — при виде бесконечного перечисления разных названий пиццы, гамбургеров и салатов я почувствовала острое желание рассмеяться, но подавила его. Я сосредоточилась на особенно длинном описании пиццы, как вдруг ламинированная бумага в моих руках взорвалась обжигающим золотым светом, настолько ярким, что я подскочила и отодвинула меню на расстояние руки. Я посмотрела в сторону Сэма, чтобы поведать ему об этом неожиданном происшествии, и увидела, что он выглядывает из-за своего меню и улыбается озорной улыбкой.

И что ты знаешь! Вот он выяснил, как это делать! Мы сидели и громко смеялись, я сказала Сэму «поздравляю!», он поблагодарил меня. И лишь спустя некоторое время мы поняли, что рядом с нашим столиком стоит официантка. Мы оба знали, что она чувствует себя очень скованно и не представляет, почему. Мы сразу же успокоились и сделали свои заказы таким монотонным и механическим голосом, на какой только были способны, пытаясь вспомнить, как нужно разговаривать в обычном мире, пытаясь приглушить свет, энергию, чтобы не затронуть официантку. Мы старались изо всех сил, чтобы оградить себя ото всех, кто находился с нами в этом зале, чтобы снизить то, что исходило от нас. Я подумала про себя: «Дружище, тебе придется еще столькому научиться, причем в рекордные сроки».

Потом, вернувшись ко мне домой, мы с Сэмом занялись любовью в первый и последний раз. Все было очень просто и прошло в полном молчании.

Провожая его, я сказала: «Спасибо тебе за этот день». Сэм ответил: «Это было исключительное удовольствие, мой друг». И нежно поцеловал меня в щеку.

Я заперла за Сэмом дверь, села на постель и расплакалась. Я подумала, что все, через что я прошла, все пережитые мною боль и горе, все одиночество и черные полосы, выпавшие на мою долю, — все это было уравновешено и оплачено этим одним-единственным уникальным, благословенным днем, который стал ответом на все горести.

Я подошла к книжному шкафу, взяла оттуда «Двери восприятия» Хаксли и в сокровенной тишине очень раннего утра перечитала эту книгу и снова заплакала, мысленно посылая автору благодарность и любовь за то, что сумел подобрать верные слова. Затем я выключила ночник и посмотрела в темноту, в которой где-то находилась прекрасная, смешная и невероятно любящая часть Бога. Поблагодарила ее всем своим существом и заснула.