Глава 12

Да здравствует воздухоплавание!

Октябрь, 2621 г.

Необитаемый полуостров

Планета Фелиция, система Львиного Зева

Утро следующего дня Эстерсон встретил бодрячком. С первыми лучами солнца страх покинул его. А может, попросту запрятался в пресловутое «подсознание».

Между тем мысль о необходимости идти в лагуну за водой вызывала у него бурный внутренний протест. А уж идея повторить вчерашний подвиг и снова попытаться пройти по песчаной косе к брошенной станции казалась и вовсе верхом идиотизма.

– Уж лучше сдаться поисковым группам! У Родригеса по крайней мере щупалец нет, – рассуждал Эстерсон.

Кстати говоря, поисковые группы тоже не заставили себя долго ждать. В районе полудня он заслышал характерный дребезжащий гул вертолета. Затем еще одного.

Машины летели вдоль береговой полосы и приземлились возле той самой вожделенной станции. Минут через двадцать они снова поднялись и улетели на север.

Где-то через два часа оба вертолета прошли в обратном направлении, на юг.

– Зашевелились, гады. На доводку «Дюрандаля» у них лишнего человечка не допросишься. А как беглеца ловить, так гляди ж ты – лишняя сотня отыскалась, – криво усмехнувшись, пробормотал Эстерсон.

Он притаился за стволом гигантского хвойного дерева, наблюдая за тем, как исчезают вдали сыскные машины.

– Интересно, насколько их хватит, а? Дня на три, не больше? Дорогое все-таки это удовольствие – по чужим планетам шарить! – вслух рассуждал он.

За эти два с лишним дня у Эстерсона появилась привычка говорить с самим собой. Он все еще не мог решить, как следует с ней поступать – бороться или, наоборот, культивировать.

С одной стороны, в обычной жизни сами с собой болтают одни только психи. С другой стороны, он ведь не «в обычной жизни»? Только перестань использовать человеческий язык и сам не заметишь, как оскотинел…

В общем, Эстерсон решил пока не трогать новую привычку. А вместо этого обследовать полуостров на предмет наличия пресной воды.

«Все равно в ближайшие три-четыре дня из лесу лучше не высовываться».

Центральная часть полуострова оказалась весьма занимательной. Эстерсон потратил на ознакомление с ней не меньше шести часов.

Растительность там была буйной и довольно разнообразной. Раскидистые кроны высоких деревьев образовывали несколько ярусов, в которых, судя по душераздирающим звукам, время от времени происходил естественный отбор по Дарвину.

Верещали в дуплах неведомые зверушки. Чирикали и щебетали птицы. С грозным жужжанием вились над цветущими ветвями насекомые. Эдем!

Некоторые деревья были похожи на фикусы, другие – на секвойи, третьи напоминали земные платаны, разве что были еще больше.

Настоящих, «ученых» названий ни деревьям, ни животным, ни птицам Эстерсон не знал, а потому решил для себя впредь именовать флору и фауну Фелиции в полном соответствии с их земными аналогами. Если зверь похож на кролика или хотя бы имеет два длинных уха, значит, будет кроликом. Если дерево похоже на фикус – будет фикусом.

Все-таки в слове «фикус» есть что-то домашнее, уютное.

И произносить его гораздо легче, чем ломать язык на «Kerobidos vuspera vulgaris» (именно так именовалось самое распространенное на полуострове дерево в астроботанических каталогах).

О каверзах, которые таила в себе такая назывательная стратегия, Эстерсон поначалу не задумывался, пока на одной райской с виду полянке не обнаружил дерево, очень похожее на высокую голубую ель, на ветвях которой, однако, вместо шишек висели плоды, неотличимые от земных груш. Что это будет – груша или елка?

Плодов, золотистых и краснобоких, было много – и на дереве, и на земле. Выглядели они аппетитными, сочными и даже чуть перезрелыми.

Хоть сейчас на рекламу сока.

У Эстерсона, которому очень хотелось начать полноценную жизнь Робинзона (а ведь тот, если верить книге Дефо, сразу начал пожирать все, до чего мог дотянуться), даже мелькнула шальная мысль, а не попробовать ли одну такую грушу. Ну просто не может такой симпатичный фрукт быть кислым и ядовитым! А сколько в нем, должно быть, витаминов?!

Он уже собрался было отведать инопланетное диво, когда заметил, что ни одна из многочисленных ярко оперенных птиц, что сновали поодаль, грушами не интересуется.

Конструктор поднял с земли половинку груши (расколовшейся надвое при падении – что, кстати, резко отличало ее от «нормальной», земной груши) и понюхал.

– Какая гадость!

Запах, который ударил ему в ноздри, был отвратителен. Отвратительнее запаха экскрементов раз в четыреста.

Эстерсон с отвращением отбросил смердящий плод, как вдруг краем глаза заметил в кустах слева от себя какое-то движение.

На сей раз реакция его не подвела – видимо, урок, который преподало хищное щупальценогое, не прошел даром. Он мгновенно выхватил «ЗИГ-Зауэр», снял его с предохранителя и обернулся.

Увы, разглядеть врага среди густой листвы ему не посчастливилось. И хотя на миг ему показалось, что его глаза встретили чей-то взгляд… Нет, наверное, только показалось…

Неудавшийся Робинзон оставил хвойную грушу в покое и пошел дальше на юг, все еще не теряя надежды отыскать родник или речушку. Но не успел он пройти и ста метров, как почувствовал: за ним наблюдают.

Взгляд чужака ощущался спиной. Кожей. Душой.

Несколько раз он пробовал перехитрить наблюдателя. Резко останавливался. Давал стрекача, а затем резко отпрыгивал в сторону, падал и замирал, прижавшись к земле.

Но ни один из этих приемов не сработал.

Через час этих скаутских игр Эстерсон махнул рукой на наблюдателя, присутствие которого он по-прежнему чувствовал совершенно отчетливо.

Кстати сказать, эта отчетливость интуиции – Эстерсону, как человеку сверхрассудочному, в принципе не свойственная – отдавала чем-то мистическим. Она казалась ему параноидальной. И это было чувство не из приятных.

«Ну вот, всего несколько дней один, а уже начинаю сходить с ума», – вздохнул он.

«Хочет ходить за мной – пусть ходит. Мне стесняться нечего. В конце концов, кто это может быть? Смерть с косой? Явно ведь не следопыт из поисковой партии!» – решил Эстерсон.

За исполинскими стволами деревьев уже виднелось плато вулканической лавы, когда ему наконец повезло – он нашел крохотный родничок.

Затаившись под разлапистой корягой, родник толчками бил из земли, давая начало ручью, который, игристо ловча между валунами, убегал к океану.

Эстерсон расцвел в улыбке и склонился к воронке родника, держа в руках термос.

Прохладное ручейное «жур-жур» навевало приятные воспоминания о его шведском доме, где он бывал так редко. На живописном участке земли, который он унаследовал от родителей (а те, в свою очередь – от своих родителей, и так до незапамятных времен, до самого девятнадцатого века!), тоже имелся родник. Такой же крохотный, как этот. Разве что вода в нем была еще более прозрачной, еще более чистой и, кажется, имела свой особый хрустальный цвет и волшебный запах…

О загадочном преследователе Эстерсон уже и думать забыл. А потому, когда за его спиной вдруг тревожно захрустела ветка и на землю, судя по звукам, шмякнулось что-то немаленькое, он вздрогнул всем телом.

Конструктор выронил термос и, почти рефлекторно, вновь выхватил «ЗИГ-Зауэр».

Распрямился.

Превратился в слух и зрение. Неужели все-таки опасность?

Снова что-то ухнуло – словно бы упал засохший древесный ствол.

Нервы у Эстерсона были отнюдь не железные. Палец совершенно рефлекторно надавил на спусковой крючок. Затем еще раз.

Прогремели два выстрела.

Гробовая тишина, воцарившаяся в лесу после этой демонстрации твердых намерений, вернула ему трезвомыслие.

«Нет, когда хотят напасть, ведут себя совсем не так…»

Эстерсон помедлил еще минуту и заткнул пистолет за пояс комбинезона. Он вдруг почувствовал – им больше не интересуются.

«Интересно, что теперь предпримет загадочный преследователь?»

Конструктору ответил сам ход событий. Легонький топот, шелест расступающихся кустов, хруст валежника. Преследователь убегал!

«Не-ет, этого я так не оставлю!»

Он живо сбросил рюкзак и ринулся в чащу. Его душа преисполнилась охотничьим ликованием.

Ох и приятно иногда поменяться ролями!

Не будучи хорошим бегуном, Эстерсон тем не менее настиг преследователя довольно быстро – существо, как быстро выяснилось, хромало на одну лапу.

Это был сирх. Абориген планеты Фелиция.

Сирхами назывался разумный неантропоморфный теплокровный вид-гегемон, населявший сухопутье Фелиции – планеты приятной во многих отношениях.

Преследователь Эстерсона имел полтора метра роста и худощавую комплекцию. Мордкой и сложением он, как и его собратья, более всего походил на кота, отрастившего себе невесть за какой надобностью широкий спинной гребень и кожистые перепонки между передними лапами и нижней частью спины.

Сходство сирхов с земными кошачьими было воистину поразительным!

Длинный пушистый хвост (разве что чуть приплюснутый, как у бобра), когтистые четырехпалые конечности (верхние – развитые, как человеческая рука, а нижние – мощные, попрыгучие, как у кенгуру), хитрые глазки с вертикальным зрачком-рисочкой, широкий кожистый нос с одной только ноздрей, бдительно торчащие ушки, верткие, пластичные повадки…

Правда, в отличие от земных кошачьих сирхи не были хищниками.

И этот факт, между прочим, не в последнюю очередь предопределил выбор Эстерсона относительно Фелиции (которому хищники осточертели как класс – особенно разумные; слишком уж хорошо он изучил их человеческую разновидность, работая в «Дитерхази и Родригес»).

Если земные коты не могли и недели прожить без рыбы и мяса (хотя бы в виде гранул сухого корма), то сирхи Фелиции не мыслили жизни без качи– так, если верить «Энциклопедии», называлась вязкая белесая масса, служившая сирхам основным продуктом питания.

Кача была результатом переработки сока деревьев с неудобочитаемым латинским названием, волею сирхов ставшего основной агрикультурой планеты.

Качу воспевали поэты, ее изображали художники, о ней охотнее всего беседовали сирхи на своих вечеринках. Самым популярным именем у сирхов было имя Качхид, что в переводе означало «влюбленный в качу».

Но самым необычным у аборигенов Фелиции был их шерстяной покров.

В отличие от человеческих волос и шерсти земных животных (представляющих собой ороговевшую ткань, вырастающую из живой волосяной луковицы, запрятанной в коже), шерсть сирхов была живой от кончика и до корня.

И эта живая шерсть могла менять цвет в зависимости от того, что в данный момент требовалось ее хозяину. Сирхи были хамелеонами!

Нет, это не делало разумных жителей Фелиции похожими на экраны визоров. Но стоило сирху полежать минут пять на песочке, как сам он становился желто-коричневым. Стоило ему заснуть на ветке местного платана, как его шерсть начинала отливать кофейным и фисташковым.

Кстати говоря, тот сирх, за которым гнался Эстерсон, был зелено-серым – от хвоста и до спинного гребня. Он двигался довольно неуклюже и Эстерсон не мог взять в толк, как же это ему, такому медлительному и неповоротливому, удалось водить его за нос добрых два часа и притом оставаться совершенно незамеченным!

Наконец он сообразил, что все это время сирх попросту двигался по ветвям нижнего яруса. Ведь эти перепонки между лапками и бедрами у них вовсе не для красоты. И гребень кожистый – тоже. Эстерсону ли не знать, что гребень этот есть не что иное, как стабилизатор!

Сирхи, на манер земных белок-летяг, неплохие летуны. Бесшумно перепорхнуть с ветки на ветку, с дерева на дерево – для любого сирха дело немудреное.

«Какой же я кретин! Смотреть нужно было не в кусты, а на кроны!»

Эстерсон пригляделся: у сирха, которого он почти уже догнал, на боку светлела рваная рана, из которой сочилась молочно-розовая кровь.

«Неужели моих рук дело?» – ужаснулся Эстерсон, вспоминая, как с перепугу палил по кустам из «ЗИГ-Зауэра».

«Ничего себе удача – начать новую жизнь на другой планете с убийства беззащитного существа!»

Он пригляделся повнимательнее. Нет, ранение совершенно не было похоже на огнестрельное!

Скорее уж под беднягой не вовремя сломалась ветка и он, падая, напоролся на острый сук.

– Стой! Слышишь, парень, стой! – крикнул Эстерсон, когда его отделяли от сирха каких-то пять шагов.

Сирх обернулся и испуганно посмотрел на Эстерсона. Конечно, он не понял смысла обращенных к нему слов. Но шаги ускорил – на всякий случай.

Эстерсон тоже подналег. Чего он хотел – пожать сирху лапу? Поболтать? Но как? Ведь «Сигурда» при нем не было!

Но об этом Эстерсон тогда не думал. Он нагнал сирха и положил руку ему на плечо.

Конечно же, это была ошибка.

Сирх вновь повернул к Роланду свою мохнатую морду, которая тут же сменила цвет на черно-серый (позже Эстерсон узнает, что этот цвет в эмоциональной палитре сирхов отвечает за крайний испуг), единожды моргнул своими ореховыми глазищами, расслабленно присел на задние лапы и… с обреченным вздохом повалился на землю.

Вот уж чего Эстерсон не ожидал так не ожидал.

– Эй, парень, ты что, в обморок, что ли, упал? – вслух спросил конструктор, теребя сирха за опушенное пепельно-серой шерстью плечо. – Я тебя испугал, да?

Но сирх не издавал ни звука.

Он лежал с закрытыми глазами и, кажется, даже не дышал!

Эстерсон сел на корточки рядом с сирхом и закурил. Вид у него был озадаченный.

Затушив сигарету, он посмотрел на часы. С тех пор как сирх свалился на землю, прошло уже десять минут.

– Эй, ты чего? Тебе плохо, что ли? – робко спросил Эстерсон.

Ответа не последовало.

Инженер чувствовал себя растерянным. Однажды при нем упала в обморок его секретарша, сеньора Талита. Дело было в Санта-Розе – Грузинский обнаружил в сейфе с секретными документами невесть как проникшую в святая святых мышь. И ладно бы просто обнаружил и тихо пришиб каблуком. Так он, дебил, довел свое открытие до широких слоев общественности!

Услышав радостное сообщение Грузинского, сеньора Талита побледнела и брякнулась на спину, в аккурат напротив сейфа. Помнится, не смутившийся ничуть Грузинский еще пошутил как-то особенно уместно. А может, процитировал какую-то неведомую классику. В том духе, что «мышь – это животное, чей жизненный путь устлан телами упавших в обморок женщин».

«Но обморок Талиты продолжался никак не больше минуты! А этот котяра дрыхнет уже четверть часа!»

Сирхи, конечно, анатомически и физиологически устроены несколько иначе, чем люди. Поэтому у них и обморок может продолжаться дольше, рассуждал Эстерсон. И все-таки они ведь тоже дышат кислородом! Ведь они, – по крайней мере, если верить альтернологам, – имеют схожую с человеческой структуру мозга и систему обмена веществ.

В таком случае, разве возможно, чтобы сирхи были способны часами обходиться без дыхания? Скорее всего нет.

Эстерсон посмотрел на сирха – тот по-прежнему не шевелился. Шерсть на нем поникла, а из его пасти потекла малоэстетичная бело-розовая пена. Мышцы сирха обмякли. Вид у него был… вид у него был… совершенно дохляческий!

«А что, если он и впрямь умер? От испуга?» – вдруг подумал Эстерсон.

– Эй, парень, ты что, сдох?

Тут ему в голову пришла свежая мысль: «Если бы я заговорил на языке сирхов, может, мне удалось бы привести его в чувство. Недаром же все психологи мира в один голос твердят про волшебную силу родного языка!»

Вдохновленный своей идеей, Эстерсон бросился за рюкзаком, который остался на родниковой поляне. Он обернулся довольно споро – сбегал туда и обратно, прилепил к плечу визуальный плаг-ин «Сигурда», а на руку надел сам электронный переводчик. Склонился над сирхом и заговорил:

– Меня зовут Роланд. Я – друг. Я прибыл с планеты Земля с туристическими намерениями. Я не хочу ни тебе, ни твоему народу ничего плохого. Если ты болен, скажи мне, как я могу помочь тебе…

И так далее, и тому подобное.

Эстерсон упомянул взаимовыручку, которую должны оказывать друг другу люди и сирхи. Уверил, что сражен наповал красотами Фелиции. И признался, что хотел бы добраться до заброшенной исследовательской станции. Он даже извинился перед сирхом за то, что погнался за ним!

Но реакции не воспоследовало. Видимо, извинения сирха не впечатлили.

А когда наступили сумерки, Эстерсону ничего не оставалось, кроме как признать: первый же встреченный им сирх скоропостижно издох. Скончался, не приходя в сознание. По крайней мере отсутствие дыхания, существенное понижение температуры тела, а также внимание, которое проявили к телу несчастного лесные насекомые, свидетельствовали именно об этом.

– Кто же знал, что они такие трусливые! Кто же знал! Ну, конечно, я читал, что сирхи впечатлительны. Но до такой степени, чтобы сразу откидывать коньки! Может, конечно, ушибся когда падал. Или ранка на боку смертельной оказалась – занес какую-нибудь быструю инфекцию… Бывает же такое!

Громко причитая, Эстерсон покинул тело сирха и вернулся к роднику.

Там он надул палатку и разогрел себе ужин – на сей раз его ждал сублимированный говяжий бульон с луком (жирный, сытный и горячий), банановое желе (эта химия была так себе), рагу из овощей с молодой бараниной и сгущенное молоко.

Но даже деликатесный по робинзоновым меркам ужин не смог утешить Эстерсона. Он был мрачнее тучи. Ведь его Пятницу постиг летальный исход прежде, чем они успели обменяться именами, стеклянными бусами и религиозными воззрениями!

Так состоялся первый в личной истории инженера Роланда Эстерсона контакт с представителем инопланетной цивилизации.

Два следующих дня Эстерсон провел в размышлениях над своей нескучной судьбой.

Было очевидно, что тех съестных припасов, которые он взял с Цереры, ему хватит максимум на две недели. И это – при условии строжайшей экономии (про которую он, в свете недавних треволнений, как-то не особенно вспоминал, считая, что хорошее настроение важнее расчета).

Сколь ни были легки пакеты с сублимированным бульоном и желе, с растворимым кофе и сливками, а взять по сто единиц каждого блюда у Эстерсона не было никакой возможности.

«ЗИГ-Зауэр» и сорок патронов к нему, навигатор-ориентировщик, перочинный нож (добытый в результате нечеловеческих ухищрений – ведь на «Боливаре» строго следили за тем, чтобы кто-нибудь кого-нибудь не прирезал!), универсальный скотч, палатка (превращавшаяся при нужде в нечто вроде надувного спасательного плота), сигареты и лекарства, сухой спирт, ножницы, зубная паста и щетка, автоматический переводчик системы «Сигурд» с визуальным плаг-ином и электронной «Энциклопедией», ложка, миска, термос с системой фильтров, а еще смена белья и теплый свитер…

Все это он тащил с собой, ибо знал: без этих костылей он не пройдет по просторам звездоземья и десяти километров.

Ясное дело, что при такой загрузке рюкзачка места для пары лишних банок со сгущенным молоком просто не оставалось!

Эстерсон полностью обследовал полуостров, на который его зашвырнула судьба, и убедился: этот клочок земли необитаем (если не считать за «обитателя» того единственного сирха, труп которого, кстати сказать, чудесным образом исчез – по крайней мере на следующее утро конструктор его на прежнем месте не обнаружил).

На полуострове не было выявлено никаких следов жизнедеятельности сирхов – ни домов, ни рыбацких шалашей, ни дорог. Отсутствовали и приметы деятельности цивилизаций седьмой ступени развития: ни пустых консервных банок, ни одноразовых стаканчиков. Что удивительно, это обстоятельство начинало печалить Эстерсона.

Он скучал по общению. Ему начинало казаться, что даже малоразвитые ленивые сирхи смогли бы частично удовлетворить его насущные социальные потребности…

Все это было Эстерсону внове.

Как же так? Ведь он всю жизнь считал себя мизантропом и эгоистом, нуждающимся по-настоящему лишь в самом себе!

Выходит, ошибался?

Необитаемый полуостров соединен с материком песчаной косой. Но она непреодолима. По крайней мере с психологической точки зрения.

Может быть, улучив момент, можно было бы добраться до материка, если бежать по отмели сломя голову в пиковый час отлива?

Наверное, какой-нибудь записной смельчак, наподобие тех, что орудуют в героических и приключенческих фильмах, на месте Эстерсона так и поступил бы. Но конструктору хватало честности признаться себе: он скорее сгниет в лесу с хвойными грушами заживо, чем еще раз решится испытывать добронравие монстра, которому по силам проглотить истребитель…

Не раз и не два Эстерсон смотрел в бинокль на заброшенную станцию, ломая голову над тем, как же все-таки до нее добраться.

Увы, поплыть к станции на лодке было практически равносильно тому, чтобы отправиться по косе пешком. И в том, и в другом случае Эстерсон был совершенно беззащитен перед чудовищем и полностью зависим от опасной водной стихии.

«Но ведь сирх, тот самый несчастный трусишка, каким-то образом оказался здесь? Ведь он же наверняка живет там, на материке? Или это был такой же Робинзон, как и я? Но тогда где его дом и хозяйство?» – недоумевал Эстерсон.

Тем временем операция по поимке беглецов продолжалась. За последние дни вертолеты стали появляться реже, но зато кружили они дольше. Иногда они снижались почти до самых верхушек деревьев и подолгу висели на одном месте. Случалось и такое, что с борта вертолетов открывали ураганный огонь по лесу, а потом спускали по тросам парочку проверяющих.

Правда, все эти инциденты с пальбой происходили довольно далеко, на большой земле. И конструктору если и приходилось бояться, то не за себя, а за сирхов. Впрочем, что-то подсказывало ему: проворные аборигены так просто подстрелить себя не дадут.

Поначалу появление рейнджеров сильно действовало Эстерсону на нервы. Но вскоре он привык к этим бесплодным воздушным рейдам.

В конце концов ему было приятно знать, что люди – обыкновенные люди – где-то совсем близко.

И даже тот факт, что эти люди суть жестокие и решительно настроенные враги, мечтающие лишить его свободы или даже застрелить на месте, этого странного удовольствия – удовольствия, которое трудно понять тем, кто никогда не ночевал в джунглях чужой планеты в полном одиночестве, – не портили.

Впрочем, радость, которую испытывал Эстерсон от созерцания попыток преследователей отыскать его, не мешала ему принимать необходимые меры предосторожности.

Он не разжигал костра днем (а только ночью и только в специальной, сооруженной для этой цели землянке, чей дымоход был укрыт ветками с листьями, фильтрующими дым). Он практически не выходил из-под защиты деревьев, а свою палатку замаскировал так тщательно, что несколько раз в рассеянности проходил мимо и потом долго искал, чувствуя себя заблудившимся в трех соснах растяпой.

Впрочем, Эстерсон знал: поиски прекратятся со дня на день. И хотя эта мысль, несомненно, радовала его, в каком-то высшем смысле было в ней и сожаление.

«Как буду я бороться со скукой, когда эти стрекочущие хреновины уберутся восвояси?»

Время шло, а вопрос о том, как выбраться с полуострова, оставался без ответа, пока однажды, во время бесцельной и бездумной прогулки по лесу, Эстерсон не натолкнулся на свои парашюты, довольно небрежно сложенные и замаскированные им еще в первый день робинзонады.

Он совершенно о них позабыл. И поначалу даже не сообразил, откуда взялся здесь этот курган из древесной трухи, ветвей и опавших листьев.

Эстерсон подумал, что было бы вовсе не лишним зарыть парашюты в землю, чтобы эта куча мусора не мозолила глаза. Но ему вдруг стало жаль ценной парашютной ткани. Ограниченность ресурсов, которыми он располагал, пробудила в нем исключительную рачительность.

«Если я зарою их, нежная ткань слежится и быстро придет в негодность. А ведь она еще может послужить! Может быть, когда я доберусь до материка, я смогу выменять ее у сирхов на что-нибудь съестное. Или, допустим, на сигареты».

Но его инженерный ум не хотел мириться с идеей мены многослойного парашютного шелка на черствый батон хлеба с отрубями, оставшегося после пикника каких-нибудь залетных землян и бережно сохраняемого семейством сирхов в качестве странного сувенира. Его пытливая натура хотела отыскать шелку более возвышенное применение.

«Может быть, имело бы смысл сделать из него парус для лодки? Если закрепить парус на мачте и поймать хороший ветер, можно добраться до станции по океану за каких-нибудь полтора часа. Глядишь, и твари головоногие не успеют опомниться…»

Эстерсон нахмурился. Нет, при одной мысли о воде ему делалось не по себе. Хоть в лодке, хоть пешком, хоть с парусом, хоть без него – все равно в азартные игры со смертью он больше не играет!

«Но как-то же люди путешествовали раньше, до того, как изобрели самолеты?» – рассуждал он.

«На чем же они передвигались? На кораблях и лодках, это ясно. На лошадях и верблюдах. На своих двоих. На воздушных шарах и цеппелинах…»

Тут-то Эстерсона и осенило.

– Правильно! На воздушных шарах! Да здравствует воздухоплавание! – громко закричал он, воздевая руки к небесам.

Самолично изготовить примитивный летательный аппарат, который был бы способен перенести человека по воздуху на расстояние пяти километров, было делом не простым. Даже для конструктора экстра-класса.

И хотя проблем теоретического свойства перед Эстерсоном стояло немного, от этого было не легче: практические с лихвой их компенсировали.

Во-первых, следовало правильно рассчитать форму и размеры шара, исходя из количества наличествующего парашютного шелка.

Затем следовало вычертить выкройку будущего шара и в точном соответствии с ней нежно, чтобы не повредить структуру и покрытие, разрезать ткань. А после аккуратно соединить получившиеся части выкройки воедино при помощи универсального скотча (которого запросто может не хватить, ведь при подготовке к побегу идея заняться воздухоплаванием в голову Эстерсону не приходила – он рассчитывал использовать скотч при постройке жилища). И притом так, чтобы не было дырок, не то весь газ вытечет за считанные секунды, и он рухнет в океан на поживу монстрам!

Во-вторых, следовало решить вопрос о том, чем наполнять шар, буде такой вообще удастся изготовить.

«Можно, конечно, наполнить его горячим воздухом. Соорудить примитивную горелку и все такое прочее. Но будет ли достаточно одного теплого воздуха, чтобы обеспечить хорошую летучесть шара при таких скромных его объемах, какие рисуются при взгляде на количество ткани?» – спрашивал себя конструктор.

В-третьих, следовало сделать корзину, где будет находиться воздухоплаватель, то есть он, Эстерсон.

А также сплести из парашютных строп сетку, которой будет крепиться корзина к шару. И наконец, предусмотреть мешки и мешочки с балластом.

Плести корзины Эстерсон не умел. А потому было решено использовать в качестве корзины надувную лодку. Что же до вопроса о том, чем наполнить шар, то и эту проблему конструктор решил. Ясно ведь, что наполнять нужно гелием.

А в качестве источника этого газа можно использовать диковинные грибы-дождевики, в изобилии растущие на полуострове.

Еще за два дня до того Эстерсон вычитал в «Энциклопедии», что, будучи продырявленным, местный пупырчатый гриб-дождевик исторгает из себя, словно надувной мячик, небольшую порцию чистого гелия. «Энциклопедия» также сообщала, что, к сожалению, промышленного значения это фелицианское чудо не имеет.

«Небось слишком дорого обошелся бы ручной сбор грибов в местных лесах», – позлорадствовал Эстерсон.

Каждый дождевик давал около пяти кубических дециметров газа. Таким образом, одной большущей кучи грибов, которых, на счастье, в тенистых и влажных уголках леса росло вдосталь, должно было хватить для того, чтобы без проблем наполнить целый шар.

Когда зудение вертолетов над его головой наконец прекратилось, он не сразу заметил это, поглощенный необходимыми расчетами.

Только через два дня он осознал, что посланцы «Дитерхази и Родригес», похоже, убрались восвояси.

После этого Эстерсон засучил рукава и принялся за работу.

Скука отступила. Тоска по обществу – тоже. Лишь выкладываясь до конца, Эстерсон чувствовал себя самодостаточным, счастливым, полноценным.

Он трудился над шаром от рассвета и до наступления сумерек с небольшими перерывами на обед.

Да, деньги, отведенные на операцию по поимке Эстерсона, окончились и поиски беглеца прекратились. Но конструктор остался к этому факту совершенно равнодушен. Теперь у него были заботы поважнее. Да и времени радоваться у него не было. Даже по ночам ему снились летающие исполины. В последний раз такое случалось с ним во время работы над первым прототипом «Дюрандаля».

Прошло две недели, и шар состоялся как факт физической реальности.

Его припухшее оранжевое тело теперь было разложено на поляне, тщательно очищенной от всего, что могло проколоть или повредить деликатную ткань.

Под раскидистым платаном громоздилась гигантская пирамида грибов-дождевиков – три дня Эстерсон потратил на то, чтобы собрать и доставить их к месту старта.

Палатка была трансформирована в лодку лишь этим утром. И надута она была до каменной твердости.

Внутри нее и рядом с ней находились многочисленные мешочки с балластом, сшитые из остатков ткани, а также множество камней – от маленьких до настоящих валунов, обвязанных лианами (все парашютные стропы пошли на обнимающую шар сетку и тали управления). Эти камни должны были удерживать наполненный шар и корзину до момента взлета.

Эстерсон с гордостью оглядел свое воздухоплавательное хозяйство.

– Не хуже, чем делали восемьсот лет назад! – вслух заключил он.

На радостях он позволил себе сигарету, что в последнюю неделю делал нечасто, пытаясь растянуть удовольствие на возможно более долгое время.

Эта сигарета была одной из четырех последних. Эстерсон очень надеялся, что на материке, буде его приземление пройдет успешно, ему удастся встретить хоть одного заядлого курильщика.

«Может быть, сирхи тоже курят?» – надеялся Эстерсон.

Ему мучительно не хотелось отказываться от своей вредной привычки. Особенно здесь, на Фелиции. Может быть, потому, что курение было одной из немногих повседневных практик, роднивших его с прошлым, с миром обычных людей, людей, среди которых он вырос и состоялся как личность.

Бросать курить теперь? После того как он «бросил» уже столько всякого – пить кофе, болтать по вифону, флиртовать с сеньорой Талитой, ругаться с кретином Марио, мусолить справочники по сопромату и протоколы испытаний? Разве это не комично?

Вдруг Эстерсон подумал о своих бывших коллегах – среди них были хорошие люди, были даже друзья.

«Интересно, что сказал бы Грузинский, если б увидел меня здесь, возле кучи этих вот грибов, рядом с шаром? А Пес? Что бы сказал Пес на это? Наверное, обозвал меня опасным психом, читавшим в детстве слишком много древних приключенческих романов?»

Эти мысли заставили Эстерсона улыбнуться. Как мало значили для него теперь чужие мнения!

Утром следующего дня конструктор зарегистрировал устойчивый юго-восточный ветер. Тот самый, который был его союзником, когда он убирал с плато катапультируемое кресло и стойку шасси.

Это означало, что ждать больше нечего.

«Сегодня!» – решил он.

Спустя три с половиной часа все собранные дождевики были выпотрошены, а шар вырос до гигантских размеров. Сразу в нескольких местах гелий тихонечко сочился сквозь обшивку шара – как ни старался Эстерсон, а сделать шар полностью герметичным при помощи одного лишь скотча ему не удалось.

«Впрочем, какая разница? На пять километров его хватит, а больше мне и не требуется!» – успокаивал он себя.

Роланд в последний раз проверил наличие и вес балласта в корзине.

Положил в корзину рюкзачок.

Обвязал вокруг пояса тали, при помощи которых он планировал уменьшать объем шара, чтобы приземлиться.

Окинул пристальным взглядом поляну – ничего ли не забыл?

Помедлив еще минуту, Эстерсон решительно извлек из-за пояса нож и перерезал самую толстую веревку, сплетенную им из древесных волокон вперемешку со шнуром парашютных строп. Веревка соединяла шар с пучком таких же веревок, но потоньше, каждая из которых оплетала камень – это был его якорь.

– Ну, с Богом! – прошептал Эстерсон.

Он хотел напоследок перекреститься – так учила его бабушка. Но шар рванулся ввысь с такой скоростью, что Эстерсон не удержался на ногах и упал на дно своей надувной корзины.

Он больно ударился спиной – падение пришлось в аккурат на рюкзачок, плотно набитый походным барахлом.

Перехватило дыхание и засосало под ложечкой – это обвязанные вокруг пояса тали сдавили диафрагму.

Эстерсон не без труда поднялся – корзину сильнейшим образом качало. Шквальный ветер трепал волосы на его голове и пронизывал холодом даже сквозь комбинезон.

Конструктор медленно подобрался к краю корзины и не смог удержаться от громкого возгласа изумления. За какие-то две-три минуты шар поднялся на сотни метров и, что ужасно, продолжал набирать высоту!

На секунду ему стало страшно, к горлу подкатила тошнота. Эстерсона сильно вырвало, просто вывернуло наизнанку съеденным поутру гороховым супом напополам с печеночным паштетом.

«Этого только не хватало», – мрачно подумал он.

Он никогда не жаловался на боязнь высоты. И надо же – такие реакции!

Приходилось признать, что в природе существуют две разновидности высоты: высота, которую ты наблюдаешь из кабины флуггера, и высота, что разверзается под корзиной примитивного воздухоплавательного снаряда. И эти две высоты совершенно разные, даже когда совпадают с точностью до метра!

Сердце Эстерсона громко билось у него в груди и грозило выпрыгнуть наружу. А невесть из каких подвалов души выползший страх медленно растворялся в крови и наполнял все части его тела гипнотическим безволием.

«Неужели я неправильно рассчитал объем гелия? Неужели газа слишком много?»

И хотя Эстерсон прекрасно знал, что на оба вопроса следует ответить «да» и принять срочные меры, он был не в силах пошевелиться. Смертельная усталость и апатия вдруг овладели всем его существом.

«И впрямь – к чему все эти жалкие метания? – вдруг подумал он. – В принципе есть в этом даже что-то романтичное – умереть в корзине воздушного шара от недостатка кислорода! Чем скотская, никому не нужная жизнь вдали от людей, так, может, лучше сразу смерть?»

Синева приближалась, усугубляя самогубские настроения Эстерсона.

Сама мысль о том, чтобы предпринять что-либо конструктивное – например, натянуть тали и уменьшить объем шара, рождали в душе конструктора парадоксальный внутренний протест. Он без стеснения наслаждался близостью смерти.

Корзину снова начало качать, на этот раз так сильно, что Эстерсон едва не выпал – юго-восточный ветер менялся на восточный самым неделикатным образом. Но это было неплохо, очень даже неплохо!

Когда корзина временно угомонилась, Эстерсон вновь отважился посмотреть вниз.

Полуостров, на котором он провел две недели, теперь лежал далеко-далеко под ним.

Своими очертаниями он напоминал кошачью лапу с растопыренными когтями. Вот она, густая зеленка инопланетного леса. Серо-коричневое лавовое плато. Бледно-желтый шарф песка, который методично вылизывают белые языки прибоя.

А вот и песчаная коса, ведущая на материк. Совсем близко (при взгляде с такой высоты) – исследовательская станция, объект его многодневных вожделений. Его заветная цель. Но что это там, на станции?

Эстерсон напряг зрение.

В это было трудно поверить, но над заброшенной станцией курился дымок! А ведь не далее чем час тому назад он самолично обозревал ее в бинокль. И все там было как всегда: запустение и безлюдье. И вот, среди всего этого декаданса, кто-то вдруг решил растопить камин!

Да-да, настоящий дым! И он валил из кирпичного дымохода!

«Кто это? Сирхи? Люди? Новая исследовательская группа, получившая жирный правительственный грант на восстановление хозяйства и продолжение наблюдений? Или неласковые мальчики и девочки, подписавшие контракт с концерном „Дитерхази и Родригес“ на поимку такого-сякого Эстерсона, предателя человечества?»

Конструктором овладело жгучее любопытство. Такое жгучее, что сопротивляться ему было совершенно немыслимо – точно так же, как еще несколько минут назад невозможным казалось предпринять что-то ради своего спасения.

Нежданный дымок вывел Эстерсона из предсмертного оцепенения и вернул ему интерес к жизни.

Борясь с оглушающим ветром, конструктор встал в центре корзины и, напрягая все свои мышцы, натянул тали.

Шар выпустил порцию газа. Полет чуть-чуть стабилизировался, но тут же шар снова рванулся вверх.

И тогда Эстерсон прибег к последнему, рискованному средству – он выпустил в шар полную обойму из своего «ЗИГ-Зауэра».

Газ повалил из дырок с громким свистом. Шар перестал набирать высоту и даже, кажется, начал снижаться!

Спустя несколько минут, когда шар приблизился к земле, Эстерсон наконец позволил себе перевести дух и снова подошел к надувному борту лодки.

Теперь коса и побережье со станцией уже остались далеко позади. Восточный ветер неуклонно сносил шар в глубину континента – туда, где виднелись бледные меловые горы. Но Эстерсон не унывал – он знал, что преодолеет любое расстояние, вернется к берегу и узнает, доподлинно узнает, кто и зачем зажег огонь на покинутой станции.

Он без устали натягивал тали деревянными от усталости руками, а шар все снижался.

Последний рывок – и перед ним замелькали верхушки исполинских фикусов. Еще рывок – и корзина с Эстерсоном зацепилась за агрессивно растопыренные ветви высокого платана, а сам шар был прибит к кронам соседних деревьев порывом ветра.

Корзина накренилась, Эстерсон вывалился из нее и стремительно полетел вниз.

– А-а-а-а! – орал он громко, как только мог.

Не будь он обвязан талями, он непременно разбился бы о землю, ибо высота дерева, крона которого легко раздавалась в стороны под тяжестью его тела, была не менее тридцати метров.

Но тали сдержали и смягчили роковое падение. Если не считать одного сломанного ребра и двух десятков синяков, приземление удалось на славу.

Это был самый сильный приступ маниакальной любознательности, который доводилось когда-либо испытывать Эстерсону за всю его жизнь.

Не успев толком прийти в себя, он тут же отрезал тали, вколол себе обезболивающее и бросился по направлению к станции. Что-то подсказывало ему – он поступает правильно. И хотя разум нашептывал ему целые саги о неразумии благородного мужа, идущего на поводу у собственного любопытства, на саги эти ему было плевать.

– К черту рассуждения! – повторял Эстерсон.

Он спрятался в густых кустах в десяти метрах от станции и начал вслушиваться. Первым, что он услышал, была песня.

Песню пела молодая женщина. Голос у нее был глубоким и сильным. Слова песни показались Эстерсону совершенно непонятными, а потому он извлек из рюкзачка свой «Сигурд», включил в режиме текстового интерфейса и воззрился на дисплей.

«Ага. Язык – русский. Что ж, это уже кое-что. По крайней мере это не козни „Дитерхази и Родригес“. Закон Южноамериканской Директории от 2614 года иностранных граждан нанимать в военизированную охрану запрещает. И на поисковые отряды этот закон распространяется, по идее, тоже», – рассудил Эстерсон.

Тем временем женщина, скрытая от Эстерсона стенами полуразрушенного здания, добралась до следующего куплета.

«Только что она здесь делает? Она что, одна? Или где-то тут расхаживают ее друзья и кавалеры? И с чего это вдруг на нее нашла охота попеть?»

Теперь, когда любопытство Эстерсона было частично удовлетворено, ему хотелось только одного: закурить. В его распоряжении оставалась только одна сигарета.

Что ж, вот он – тот самый миг никотинового торжества. Он заслужил его! Десять тысяч раз заслужил! И то подумать: его авантюра с самодельным воздушным шаром увенчалась успехом. Он жив и здоров, он на желанном материке и, более того, нечаянно обнаружил поющее человеческое существо женского пола и русской национальности!

Он сел на корточки, извлек из пачки последнюю сигарету, чиркнул зажигалкой и глубоко затянулся.

Вот это было удовольствие так удовольствие! Он даже глаза закрыл, чтобы мир не мельтешил перед ними и не портил впечатления…

Уфффф!

Погружение в пучины экстаза было таким захватывающим и полным, что Эстерсон не отследил момента, когда женщина смолкла.

Он докурил сигарету, втоптал бычок в красную глинистую землю и уже собрался было продолжить наблюдения, когда за спиной у него раздался металлический щелчок и его затылок вошел в соприкосновение с неким холодным металлическим предметом.

Не нужно было быть Альбертом Эйнштейном, чтобы догадаться: это дульный срез какого-то оружия.

– Не двигаться, – строго сказал женский голос. Эстерсону показалось – тот самый, что пел про белогривого коня.

– А я и не двигаюсь, – тихо ответил он и тут же получил тяжелый удар по почкам.