Глава 36

Казнить, нельзя помиловать

Солнце? Откуда в этой гребаной стране взялось солнце?

Стоило открыть глаза, как в них ударил беспощадный свет многоваттной лампы под потолком.

«Так и на иглу недолго сесть, – раздраженно подумал Бондарь, вновь очнувшийся в незнакомом месте. – Колят и колят, колят и колят. Тоже мне, взяли моду. Фармацевты хреновы!»

Попытавшись приподняться, он убедился, что это невозможно. Его охваченные кожаными ремнями конечности были крепко-накрепко привязаны к здоровенному верстаку. Пахло стружками, в этом запахе ощущался горький привкус.

Осточертевший голос Вейдеманна произнес:

– Готовы?

Бондарь повернулся на голос, щурясь от яркого света. Стараясь смягчить резь в глазах, он несколько раз плотно сомкнул веки. Зрение прояснилось.

Вейдеманн сидел на покрытом брезентом ящике, держа на коленях пульт управления с обмотанным изоляцией кабелем. На пульте было две кнопки: красная и черная. За спиной штурмшарфюрера громоздились какие-то ящики, газовые баллоны, садовый инвентарь и метлы. На стене висели поблекшие плакаты с харями волосатых металлистов.

– Как самочувствие, хе-хе, товар-рищ-щ капитан?

Справа пахнуло рыбой и пивом. Бондарь повернул голову на запах. В метре от верстака стоял Карл Маркс. Стеклышки его очков сияли, борода топорщилась. Рот, полный изъеденных до черноты зубов, щерился плотоядной ухмылкой.

Бондарь посмотрел на допотопный верстак, к которому был привязан. По центру обитой жестью поверхности тянулась узкая щель. Она начиналась между раздвинутыми ступнями Бондаря и заканчивалась где-то под туловищем, условно деля его на две равные половины. Из щели торчал зазубренный диск циркулярной пилы. Отклонившись в сторону, можно было разглядеть на ее гладкой поверхности выгравированные буквы. Две заглавные «М», почерневшие от времени. Диск был неподвижен, но если он, вращаясь, поедет в направлении паха…

– Что означает ММ? – хрипло поинтересовался Бондарь. – Мэрилин Монро?

– Сейчас объясню, – пообещал Вейдеманн.

Его тон был дружелюбным, словно он явился в сарай специально для этого. Стараясь не паниковать, Бондарь стал слушать. Оказывается, летом 1867 года в Каапсалу побывал Чайковский, да-да, тот самый, Петр Ильич. Он посвятил чудесному эстонскому городу цикл пьес для фортепиано «Воспоминание о Гапсале», в который, между прочим, вошел музыкальный этюд «Развалины одного замка». («Догадываетесь, о каком замке идет речь?» – захихикал гном). Также, гуляя в Каапсалу, Петр Ильич услышал эстонскую народную песню «Милашка Мари», вариации ее звучат во второй части Шестой симфонии.

– Ну и что? – спросил Бондарь.

– Буквы «ММ» не имеют никакого отношения к Мэрилин Монро, – терпеливо пояснил Вейдеманн. – Это «Милашка Мари». Так назвали эту циркулярную пилу воины двадцатой дивизии СС. Она упоминается в листовке, обнаруженной у вас в кармане.

– Пригласи меня, милашка Мари, – загорланил гном, – мы взобьем горшок сметаны с тобой, муженьку о том ты не говори, ни к чему он нам, хромой и рябой!..

– Как трогательно, – сказал Бондарь. – Но почему по-русски?

– В честь вашего выдающегося композитора, который, увы, посетил наши края не в сорок третьем, – любезно улыбнулся Вейсманн. – Кроме того, «Милашка Мари» переработала столько русского мяса, что было бы несправедливо давать ей эстонское или, скажем, немецкое название.

Бондарь пожалел, что он находится не на съемочной площадке, где можно было бы попасть в физиономию врага точным плевком. Реальность заключалась в том, что вся слюна во рту моментально пересохла.

Сколько продлится эта кровавая казнь? Успеет ли Бондарь умереть до того, как позабавит палачей нечеловеческим воплем?

Он вспомнил недочитанный шпионский роман, сгоревший вместе с особняком Виноградского. Попав в сходную ситуацию, герой попытался покончить с собой. Сверхчеловеческим усилием задержав дыхание, он впал в бессознательное состояние, но вместе с потерей сознания отключилась и воля. И тогда врожденный инстинкт заставил легкие героя заработать в прежнем режиме. Глупый трюк, а жаль. Никогда еще смерть не казалась Бондарю столь желанной.

– Надеюсь, ваша пила заржавела, – сказал он.

– Нисколько, – живо откликнулся Вейдеманн, – мы не даем «Милашке Мари» простаивать слишком долго. Ведь это незабываемое зрелище, смею вас уверить. Вам никогда не доводилось видеть разделанные свиные туши?

– Очень поэтическое сравнение, – хмыкнул Бондарь.

– В душе я поэт, а на деле практик. Техника – мой конек. Сейчас вы сами убедитесь в этом.

Румяное, пышущее здоровьем лицо штурмшарфюрера расцвело еще сильнее, как только он нажал черную кнопку на пульте. Между дернувшихся ног Бондаря раздался металлический скрежет, вскоре перешедший в ровное гудение. Когда гудение сменилось свистящим шелестом, Бондарь обратил глаза вверх. Лампа больше не казалась ему чересчур яркой. Зато окружающая ее темнота сделалась непроглядной.

Ну, Евгений Николаевич, наступает момент истины. Не передумали насчет интервью? Может быть, вам будет легче принять решение, если я скажу, что пила приближается к вашим яйцам со скоростью семь сантиметров в минуту?

Бондарь покрепче стиснул челюсти, рискуя раскрошить зубы. Шум бешено вращающейся пилы становился все громче. «Живешь постоянно, а умираешь однажды, – тоскливо подумал Бондарь. – Искусство, которому невозможно обучиться. Каждый умирает как может, и крайне редко обходится без страданий…»

– Евгений Николаевич, – в голосе Вейдеманна появились напряженные нотки. – Кому нужен этот бессмысленный героизм?

Бондарь закрыл глаза и произнес, едва сдерживая крик:

– Мне.

Пила приближалась. Ветерок проникал даже сквозь толстую ткань джинсов. Примерно на уровне коленей. Значит, осталось около четырех минут.

Двести сорок секунд… Двести тридцать девять… Тридцать восемь… Семь…

Бондарь считал, заставляя себя сосредоточиться на этом занятии. Считать в обратном порядке было сложнее, поэтому он выбрал именно такой способ.

Не заорать бы…

Три минуты до падения в бездонный колодец небытия… Сто семьдесят девять секунд… сто семьдесят восемь… семьдесят семь…

Вейдеманн и гном что-то твердили наперебой – Бондарь их не слышал. Осталась минута… пятьдесят девять секунд… пятьдесят восемь…

Свет сочился сквозь веки, как расплавленное золото (тридцать пять, тридцать четыре). В ушах звучала грозная песнь мириад механических сирен (двадцать два, двадцать один). Сердцу не хватало места в сжавшейся грудной клетке (одиннадцать, десять).

Кровь уже брызнула, но пока что только из прокушенной губы. Мозг начал давать сбои. Завершение отсчета происходило в виде мелькающих цифр на багрово-черном фоне.

009… 008… 007…

Вскинув голову, Бондарь трижды ударился затылком о жестяное покрытие верстака. Третьего удара он уже не ощутил. Цифры исчезли, шум пилы прекратился, мир исчез.