* * *

— Все в этой жизни херня, кроме пчел, — лениво резюмировал Саша Шмаков, доскребая ложкой баночку меда с иноземной этикеткой. — Ну а если разобраться, то и пчелы — тоже херня.

— В заднице не слипнется? — подал голос из угла здоровый.

— Будь спок. — Шмаков поднял тяжелый пятилитровый чайник, побулькал из носика, сыто выдохнул:

— Медок — что надо. Видно, насекомые у них там с гуся…

— С интересом первоклассника долго смотрел на этикетку с непонятными буквами, сплюнул:

— Басурманский язык.

Прикрыл глаза, приготовившись присоединиться к остальным — «отлететь в миры иные, но не враз и не совсем», как любил говаривать один веселый хлопчик, водитель «бээм-пэшки»… После января 1995-го он был увезен из-под Грозного бортом в Бурденко, по слухам, ноги оттяпали совсем… Что-то с ним теперь?

СОБРы кемарили, примостившись кто как в тесной палаточке. Тут было даже тепло: маленький рефлектор грел нормально, да и восемь здоровых мужиков, сопевших каждый в две ноздри, хоть и выдыхали углекислый газ вместо потребленного кислорода, а температуру градусов на пять в «помещении» подымали.

Один из бойцов «сидел на раздаче»; на стульчике рядом с окошечком и наблюдал. Один раз даже обслужил покупателя — совсем трясущегося, сизого вида мужичка в болоньевой куртчоночке года этак семьдесят второго, от которой осталась преимущественно одна подкладка, и в шлепанцах на босу ногу. Трясущимся пальцем доходяга ткнул в самую дешевую бутылку, поименованную «Три богатыря»; где разливали этот денатурат — было не ведомо никому, поскольку даже у известных богатырей на этикетке глаза были прищурены, лица с бородами клином — козлоподобны, а коньки, угрюмо таращившиеся на мир лиловыми глазами, больше были схожи с легендарными степными лошадками Пржевальского. Получив заветную емкость, мужичонка прижал ее двумя руками к груди и засеменил куда-то так скоро, будто за ним гнались. Ну да — от милиции еще что, вот от «белочки» вовремя сбежать — это искусство сродни оперскому…

Рейсовый из Приморска прибыл, как и положено по расписанию, в двенадцать тридцать с копейками. Дальше автобус следовал в Краснореченск, и по зимнему времени ни в Раздольной, ни в «Лазурном берегу» пассажиров, даже транзитных, не высаживал. А тут — двенадцать молодых парней соскочили, все — один в один — розовощекие и крепкие, как антоновка из сада хорошего хозяина.

— Ну, ерш твою медь… — удивленно протянул «наблюдала». — В чешуе, как жар горя, — тридцать три богатыря… Батя, глянь-ка!

Старшой двинулся, скрытно заглянул в оконце:

— Ого! Эх, хвост-чешуя, наших нету никого… А, Рыбак? Нам только такого творческого счастья по жизни и не хватало!

Парни рядились под спортсменов. Все — с большими одинаковыми сумками, в одинаковых «адидасовых» костюмах, высоких кожаных кроссовках, шапочках с пумпончиками…

— Красавцы, а? — прокомментировал Батя, сделав ударение на последний слог.

— На горе стоит избушка — занавески тюлевы, а в избушке две девчушки — милые, красивые.

— Чего-то ты. Батя, с прибаутками разошелся. Нескладно…

— Зато правда. По чью душу это ЦСКА прибыло, хотел бы я знать… Как говаривал один генерал, два птенца в одной берлоге не живут. Особливо, ежели медведик неласковый.

— Может, я слетаю? Пошуршу? — разом проснулся Саша Шмаков. От долгого сидения его деятельная натура просто «отекала в горизонталь», как пломбир в духовке.

— Был бы ты бакс, тогда б шуршал. А пока что — фантик карамельный. Сиди и не чирикай.

— Батя, я все же…

— Да не заводись ты, — устало отмахнулся Батя. — Не знаю, как в твоем детстве, а в моем пионерском очень ходова была фраза: «Четыре сбоку — ваших нет». Вот щас — как раз такой вариант и наклевывается. Мне вовсе не улыбается здесь героически погибнуть и вас всех положить. По такой непонятке только тузы играют, а мы — «вальты» драные.

— Да я…

— Ша, я сказал. В четырнадцать от Назара, мента местного, гонец будет. Он всю кашу варить начал, пусть и перцем посыпает. И сам — лопает.

Тем временем спортсмены зарегистрировались, прошли на территорию пансионата.

— Батя, а может, зря волну гоним? Может — и прямь спортсмены? — подал голос из угла Рыбак.

— Все мы спортсмены. В своем деле. Чем они тут заниматься собираются, в тмутаракани? Бобслеем с препятствиями?

— У всех свои трудности, — пожал плечами здоровый.

— Ну да, ну да… Только сдается мне — уж очень хлопцы неулыбчивые и собранные. А по приказу дрочка это тебе не любовь…

Назаренко объявился в два с минутами самолично. «Залегендировался» просто — привез с собою хозяина ларька и внаглую стал «затариваться» всем по мелочи: ну кого удивит мент, «стригущий» палаточника на своей территории? Только негра эфиопского, да и того — не слишком. У них, в Эфиопии, надо думать, свои менты — не промах.

Узнав новость, Назар помрачнел. Еще со вчерашнего вечера, как отзвонился, сердце его чуяло недоброе. И кажись, оно настает. В самом мудацком варианте.

Не, верно люди говорят: не буди лихо, пока оно тихо! Блин, а все баба! Надоело ей, вишь ты, в капитаншах хаживать, запилила совсем! Вот и решил выпендриться, нашел приключение на свою задницу! Хотя…

Послушав трохи старшого СОБРов, Назар остыл. Известное дело, у страха глаза — как у кролика при запоре: в каждом полтинник одной монетой, еще советской чеканки!

Собрался с мыслями, успокоился. Рука привычно ласкала вороненую сталь «АКМ», а в голове болталась неизвестно откуда и как всплывшая строчка: «Кого бояться мне? Со мной мой меч. За злато отвечает честной булат». Вот только — где это злато?

— Промути эту тему, Назар. Уж больно у разрядников сумки тяжелые. Да и сами они…

— Так чего, «ксивы» у них, что ли, прощупать?

— Да хоть яйца им щупай!

— Думаешь, служивые?

— Да у них на морде у каждого три буквы написано…

— М-да… Тогда — с налету нельзя. Помэркуваты трэба.

— Меркуй. На то и поставлен.

— М-да… Нэ було у бабы лиха, та купыла порося…

— И рыло — полтинником.

— Сделаю, — неожиданно расцвел Назаренко улыбкой. — Усе будет у порядке, шеф! Обокрасть их могут? Или — хулиган какой пьяный прицепится?

— Легко.

— Вот. А по факту кражи можно и потолковать со спортсменами…

— Смотри не влети.

— А не пойман — не вор.