У острова, того, что выше моста, его даже с улицы Береговой видать, сом стал жить. Здесь в прошлом году в жаркие дни купающихся было, как лапши в кастрюле, но нынче они переместились выше — песок в половодье смыло… И вот сом. Местным рыбакам приходилось лавливать крупных. Такого, бывало, поводишь — он к себе, ты к себе его, поборешься да и бросишь удилище в воду. Рыба — наутек, а удилище за ней на буксире: плывет, плывет да и встанет где-нибудь среди коряг или в камышах. Тут одежонку долой — и в воду. Плывешь тихонько, цап за удилище — и обратно к берегу. Теперь уже ты рыбу на буксире тянешь, уматываешь ее, борешься, пока не пересилишь…

Но сом, поселившийся у острова, оказался из редкостных. Опытные рыбаки рассказывают: ловить такого надо на особую снасть. Хватит сом-гигант насадку, шнур и засвистит в воду, накоротко его не остановишь — кожу с ладоней срежет. Хватай шнур с запасом и бегом к ближайшему дереву, несколько раз вокруг него юлой, иначе с этой подводной зверюгой ничего не сделать.

Сам остров еще в незапамятные для участников нашей истории времена был захвачен тремя нахрапистыми городскими семьями под огороды. Зелень огородную здешняя земля, по весне сдобренная речным илом, родила щедро. Владельцы ставили к середине лета шалаш, крытый тут же, по берегам, накошенной осокой, и, когда дело шло к вызреванию посаженного, устанавливали дежурства с ночевкой. С одной стороны острова, там, где основная протока, берег покруче, бежит под ним живая быстрая вода. Другая сторона топкая, берег в зарослях краснотала, и речной рукав походит на старицу с неподвижной водой, сплошь затянутой водорослями, с мутными проходами среди них, пробитыми дворовыми гусями да утками, чей пух там и сям виден в водной траве.

Перед островом, где рукавам речки расходиться надо, яма. Как раз ее-то сом и облюбовал. Прямо удивительно! По вечерам видно отсюда, как желтые окна домов отражаются в воде — и тут же рядом такая тайна…

Первым про нее узнал Володя Живодуев. Пришел он на бывшем купальном месте сорожку половить. Сидит на берегу, рыбачит, клева нет. Вечереет. Вот уже влево на реке, ниже острова, отражения огней Береговой улицы закачались. Деревянный мост на четырех внушительного размера ледорезных быках превратился в силуэт. Вправо по реке тьма.

И вдруг среди темно-синей эмали, упавшей вместе со звездочками с неба на воду, прорезалась холодная гладкая спина рыбины и сразу опустилась обратно. По воде разошлись пологие волны, лениво зачмокали в мокрый берег, откатились обратно и затухли в глухой протоке.

Живодуева так и подбросило. Смотал он быстренько снасти, достал из воды худенький свой улов, нанизанный на тонкий шнурок, и понесся домой. Всю ночь переворачивался с боку на бок и все думал, думал… Как сома изловить? Ничего не придумывалось.

А утро выдалось бодрое, ясное. Солнце встало над городком чистое, словно умылось в росе. Оно пустило тонкие лучики сквозь щели дощатых сеней, где стоял топчан, на котором маялся Володя Живодуев, он тотчас очнулся от липкого сна, захватившего его перед самым восходом. Потер кулаками глаза, в них словно песку надуло.

Дома никого. Мать уже в прачечной. Прошлепал по земляному полу сеней, квартира у них полуподвальная, доски настланы только в комнате, налил себе на кухне молока из стеклянной кринки, выпил с хлебом, оставив белые усики над губой, и опять стал думать.

… Подобную рыбину привезли в позапрошлом году на базар с Чуринской мельницы. Сом лежал на телеге — огромный, лоснящийся. Перед тем как въехать на базар, мельник обмыл рыбину у колонки, поливая из ведра. На огромной голове, величиной, пожалуй, с это самое ведро, все еще жили маленькие широко расставленные глазки. Сом лежал головой на передке телеги, а хвост, отороченный бахромой уже вянущего плавника, свисал с задка до земли. Такой проглотит и живого гуся, как голавль — стрекозу.

Вокруг телеги собралась толпа — и просто зеваки, и жаждущие соминого мяса на пирог. Топор смачно зачмокал, врубаясь в сомовье тело. В ответ на его удары жаберные щели на приплюснутой сомовьей голове вдруг задвигались, разорвали слизь, их запечатавшую, и в образовавшейся щели стали видны ярко-красные слабо трепещущие жабры.

Да разве ему, Володе Живодуеву, с таким справиться?

Он стал мысленно перебирать всех, кто мог бы сгодиться в помощники…

Тезка его, Володя Фиалков… Парнишка ничего себе, но в рыбалке тупой, как чурка. К тому же дед у него доктор, живут они богато. Вон какой у них домина! Не коммуналка — свой. А сад? У кого еще груши, сливы и виноград в городе? А конюшня с ездовой лошадью и легковая бричка с кожаным сиденьем? И кучер… Если Володя Фиалков проговорится деду, тот каких угодно рыбаков наймет и они ему живенько сома изловят.

Однажды Володя Живодуев с Толиком Опресноковым, по кличке Рыжик, подсмотрели, как Фиалковы едят.

Из фиалковского дома восемь окон выходят на улицу, заросшую от тротуара до тротуара через всю проезжую часть травой-муравой. Окна высоко, завалинка под ними узкая. Во всех комнатах темно, а в столовой свет. Живодуев Рыжику подставил спину, тот взобрался ему на плечи, потянул раму, она подалась, он шторку пальчиком в сторону, смотрит в щелку. Слез, шепчет:

— Курицу едят. Старуха подцепила из кастрюли курицу и на тарелку ее. Целиком. Сегодня какой день?

— Среда.

— Вот, видишь… среда. А они курицу едят. — Рыжик сглотнул слюну. — Давай, Вовчим, жабу бросим…

Тут же, у фиалковских ворот, Рыжик поймал жабу, опять вскарабкался на спину Живодуеву, распахнул окно пошире, занавеску отдернул и во весь замах, не скрываясь, шмякнул жабу на стол…

И похохотали же они потом за углом, по очереди нюхая Рыжикову ладонь, на которую жаба набрызгала чем-то духовитым!

На сома нужна будет толстая леска из конского волоса, размышлял Володя Живодуев. Говорят, если нет шелкового шнура, обязательно из конского. Сом ее примется перегрызать, а в леске волосок о волосок как заскрипит! Сомы этого скрипу боятся больше всего. Тут его и тяни…

Володя стал вспоминать, какая у Фиалковых лошадь: кобыла или жеребчик? Вспомнил — мочится назад, кобыла, значит. Это плохо. Моча на хвост попадает, не тот волос, у жеребчика много крепче.

Фиалков в напарники не подходил.

«Никитин? — вяло подумал Живодуев о стороже промартели „Красные бойцы“. — Хорошо, если бы Никитин… Но о нем и думать нечего. Между ними все кончено раз и навсегда».

Подошел бы Гришка Милюк, пучеглазый парень, казался он неуклюжим и ленивым, на самом же деле был очень сильным, и ловким.

Милюки — из украинцев, но от украинского происхождения осталась у них одна лишь фамилия да еще детская Гришкина дразнилка:

что означало: обидчик сразу и жеребец и бубенец на жеребце. Гришка подставлял в дразнилку любое имя по необходимости, подкрепляя ее, при случае, и кулаками.

Был он старше Володи Живодуева года на три, но выглядел еще взрослее; как только вернулся с фронта отец, он отошел от уличной компании. Работящая семья у них, вкалывают по хозяйству, как проклятые. В глазах — снисходительная усмешка ко всему миру. Собой довольны. А почему бы и нет? Двор у них тянется через весь квартал — раза в три больше, чем у Фиалковых. И помидорами они могут гордиться. И поросятами, курами, коровой, овечками… Только Милюки живность так просто, как Фиалковы, не едят.

Старший Милюк развозит на лошадке по буровым питьевую воду. База нефтяников, где содержались, соседствуя, техника и лошади, от города километрах в семи. Сюда отец Гришки добирается из дома на мотоцикле. Объезжает гору, дальше лугами до мельницы, через плотину, по уреме^[1] мимо озер… А здесь уж совсем рядом. Запрягает лошадь, трогает чалого в путь и катит себе на водовозной бочке по степным извилистым дорогам от буровой до буровой, пока солнце к закату не склонится и степь не станет синеватой от покрывших ее травных теней. Чем не работа? Вечером опять пересаживается с бочки на мотоцикл, передав лошадь конюху, — и домой. Приедет, сам — ну, коряга корягой, от солнца продубевший, волосы сивые, «харлей» закатит в сарай и давай из его люльки гостинцы доставать: случайно задавленного гуся, рыбу, сусликов. Тех самых, свистунов. Все брезгуют ими, но Милюки к суслиному мясу добавят побольше луку, едят за кроличье. А почему бы и нет? Суслики травой питаются, всякими семенами, пшеничным зерном. Откуда им погаными быть? Их поганость — от людских предрассудков.

Пока отец моется под душем — он у Милюков в домике над отхожим местом: на крыше бочка с водой, воду солнышко греет, внизу от бочки трубка с брызгалкой, — Гришка сусликов обдирает. Стянет шкурки с них, как чулочки, натянет на рогульки и повесит в сарае. У них в хозяйстве ничего не пропадает. Головы и потроха суслячьи — свинке в корыто, та их за будь, здоров схрупает да и орет: еще давай. Одно плохо, опасные у них свиньи вырастают, к крови приучены, могут заесть заживо.

А в июне Милюки на рыбалку ездят, на реку Урал. До Урала километров восемьсот—тысяча, но рыбы там — сказочно много. Всю зиму Милюки вяжут медотки, бредни, сети, ладят поводки к переметам бесконечной длины, потом все это на «харлее» еле-еле разместят, взгромоздятся сами, Гришка, на зависть всей улице, за рулем — только их и видели…

В это время Милючиха у них, у Живодуевых, появляется. Придет под вечер, наклонится, заглянет через окошко в их полуподвал да мягонько постукает пальцами по стеклу. Потом спускается вниз. И певуче так:

— Ду-ся-а… Мои-то мужики опять на Урал укатили. Придете?

Вежливая Милючиха. Так и пересыпает слова почтительными «те». К труду они все уважительные: и к своему, и к чужому.

— Пойдем, пойдем, — охотно откликается Володина мать. — И Володя пойдет.

Еще бы не идти! У Живодуевых дома — голо, приткнуться не к чему. Любая копейка — дополнительная подпорка в жизни. А жизнь, известное дело, что ни день, то дай ей копейку, иначе она морду вбок воротит. Любит жизнь копейки, чтоб им пусто было…

— Приходите, поможете, — подтвердит Милючиха и уйдет.

На следующий день перед восходом — к ней. Как бы рано ни пришли:

— Поздновато, помощнички. Я часа два уж как на ногах. Достаток сонливых не любит. Володя, ты слышишь меня?

Это так, конечно. Достаток сонливых точно не любит. Но он и слабых не любит. А Живодуевым куда по этой части до них, до Милюков…

Какое богатство — милючиный огород! Как удобно в нем все, как продуманно, как изобильно! Зелень в их огороде растет, аж пищит… В самом начале его зацементирован в земле круглый бассейн, еще с вечера по времянке он заполняется водой. При поливке брать воду из него много удобнее, чем из крана. Мать черпает ведром, ставит на край, Володя подхватывает и, перекосясь, бежит вдоль помидорных рядов в дальний угол двора, чтобы под конец, когда сил станет меньше, и маршрут был бы короче. Помидоры скороспелые, еще зеленые, но кое-где уже розовеют. А у других в эту пору лишь пупырышки одни на кустах. Володя на ходу дергает помидор поменьше, чтобы целиком вошел в рот, пока идет с пустым ведром — успеть перемолоть.

Мужики отсутствуют недели две, и все это время Живодуевы помогают Милючихе по хозяйству. После вечерней работы хозяйка приглашала их на веранду, следя, чтобы они ополоснули ноги в бассейне, а обувку оставили у порога во дворе. На веранде их уже ждали два стакана сливок и по ломтю ноздреватого хлеба — Милючиха сама пекла хлеб. Пока Володя уминал угощение за себя и за мать — она всегда отказывалась от своей доли в его пользу, — Милючиха звала мать в дом, та скоро возвращалась, пряча в карман пятерку. Расчет был ежевечерним.

— Чтобы не думали, — говорила хозяйка, — что обману. А как же? А вдруг я нонче помру? Не плакать же вашим денежкам?

Мать каждый раз пугалась ее словам, махала руками:

— Ну и скажете же… Это, может, я скорей помру, а не вы…

Потом возвращались милюковские мужики, и дом их снова для всех замыкался, для Живодуевых тоже. Не любили Милюки жить нараспашку.

…Конечно, если Гришку пригласить, все будет как надо. Только Гришка без отца вряд ли пойдет на сома. Тогда рыбу придется делить на три части. Нет, Милюки не обманут. Но… что же достанется-то?

Так сидел Володя Живодуев на деревянном топчане в сенях и мучился.

Что он станет делать с сомом, если того удастся поймать? Он его, конечно, продаст и купит матери кровать.

С тех пор как отец сбежал от них, сбыв всю обстановку, мать спала на лежанке из ящиков. Если сома продать, то на кровать, пожалуй, денег хватит. А то мать по утрам все за поясницу держится.

Еще бы он оставил кусок сомятины на пирог…

Может, все же Опреснокова позвать, Рыжика?

Володя Живодуев представил тонкую вертлявую фигуру, шуструю конопатую мордаху и синие, готовые на любой пустяк вспыхнуть азартом, глаза. Правда, Рыжик в самый последний момент частенько оказывался трусом. И все-таки, как ни крути, больше некого.

Отец Рыжика валяльщик. Надомник. Валенки валяет. По какой-то не ведомой Володе причине он не воевал, а тоже валял валенки для бойцов. Однажды вроде бы и его призвали, но вскоре отпустили: что-то у него там было со здоровьем… Опресноков-старший невысок ростом, круглолиц, черные борода и усы срослись вместе. Бывало, браги жбанчик выпьет, ходит гоголем, грудь колесом, усы, бороду поглаживает правой рукой, левая кренделем, и бахвалится:

— Я из самих из яицких казаков родом. Нас, яицких, ноне мало осталось. Можно в музеи показывать. А я вот — живьем и бесплатно. И-их… — притопнет и ладонями — хлоп, будто плясать собрался.

Смех… Казак. Да еще яицкий. Кубанские есть, донские… А тут — яицкий. На каких таких «яйцах» он казак? На куриных или каких других? И что это еще такое: у яицкого-то казака, у такого черноволосого, сын рыжий? В кого? В мать? Она тоже вроде не рыжая, хотя летом конопушки и у нее выступают.

Всем Опресноков-младший отличается от старшего, не только цветом волос. Без Опреснокова-старшего, например, ни один церковный праздник не пройдет. Лишь позовет православных колокол надтреснутым жидким звоном, лишь потянутся женщины, в основном старухи, через городок к ней, к родимой, к «невесте во Христе» — и он среди них выступает. А уж когда за кладбищенскими воротами пойдут по обе стороны мощенной камнем дороги сирени да заросли вязов, акаций, да замелькают на памятниках надмогильных фотокарточки похороненных тут людей, снятые тогда, когда ныне упокоенные о своей будущей смерти ничегошеньки еще не ведали, да впереди церковь возникнет, площадка каменная против нее, с мылом вымытая монашками, тут же два корыта с кормом и питьем для голубей, воркование которых не смолкает с утра до вечера, — уж Опресноков-старший совсем преобразится, глаза его засверкают такой святостью, что старухи, на него глядя, замахают почаще щепотками пальцев, кладя на себя кресты, оборотясь лицом к церковному куполу, Опресникова-младшего и боем сюда не загнать. Разве что на пасху с уличной командой куличи промышлять…

Дома у Опреснокова-старшего стоит за печкой на козлах, трехведерный бочонок с краном на боку, похожим на самоварный. Поверни кран — в кружку шибанет мутноватая, слегка кислая пенящаяся брага на хмелю. Опресноков-старший частенько в ладоши-то прихлопывал, а когда хмелел больше, легко впадал в гнев, бросал колодки в сына и жену. Те, понятное дело, увертывались, разбегались кто куда. Опресночиха чаще у соседей отсиживалась, Рыжик — у Володи Живодуева.