8

Саша просто поверить не могла, что я действительно уезжаю. И нам с Уайеттом пришлось по очереди убеждать ее в моем скором возвращении не позднее, чем через неделю. Зачем я собирался в Нью-Йорк? Уладить кое-какие дела перед тем, как я начну работу над «Полночь убивает». Почему они не могли подождать до лучших времен? Потому что, отчасти, это было связано с фильмом: мне нужно было переговорить с несколькими тамошними актерами, которых мы хотели привлечь к участию в съемках.

Накануне моего отъезда мы с Уайеттом составили список участников Раковой Труппы по нашему мнению подходивших для того, что мы намерены были попробовать, а потом сделать с нашими эпизодами. Именно эпизодами, во множественном числе, поскольку после просмотра сохранившихся материалов мы поняли: если мы хотим, чтобы фильм приобрел хоть какой-то смысл, кроме пропавшего потребуется снять еще, минимум, два.

Назвать «Полночь убивает» хорошим фильмом было невозможно, даже сильно напрягая воображение. Сама идея была еще куда ни шло: Кровавик на сей раз предстает в виде проповедника, который вбивает людям в головы, что его «философия» не только убедительна, но и единственно верна. А где-то на середине фильма мы обнаруживаем, что, на самом деле, это вовсе не Кровавик, а…

Разных вывертов и неожиданных поворотов сюжет делал больше, чем угодившая в костер змея. Фил просто взял и заменил настоящее повествование разными сюрпризами и трюками. Вас постоянно потрясали все новыми ужасами, зверствами или отрезанными частями тела, но сюжета, как такового, не было. Все очень просто. Первое, что сказал Уайетт после того, как мы просмотрели материал, было: «Здесь нужен не эпизод, а врач-проктолог!». Я был с ним вполне согласен, и нам пришлось убить кучу времени, решая, что предстоит сделать.

Другой проблемой было придумать, как все объяснить Саше. Мы избрали самый легкий и бесчестный путь, сказав, что выполняем за Фила условия заключенного им контракта. Мол, слишком уж много вложено времени и денег. А поскольку осталась сущая ерунда, почему бы ни сделать это самим, вместо того, чтобы отдать в лапы какому-нибудь придурку со студии?

Фил не любил показывать Саше свою работу до тех пор, пока она полностью не закончена, поэтому она, к счастью, пока еще не видела «П.У.» Интересно, как бы она отреагировала, если бы увидела фильм? Согласилась бы с нами, что самым лучшим было бы уничтожить его и забыть?

– И как он на твой взгляд, Уэбер? Хороший?

– Нет. Но, думаю, мы можем это дело исправить.

– Неудивительно. Когда ему нравилось то, над чем он работал, Фил никогда не занимался ничем другим. А после того, как он написал «Без четверти ты» и показал мне, я поняла, что все летит к черту: наши отношения, фильм. В общем, все. И с чего это ему вообще понадобилось писать такой рассказ, а, Уэбер? Неужели ему не было стыдно или хотя бы неловко? Вертун-Болтун, грызя ноготь, заметил:

– В последний раз, когда мы виделись с ним в Нью-Йорке, он был не просто смущен. У него просто шарики за ролики заехали. Короче, совсем умом двинулся. Это мы с Уэбером и по фильму заметили –такой бессвязный и скомканный…

–Фильм, снятый сумасшедшим, да?– Ей явно хотелось, чтобы мы ответили утвердительно, мол, «Полночь убивает» это и впрямь фильм, снятый сумасшедшим, а Стрейхорн, написавший и его сценарий, и небольшой рассказ об их с Сашей интимной жизни и кончивший тем, что вышиб себе мозги, был совсем не тем человеком, которого мы все знали и любили.

Уайетт заговорил:

– Мой отец, умерший пару лет назад, на протяжении последних нескольких лет перед смертью был настолько злым и невозможным в общении, что делал жизнь окружающих просто невыносимой, особенно для матери. Каждый раз, когда я звонил и спрашивал, как дела, она отвечала: «Устала, милый, я очень устала.» Она отдавала ему всю свою оставшуюся любовь – до последней капли, как кровь. Все то, что она приберегла в себе, возможно, для своих внуков, или для нас, ее детей, или вообще для кого-то, она отдавала ему. Это было подобно переливанию: если любовь способна поддерживать в нем жизнь, она готова была отдать ее всю целиком. Я постоянно об этом думаю.

Но печальнее всего то, что отцу это ничуть не помогло. Ему становилось все хуже, а характер у него все портился и портился.

Саша, ты сделала все, что могла. Эгоистично думать, будто мы всегда можем спасти любимого человека. Будь ты даже идеальной подругой, после случившегося с Филом, ты все равно будешь испытывать ощущение, что кругом перед ним виновата. Так было и с моей матерью, а уж поверь, она обращалась с мужем, как святая.

Не мучайся, с тобой Фил был счастлив. Оставаясь с ним, ты поддерживала его и творила нечто доброе и благое.

– А вдруг это я свела его с ума? – Она переводила взгляд с Уайетта на меня.

– Его, Саша, свела с ума работа над «Полуночью». Давайте закончим этот проклятый фильм и спокойно заживем собственными жизнями.

Когда голубое аэропортовское такси остановилось напротив дома, я обнял Уайетта за плечи, и мы пошли к микроавтобусу.

–Так ты позвонишь Никапли и объяснишь, что нам нужно?

– Похоже, единственной причиной твоего отлета в Нью-Йорк является нежелание его просить. Ладно. Позвоню. Что еще?

– Ты достаточно ясно представляешь себе то, как все должно происходить. Что мне от тебя по-настоящему нужно, так это юмор. Во всей этой штуке чертовски много грязи и крови, и мы в них буквально утопаем. Я хочу, чтобы первая же сцена совершенно оторвала нас от земли и унесла куда-нибудь подальше.

– Куда? В Диснейленд?

– Нет, не так далеко, но туда, где мы могли бы… хоть немного отдохнуть от Кровавика. Куда-то, где можно было бы глотнуть хоть немного свежего воздуха.

Он кивнул, и мы обменялись рукопожатием.

Саша стояла у микроавтобуса рядом с моими вещами.

– Все равно, лучше бы ты не уезжал. Я подошел к ней и обнял.

– Я ненадолго, а когда вернусь, то уже надолго.

– То потом, а то сейчас. Ох, Уэбер, как же я ненавижу скучать по кому-то. Это отнимает столько сил и вгоняет в такую тоску… Ладно, поезжай. Мы с Уайеттом сегодня поедем обедать в «Ларчмонт». Счастливо тебе долететь и возвращайся поскорее. Раньше, чем обещал!

Отъезжая, я обернулся и увидел их обоих, неподвижно стоящих на тротуаре, никто из них так и не сдвинулся с места ни на дюйм. У обоих был рак. По крайней мере одного из них вскоре не станет.

Полет на восток прошел без приключений. Примерно с час я делал заметки, а потом заснул и проспал весь остаток пути. Так мало периодов или мест, где волей-неволей приходится обуздывать свою энергию и просто сидеть спокойно несколько часов. Вот почему я так люблю перелеты, когда можно лишь думать, читать или спать. Смотреть фильмы или есть в полете для меня настоящая пытка, и об этом даже говорить нечего.

Со дня смерти Фила я буквально не имел ни минуты покоя, поэтому ни о чем конкретном подолгу и напряженно думать был не в состоянии. И сейчас, садясь в кресло, я дал себе клятву на протяжении нескольких следующих часов постараться обдумать и свести некоторые события воедино – в какой-нибудь понятный порядок. Но мое тело, в первый раз за последние дни оказавшись в стороне от стрейхорновского урагана, отключилось и сказало: «Позже. А теперь вздремнем».

Проснулся я уже над штатом Нью-Йорк, чувствуя себя одновременно и освеженным и виноватым. Через несколько дней мне предстояло лететь обратно в Калифорнию, но пока мне было приятно находиться на пути домой.

Так много предстояло сделать. Закрыть квартиру, поговорить с актерами, прикинуть, смогу ли я связаться со своим прежним оператором, а потом убедить его, что снять пару сцен для фильма ужасов будет для него интересным опытом…

Одним из самых важных качеств, необходимых режиссеру, чтобы заработать на кусок хлеба– это умение добиваться самых разных вещей: денег от продюсеров, игры от актеров, особых углов съемки от операторов… Будучи режиссером, я обычно выбивался из сил уже к моменту начала съемок, поскольку ему предшествовали долгие дни, проведенные в уговорах и лести, похвалах и попытках убедить множество самых разных людей в том, что я хочу того же, чего и они, и наоборот.

С театральной режиссурой дело обстояло примерно таким же образом, но в Нью-Йорке я работал с трудолюбивыми, активными людьми, не состоявшими ни в каких профсоюзах, не претендовавшими на Оскаров и не боявшимися, что потеряют последнюю рубаху, если мы потерпим неудачу.

Но было бы отъявленной ложью утверждать, будто меня ничуть не увлекало и не волновало то, чем мы занимались.

Накануне вечером мы с Уайеттом долго сидели и обсуждали как раз эту проблему.

– Ну, Уэбер, что будем делать? Исправим фильм так, чтобы он стал моральным или аморальным!

– Не знаю. Ты же присутствовал, когда я задал Спросоне тот же самый вопрос.

– Так как же мы поступим?

– Мне пока лишь известно, что Кровавика должен играть Никапли, и что мы пригласим участвовать в фильме трех актеров из труппы. Может быть, нам просто собрать всех вместе и позволить каждому высказаться.

Взгляд Уайетта говорил, что это не тот ответ, который ему хотелось бы услышать.

– Уэбер, я, конечно, много раз смотрел все твои фильмы и считаю их превосходными, но все-таки это не одно и то же.

– Погоди-ка минутку. Ты вообще-то считаешь это реальным – стоит нам снять что надо и как надо, и Саша будет спасена?

– Да, я думаю это реально! Но ведь самые безумные вещи в основном происходили с тобой. Так вот ты-то сам считаешь это реальным или нет?

– Реально все то, Уайетт, что происходит с тобой в настоящий момент. Когда-то для меня реальным было видеть сны Каллен, реальна была вспорхнувшая у меня со спины татуировка. Присланные мертвецом видеокассеты, которые есть сейчас, но которых не было еще минуту назад, тоже стали реальными. – Я встал и воздел руки горе. – Но вот только скажи мне, что же такое, черт возьми, «реально»? Разве нас всю жизнь не учили ориентироваться в границах… разве не вдалбливали определения того, что есть реальность, а что – нет? Учили, будь я проклят! Именно это и позволило нам оставаться в здравом уме!

Так что же нам делать, когда все начинает выходить за эти границы, как сейчас? Не означает ли это, что старые правила были чепухой и теперь нам нужно придумывать новые правила, новые определения реальности?

А если это так, если все границы пали и нам нужно начинать заново вырабатывать все определения, то что же такое теперь будет «хорошо» и «плохо»?

Приведу тебе глупый пример. Пару лет назад, в Мюнхене, я познакомился с одним бароном и он пригласил меня на аукцион, где распродавалось кое-что из личных вещей принцессы Елизаветы Австрийской. Думаю, ты слышал о Сисси, да? Короче говоря, шикарное мероприятие, вход только по приглашениям, а присутствующие, в основном, аристократы с кучей денег.

Одной из выставленных на продажу вещей был купальный халат Сисси. Да-да, именно: белый халат с простым красным кантом по краям. И знаешь, за сколько он ушел? За две тысячи долларов. Будь это картина, что-то необычное и ценное, я бы еще понял, тут за две тысячи долларов был продан самый обычный халат! Так вот и скажи мне, Вертун, что же это было такое – просто халат, за который какой-то идиот сильно переплатил, или исключительно ценная памятная вещь?

– Очевидно, он так дорого стоил из-за того, кто его носил.

– Но ведь это не дает ответа на вопрос! Мы здесь не обсуждаем контекст. Мы говорим о халатах! Что именно было продано за две тысячи долларов? Понимаешь?

Я говорил так громко, что он поднес палец к губам.

– Тесс. Нет, не очень.

– Халат – это вот что: вещь, которую ты накидываешь, чтобы обсохнуть, и стоит он совсем недорого. О'кей, это вроде бы тоже халат! Но кто-то заплатил за него две тонны, а потом упрятал в сейф или вставил в раму. Так что же это на самом деле?

«Полночь убивает» – фильм о зле. Но о таком, каким оно считалось лишь согласно старым правилам и дефинициям. Старый халат. Это было еще до маленького беременного ангела, до видеокассеты с гибелью моей матери…

Спросоня не собирается подсказывать, что нам делать. Придется догадываться самим. Наверное, в этом-то все и дело. Но сначала нам нужно решить как…

Знаешь, о чем я думаю. Вертун? Мы вот сейчас посмотрели и этот фильм, и три других, и ни один из них не представляет собой ничего особенного. Некоторые части-да, но, в целом, даже первый явно переоценен. Конечно, нехорошо так говорить, но, по-моему, только первая «Полночь» Фила была чем-то новым, а в трех остальных он просто плыл по течению, особенно в этой последней.

По тому, что мы посмотрели, я просто представить себе не могу, какой такой ящик Пандоры он мог открыть, или какое этакое новое «зло» выпустил наружу. Все это тот же старый халат, и люди платят ту же цену и получают именно то, что ожидали.

Прежде всего, мы должны заново сформулировать для себя некоторые из этих понятий и уж только потом менять их. А вот после этого можно будет и подумать, что же от нас нужно Спросоне.

Воздух в квартире был затхлым и знакомым. Мебель и несколько безделушек казались безмолвно приветствовавшими меня старинными друзьями. Почта гласила, что я кому-то должен, что мне не следует упускать нескольких сногсшибательных возможностей, что дети с печальными глазами нуждаются в моей помощи. Открытка от Каллен и Мэй Джеймс с видом Рокфеллер-центра сообщала, что настало время нам всем вместе снова покататься на коньках.

Каллен! Вот с чего нужно начать. Я позвонил и, к счастью, она оказалась дома. В нескольких коротких фразах я поведал ей обо всем случившемся в Калифорнии и сказал, что мне нужно как можно скорее с ней увидеться. В конце концов мы договорились встретиться сегодня же во второй половине дня в баре поблизости от их дома.

Поговорив с ней, я минут десять яростно разыскивал свою записную книжку, которая непонятно почему наконец нашлась под кухонным столом. Я позвонил двум актерам и оба раза угодил на автоответчик. Я наговорил на пленку, что намечается интересное дельце, и я прошу их срочно со мной связаться. Пока это было все, что я мог сделать (у третьего вообще не было телефона), поэтому я приготовился сходить перехватить сэндвич и выпить пива.

Направляясь к выходу, я бросил мимолетный взгляд на окна квартиры девушки-нудистки. Ее не было дома, но тут я в первый раз с тех пор, как посмотрел кассету Фила, вспомнил его рассказ о том, как он был мной, когда я, выходя из такси, столкнулся с ней. Тут зазвонил телефон.

– Уэбер? Привет, это Джеймс Эдриан. Только что получил твое сообщение. Так ты вернулся! И что там такое затевается?

– Привет, Джеймс. Хочешь поехать в Калифорнию и поучаствовать в фильме?

– Шутишь! Конечно! А что за фильм? Режиссером ты будешь?

–Да. Последняя серия «Полуночи».

–Ты хочешь предложить мне роль в «Полуночи», которая с Кровавиком?

– Именно. Мы хотим, чтобы ты, Шон и Хьюстон поучаствовали…

– Хьюстон умер, Уэбер. Пока тебя не было.

– Нет! О, Боже! Что случилось? – Я знал, каков будет ответ – я слышал его уже пять раз, но никак не мог привыкнуть.

– Ему стало плохо, он ослаб и лег в больницу. А что еще нового? Расскажи мне об этом фильме. Я вздохнул и потер лоб.

– Его делаем мы с Вертуном-Болтуном, и мы оба решили, что вы трое подойдете лучше всего. А Хьюстон умер. Просто не верится. – Джеймс на другом конце негромко хмыкнул. Ну конечно же, на самом деле я верил в это. – Короче, ты ведь знаешь, что Филип Стрейхорн был нашим другом, так вот он перед смертью почти доснял этот фильм…

– Я читал, что он покончил с собой.

– Да, верно. Как бы то ни было, кинокомпания попросила нас закончить фильм за него, и мы согласились.

– Ты и Вертун-Болтун собираетесь снимать «Полночь»? Дружище, это самое удивительное, что я слышал за последний месяц. Можешь не сомневаться, я участвую. Что мы будем делать?

– А ты не можешь сегодня вечерком в районе девяти подъехать ко мне? Мне бы хотелось объяснить это всем сразу.

– Конечно. Мы с Шон сегодня все равно собирались в кино, так что я ей сам скажу, когда встретимся.

Слушай, Уэбер это же просто фантастика. Большое тебе спасибо за то, что не забыл про меня. Это будет первый раз, когда мне доведется играть профессионально.

– Может, для начала это и не лучший вариант, поскольку мы еще и сами точно не знаем, что делаем. Но, думаю, в любом случае будет интересно. Послушай, давай потом поговорим. А то мне еще нужно позвонить Уайетту и рассказать ему о Хьюстоне.

– Уэбер, я только вот что еще хочу тебе сказать. По словам Хьюстона, то, что ты для него сделал, было первым и последним хорошим событием в его жизни. Он знал, что он не великий актер, но ты был единственным, кто хоть раз дал ему возможность пусть немного, но гордиться собой. Я думаю, ему приходилось хуже, чем всем нам – я имею в виду его жизнь – но знаешь, все мы, вся труппа в большом долгу перед тобой за то, что ты для нас сделал. Просто мы никогда тебе этого не говорим, и сейчас я говорю это не потому, что ты сделал мне столь роскошное предложение. Мы очень благодарны тебе, ты самыми разными способами спасал нам жизни.

Пусть даже у нас, возможно, не так уж много от них осталось.

Потом я позвонил Уайетту и рассказал ему о Хьюстоне Таффе. Мы немного поговорили и сошлись на другой кандидатуре. Может, оттого, что он находился в сходной с Хьюстоном ситуации, а может, и просто будучи человеком более спокойным, чем я, Уайетт, кажется, был не слишком расстроен печальными новостями.

– Он умер, надеясь на что-то. Счастливчик. У него была главная роль в спектакле. И ее ему дал ты, Уэбер. Ты дал ему его последнее будущее.

На встречу с Каллен я пришел раньше времени и стоял у входа в бар, наслаждаясь приятно остужающим лицо нью-йоркским холодком. Я смотрел в другую сторону, когда почувствовал, как кто-то сзади хлопает меня по плечу, и услышал: «Отличная куртка. Где достал?»

Это оказалась Каллен, точно в такой же куртке. Я подарил ее ей в качестве сюрприза в начале наших отношений как спонтанный подарок, призванный возвестить: и я от тебя без ума». На ней куртка смотрелась гораздо лучше, чем на мне.

– Слушай, Уэбер, я целый день просидела дома с Мэй. Ты не против, если мы просто прогуляемся к реке и немного подышим свежим воздухом? А потом можно вернуться и выпить рома или чего-нибудь еще.

Мы дошли до тянущегося вдоль Гудзона парка и пошли дальше, потому что было холодно, и ветер пронизывал до костей.

Каллен любит поговорить и часто перебивает, не задумываясь. Иногда это просто приводит в отчаяние, поэтому, на сей раз, я попросил ее сначала выслушать меня до конца, а уж только потом задавать вопросы или отпускать замечания. История обещала быть долгой, к тому же ее и без того было трудно рассказывать.

– Все это немного напоминает Рондуа, Каллен. Она взяла меня под руку и притянула к себе.

– Прежде чем начнешь, поцелуй меня, Как следует. – Свободной рукой она обхватила меня за шею и прильнула к моим губам. Ее поцелуй был крепким и любящим.

– Ты в первый раз так меня поцеловала. Она пожала плечами и кивком головы дала понять, что нам пора продолжать прогулку.

– Не смогла удержаться – уж больно у тебя печальный и усталый вид. Так ты мне что-нибудь расскажешь, наконец, или так и будешь ходить вокруг да около?

– Сейчас. Помнишь тот день, когда умер Фил и я пришел к вам?

Мы гуляли два часа, и все это время я говорил не умолкая. Хотя она и обещала не перебивать меня, но несколько раз все же не смогла удержаться. Наконец мы замерзли и зашли в закусочную выпить кофе. Согрев желудки, мы снова вышли на улицу и пошли по Бродвею. Я заметил собаку, напомнившую мне собаку в океане. Я увидел девочку, немного похожую на Спросоню. Мы прошли букинистическую лавку, в витрине которой были выставлены три экземпляра «Костей Луны». По соседству была кафешка, где продавались точно такие же шоколадные пирожные как те, что ел Доминик Скэнлан в день нашего знакомства с Никапли. Это была прогулка, когда все напоминало мне о чем-нибудь еще, и таким образом мне было гораздо легче сделать свой рассказ более четким и подробным.

Тем не менее, просто невозможно рассказать кому-либо о необычных или пугающих событиях в твоей жизни после того, как они перестали случаться. Это все равно, что описывать запах. Однажды я попал на лекцию писателя, знаменитого своими книгами о самых разных экзотических местах. После лекции кто-то спросил, почему он всегда, прежде чем писать об этих местах, сначала посещает их. Разве нельзя просто использовать воображение? «Нет, потому что, если не побываешь там, то не уловишь невидимый запах места, а это самая главная его отличительная особенность». То же самое вполне справедливо и для хороших или плохих моментов жизни – эти важные для человека мгновения пронизывают невидимые запахи, и если другие люди не имели возможности их обонять, они никогда ничего по-настоящему не узнают или не поймут.

Попытки все объяснить и утомляли, и нервировали меня, но мне хотелось знать, что думает о событиях последних дней именно Каллен, а не кто-нибудь другой. Теперь, когда не стало Фила, она была моим лучшим другом. Поскольку нам не суждено было быть любовниками, я мог прислушаться к порой нескладным, но интересным логическим рассуждениям женщины, не принимая при этом во внимание сексуальный дамоклов меч, обычно всегда нависающий над подобными разговорами.

Когда я закончил свой рассказ, мы снова зашли выпить кофе в «Шоколад с орешками» где-то в районе пятидесятых улиц. Каллен ела пышку, и вся ее верхняя губа была в сахарной пудре. Стоило ей заговорить, и пудра посыпалась на куртку. Я потянулся и втер ее в кожаный отворот.

– Тебе никогда не доводилось слышать болгарскую музыку? Пока я сегодня сидела с Мэй, по радио как раз была передача о ней, и я прослушала ее всю до конца. Очень странная и загадочная, печальная, но мне это, в общем-то, пришлось по душе. Что-то в тебе сразу признает ее, понимаешь?

О чем вообще мы говорим, Уэбер? Ангелы и дьяволы – они тоже болгарская музыка. Ты вступаешь с ними в контакт, и это отвратительно, но в то же время ты сразу узнаешь их. Не их как таковых, а их –как часть самого себя. Мне кажется, всякий, у кого бывают видения…

– Не было у меня никаких видений, Каллен. Когда я видел Спросоню, со мной был Уайетт.

– А когда я видела Рондуа, со мной был ты. Позволь мне закончить то, что я собиралась сказать. Все увиденное и пережитое тобой – это та же болгарская музыка. Поначалу ты отшатнулся и состроил кислую мину, поскольку раньше ничего подобного не слышал, но потом начал притопывать ногой, думая: а штука-то, в общем, ничего! Так было у меня с Рондуа. А ты помнишь заключительные слова моей книги? Я только их и могу теперь цитировать, поскольку только они по-прежнему отражают мои чувства: 'Трудно убедить себя, что твой дом там, где ты находишься в данный момент, и это не всегда то место, где находится твое сердце. Иногда у меня получается, а иногда нет».

Жаль, ты не видел своего лица, когда говорил, дружок. Что бы сейчас не происходило, оно тебя явно поражает. Это как раз все то, что ты любишь –призраки, фильмы, помощь другим людям. Просто раньше ты никогда не слышал, чтобы так играли, и такое исполнение кажется тебе чертовски странным.

Хочешь, дам тебе практический совет? Так вот, слушай: побыстрее возвращайся туда и посмотри, чем ты можешь помочь… Я думаю, ангел хочет, чтобы, встретившись с ужасами и злом в кино, люди просто смеялись. Вот так и сними эту сцену. Похоже, Фил, вольно или невольно, изобразил зло хорошим – слишком хорошим – и именно из-за этого началась такая кутерьма.

Но в принципе ты, наверное, прав. Мне все эти «Полуночи» никогда не казались такими уж пугающими. Действительно, от них бегут мурашки по телу, в них как надо завывают и вскрикивают, но в конечном итоге все это так себе.

Скажи, а Вертун-Болтун никогда не рассказывал тебе о попкорнометре для фильмов? Нет? Но это чистая правда. Идешь в кино и покупаешь порцию попкорна, неважно какого размера. Можно даже шоколадку. Если фильм отличный, он тебя так захватывает, что ты съедаешь только половину или треть. И так далее, по нисходящей. К примеру, знаешь, сколько попкорна я съела на твоей последней картине? Ни крошки, клянусь Богом. Спроси у Дэнни. Знаешь, сколько я умяла на последней «Полуночи»? Почти два пакета изюма в шоколаде – свой и почти весь у Дэнни. А знаешь, почему я запомнила? Когда он обнаружил, что я съела большую часть его конфет, мы прямо в кино поругались, и мне пришлось купить ему еще пакет. Хорош фильм, да? Съедаешь два пакета конфет, да еще и успеваешь поссориться с мужем прямо…

– Слышь, Ларри, лучше заткни-ка ты свое поганое хлебало да иди куда подальше!

Неподалеку от нас тщедушный парнишка-пуэрториканец тыкал пальцем в грудь сидящего рядом с ним здоровенного негра.

– Да пошел ты в жопу, Карлос! Как я говорю, так оно и есть!

Перепалка становилась все громче, но чего еще ожидать в Нью-Йорке? Я уже начал было поворачиваться обратно к Каллен, когда разбилась первая тарелка. Снова обернувшись, я увидел, что те двое начали пихать друг друга. Наконец тщедушный Карлос слетел со стула и, поднявшись на ноги, ударил здоровенного Ларри в лицо. Все, кто сидел поблизости, поспешно встали и убрались подальше, включая и Каллен, которая отошла к дальнему концу стойки.

– Уэбер, иди сюда!

– Я еще не допил кофе.

Я продолжал сидеть на своем месте и прихлебывать кофе, в то время как Давид и Голиаф мутузили друг друга. Карлос был пожиже, но Ларри слишком часто промахивался.

– Уэбер.

Блюдце приземлилось всего в каком-нибудь футе от меня, поэтому я прихватил свою чашку и присоединился к Каллен. Когда я подошел к ней, она нахмурилась и обозвала меня упрямым мужиком.

Появился полицейский, и все сразу успокоилось. Когда драчуны в сопровождении блюстителя порядка наконец ушли, Каллен взорвалась:

– Ты, похоже, так и собирался сидеть там и потягивать свой кофе! Два идиота вот-вот убьют друг друга в футе от тебя, а ты и ухом не ведешь? Я уже раза три замечала такое геройство с твоей стороны. Это нисколько не впечатляет, это не храбрость, а типичная глупость!

– Я вовсе не старался произвести на тебя впечатление, Каллен. Просто не было причин пересаживаться.

– Наверное, поэтому вы с моим муженьком так хорошо и ладите: никто из вас не знаете разницы между храбростью и тупостью.

Встреча у меня на квартире в этот вечер прошла удачно. Я объяснил собравшимся – двум мужчинам и одной женщине – примерное содержание «Полночь убивает» и как мы собираемся изменить фильм новыми сценами. Вот и все.

Один из актеров спросил, почему бы нам просто не смонтировать уже имеющийся материал и не запустить картину в прокат? Ведь сидя в кино на фильме ужасов, вряд ли кто-нибудь задумывается о его сюжете.

Я ответил, что это последняя работа Стрейхорна и мы хотим сделать все возможное и спасти ее.

Другой улыбнулся и заметил, что, судя по всему, Уайетт и я сами не знаем, чего хотим добиться новыми сценами. Я согласился и обратил их внимание на то, насколько важно, чтобы они сами крепко подумали над тем, что они считают истинным злом и как можно – да и можно ли вообще – его изобразить. Является ли рак настоящим злом? Являются ли злом боль и отчаяние, которые причиняет им болезнь? Я зачитал им словарное определение зла – «то, что приносит печаль, расстройство или горе» – и спросил, отвечает ли подобное определение их представлениям. Они в один голос ответили – нет. Тогда я попросил их рассказать мне какие-нибудь зловещие истории, рассказать о знакомых им злых людях и о том, почему они считают их злыми, рассказать об их собственных злых поступках.

Работая в труппе, мы постоянно так делали. Театр по большей части просто групповая терапия со зрителями, поэтому сейчас ни для кого из присутствующих это не было чем-то неожиданным.

Эта первая встреча не принесла ничего особенного, но ничего особенного я от нее и не ждал. Чего я добивался и что через несколько часов почувствовал сам, так это пробуждения в них желания вернуться к работе. Преданность и энтузиазм, конечно, очень важные качества, но на самом деле всегда стараешься добиться едва ли не болезненного пристрастия к работе. Чем бы еще они ни занимались помимо театра, вы добиваетесь того, чтобы они думали о нем день и ночь, как наркоманы. И стоит только вам этого добиться, можно начинать. Но никак не раньше.

Уходя, все трое спорили, в чем разница между раком и Гитлером. На прощание я пожелал им спокойной ночи, но они меня даже не слышали.

На следующий день пришлось заниматься всякими мелкими делами, а потом устроить общее собрание труппы, чтобы объяснить, почему я вынужден был их покинуть в такой ответственный момент –буквально накануне премьеры. Встреча не оказалась для меня ни приятной, ни спокойной. Все они прекрасно понимали, что постановка может стать их первым и последним спектаклем. И все много работали, стараясь довести ее до нынешней стадии готовности. Как же я мог их бросить на трех четвертях пути и упорхнуть в Голливуд? Не кажется ли мне, что я поступил довольно эгоистично и непорядочно?

К несчастью, у меня с собой не было заранее заготовленной трогательной речи Сидни Картона о том, что мною двигали гораздо более возвышенные цели. Я действительно бессовестно предавал их. Некоторые из них умрут задолго до того, как нам удастся поставить новую вещь. Когда я спросил, не хотят ли они отложить премьеру «Визита» до тех пор, пока я не закончу дела в Калифорнии, кто-то недобро рассмеялся и сказал, конечно, он-то и рад бы отложить, но вот неизвестно, что скажет его тело?

После того, как все желающие высказались, мы некоторое время просто сидели и смотрели друг на друга. У меня на глазах стояли слезы. И мне не нужно было приглядываться, чтобы понять, что с ними происходило то же самое.

Гараж, где я взял напрокат машину, наряду с прочими услугами предоставлял и нечто, именующееся «идеальная мойка автомобилей». Ожидая, пока оформят бумаги, я спросил служащего, сколько стоит автомойка. Сто долларов. Интересно, что же вы делаете за сто долларов? Моете зубными щетками? Что моете? Все что угодно, приятель.

Всю дорогу до центра меня преследовала мысленная картина, как люди с зубными щетками в руках кишат у свежевымытых машин, и в конце концов она меня убедила. Сто долларов за так вымытую машину? Я бы заплатил.

Это было похоже на одну из тех удивительных телевизионных реклам зубной пасты или пылесосов, в которых грязь или пыль полуперсонифицированы в забавные/злобные мультипликационные создания, которые обожают сверлить дырки в зубах или разносить по всему дому зловонную грязь. И тут внезапно на них, подобно молнии, обрушивается Зубной Патруль (молекулы фтора в полицейской форме) или Король Чистоты, и насмерть поражает всех злодеев. Ну где еще, скажите на милость, добро столь очевидно, дотошно и эффективно?

Проносясь сквозь огни и насыщенные свинцом выхлопные газы туннеля Линкольна, я размышлял о том, как неплохо бы было иметь возможность нанимать особых духов, которые могли бы явиться и задать вашему «я» хорошенькую чистку, миллионами щеток втирая белую искрометную пену в каждый малозаметный или потаенный уголок души.

Потом мне снова пришла в голову неоднократно посещавшая меня и раньше мысль по поводу курения: если бы существовало некое чудодейственное лекарство, способное вычистить мой легкие так, чтобы они стали как новенькие, но после приема которого я уже никогда не смог бы снова начать курить, поскольку сразу бы отдал концы, принял бы я эту чудодейственную пилюлю или нет?

И неизменно моим ответом было «нет». Будь то чистые легкие, машина или душа, как же снова начинать дышать, зная, что воздух полон ядовитых примесей? Или выводить машину из гаража – снова в загаженный мир? Да очень просто, ведь легкие приспособлены дышать плохим воздухом, машины – ездить по грязным улицам.

Возможно, души тоже приспособлены для суровых условий и тяжких испытаний. Отмыть душу «зубной щеткой», конечно, похвальная цель, но эта чистота бессмысленна, если только не собираешься в дальнейшем жить в полном уединении до конца своих дней.

Однако, если Фил Стрейхорн и в самом деле совершил со своей душой то, что, по-моему, он с ней совершил, он допустил непростительную ошибку. Какая-то часть его решила, что ему нравится вкус грязи (или дерьма, зла, боли), и он решил посмотреть, сколько подобного добра сможет сожрать, пока не взорвется. Это была единственная параллель с фаустовскими коллизиями, которую я здесь находил. Души, конечно, приспособлены для тяжких испытаний, но не столь тревожных и жестоких. Предостережения, исходящие от Спросони, сексуальный Кабуки, который он разыгрывал для Саши…

Перейдя однажды определенную грань, он больше не желал очищать свою душу. Напротив, ему хотелось марать ее все сильнее и сильнее, и, по ходу дела, как ребенку, постоянно спрашивать: «А таким грязным вы все равно меня будете любить? И даже таким?»

Погруженный в подобные мысли, я вырвался из туннеля на яркое полуденное солнце Нью-Джерси, осознав наконец нечто важное: сколь бы сверхъестественным и надолго западающим в память ни было то, что говорил Стрейхорн на этих видеокассетах, все равно до конца я ему не верил.

Да и с чего, собственно, если мне была известна лишь часть того, что он сделал до своего самоубийства? Разве смерть принесла ему искупление? Что-то не очень похоже, судя по его просьбе частично исправить содеянное. Хоть он и был спокоен и педантичен, однако просил об услугах.

Это напомнило мне планшетку для спиритических сеансов. Если все получается, планшетка может и расстроить, и напугать. Но какие бы души мертвых вы ни вызвали, они так легко доступны лишь потому, что обречены на вечное прозябание в каком-то зловещем месте между жизнью и смертью и готовы говорить с любым, кто согласится слушать – почти как заключенные в тюрьме, которые, располагая таким количеством свободного времени, учатся быть при возможности и крайне красноречивыми, и, одновременно, исключительно терпеливыми.

Взятая напрокат машина при скорости свыше шестидесяти пяти миль в час начинала дергаться и трястись, поэтому мы с ней неторопливо миновали дымовую завесу и пронзительную химическую вонь Элизабет и карусель бело-серебристых самолетов над ньюаркским аэропортом.

До Браун-Миллз было неблизко и, кроме того, у меня не было ни малейшего понятия, ради чего я туда еду. Но внутренний голос подсказывал, что ехать необходимо, пусть даже исключительно ради того, чтобы провести там час или два, просто осматриваясь и проникаясь духом места. Снова все тот же невидимый запах.

Когда вчера я с Каллен вернулся к ней домой, мы с Дэнни около часа беседовали о том, как выглядел Стрейхорн во время своего последнего визита на восток. Я не узнал почти ничего нового, кроме, разве что, более подробного описания Спросони, но оно вполне согласовывалось с тем, что я уже знал.

– А он случайно не говорил, зачем берет ее с собой в Нью-Джерси?

– Нет, обмолвился только, что она сама его попросила.

– Она попросила? Это интересно. И больше ничего?

– Только название места. Браун-Миллз.

Нью-джерсийская скоростная автострада очень хороша, особенно после того, как минуешь Нью-Брансвик. Машин там все еще много, но именно там приходит ощущение, что ты, наконец, загородом. Как будто, стоит свернуть с шоссе в любом месте, и вскоре увидишь коров или маленький городок, где жители дружелюбны и поголовно владеют грузовичками.

Еды я с собой не взял, поэтому решил тормознуть на ближайшей стоянке и купить гамбургер. Что может быть традиционнее для Америки, чем площадка отдыха рядом со скоростным шоссе? Я имею в виду вовсе не те забегаловки, типа «Ма и Па, просто пальчики оближешь», что попадаются на дорогах между штатами и где продают домашние пралине. Нет, я говорю об извилистом пути длиной в четверть мили, в конце концов приводящим тебя на стоянку размером с плац для парадов – четырнадцать цистерн с бензином, многочисленные туалеты и оглушительная музыка. Пища там может быть как очень хорошей, так и очень плохой, но привлекательными подобные места делает какая-то специфическая, лихорадочная атмосфера, тот факт, что на самом деле там никого нет – только аппетиты или мочевые пузыри, а глаза, тем временем, остекленело или нетерпеливо пялятся из окон на другие машины. Подобные места решительно не похожи ни на вокзалы, ни на аэропорты, потому что туда приезжаешь, чтобы уехать. А стоянка при скоростной автостраде – это некий разрыв в течении, бетонный островок, где ты (предположительно) можешь отдохнуть, заправиться, собраться с мыслями и несколько раз глубоко вздохнуть, прежде чем снова влиться в свою бешено несущуюся стаю.

Особенная же их «американистость» в том, что, хотя такого же рода стоянки имеются и в Европе, люди там склонны задерживаться на них гораздо дольше, чем у нас. Там подают настоящие обеды, от которых можно получить истинное удовольствие; на столах частенько красуются белые скатерти и цветы, посетители неторопливо едят и разговаривают. В Европе меня всегда поражало, насколько езда на автомобиле и все с ней связанное рассматривается как приятная часть хорошего отпуска или путешествия, а не просто способом куда-то попасть.

Однако лично мне всегда нравилось это чувство – ты очутился в какой-то ничейной стране. Тут никогда по-настоящему не знаешь, где находишься, и можешь полагаться только на указатели, гласящие, что ты в шестидесяти милях от того-то или в ста милях от сего-то. Мне было по душе ощущать, насколько сходные с моими чувства испытывает любой человек, оказавшийся здесь же в этот же день. Где еще можно пережить подобное чувство общности? В кино. На стоянке отдыха. В церкви.

Я заглушил двигатель и медленно выбрался из машины. Что за позы мы принимаем за рулем! Впрочем, нет, это просто оправдание. В молодости никогда не ощущаешь этой раздражающей, упрямой медлительности в мышцах. Если живешь полной жизнью или, по крайней мере, занят делом, обычно нет причин думать о подступающей старости – то есть, до тех пор, пока подобные мелочи не начнут похлопывать вас по плечу, напоминая о себе. Я как раз прикрыл глаза и, подняв над головой руки, потянулся, когда неожиданно услышал:

– Хотела тебя пощекотать, да передумала.

Я открыл глаза и уронил руки. На сей раз все на ней было зеленовато-голубым: зеленовато-голубой спортивный костюм, не менее чем в пяти местах украшенный надписью «Райдер-Колледж», и зеленовато-голубые кроссовки.

– А, привет! Давненько не виделись.

– Ни к чему было. Пока ты все делал превосходно. А взять этого человека на роль Кровавика и пригласить актеров из твоей труппы – вообще просто великолепная идея.

Я прислонился к машине и скрестил руки на груди. Солнце находилось за моей спиной, поэтому она не только была вынуждена смотреть на меня снизу вверх, но, чтобы разглядеть меня, ей еще и приходилось щуриться.

– Как ты здесь оказалась? Приглядываешь за мной, что ли?

– Нет. Впрочем, да, что-то вроде этого. Я явилась сказать тебе, чтобы ты не ездил в Браун-Миллз.

– Почему?

– Потому что там ничего нет.

– Тогда почему я не могу туда съездить?

– Можешь, но… просто не теряй времени зря. То, что тебе нужно, не там. Оно в Калифорнии.

– А если я не послушаюсь тебя и все же поеду?

– Слушай, ты веришь в то, кто я такая?

Я задумался об этом, а тем временем воздух наполнял доносящийся с шоссе низкий мощный гул машин. Маленькая беременная девочка в спортивном костюме, с засунутыми в карманы руками и прищуренными от солнца глазами.

– По дороге сюда я понял, что не доверяю пленкам Фила.

– Это тебе решать.

– И у меня нет никаких оснований верить тебе.

– Согласна. Но в таком случае ты должен меня бояться. В любом случае, ты должен закончить этот фильм.

– Почему?

– Потому что ты хочешь спасти жизни все еще дорогих тебе людей. Только это ты считаешь злом, Уэбер – страдания или смерть тех, кого ты любишь. Проблема в том, что ты знаешь, как мало их осталось. Ты надолго забросил все, включая и друзей. Теперь же ты понимаешь, что пора перестать думать о себе и что-то сделать для них.

Можешь быть уверен, что, если ты не закончишь этот фильм, Саша и Уайетт обязательно…

– Не смей мне угрожать!

Как, должно быть, странно и отвратительно все это выглядело со стороны: мужчина, которому явно за сорок, орет на маленькую девочку в голубом спортивном костюмчике и грозит ей пальцем на стоянке Где-то-Там-в-Нью-Джерси.

– Я не угрожаю. Я говорю тебе правду. Они умрут. И от меня это никак не зависит. – Теперь в ее голосе звучала настоящая мольба.

– А что от тебя зависит?

– Ничего – до тех пор, пока ты не закончишь фильм. Тогда сам увидишь.

Мне хотелось сказать что-нибудь еще, но что? Мы, как два задиристых мексиканца еще несколько мгновений смотрели друг на друга, потом я снова сел в машину. – Я еду в Браун-Миллз. Хочешь со мной?

Она отрицательно покачала головой.

Я кивнул и вдруг, непонятно почему, улыбнулся.

– Неплохая могла бы быть сцена для фильма, не так ли?

– Я больше туда не поеду. Я попросила его взять меня туда с собой, чтобы увидеть все собственными глазами. Браун-Миллз – это место, где он повзрослел. В то лето он впервые увидел мертвецов и познакомился со своей первой девочкой, – она состроила стервозную гримаску, – Китти Уилер. – Такая дуреха! После этого я оказалась ему не нужна.

– До тех пор, пока он не начал снимать свои «Полуночи».

– Только последнюю. – Она потерла живот и взглянула на него. – Послушался бы меня, так ничего этого просто не произошло бы! Что ж, съезди и сам посмотри! Городишко – настоящая дыра!

Она повернулась и рысцой припустилась прочь по стоянке, как поступают дети, когда переменка кончилась, и они боятся, что если не поторопятся, то опоздают на урок.

Вылезая из машины в Нью-Йорке десять часов спустя, я чувствовал себя, как Железный Дровосек из Страны Оз до того, как Дороти нашла масленку. Я расплатился и пошел прочь, но тут один из служащих окликнул меня и сказал, что я забыл свои открытки. Я вернулся за ними: три открытки с видами Браун-Миллз, штат Нью-Джерси. Больше я оттуда ничего не привез. Спросоня была права – жаль, что мы со Стрейхорном не прислушивались к ее словам.