20

Кровь теперь текла по-настоящему, с кисти его руки она перетекала на кисть моей, затекала мне в рукав, просачивалась сквозь робу, капала с согнутого локтя. Саша Лучиков, Александр Владимирович Лучиков, ты держишь меня за руку и что-то говоришь, но, когда я переспрашиваю, ты отвечаешь, что ничего. Похоже, что ты бредишь, Саша Лучиков, и еще похоже, что жить тебе осталось совсем чуть-чуть. Слишком сильно кровотечение и что-то очень уж х*вый у тебя цвет лица. Но, если тебя это успокоит, я еще не видел людей, которые бы выживали, когда на них в шахте упадет чугунная ванна после взрыва метана.

– Вечная темрзлота, – говоришь ты.

И я соглашаюсь с тобой, что да, пожалуй, ты прав. Вечная темрзлота.

Человеку, который никогда не слышал, как в забое взрывается метан, нельзя объяснить, на что это похоже.

Можно очень долго рассказывать о том, что ты в этот момент видишь. Что резкая вспышка света в этой вечной темрзлоте ослепляет тебя на мгновение, и сквозь эту слепоту пробиваются лишь отдельные части окружающего тебя мира, которые ты никак не можешь сложить воедино: камни, деревяшки, люди, механизмы, словно существующие сами по себе и движущиеся во все стороны без всякой системы.

Можно попытаться передать, что ты слышишь, или, скорее, чувствуешь. Рассказать, как звук накрывает тебя ровным покрывалом, заставляя слышать происходящее больше кожей, чем ушами, как земля вдруг оказывается не под ногами, а вокруг тебя, и ты превращаешься в маленький обрывок плоти, зарытый под огромной толщей грунта.

Можно попробовать объяснить, о чем ты думаешь в такой момент. Это совсем просто. Ты ни о чем не думаешь, только ощущаешь свою плоть и толщу земли, под которой погребен.

Но все это совершеннейшая ерунда. Как самая лучшая дрочка никогда не дает представления о сексе, так и любые описания никогда не приблизят ходящего по земле к пониманию того, кем – или, вернее, чем – ты оказываешься на глубине в триста метров после взрыва метана.

Особенно когда ты закинулся как следует желтым порошком.

Я уже попрощался с Шубиным и вернулся к работе, когда вдруг понял, что тот приходил не просто так. Сейчас я почти уверен, что после того, как мы попрощались, Шубин просто вошел, обмотанный всеми своими мокрыми шубами, в газовый карман и взорвал всех нас и всю эту вечную темрзлоту. Никто не знает наверняка, почему он так делает. Я думаю, что сам Шубин гибнет каждый раз. Поэтому, наверное, он не будет зря всех нас взрывать. Он делает это в исключительных случаях, только тогда, когда без этого уже не обойтись.

А может быть, Шубин здесь ни при чем? Может быть, он знал о том, что должно случиться, но никак не мог нам помочь?

БАХ!

И ты ничего не слышишь, видишь какие-то разрозненные куски реальности и ощущаешь себя куском плоти, зарытым в землю.

А затем начинается бесконечное ожидание. Приходя в себя и снова теряя сознание, ты никогда не можешь сказать уверенно о том, сколько прошло времени. Сколько времени ты уже лежишь здесь, погребенный под горой породы, да и погребен ли ты вообще, и что находится вокруг тебя – ты ничего не можешь сказать уверенно. Сознание возвращается волнами, и в конце концов, когда ты уже можешь немного замедлить беспорядочную скачку своих мыслей и подумать хоть немного о том, что с тобой случилось, когда ты начинаешь ощупывать свое тело и пытаешься пошевелить ногами, оказывается, что прошло всего несколько секунд.

Твое тело в полном порядке, и ты лежишь на куче породы, немного присыпанный пылью, но ты ведь всегда ею присыпан в забое, верно? Ты поднимаешься и идешь искать тех, кому повезло меньше, чем тебе.

И тогда ты видишь торчащую из стены руку.

Поймите меня правильно, я ничего не имею против этого долбаного сюрреалистического творчества: ну, знаете, когда голова у нарисованного человека растет прямо из задницы или когда девственницу развращают рога собственной мудрости. Но увидеть руку, обычную человеческую левую руку, торчащую из плотной стены породы, – увидеть вживую, вот так, как вы видите меня на улице, – это уже чересчур.

И ты подходишь к этой руке и понимаешь, что это начало бремсберга, в котором, похоже, и произошел взрыв, и что он теперь полностью запечатан породой, и что эта рука на самом деле не просто рука, торчащая из стены, а часть тела шахтера, которому повезло меньше, чем тебе. Ты начинаешь раскапывать, прямо руками, начинаешь копать сверху, сбрасываешь породу себе под ноги до тех пор, пока не появляется голова. То есть сначала появляется чугунная ванна и уже потом, под ней – голова.

И она еще дышит.

Я никогда не знал, что надо делать в подобных ситуациях. Я не думаю, что хоть где-нибудь существует инструкция для таких случаев. «Если перед вами еле живой шахтер, засыпанный в шахте и придавленный почти тонной чугуна, из него хлещет кровь, и вы ясно понимаете, что он не протянет и пятнадцати минут, действуйте следующим образом».

Я спросил, как его зовут.

– Саша, – сказал он.

– Саша, а дальше?

– Лучиков. Александр Владимирович Лучиков.

– У тебя красивое имя, Александр Владимирович Лучиков.

Я держу его за руку, его кровь стекает по его руке, моей руке, затекает мне в рукав и капает на землю, просачиваясь сквозь ткань.

– Чего ты хочешь, Саня? – спрашиваю я.

Не знаю даже, зачем я это спрашиваю. Мне кажется, будто я герой какого-то сраного голливудского фильма и что сейчас он ответит мне, что хочет передать привет своей маме, или отдать своей старшей сестре три рубля, которые он у нее украл из кошелька, или еще какую-нибудь пафосную х*ню, как будто, умирая, люди могут думать о чем-то, кроме как о том, что вот сейчас они умрут, и все. И я бы тогда, как герой этого говняного фильма, пошел бы к его матери или сестре и, пустив скупую мужскую слезу, сказал бы что-нибудь пафосное.

Но Саня посмотрел мне в глаза, насколько это позволяла его поза и освещение туннеля, и сказал:

– Я хочу закончить.

Некоторые люди перед смертью жалеют о том, чего они не успели. И если ты рыл туннель нетипичного назначения для того, чтобы разрушить до основания столицу проклятого государства, в котором ты родился, то перед смертью тебе очень хотелось бы увидеть, как она рухнет в этот туннель.

– Знаешь что, Саня, я обещаю тебе, что если вдруг, по какой-то причине, ты не сможешь закончить все сам, то я – слышишь, я обещаю, что закончу туннель.

Я держу в своей руке его руку, вокруг нас сплошная темень, вечная темрзлота, он придавлен к полу штрека чугунной ванной, и пыль не позволяет не то что разговаривать, но даже нормально дышать, и я обещаю ему, что я обрушу весь Киев, всю нашу златоглавую столицу, со всеми ее проспектами и парками, историческими памятниками и чиновниками Министерства угольной промышленности.

Обрушу под землю.

Я мало что могу сделать для Саши Лучикова, но это я могу сделать совершенно точно. Я могу дать ему обещание, что он умер не напрасно. Что то, ради чего его придавило, переломив позвоночник и выворотив наружу кишки огромным куском чугуна, – свершится. Что мы закончим то, что начали.

– Ты слышишь меня, Санек? – спрашиваю я, и в темноте мне чудится, что он кивает.

Когда наконец до нас добирается бригада спасателей, он уже не дышит.