ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Рабочий день Веры и Ани начался как обычно: носили уголь, дрова на кухню, мыли посуду, чистили котлы, выносили помои. Дежурный сегодня заставил девушек чистить территорию около отхожего места. Девушки не брезгали и такой работой. Здесь они неожиданно подслушали разговор солдат о том, что их саперный батальон уходит поближе к передовой, а сюда переводят какой-то штаб.

«Какой? Откуда? Зачем?» – загорелась Вера и даже шагнула к дощатой стенке уборной, но ее толкнула Аня, скосив глаза на наблюдавшего за ними угловатого толсторожего солдата.

Вера рукавом вытерла с лица пот, улыбнулась солдату и стала лопатой подгребать песок и посыпать им дорожку. Солдат подошел к Вере, молча взял у нее лопату, отстранил от дорожки ее и Аню и сам доделал за них эту работу.

– Вы дойч поняйт? – солдат смотрел то на Веру, то на Аню, повторяя эту фразу. Девушки отрицательно покачали головами. Тогда солдат протянул Вере лопату:

– До швидания, фрейлен!

– Как вас звать? – повторила несколько раз Вера, крутя пальцем, как будто бы вспоминая, как это сказать по немецки. Наконец она «вспомнила»: – Намен.

– Намен? – повторил солдат. – Ганс Туль. – И он про тянул руку Вере. Но Вера свою не подала, сославшись, что она грязная. Солдат неуклюже поклонился и ушел.

– Ганс Туль, Аня, запомни это имя.

Отметившись у дежурного, они умылись и пошли домой. На дороге их остановил полицай и приказал идти на базарную площадь, куда понуро шли поселковые, тоже гонимые полицаями. Ковылял и Кирилл Кириллович. У ларьков стояла грузовая автомашина с покрытыми ковровой дорожкой бортами. Около нее прохаживались солдаты с автоматами. В слуховом окне комендатуры поблескивал ствол пулемета.

По толпе прошел ветерок шепота. Все повернулись к комендатуре. «Смотрите, какая-то шляпа приехала». По ступенькам крыльца спускался тучный человек в коричневой шляпе, артистически заложив руку за борт пиджака. Рядом с ним вышагивал новый комендант, за ним не менее важно молодой офицер – переводчик комендатуры. Замыкал шествие, трусовато кося глазами, новый староста.

– Хе, какой кощей, шкура фашистская! – прошамкал старик, кивнув на вновь испеченное начальство, и с опаской оглянулся.

– Что правда, то правда, Ефим Иванович, – поддержала его Устинья.

Все четверо поднялись на грузовик. Офицер поднял руку. Народ затих. На чистом русском языке он представил вновь назначенного старосту, потом дал слово тучному господину – представителю бургомистра Спас-Деменска. Тот снял шляпу, кашлянул в кулак и загрохотал сиплым басом:

– Граждане! Я, представитель власти, обращаюсь к вам от имени немецкого командования и от имени нашего высокопочтеннейшего бургомистра. Доблестные имперские войска великой Германии на днях прорвали фронт большевиков от Изюма до Курска и, громя армии красных, овладели Воронежем, вышли к Дону, во многих местах его форсировали и успешно движутся на Сталинград и Кавказ. – По толпе прокатился тяжелый вздох. – В ходе этого наступления большевики потерпели решительное поражение, и теперь они не в состоянии оказывать какое-либо существенное сопротивление. Германской армией за эти десять дней боев захвачено девяносто тысяч пленных, более тысячи танков и свыше полутора тысяч орудий… Дальше сопротивление бесполезно! – декламировал представитель власти, посматривая на довольное лицо гитлеровца. – Недалек тот день, когда имперские войска великой Германии торжественно войдут в столицу Москву. – Не успело еще заглохнуть последнее слово, как тут же кто то из середины толпы крикнул:

– Брехня!

– Швайген! – заорал комендант, вытаращив глазищи в сторону крикнувшего.

– Молчать! – на той же ноте прокричал переводчик.

Наступила тишина. Переводчик отчетливо, с особым смаком стал бросать в толпу переводимые им фразы коменданта, отчего у Веры и Ани заходил холодок по коже:

– В поселке скрывается шайка безумцев большевиков. За голову их главаря – десять тысяч марок. Тому, кто обнаружит большевистский передатчик, – десять тысяч марок. Тому, кто найдет убийцу старосты, – три тысячи марок.

Для более лучшего вразумления переводчик еще раз повторил условие.

– За вислогубого маловато! – послышался голос деда Ефима. Кто-то ему ответил в том же тоне:

– Хватит.

Переводчик снова прогремел, переводя своего шефа.

– Молчать! – и, по-звериному выпучив глаза, грозно выкрикнул: – За неповиновение – расстрел!

«Тебя, слякоть, коменданта и всех его прихвостней расстрелять надо!» – мысленно бросила переводчику Вера. Ей даже почудилось, что кто-то сзади из окна целится в эту троицу. Она знала, что есть такие к винтовке приспособления, которые заглушают звук выстрела. «Здесь, наверняка, есть „народные мстители“. А что, если бы…» – подумала Вера, внимательно присматриваясь к толпе.

Гитлеровец продолжал выкрикивать:

– …За укрывательство – расстрел! За листовки – смертная казнь через повешение!

Народ еще сильнее зашумел. Комендант, представитель власти и староста заметно стушевались и поторопились уйти. Не успела за ними еще закрыться дверь комендатуры, как гитлеровцы схватили Ефима и стоявшего рядом с ним крестьянина, того, кто крикнул «Брехня!», и потащили в комендатуру. Толпа, гомоня, качнулась за ними. Один из гестаповцев сдернул с плеча автомат, взял наизготовку и выстрелил в воздух. Люди подались назад.

– Девчата! Идемте! – повелительно сказала Устинья.

– Трусы, – ругнулась Лида. – Сдрейфили! Одному, другому фашисту – раз дубиной по башке и айда в лес. Глядишь, и дедов спасли бы. Эх, если бы мне что-нибудь, я им показала бы кузькину гробницу…

– Ты бы показала, но из-за тебя на площади полегла бы нас половина. Иди, пока голова цела, – толкнула ее в спину Устинья.

Хотя люди и не верили в правдивость слов гитлеровцев о поражении Красной Армии, все же сообщение это оставило тяжелый осадок. Расходились с площади понурые и угрюмые. Вера с тревогой думала, как теперь тяжело будет работать подпольщикам. Сколько им надо будет употребить влияния, чтобы удержать в народе бодрый дух и веру в победу. Почему-то снова вспомнила о Кирилле Кирилловиче. Она боялась за него и очень обрадовалась, когда увидела живого и невредимого, торопливо ковылявшего навстречу Устинье.

– Что-нибудь случилось? – спросила его Устинья.

Кирилл Кириллович оглянулся по сторонам и прошептал:

– У мельницы, у запруды, Семена вытащили. Голова проломлена…

– Что ты говоришь? – ахнули женщины.

– У него в кармане пиджака нашли записку аль письмо… Правда, размокшее, но, видно, разобраться можно… – Кирилл Кириллович замялся, снова оглянулся по сторонам, отвел Устинью от девчат подальше и там что-то шепнул ей на ухо.

– А кто взял это письмо? – спросила Вера.

– Как кто? Мельник, – отвел глаза в сторону Кирилл Кириллович.

Вера с тревогой шепнула Ане:

– А что, если это записка мне? Тогда, Маша, все.

Придя домой, Устинья молчком принялась за чистку картошки – последний резерв съестного. Девушки подсели к ней.

– Тетя Стеша, что вам сказал Кирилл Кириллович? – спросила Вера.

– Не могу, девчата. Вас это не касается, и больше не приставайте. Кирилл Кириллович взял с меня слово.

– Все, что связано с Семеном, тетя Стеша, нас очень касается и волнует, – твердо выговорила Вера.

– Это почему ж?

– Семена убили мы.

Устинья ахнула, картофелина вывалилась из рук:

– Ах, лишенько ты мое…

Вера рассказала все.

– Кирилл Кириллович сказал, что кто-то украл письмо. Он боится, не попало ли оно в руки врага, – сообщила Устинья.

Вера задумалась, а потом, немного погодя, тяжело вздохнув, сказала:

– Да, тетя Стеша, не обрадовали вы нас этой новостью.

– А вы тоже хороши. Такое дело, и от меня скрывали. Не родная я вам, что ль? – и она потянула к глазам подол кофточки.