3

Это было в 1557 году. Федьке-зуйку было два (почти) года. Русский царь Иван еще не начал видеть заговоры на каждом шагу и тайных врагов в каждом новом человеке и в половине старых, кои еще вчера казались ему верными царевыми слугами. Царь еще не стал Грозным. Он был молод, хотя царствовал уж десятый год, имел хороших советников, могущих хоть книжку на века написать, как один из них, некоторый протопоп, именем Сильвестр (книжка та «Домострой» именуется), хоть победы одерживать, как воевода Адашев…

А в Англии еще царствовала Кровавая Мэри — злобная, тихоголосая брюнетка, всегда так густо набеленная, что природная желтизна кожи, усугубленная разлитием желчи, никому не видна. Ее темные глаза никогда не смотрели прямо на говорившего с нею, ускользали, скрывались за веками. Впалые виски, худые щеки, малоподвижные миниатюрные ручки…

Лицо фанатичной, склонной к умерщвлению плоти, жестокой ханжи. Лицо женщины, которая сама несчастлива, и никому, кто возле нее и не возле, но в ее власти, быть счастливым не позволит. Такова она на портрете кисти Антония Моро в мадридском музее Прадо, такова она была и в жизни.

Во все годы царствования ее сжигала тайная горячая, до бешенства доходившая, тоска по мужу — союзнику и единомышленнику, но оставившему ее, как женщину, очень быстро. Она всю жизнь играла роль холодной, расчетливой государыни, которая выше земных страстей, которую даже судьбы подданных мало волнуют сравнительно с делами религии. Но муж, похоже, был, вовсе не стремясь таковым прослыть, на деле таким именно. Другие мужчины? Такие жалкие пигмеи, в сравнении с тем, кто был ее мужем! Перед кем трепетал весь мир, от папы римского (да-да, она знала: Его Святейшество боится Филиппа) и до жалких индейцев на краю Нового Света! Она не хотела никого другого.

А еще младшая сестра! Как топор над шеей нависла эта рыжая тварь, которая вслух гордится тем, что вот она чистая англичанка, и по отцу, и по матери, а ныне кто на троне? Конечно, можно возразить: ныне на троне монархиня королевских кровей, как по отцу, так и по матери, а ты кто? Ты дочь всего-навсего одной из десятков фрейлин моей матери, к тому же зачатая во грехе! Но та, рыжая, спокойно возразит на это: «Зато твоя мать испанка, чужая этой земле!» И как ни старалась Мария сплавить полуродную сестричку подалее — к примеру, выдать замуж за датского кронпринца — ничего не выходило. А уж как было бы хорошо: живет сестричка Елизавета там, на берегу Балтийского моря, по уши увязнув в их датских делах, вроде вековой распри с северо-германскими княжествами — как их там именуют? Голштиния, кажется? Ольденбург? Люксембург? В общем какой-то «…бург» среди них точно есть. А еще соседи-шведы донимают, а за горизонтом на востоке — загадочная Русь… И ей, гадюке, некогда английскими делами заняться, даже если и захочется! А то как какой заговор — так раскапывай, а не ведут ли следы в замок Эшбридж, где под надежной охраной из северных дворян-католиков живет в окружении своих книг на самых разных языках эта хитрая лиса?

Но лиса потому и лиса, что хитра. И покуда верных следов — таких, чтоб беспристрастный суд приговорил рыжую гадюку к отсечению головы за государственную измену, выразившуюся пусть не в деле каком, но хотя бы в ясно выраженном помышлении об ущербе королеве, — таких следов не было.

Вожди восстаний ей писали, предлагая трон в случае победы мятежа, — но она им никогда ни строки не писала в ответ! Хитрая рыжая лиса, вдобавок еще и еретичка! Раз в 1554 году Мария добилась от королевского совета — правда, при незначительном большинстве голосов — согласия на то, чтоб Елизавета была прощена. Но та сразу поняла, что бы это означало, и в присутствии большого числа членов совета ответила четко и быстро:

— Не могу просить о снисхождении, поскольку невиновна!

Самое большее, чего удалось добиться Марии руками и устами небрезгливого, если речь о деле государственном, лорда-канцлера, епископа Гардинера, — это перемещение сестры из находящегося хоть и не в самой глуши, но все ж в отдалении, замка в лондонский Тауэр. А там, в душе перебирая знакомые имена, начиная с матери и кончая Робертом Дадли, людей, которым Тауэр стал последним приютом перед казнью, сестренка, может, и передумает влезать в политику.

И, конечно же, иная девушка сдалась бы. Но Елизавета — нет! Хотя ей приходилось ежедневно прогонять мысли о том, скажем, что ее мать, Анна Болейн, перед казнью просила об одном (и ее последнее пожелание было исполнено) — чтобы голову ей отсекли не топором, как всем прочим, а мечом. Что ж, Елизавета решила, если уж такое ей суждено, просить о том, чтоб вызвали из Франции палача, владеющего двуручным мечом. Известно, что в Англии таких мастеров давно уж не сыскать.

Потом Кровавая Мэри заболела и вспомнила, что сидящая в государственной тюрьме без суда девица — дочь ее отца, ее сестра! Портрет Елизаветы снова был повешен в фамильной галерее королевского дворца. Епископ Гардинер, завидя это, рвал волосы в ярости — увы, бессильной. Елизавете смягчили режим и позволили гулять во дворе крепости-тюрьмы. На прогулке она встретила Роберта Дадли. Красавца давно уж приговорили к смерти, но исполнение приговора неизвестно почему откладывалось то со дня на день, то на неопределенный срок. Сын и внук мятежников, казненных и лишенных титулов, красавец, в жилах которого текла кровь Норфолков — первых дворян королевства, теперь был нетитулованным дворянином. О чем они говорили — двадцатидвухлетняя принцесса и государственный преступник, чья вина была в помощи отцу. А тот пытался возвести на трон Джейн Грей — внучку Генриха Восьмого, что равно нарушало интересы как Марии, так и Елизаветы. Но они не говорили о политике.

Меж тем Мария болела все тяжелее. И когда слухи о том вышли из дворцовых стен, жители столицы ответили многотысячным митингом у стен Тауэра, закончившимся громовым: «Боже, храни принцессу Елизавету!» Назавтра митинг повторился, причем, судя по голосам, еще многолюднее.

В сущности, этот клич сам по себе означал бунт. В Английском королевстве каждый мог, а в определенных случаях был обязан кричать: «Боже, храни короля (королеву)!» Но этот же клич по адресу любого другого лица — это уж бунт со стороны кричавших, и топор тому, о ком кричат! И Елизавета остро, шеей своей, уже ощущала прикосновение острой холодной стали.

На следующий день стали кричать столь же дружно: «Не допустим, чтобы испанский князь топтал английскую землю!». Лорд канцлер отреагировал на эти крики приказом усилить охрану Тауэра, для чего был послан сэр Генри Бедингфилд с сотней солдат. Сэр Генри славился суровым нравом. Менее было известно, что он почему-то был убежден, что Елизавета — чернокнижница и ведьма. Увидев его, Елизавета сразу спросила:

— А как эшафот, на котором казнили Джейн Грей? Его еще не разобрали?

Сэр Генри не ответил, но явился другой придворный грубиян — маркиз Винчестер — и объявил, что пребывание Елизаветы в Тауэре завершилось, надо быстро собираться для отъезда в Ричмонд — вверх по Темзе, — и далее в замок Вудсток, графство Оксфордское.

Через год ей разрешили поселиться во дворце Хэтфилд, в Лондоне. Когда Елизавета въезжала в Лондон, ее узнавали, встречали приветственными криками, за каретой бежала толпа. Когда об этом доложили королеве, та опять слегла. Вскоре сэра Генри Бедингфилда отставили от надзора за Елизаветой (он тут же объявил, что это наирадостнейший день его жизни) и заменили сэром Томасом Поупом — богачом, обходительным человеком, меценатом: только что он основал известнейший из колледжей Оксфордского университета — Тринити-Колледж. В 1556 году внезапно умер злейший враг Елизаветы — Гардинер. Время явно работало на Елизавету. А тут еще Филипп Испанский, втянув Англию в ненужную ей войну с Францией, осенью 1557 года письменно потребовал от Марии объявить Елизавету наследницей трона.

Это было парадоксально — но сделал это Филипп, движимый исключительно испанскими интересами. Чтобы английский престол не достался Марии Стюарт, шотландской королеве, но, как и Мария, марионетке в руках страны, из которой пришла ее мать, — только не Испании, а Франции. После этого Мария Английская уже не выздоровела.

Посланцы Кровавой Мэри, сообщившие Елизавете, что из арестантки она стала наследницей отцова трона, сообщили, что это возможно только при соблюдении трех условий: первое — не менять состав королевского совета; второе — не изменять нынешней государственной религии королевства; третье — не наказывать тех, кто ее охранял.

Едва сдерживая гнев, Елизавета раздельно и медленно сказала членам королевского совета, что наследницей она является не по воле Марии, а по праву, по воле отца-короля, — а эти условия она принять не может. И потому, что они по сути своей для народа Англии неприемлемы, и еще более потому, что это означало бы поставить волю отца ниже воли сестры.

Советники Марии попятились. Грозные, не забытые, оказывается, за десять лет интонации, какие-то не определимые словами особенности яростного взгляда… Будто ожил ее отец — Пузатый, гнев которого был страшнее ножей диких горцев, страшнее ядер французских пушек, страшнее пыток инквизиции. Папина дочка! Такой служить не стыдно! А сидела тихо, ни к кому из повстанцев не присоединялась, книжки читала, безропотно сносила грубость приставленных к ней. Но теперь-то ясно, что первая принцесса королевской крови ждала часа. Того, когда власть принесут ей на блюде. Шагу не сделала, чтобы ее добыть. Королева! Ждала того, что ее по праву, хотя смерть могла прийти раньше власти…

Придворным, повидавшим всякое за годы службы великому королю, и его ничтожному сыну, и дочери, отстоявшей от собственного отца дальше, чем негр от профессора Оксфордского университета, стало ясно, что в стороне от власти эту девушку удастся держать не долее, чем удастся прятать ее от народа. Вечером, вернувшись в свои дома, они засели за писанину.

Один сочинял маленький трактат о необходимости, в видах спокойствия в королевстве и «государственного благоустройства», немедленно убить первую принцессу королевской крови и о том, что это как раз тот случай, когда Господь простит грех сестроубийства; второй же стал сочинять текст письменной присяги Ее Величеству Елизавете, королеве Англии, Уэльса и прочая, и прочая, с тем чтобы в своей домашней церкви завтра же с утра привести к этой присяге своих домашних (слуг, родственников, свойственников, секретаря). Стандартный текст присяги, по мнению искушенного царедворца, тут не годился, ведь нужно же было, чтобы она как-то освобождала от присяги еще живой царствующей государыне, не навлекая при этом на присягающего обвинений в клятвопреступничестве, государственной измене и так далее.

Обоим удалось достаточно гладко написать, и оба утром сочли мудрым никому не показывать сочиненные ночью документы до поры…

Мария умирала долго и трудно. Она была еще жива, а новый испанский посол в Лондоне, граф де Фериа, писал Филиппу: «Нет ни единого еретика в этом королевстве, который не поднял бы главу — как бы из гроба подымаясь, уже готовый служить новой государыне…» Нежеланной, нерадующей была эта весть для «короля Испании, Нидерландов и Англии». (Да-да, вот так: он же не разведен с Кровавой Мэри, а значит, имеет право на этот титул!)

Днем 17 октября 1559 года Кровавая Мэри умерла. Доктор Хит, архиепископ Йоркский, сменивший Гардинера на посту лорда-канцлера, немедленно созвал обе палаты парламента. Он официально сообщил о смерти королевы Марии и заявил: «Хвала всемогущему Господу — он дал нам законную королеву, леди Елизавету, вторую дочь нашего славной памяти короля Генриха Восьмого, права которой на корону и титул несомненны!» Это заявление обеспечило Елизавете на первых порах лояльность английских католиков.

Такова была ситуация в Англии в год, когда Фрэнсис вышел в море и в те три года, что он плавал с Таггартом.