Глава VII

По отцу и дочка

Вечером в день приезда Изабеллы король Филипп сидел с дочерью в кабинете замка Мобюиссон, где он любил пожить неделю-другую в полном одиночестве.

– Здесь я советуюсь сам с собой, – пояснял король домашним в один из тех счастливых дней, когда удостаивал их разговором.

Серебряный подсвечник с тремя рожками бросал неяркий свет на стол, на пачку пергаментов, которые Филипп только что просмотрел и подписал. Окутанный вечерними сумерками, глухо шумел парк, и Изабелла, повернув лицо к темному окну, смотрела, как постепенно ночная тень поглощает одно за другим столетние деревья.

Со времен Бланки Кастильской замок Мобюиссон, расположенный неподалеку от Понтуаза, стал жилищем королей, а Филипп превратил его в свою загородную резиденцию. Ему полюбилась эта укромная вотчина, отгороженная от мира высокими стенами, полюбился огромный парк, палисадники, аббатство, где мирно жили сестры бенедиктинки. Сам замок был невелик, но Филипп Красивый ценил его за тот покой, который не могли дать ему другие, более роскошные его владения, и всем им предпочитал скромный Мобюиссон.

Изабелла встретила трех своих невесток – Маргариту, Жанну и Бланку – с сияющим улыбкой лицом и отвечала самым любезным тоном на их приветственные слова.

Поужинали быстро. И сразу же после ужина Изабелла заперлась с отцом в его кабинете, дабы совершить жестокое, но необходимое деяние, которое она определила себе. Король Филипп смотрел на нее тем ледяным взглядом, которым он смотрел на всех живых существ, будь то даже его собственные дети. Он ждал, чтобы она заговорила первая, а Изабелла не смела начать разговор. «Какой же удар я ему сейчас нанесу», – думала она. И внезапно присутствие отца, вид этого парка, этих деревьев, вся эта насторожившаяся тишина, вдруг нахлынувшая на нее, вернули Изабеллу к полузабытым годам детства, и горькая жалость к самой себе стеснила ей грудь.

– Отец, – начала она, – отец, я очень несчастлива. Ах, какой далекой кажется мне Франция с тех пор, как я живу в Англии! И как я сожалею о минувших днях!

Изабелла замолкла, она старалась одолеть неожиданно подкравшегося врага – непрошеные слезы.

Наступило молчание, его прервал Филипп Красивый. Тихо, но по-прежнему ледяным тоном он спросил дочь:

– Неужели, Изабелла, вы предприняли столь длительное путешествие лишь затем, чтобы сообщить мне об этом?

– Кому же, как не моему отцу, могу я сказать о том, что жизнь моя несчастлива? – возразила Изабелла.

Король посмотрел на блестящие квадратики оконных стекол, к которым прильнул мрак, затем медленно перевел взгляд на свечи, на огонь.

– Несчастлива… – задумчиво повторил он. – Разве существует иное счастье, дочь моя, кроме сознания, что мы отвечаем уделу своему? Разве счастье не в том, чтобы научиться неизменно отвечать «да» Господу… и часто отвечать «нет» людям?

Отец и дочь сидели напротив друг друга в высоких дубовых креслах без мягких подушек.

– Вы правы, я королева, – ответила вполголоса Изабелла. – Но кто же там обращается со мной, как подобает обращаться с королевой?

– Разве вас там обижают?

Король задал этот вопрос обычным тоном, он даже не удивился словам дочери. Слишком хорошо он понимал, какой воспоследует ответ.

– Разве вы не знаете, кого выбрали мне в мужья? – воскликнула, не сдержавшись, Изабелла. – Разве муж покидает с первого же дня супружеское ложе? И не знаете, что в ответ на все мои заботы, на все знаки уважения с моей стороны, на все мои улыбки он не отвечает ни слова? Что он бежит от меня, словно я зачумленная, и что, лишив меня своей милости, он обращает ее даже не на фавориток, а на мужчин, отец, да-да, на мужчин?

Уже давным-давно Филипп Красивый знал то, о чем говорила дочь, и уже давным-давно у него был готов ответ на ее сетования.

– Ведь я выдал вас замуж отнюдь не за мужчину, а за короля, – наставительно произнес он. – Я не принес вас в жертву по ошибке или неведению. Неужели приходится напоминать вам, Изабелла, чем мы обязаны жертвовать ради своего положения и что мы рождены не для того, чтобы поддаваться своим личным горестям? Мы не живем своей собственной жизнью, мы живем жизнью нашего королевства, и только в этом можем обрести удовлетворение – при условии, конечно, что мы достойны нашего высокого удела.

При последних словах Филипп нагнулся к дочери, и в тусклом пламени свечей резче проступили на его лице тени, придавая ему сходство со скульптурным изображением. Еще ярче обозначилась его красота, и Изабелла узнала обычное отцовское выражение – упорное стремление побеждать свои страсти и гордость одержанной над страстями победы.

И это выражение, и эта торжествующая красота больше, чем отцовские увещевания, помогли Изабелле одолеть свою слабость. «Никогда, никогда, – думала она, – я не могла бы полюбить мужчину, если бы он не походил на него, и никогда не полюблю, никогда не буду любима, ибо нет такого другого, как он».

А вслух она произнесла:

– Я весьма рада, что вы напомнили мне мой долг. Конечно, я приехала во Францию не для того, чтобы плакаться, отец. Я рада, что вы заговорили о том уважении, которое должны питать к самим себе особы королевского рода, и что личное счастье для них ничто. Но мне бы хотелось, чтобы так думали и все остальные, окружающие вас.

– Зачем вы приехали сюда?

Изабелла с трудом перевела дыхание.

– Я приехала сюда потому, что мои братья взяли себе в жены развратниц, потому, что мне это стало известно и что, когда дело идет о защите нашей чести, я столь же непреклонна, как и вы, отец.

Филипп Красивый вздохнул.

– Я знаю, вы недолюбливаете ваших невесток. Но причина вашей неприязни, отдаляющая вас от них…

– Меня отдаляет от них то, что отдаляет всякую порядочную женщину от публичной девки! – холодно произнесла Изабелла. – Позвольте, отец, сказать вам правду, которую от вас скрывали. Выслушайте меня, ибо я утверждаю это не голословно. Знаете ли вы молодого мессира Готье д’Онэ?

– Есть два брата д’Онэ, я их часто путаю. Их отец проделал со мной фландрскую кампанию. А этот Готье, о котором вы говорите, женат, если не ошибаюсь, на Агнессе де Монморанси и состоит при моем сыне в качестве конюшего…

– Он состоит также при вашей невестке Бланке – правда, в несколько иной роли. А его младший брат Филипп, который живет во дворце моего дяди Валуа…

– Знаю, знаю, – перебил король.

Глубокая складка пересекла его лоб – это было так удивительно, что Изабелла даже замолчала.

– Так вот, – продолжала она, – младший состоит при Маргарите, которую вы прочите в королевы Франции. Что касается Жанны, то никто не может назвать имени ее любовника, но, конечно, лишь потому, что она более умело, чем те, прячет концы в воду. Однако известно, что она поощряет забавы своей сестры и своей невестки, покровительствует их свиданиям с кавалерами, происходящим в Нельской башне, – словом, отлично справляется с тем ремеслом, которое имеет вполне определенное название… И знайте, что об этом говорит весь двор, и только вам ничего не известно.

Филипп Красивый предостерегающим жестом поднял руку:

– А доказательства, Изабелла?

Тогда она поведала отцу историю с золотыми кошелями.

– Можете полюбоваться ими на братьях д’Онэ. Я видела их собственными глазами по пути сюда. Это все, что я собиралась вам сообщить.

Филипп Красивый взглянул на дочь. Ему показалось, что она на его глазах вдруг изменилась, изменилась ее душа, даже лицо – и то изменилось. Она выносила обвинительный приговор не колеблясь, без женской слабости, и сидела перед ним в кресле выпрямившись, плотно сжав губы; глаза ее холодно блестели, но в глубине их горела несгибаемая воля. И говорила она не из низменных мотивов, не из ревности, а побуждаемая справедливостью. Она была его дочь – дочь, достойная своего отца.

Король молча поднялся с места. Он подошел к окну, глубокая продольная складка по-прежнему пересекала его лоб.

Изабелла не шевелилась; она ждала, как обернется начатое ею дело, ждала новых вопросов отца и готовилась дать ему исчерпывающие объяснения.

– Пойдемте, – вдруг сказал король. – Пойдемте к ним.

Он открыл дверь, ведущую в длинный темный коридор, в конце которого находилась еще дверь; налетевший ветер раздувал и откидывал назад полы их широких мантий.

Покои трех королевских невесток помещались в другом крыле замка Мобюиссон. Из башни, где находился кабинет короля, на женскую половину попадали по крытой дозорной галерее. У каждой бойницы дежурил стражник. Под шквальными порывами ветра жалобно стонала черепица. Снизу от земли подымался влажный запах.

Все так же молча король с дочерью прошли галереей. Под их ровным шагом звенели каменные плиты, и через каждые десять туазов навстречу им подымался лучник.

Очутившись перед дверью покоев, занимаемых принцессами, Филипп Красивый остановился. Он прислушался. Из-за двери доносился беспечный хохот и радостные возгласы. Король взглянул на Изабеллу.

– Так надо, – произнес он.

Изабелла, не отвечая, утвердительно наклонила голову, и Филипп Красивый рывком распахнул дверь. Маргарита, Жанна и Бланка дружно вскрикнули, веселый смех затих в мгновение ока.

Принцессы возились с театром марионеток и с увлечением разыгрывали пьеску, которую как-то в Венсенне, к их великому удовольствию, представил бродячий лицедей, но имел несчастье не угодить королю.

Марионетки изображали самых важных особ королевского двора. Декорация представляла опочивальню Филиппа Красивого, а сам он спал на постели, покрытой расшитым золотом одеялом. Его высочество Валуа стучится в двери и требует, чтобы его пустили поговорить с братом. Камергер Юг де Бувилль отвечает, что король, мол, не может его принять и что вообще с ним запрещено разговаривать. Его высочество Валуа в гневе удаляется. Вслед за тем в дверь стучатся марионетки, изображающие Людовика Наваррского и его брата Карла. Бувилль дает королевским сыновьям тот же ответ. Наконец, предшествуемый тремя приставами с дубинками в руках, является Ангерран де Мариньи; перед ним тотчас же распахиваются двери со словами: «Соблаговолите войти. Король давно желает побеседовать с вами».

Эта сатира на дворцовые нравы сильно разгневала Филиппа Красивого, и он запретил показывать ее на сцене. Но три молоденькие принцессы презрели королевский приказ и втихомолку разыгрывали пьеску: они получали двойное удовольствие – и от самого представления, и от того, что оно под запретом.

Каждый раз они меняли текст, вставляли новые шутки, придумывали новые сценки, особенно когда на подмостки выходили марионетки, изображавшие их собственных супругов.

Когда на пороге появились король и Изабелла, принцессы смущенно потупились, как нашалившие школьницы. Маргарита поспешно схватила небрежно брошенную на кресле накидку и набросила ее на свои точеные плечи и грудь, открытые чересчур декольтированным платьем. Бланка старалась привести в порядок свои кудряшки, которые растрепались от слишком усердного исполнения роли разгневанного дядюшки Валуа.

Жанна, которая лучше сестер умела владеть собой, заговорила первая:

– Мы уже кончили, государь, мы как раз кончили, государь; уверяю вас, вы не услышали бы ни одного слова, которое могло бы оскорбить ваш слух. Мы сейчас все уберем.

И, хлопнув в ладоши, она крикнула:

– Эй, Бомон, Комменж, кто там есть…

– Совершенно незачем звать ваших придворных дам, – коротко сказал король.

Он даже не взглянул на марионеток – он глядел на них, на трех своих невесток. Восемнадцать лет, двадцать с половиной, двадцать один год; все три – красавицы, каждая в своем роде. На его глазах росли и хорошели девчушки, которых в возрасте двенадцати-тринадцати лет привезли в Париж, чтобы выдать замуж за его сыновей. Но, по всей видимости, ума у них не прибавилось. До сих пор играют, как непослушные девчонки, какими-то марионетками… Неужели Изабелла сказала правду? Как могло столько женского лукавства гнездиться в этих существах, которых он до сих пор считал чуть ли не детьми? «Должно быть, – подумалось ему, – я ничего не понимаю в женщинах».

– Где ваши мужья? – спросил он.

– В фехтовальном зале, государь, – ответила Жанна.

– Как видите, я явился к вам не один, – продолжал король. – Вы часто жаловались, что ваша золовка вас не любит. И однако ж, мне сообщили, что каждой из вас она преподнесла по прелестному подарку…

Изабелла заметила, как внезапно потух блеск оживления в глазах Маргариты и Бланки, будто кто-то задул свечу.

– Не угодно ли вам, – медленно произнес Филипп Красивый, – показать мне те кошели, которые вы получили из Англии?

Молчание, воспоследовавшее за этими словами, разделило мир на две неравные части: на одной его стороне находились Филипп Красивый, Изабелла, весь двор, бароны, оба королевства; а другая на глазах у всех становилась в эту минуту непереносимо страшным кошмаром, и там остались три молоденькие невестки Железного короля.

– Ну так что же? – сказал король. – Что означает это молчание?

Он не спускал с них пристального взгляда своих огромных глаз, на которые никогда не опускались веки.

– Я оставила свой кошель в Париже, – нашлась наконец Жанна.

– И я тоже, и мы тоже, – подхватили в один голос Маргарита и Бланка.

Филипп Красивый медленно направился к двери, выходившей в коридор, и в напряженной тишине был слышен только скрип половиц под его тяжелыми шагами. Три молодые женщины, полумертвые от страха, следили за каждым его движением.

Никто даже не взглянул на Изабеллу. Она стояла немного в стороне, за камином, и, прислонившись к стене, прерывисто дышала.

Не оборачиваясь, король произнес:

– Раз вы оставили ваши кошели в Париже, мы попросим братьев д’Онэ съездить за ними и привезти немедля сюда.

Открыв дверь, король кликнул стража и велел ему тотчас же привести обоих конюших.

Бланка не выдержала. Она бессильно опустилась на низенький табурет, лицо ее побледнело, сердце замерло, головка склонилась набок: казалось, она сейчас упадет без сознания. Жанна схватила сестру за плечи и с силой встряхнула, чтобы привести в чувство.

Смуглыми пальчиками Маргарита машинально крутила шею марионетки, изображающей Мариньи, которой она с таким увлечением играла всего пять минут назад.

Изабелла не тронулась с места. Она чувствовала на себе взгляд Маргариты и Жанны – взгляд, исполненный жгучей ненависти к презренной предательнице, – и вдруг ее охватила безмерная усталость. «Нет-нет, отступать поздно», – подумала она.

В комнату вошли братья д’Онэ; они вихрем примчались, даже столкнулись в дверях, так как каждый непременно хотел войти первым и поскорее услужить королю, быть отмеченным королем.

По-прежнему стоя у стены, Изабелла протянула вперед руку и произнесла всего несколько слов:

– Эти рыцари, должно быть, угадали ваши мысли, батюшка, поскольку принесли мои кошели: посмотрите, они у них на поясе.

Филипп Красивый повернулся к своим невесткам:

– Не можете ли вы объяснить мне, каким образом к этим конюшим попали подарки, которые вам поднесла ваша золовка?

Никто не ответил.

Филипп д’Онэ удивленно взглянул на Изабеллу. Так смотрит побитая собака, не понимая, за что наказывает ее хозяин, потом медленно перевел глаза на старшего брата, как бы прося у него поддержки. Но Готье стоял с полуоткрытым от ужаса ртом.

– Стража! – крикнул король.

От звуков его голоса ледяная дрожь прошла по спинам всех присутствующих, и голос этот, ни на что не похожий, страшный голос, заполнил все закоулки замка и ночной мрак, притаившийся за окном. Вот уже ровно десять лет, со дня битвы при Мон-ан-Певель, когда Филипп IV скликал свои войска и сумел добыть победу, никто ни разу не слышал его крика, никто не мог даже представить мощь королевской глотки. Впрочем, король тут же перешел на обычный тон.

– Лучники! Позовите немедленно вашего капитана, – приказал он сбежавшейся страже.

По коридору раздался гулкий топот бросившихся на поиски капитана людей, и через минуту на пороге показался мессир Ален де Парейль: он не успел надеть шлем и прилаживал на ходу свой меч.

– Мессир Ален, – обратился к нему король, – арестуйте двух этих людей. В темницу их, и в оковы. Им предстоит ответить перед моим судом за свое вероломство.

Филипп д’Онэ сделал было шаг вперед.

– Государь, – пробормотал он, – государь…

– Довольно, – прервал его Филипп Красивый. – Отныне вам придется разговаривать с мессиром Ногарэ… Мессир Ален, – продолжал он, обращаясь к капитану, – принцессы будут находиться здесь под стражей вплоть до особого распоряжения; выставьте у их дверей караул. Любому, будь то их прислужницы, родные, даже их мужья, входить в эту комнату запрещается, равно как и разговаривать с ними. За это отвечаете вы.

Ален де Парейль даже бровью не повел, выслушав этот столь необычный приказ. Человека, который собственноручно арестовал Великого магистра ордена тамплиеров, уже ничто не могло удивить. Королевская воля была единственным его законом.

– Пойдемте, мессиры, – обратился он к братьям д’Онэ, указывая на двери, и вполголоса отдал своим лучникам какое-то приказание во исполнение королевской воли.

Спускаясь по лестнице, Готье шепнул на ухо Филиппу:

– Помолимся, брат, все кончено…

И шаги их, заглушаемые топотом стражников, затихли в коридоре.

Маргарита и Бланка прислушивались к этим затихающим вдали шагам. Это уходила навеки их любовь, их честь, их счастье, уходила сама жизнь. Присмиревшая Жанна напряженно думала, удастся ли ей когда-нибудь оправдать себя в глазах мужа. Вдруг Маргарита резким движением бросила в пылающий огонь марионетку, которую она вертела в руках.

Бланка снова чуть не лишилась сознания.

– Иди, Изабелла, – сказал король.

Отец и дочь вышли. Королева Англии победила; но она чувствовала безмерную усталость, и страшное волнение охватило ее, когда она услышала это «иди, Изабелла». Впервые за долгие годы отец обратился к ней на «ты», как тогда, когда она была еще совсем крошкой.

Молча шагала она вслед за отцом по круговой галерее. Ветер с востока гнал по небу лохматые черные тучи. Филипп попрощался с Изабеллой у дверей своих покоев и, взяв в опочивальне серебряный подсвечник, пошел разыскивать сыновей. Его огромная тень, скользившая по стенам, шум его шагов будили стражников, дремавших в пустынных переходах замка. Сердце его сжималось. И он не чувствовал, как горячие капли воска падают на его руку.