6
Часа в два ночи мы оказались в маленькой комнатке в Настасьинском переулке. Нас туда привел старый знакомый сценариста, эстрадный конферансье. У него была странно вытянутая, как у Фернанделя, физиономия, маленькие плутоватые глазки и светлая курчавая шевелюра. Мне он представился Рудольфом. Сценарист называл его Рудиком.
Когда сценарист этого не видел, Рудольф тайком подмигивал мне и делал какие-то знаки. Я же делала вид, что не понимаю их.
Нашлась и гитара. Но сценарист капризничал и не пел, хоть Рудик очень настойчиво просил его об этом.
— Я сегодня спою только для моей кометы!
— Странное имя! — осклабился Рудик.
— Это не имя! Это — ее огненная сущность! — поднял палец к потолку сценарист.
— Другими словами — позвольте нам выйти вон? — поинтересовался Рудик.
— Ты же все равно не уйдешь, пока мы не допьем коньяк, — печально сказал сценарист, сбивая сургуч с бутылки.
— Инженер человеческих душ! — воскликнул Рудик, как завороженный глядя на бутылку и потирая руки.
Сценарист очистил от сургуча горлышко и несколькими легкими, я бы даже сказала, любовными шлепками согнутой ладони по донышку бутылки выбил пробку и разлил весь коньяк в три граненых стакана, с готовностью подставленных Рудиком.
Рудик взял стакан, оттопырив мизинец и, вращая вытаращенными глазками, с ужасом произнес:
— Коньяк? Стаканами? В два часа ночи? С удовольствием!
И залпом опрокинул полный стакан в широко открытый рот. После этого он показал нам, где кофе, где кофейник, где чашки, предупредил, что старуха соседка глуха, как пень, показал, в какой ящик кухонного столика нужно бросить ключ, и уехал к жене, на прощанье незаметно подмигнув мне и покивав почему-то на мою сумочку.
Сценарист не спеша отпил глоточек из своего стакана, взял в руки гитару, долго настраивал ее, а потом запел своим странно-тягучим, завораживающим баритоном про облака, которые плывут туда, откуда мало кто возвращается…
Он пел свои едко-грустные песни, и мне все время хотелось плакать…
Потом мы грустно и неспешно любили друг друга. Он был усталый и нежный. И я подумала, что хорошо бы было его усыновить, чтобы он все песни нес ко мне и рассказывал о всех своих любовных неудачах…
Когда я сказала ему об этом, он тихо засмеялся.