ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Помеха возникла, или, вернее сказать, вмешательство произошло на берегу Бэ-де-Трепассэ, Бухты Перешедших Порог, в один из тех дней, когда переменчивая бретонская погода вдруг решает рассияться. Стоя среди песчаных дюн, Роланд и Мод глядели в море: пологие волны неспешно накатывали с просторов Атлантики; золотисто-янтарные нити света то здесь, то там пронизывали, оживляли сероватую зелень вод. Воздух был тёпел, точно парное молоко, и пах солью, и нагретым песком, и ещё, отдалённо-остро, какой-то сухопутной растительностью: вереском? можжевельником? сосновой хвоей?..

– Интересно, без своего названия, эта бухта тоже была бы волшебной и зловещей? – спросила Мод. – Она кажется такой солнечной, невинной…

– Знай ты про опасные течения, будь ты моряком, ты бы её поостереглась, – отозвался Роланд.

– В романе «Зелёный луч» говорится, что имя этой бухты происходит от бретонского «boe an aon» , или бухта ручья . Со временем оно исказилось и превратилось в «bое an anaon», бухта страждущих душ . Ещё там упоминается: именно в этих топких низинах у речного устья, по историческому преданию, располагался город Ис. Trepasses, перешедшие порог, прошедшее, прошлое… Имена копят в себе смыслы. Мы ведь приехали сюда из-за имени…

Роланд коснулся её руки, и пальцы Мод бережно и крепко обхватили его ладонь.

Скрытые складкой дюны, стояли они и вдруг услышали как из-за следующего песчаного холма донёсся странный голос, громкий и нездешний, словно голос птицы перелетевшей через океан:

– Где-то вон там, за прибоем, наверно, и находится то место, которое я всю жизнь мечтала повидать! Остров Сэн, дивный плавучий остров, где жили девять ужасных девственниц! Их в честь острова так и прозвали – сэны, или сены. Само по себе это словечко, Sein — совершенно убойное по своей многозначности и ассоциативности. Прежде всего, оно свидетельствует о единой божественной природе женского тела – у французов sein означает и грудь, и лоно, то есть женские половые органы. Отсюда развились другие значения – рыболовная сеть и наполненный ветром парус. Ну ещё бы, ведь эти дамочки с острова Сэн умели управлять бурями, и заманивали моряков в сети сладким пением, как сирены… А ещё они возвели погребальное святилище в честь опочивших друидов – это был дольмен, то есть сооружение в форме ещё одного женского органа! – и покуда они его возводили, у них действовали разного рода табу: нельзя касаться земли, нельзя, чтоб камни падали на землю – земля их может осквернить, или, наоборот, они могут осквернить священную землю, я уж точно не помню, я только помню – когда собираешь ягоды омелы, нельзя наступать на землю, это точно. Считается, что королева Дауда, властительница города Ис, была дочерью одной из тех волшебниц с острова Сэн. Когда город Ис затонул, она осталась в нём королевой, но превратилась в Мари-Моргану – сирену, или русалку, и пением своим завлекала мужчин в пучину морскую. Дауда – такой же прекрасный обломок эпохи матриархата, как и её родительницы с плавучего острова. Кстати, вы читали поэму Кристабель «Город Ис»?

– Нет, – ответил мужской голос. – Но я исправлю это упущение.

– Леонора… – сказала Мод.

– А с ней Аспидс, – сказал Роланд.

Мод и Роланд смотрели, как Леонора в сопровождении спутника движется к морю. Волосы Леоноры распущены, и едва она вышла из затишья дюн, свежий морской ветерок набросился на её кудри, взметнул кверху змеистые тёмные пряди. На Леоноре греческое свободное платье из очень тонкой ткани, алой с серебряными полумесяцами, в мелкую складочку – платье схвачено над пышной грудью широкой серебристой лентой, и оставляет открытыми плечи, тёмно-золотые – над этим загаром поработало, сразу видно, отнюдь не английское солнце. Крупные, но изящные ступни не обуты, ногти на ногах покрашены алым и серебряным лаком, попеременно. Ветер взвихривает многочисленные складочки платья. Она плавно подымает руки, звенят друг о дружку браслеты. За Леонорой выступает Джеймс Аспидс, в тёмной парке с капюшоном, в тщательно отутюженных тёмных брюках и тяжёлых ботинках.

– …А по другую сторону океана – город китобоев Нантакет, и «мягкая зелёная грудь Нового Света», – говорила Леонора.

– Вряд ли Фрэнсис Скотт Фитцджеральд думал о жрицах друидического культа.

– Однако изобразил же Рай Земной как женщину!

– Но этот рай у него не несёт отрады.

– Вы слишком многого хотите, профессор.

Мод проговорила:

– Ну вот, они успели познакомиться и вычислили, где мы…

– И раз они здесь, — подхватил Роланд, – то наверняка успели пообщаться с Арианой…

– И прочли дневник Сабины. Ведь Леоноре ничего не стоило Ариану разыскать. Аспидс, разумеется, читает по-французски.

– Ох и злы они, должно быть, на нас. Думают: «Подлые обманщики! Злоупотребили доверием!»

– Считаешь, надо перед ними появиться, посмотреть им в глаза? – спросила Мод. – То есть это они будут смотреть нам в глаза…

– А ты сама как считаешь?

Мод протянула руки, и Роланд бережно взял их в свои.

– Вроде бы и надо нам выйти на свет, но что-то ещё не пускает, – сказала Мод. – Лучше давай отсюда уедем. Поскорее.

– Куда?

– Например, домой.

– Чтобы не нарушились чары?

– Ты хочешь сказать, мы под влиянием чар? Но ведь когда-то нам всё равно придётся вернуться к действительности.

– Только не сейчас!

– Да, не сейчас.

В молчании они покатили в гостиницу. Подъезжая к стоянке, увидели, как оттуда стремительно выруливает огромный чёрный «мерседес». Вот он поравнялся с ними, – стёкла у него затемнены – Мод так и не поняла, заметил ли её Собрайл. Так или иначе, «мерседес» не сбавил скорости, а стрелою прянул прочь по шоссе – в сторону покинутой ими бухты.

Владелица гостиницы доложила:

– Один американский господин интересовался, где вы. Просил передать, что сегодня здесь ужинает.

– Он нас может в чём-нибудь обвинить? – негромко спросил Роланд по-английски, обращаясь к Мод.

– Какое там! Он просто хочет перекупить у нас сведения. Хочет вызнать, что нам ещё известно. Хочет заполучить письма. Хочет добраться…

– Вряд ли в наших силах ему воспрепятствовать.

– Зато в наших силах ему не способствовать! Нужно только уехать отсюда, сию же минуту. Как думаешь, он разговаривал с Арианой?

– Возможно, он просто мчится по следу Леоноры и Аспидса, – предположил Роланд.

– Вот и пускай встретятся, поговорят по душам. И пускай сами доискиваются до развязки. У меня такое чувство, – вздохнула Мод, – что развязка печальная. Сейчас у меня даже нет охоты её знать. Лучше уж как-нибудь потом…

– Сейчас самое время ехать домой. Уложим чемоданы, и в обратный путь.

– Да, ты прав.

Три недели они находились в Бретани… Совершая свой стремительный побег из Англии, они полагали, что украденное таким образом время станут чинно проводить в университетской библиотеке Нанта. Однако, благодаря закрытию библиотеки и отсутствию Арианы Ле Минье, они негаданно для себя – и притом уж второй раз за это лето! – оказались в отпуске, в отпуске совместном. В гостиницах они проживали в отдельных комнатах – с непременными узкими белыми постелями, – но несомненно, было во всём этом что-то от супружеского путешествия, даже от медового месяца. И потому они испытывали настоящее смятение, и вообще весьма двойственные, противоречивые чувства. Кто-нибудь вроде Фергуса Вулффа знал бы, как воспользоваться сложившимся положением, – больше того, считал бы для себя совершенно естественным, чуть ли не обязанностью, «развить успех». С другой стороны, Мод по доброй воле никуда бы не отправилась с Фергусом, тогда как с Роландом пустилась в путь без малейших раздумий. Мод и Роланд бежали вместе, и остро сознавали все неминуемые побочные значения подобного поступка. Они степенно, словно супруги, разговаривали друг с другом, и часто – до пародийности часто – звучало в их речи простое, исконное слово супругов – «мы», «нам», «нас». «Что мы делаем завтра? Не съездить ли нам в Понт-Аван?» – безмятежно спрашивал один. А другой или другая отвечал: «Да, неплохо б нам взглянуть на то знаменитое распятие, что послужило натурой для гогеновского „Жёлтого Христа“». И Роланд, и Мод, конечно, задумывались об этой речевой особенности, – но ни разу не обсуждали её вслух.

Где-то в письмах, далеко упрятанных письмах, Падуб говорил о нитях интриги, нитях сюжета, и о Судьбе, которая, держа эти нити, владела им и Кристабель и вела их неумолимо. Роланд про себя отметил, с удовольствием записного постмодерниста, но вместе и с настоящим суеверным страхом, что его и Мод тоже ведёт теперь судьба, и, похоже, уже не их собственная, а судьба тех двоих, давным-давно опочивших любовников. Элемент суеверного страха, наверное, неизбежен при любой обращённой внутрь, замкнутой, на себя же ориентированной постмодернистской игре с зеркалами, – ведь при такой игре непременно настаёт момент, когда сюжет вдруг решает отбиться от рук и внутри него начинают хаотически множиться произвольные, но наделённые одинаковой степенью правдоподобия смыслы, – словно принялся за дело дикий, сумбурный закон, неподвластный авторскому намерению, которое – будучи благим постмодернистским – предполагает некое упорядочение, как его ни называй, произвольное, поливалентное или даже «свободное», но всё равно упорядочение, предполагает управляемость, управляемое продвижение — куда? – к некоему концу. Связность и завершённость суть глубинные человеческие потребности. И хотя может показаться, что нынче они не в моде, именно они нас больше всего завораживают и влекут. Когда двоих «настигает любовь», подумал Роланд, то это словно Судьба своим волшебным гребнем проводит по спутанным прядям мироздания, по спутанным прядям жизней, и возникает дивный порядок, складность, красота – возникает подлинный сюжет. Но что, если окажется верным и обратное? Что, если, благодаря вовлечению в этот сюжет, они с Мод сочтут нужным повести себя сообразно сюжету? И не повредит ли это объективности и добросовестности, с какими взялись они за работу?..

Словно по негласному уговору, они продолжали толковать почти исключительно, про ту, мёртвую пару. За гречневыми оладьями в Понт-Аванс, потягивая сидр из прохладных глиняных кувшинчиков, они задавали вопросы, на которые пока не было ответа.

Что стало с ребёнком?

При каких обстоятельствах и почему Кристабель покинула Бланш, и ведала ли Бланш о положении Кристабель? Как расстались Падуб и Ла Мотт? Знал ли Падуб о возможном появлении ребёнка?

Письмо Рандольфа при возвращении переписки не имело даты. Важно установить, когда именно оно послано. И неужели с тех пор любовники не обменялись ни строчкой? Долгий роман – мгновенный разрыв?..

Мод была опечалена, даже подавлена теми стихами, которые Ариана приложила к дневнику Сабины. Второе стихотворение Мод склонна была понимать в том смысле, что ребёнок родился мёртвым; последнее же стихотворение, о «пролитом млеке», очевидно, указывает на ужасное чувство вины, владевшее Кристабель, вины за судьбу младенца, какой бы эта судьба ни была в действительности.

– Когда приходит молоко, нужно кормить, – говорила Мод. – Груди набухают, и может быть очень больно… Если же говорить о литературной стороне, здесь интересная перекличка сюжетов. Кристабель постоянно читала «Фауста» Гёте, сохранились её записи об этом произведении. Вообще, невинное детоубийство – один из сквозных мотивов в европейской литературе того времени. Гретхен в «Фаусте», Гетти Соррел ^[163], Марта у Вордсворта в «Терновнике». Отчаявшиеся женщины с мёртвыми младенцами…

– Но мы же не знаем наверняка, что ребёнка Кристабель постигла эта участь, – мягко возразил Роланд.

– Я постоянно думаю: если она желала ребёнку добра, то почему в решающий миг бежала из Кернемета? Она явилась к де Керкозам в поисках убежища. Почему бы не родить в безопасности, в доме друзей?

– Она не хотела, чтоб хоть кто-то знал её тайну.

– Существует древнее табу – никто не должен видеть, как рождается ребёнок. Между прочим, в ранних вариантах мифа о Мелюзине супруг подсмотрел за феей не во время купания, а во время родов.

– Снова узор мифа проступает в жизни!.. – обронил Роланд.

Они также обсуждали будущие разыскания, пребывая в легкой растерянности – куда отправиться теперь. Очевидно, следует побывать ещё раз в Нанте, говорили они, и тем самым полуосознанно отсрочивали своё возвращение в Англию. Мод вспомнила, что в начале 1860-х Кристабель жила у каких-то друзей в Лондоне (о связи поэтессы со «Светочами Непорочными» Мод не подозревала). Роланд, в свою очередь, вспомнил: в записях Падуба бегло упоминается мыс Пуант-дю-Рас – про него Падуб замечает: «tristis usque ad mortem»^[164], – но это ещё не доказательство, что поэт бывал в Финистэре.

Но Роланда волновало не только будущее филологических розысканий, но и собственное будущее. Дай он себе труд задуматься всерьёз, его охватила бы настоящая паника, но полные безмятежности бретонские дни, с их переменчивым светом, то прохладно-жемчужным, то накалённо-голубым, вселяли странное ощущение, отодвигали думанье на задворки. Он лишь понимал, что дела его обстоят далеко не лучшим образом. По отношению к Аспидсу он поступил предательски. Не меньшим предательством было и бегство от Вэл… Вэл очень к нему привязана, но вместе с тем не склонна ему ничего прощать. Вернуться домой – означает вернуться на полное поругание… но куда ещё податься?., и где взять волю уехать отсюда?.. как вообще жить дальше?..

И всё-таки нечто уже изменилось между ними, неуловимо. Они были дети своего времени, своей культуры. Это время и эта культура не держат в чести таких старомодных понятий, как любовь, романтическая любовь, романтические чувства in toto^[165], – но словно в отместку именно теперь расцвёл изощрённый код, связанный с сексуальной сферой, лингвистический психоанализ, диссекция, деконструкция, экспозиция сексуального. Мод и Роланд были прекрасно подкованы теоретически: они всё знали о фаллократии и зависти к пенису, о паузации, перфорации и пенетрации, о полиморфной и полисемической перверсии, об оральности, об удачных и неудачных грудях, об инкременте клитора, о мании преследования полостью, о жидких и твёрдых выделениях; им ведомы были метафоры всех этих вещей, они чувствовали себя уверенно в сложном мире символов, связанных с Эросом и Танатасом, с инфантильным стремлением овладения, с репрессальностью и девиантностью; прекрасно разбирались в иконографии шейки матки; постигли все возможные образы, созданные человеческим сознанием для Тела, этой расширяющейся и сжимающейся вселенной, которой мы вечно жаждем и вечно страшимся, которую хотим завоевать, поглотить…

Они приохотились к молчанию. Они касались друг друга, но не шли дальше и не упоминали об этом вслух. То ладонь нечаянно накрывала ладонь, то одетое плечо припадало к одетому плечу. Или, во время сидения на пляже, скрещивались и не спешили отдёрнуться их лодыжки.

Однажды ночью они уснули рядом, на кровати у Мод, где сон настиг их за бутылкой кальвадоса. Роланд спал, обольнув Мод сзади – тёмная запятая на краю матовой, изящной фразы.

Наутро они не стали говорить об этом событии, но мысленно примеривались к другой такой ночи. И для Мод, и для Роланда было важно, что прикосновения лишены преднамеренности, не ведут к бурным объятиям. Невинная, мирная близость, волшебная сопредельность – в ней каждый из них обретает былое, поутерянное ощущение собственной жизни, собственного «я»… Речь, слова – те слова, что им доступны, – мгновенно разрушили бы очарование… Когда туман с моря вдруг брал их в свой молочно-белый кокон, так что нечего было и думать о прогулке, они весь день лениво лежали за тяжёлыми белыми занавесями с кружевной каймой, лежали вместе на белой постели, не шевелясь, не разговаривая.

Роланд раздумывал: имеет ли значение для Мод то, что происходит между ними, и если имеет, то какое. Мод решала похожую загадку про Роланда.

Спросить друг у друга они не отваживались.

За многие годы Роланд научился воспринимать себя, по крайней мере с теоретической точки зрения, как некий перекрёсток, как место пересечения целого ряда не слишком тесно связанных явлений. Ему внушили, что представление о самом себе как «цельной личности» – иллюзия, что в действительности человек – механическое соединение разнородных частей, между которыми по невидимым проводочкам летают сообщения и команды, конгломерат, где правят противоречивые желания, системы идеологии, языковые формы, гормоны, феромоны. В общем, его устраивало такое положение вещей. Он не испытывал потребности в романтическом самоутверждении. Точно так же он не стремился установить, что за личность Мод. Однако он то и дело спрашивал себя: их немое удовольствие друг от друга, приведёт ли оно ещё к чему-то? или, может быть, минет с той же лёгкостью, как возникло? Или, если перерастёт во что-то, тогда во что?..

В памяти у него всплывала первая встреча с Мод, с принцессой из стеклянной башни, и слегка презрительное, поначалу, выражение её лица. В настоящем, реальном мире – хотя с какой стати считать здешний, нынешний мир менее подлинным? – лучше сказать, в мире общественных отношений, куда им вскоре предстояло вернуться от этих белых ночей и солнечных дней, их двоих, сказать по правде, мало что связывало. Мод – красивая женщина, на обладание которой он не может претендовать. У неё надёжная работа, солидная научная репутация в Англии и за границей. Более того, в английской системе сословий – безнадежно анахроничной, весьма мало им почитаемой, но всё же подспудно могучей! – он и Мод стоят на слишком разных ступеньках: она – помещица, дворянка, он – представитель городского среднего сословия. Есть дома и есть места, куда вместе им путь попросту заказан.

Всё, что произошло и ещё произойдёт, – сюжет некоего, довольно-таки необычного романного повествования, в гуще которого оказался он, Роланд. Это повествование одновременно и в низком, и в высоком роде – бытовые линии причудливым, непостижимым образом переплетаются с метафизикой. Романная форма есть форма идеологии и – хотим мы того или нет, к добру или к худу – правит нашим сознанием. Всякий человек в западном мире рано или поздно начинает воспринимать свою жизнь как сюжет, и ждать от неё ходов, присущих подобным сюжетам. В исторической же перспективе, как ни эстетствуй, причудливое повествование, романтический роман в исконном смысле уступает место новейшему роману в духе критического реализма…

Так или иначе, с появлением Аспидса, Леоноры и Собрайла меняется характер сюжета. Если раньше в его основе был поиск, свойственный рыцарским романам, то теперь на первый план выходят преследование и движение к цели наперегонки…

За время пребывания в Бретани Роланд пристрастился к десерту под названием «иль флотант», или «плавучие острова». Десерт состоял из островка взбитого белка, плавающего в бледном, сливочно-жёлтом озерце заварного крема. Подавался он охлаждённым, и имел нежно-ванильный вкус, с еле внятным оттенком сладости. Укладывая в багажник собранные второпях чемоданы и последний раз оглядываясь, перед тем как пуститься к Ла-Маншу, Роланд почему-то думал о том, как будет скучать по этому десерту, как вкус станет таять и совсем растает в памяти…

Аспидс заметил чёрный «мерседес», когда они с Леонорой подъезжали вечером к гостинице. Аспидс находился в усталом напряжении. Ариана, действительно, снабдила Леонору копией дневника Сабины, и профессор добросовестно и вполне успешно перевёл своей спутнице самые интересные места. В эту авантюрную поездку он отправился лишь благодаря властному примеру Леоноры, да её настойчивым утверждениям, что Роланд и Мод улизнули, видать, неспроста – не иначе как собираются похитить её и Аспидса научные лавры! Получив дневник, Аспидс предложил вернуться домой, заказать хороший перевод и заняться добротными изысканиями. Леонора же засыпала Ариану вопросами о Роланде и Мод и пришла к однозначному выводу: «У этой парочки явно что-то на уме! Надо прочесать Финистэр и их разыскать». Будь погода никудышной, Джеймс Аспидс наверняка настоял бы на возвращении домой, где в подземной берлоге его ждали любимые орудия научной деятельности – пишущая машинка, телефон. Но в Бретани сияло искусительное солнце, в ресторанах прекрасно кормили – дважды он поел от души, – и в конце концов провозгласил: «Ну, коль уж мы здесь, можно съездить взглянуть на Кернемет и окрестности».

Они взяли напрокат «рено». За руль села Леонора. Её манера вождения отличалась виртуозной лихостью, – на поворотах Аспидса подирала дрожь. Покачиваясь на переднем сиденье, он задавал себе лишь один вопрос: зачем он поддался на уговоры? Запах Леонориных духов наполнял машину – в нём мускус, сандаловое дерево и ещё какой-то острый, непонятный аромат, от которого томительно и странно. Ещё немного, и можно задохнуться!.. Чудилось, чуялось за этим запахом и другое – обещание темноты, плоть, округлые формы… Раз или два метнул он искоса взгляд на простор голых плеч, на спелёнатые груди Леоноры. Леонорина кожа, если посмотреть вблизи, имеет тончайшие морщинки по тёмному золотому загару, не от старости морщинки, а от встречи смягчающего крема с дубящим солнцем. Машина подрагивает на ходу – морщинки шевелятся.

– Не пойму я голубушку Мод, – говорила Леонора. – Отчего она сорвалась как пуля, не сказавши мне ни слова? Письмо от Арианы насчёт дневника, как ни верти, моя собственность… хотя какая между подругами собственность, а мы с ней подруги – были подруги, – идеями всё время обменивались, совместные статьи писали, и всё такое. Может, этот ваш Роланд Митчелл – магнетический мужчина, властитель над бабами? Никак у меня её поступок в голове не укладывается…

– Нет, Роланд самый обычный. Даже какой-то бесхребетный. Это главный его недостаток.

– Значит, любовь!

– Всё равно непонятно, для чего им понадобилось обманывать ещё и Ариану.

– Да, вопрос… Но какова, однако, моя Кристабель! Сразу три архетипа. Лесбиянка, раз. Падшая женщина, два. Безмужняя мать, три. А вот и гостиница. Где они вроде как проживают. Надеюсь, вернулись с прогулочки.

Леонора уверенно направила машину к воротам стоянки, но оказалось, что ворота перегорожены «мерседесом», который медленно сдаёт задом, в сторону.

– Ну ты, урод, – сказала Леонора, – давай уруливай.

– Господи! – воскликнул Аспидс. – Это же Собрайл!

– Придётся ему отъехать. Загораживать въезд запрещается, – заявила Леонора тоном полицейского и несколько раз кряду смачно посигналила.

«Мерседес» продолжал маячить в воротах, он немного заезжал задом, но тут же выбирался обратно – очевидно, с помощью этих мелких маневров он пытался очень точно, впритирку, припарковаться между двумя машинами. Леонора опустила стекло и закричала:

– Эй, ты, слышишь, что ли! Мне тут не в кайф всю ночь стоять! Отгони машину! Мне ровно две секунды нужно, чтоб проскочить!

«Мерседес» запятился, почти освободив ворота.

Леонора устремилась вперёд – въехала в них наполовину…

Но «Мерседес» опять двинулся передом – полностью перегородил путь.

– Освободи дорогу, жопа! – завопила Леонора. «Мерседес» продолжал методично нащупывать угол заезда.

Леонора выругалась и нажала на газ. Аспидс услышал лязг, от которого задрожало всё вокруг, и ещё ему показалось, кто-то дёрнул его за позвоночник. Снова выругавшись, Леонора дала задний ход. Раздался треск – рвались металлические заклёпки. Автомобили, словно два быка щербатыми рогами, сцепились бамперами. Леонора тянула назад.

– Стойте! Глушите мотор! – нервно воззвал Аспидс. Но тут сердитое урчание «мерседеса» оборвалось, опустилось тёмное оконце, и выглянула голова Собрайла:

– Arretez s'il vous plait. Nous nous abimons. Veuillez croire que je n'ai jamais rencontre de pires facons sur les routes frangaises. Une telle manque de politesse… ^[166]

Леонора широко распахнула дверцу, выпростала голую ногу и в бешенстве произнесла:

– Можно подумать, мы хуже него говорим по-американски. Наглый как пёс! Мне ещё с Линкольна эта машина памятна. Чуть не раздавил меня в Линкольне.

– Привет, Морт, – вступил Аспидс.

– А-а, Джеймс! Вы повредили моё авто.

– Это я повредила! – промолвила Леонора злорадно. – Из-за вашей невоспитанности. И отсутствия звуковых сигналов.

– Мортимер, позвольте представить профессора Леонору Стерн, – сказал Аспидс, – из Таллахасского университета. Леонора – ведущий специалист по творчеству Кристабель Ла Мотт.

– И конечно, охотится за Бейли и Митчеллом? – спросил Собрайл с усмешкой.

– Угадали.

– Они только что съехали. Три часа назад. Чего они здесь делали, никому не известно. И куда теперь направились, тоже неясно.

Аспидс сказал:

– Вы присядьте вот так, Мортимер, и упритесь спиной в свой бампер, а я сяду на наш. Попробуем покачать, глядишь и расцепятся.

– Эх, какая была машина! – Рот Собрайла скривился.

– Вы где остановились, здесь? – спросила Леонора. – Давайте выпьем и всё обсудим. Не знаю, какая у них положена страховка за «рено».

Вечер в ресторане выдался не слишком приятным. Собрайл – от автомобильного ли урона, от бегства ли Роланда и Мод, или от присутствия Леоноры – был настолько угрюм, что Аспидс взирал на него с некоторым беспокойством. Впрочем, ужин Собрайл заказал себе роскошный. В качестве разминки – fruits de теr, дары моря: огромное деревянное блюдо с высокой горкой моллюсков, рачков, морских ежей, окружённых гирляндой из водорослей на металлическом вставном кольцеобразном пьедестальчике. Затем ему был подан с пылу с жару большущий отварной araignee, морской паук, гневного алого цвета, в шишковатом, шипастом панцире и со множеством щупалец, которые так и размахнулись во все стороны. Для этого пиршества прилагался целый арсенал приспособлений – этакая миниатюрная средневековая камера пыток: щипцы, зажимы, шила, штопорообразные шпажки.

Аспидс, проявляя воздержанность и бережливость, вкушал хека. Леонора непринуждённо поглощала омара и болтала о Кернемете:

– Какая жалость, от всего поместья только и осталось, что фундамент да садовая стена. Во дворе стоит древний менгир, а дом поминай как звали. Кстати, профессор Собрайл, вы не знаете, где находилась Ла Мотт после Бретани?

– Нет. В моём собрании в Америке есть некоторые письма, по которым можно отследить её местопребывание с тысяча восемьсот шестьдесят первого года. А вы ведь имеете в виду вторую половину шестидесятого? Не знаю. Но узнаю!

В одной руке Собрайла щипцы для вскрытия щупалец, в другой крошечная пика, чей кончик раздвоен как змеиное жало. Мортимер уже успел добраться до каждого потайного, лакомого кусочка белого мяса. Останки высятся у него на тарелке высокой грудой – морские создания до расправы занимали куда меньше места.

– Переписка Падуба и Ла Мотт должна стать моей. Всё остальное тоже должно мне открыться.

– Что «остальное»?

– Судьба их ребёнка. Они слишком много от нас утаили. Я должен разгадать эту тайну.

– А что если они взяли её с собой в могилу? – сказал Аспидс, заглядывая в печально-неистовое лицо Собрайла, и тут же поднял бокал: – Позвольте предложить тост. За Рандольфа Генри Падуба и Кристабель Ла Мотт. Да почиют они в мире!

Собрайл, с бокалом, отвечал:

– Тост принимается. Но разгадка за мной.

Прощались у лестницы, ведущей наверх. Отвесив краткий поклон Аспидсу и Леоноре, Собрайл быстро удалился. Леонора взяла Аспидса под руку:

– Мне от него, честно, не по себе, уж слишком он ретив. Чужую тайну воспринимает как личное оскорбление. Будто Рандольф и Кристабель нарочно сговорились его обмануть…

– А что если именно так? И не только его, а всех ему подобных. Разве не для собрайлов Шекспир начертал проклятие?.. ^[167]

– Вдвойне приятно, что я помяла его чёрный катафалк. Не желаете заглянуть ко мне в гости, профессор? На душе как-то грустно, мы бы с вами утешили друг друга… Знаете, море, солнце, я становлюсь от них такая томная…

– Спасибо за предложение, но… Вообще я хотел сказать, я очень тронут, в смысле благодарен, что вы вытащили меня сюда… я, наверное, буду очень жалеть, что не пошёл… но всё равно лучше не надо. Я… как бы это сказать… – Он замялся, на языке вертелось: «не могу с вами», или «не в той весовой категории», или просто «не осилю», – но все эти формулировки, кажется, чуточку оскорбительны для Леоноры.

– Ладно, расслабьтесь. Как говорится, не будем осложнять наших прекрасных рабочих отношений… – произнесла Леонора слегка насмешливо и, наградив его увесистым поцелуем в щёку, отправилась к себе.

На следующий день они ехали не спеша по просёлочной дороге (с главной свернули, чтобы осмотреть часовню с деревянным гогеновским Христом), как вдруг услыхали позади странный, пугающий шум – кашляющий, одновременно скрежещущий, да ещё с каким-то равномерным глуховатым под стуком. Словно тащилось по дороге неведомое раненое существо, или ползла скрипучая телега на кривых, вихлявых колёсах. То оказался чёрный «мерседес» с помятым крылом и явно повреждённым ремнём вентилятора. С натугою он обошёл их на ближайшем перекрёстке. Седока по-прежнему не разглядеть сквозь тёмные окна, но плачевное состояние машины налицо.

– Жуть! – сказала Леонора. – Зловещее явление!

– Да уж, – отозвался Аспидс и, поглядев вслед убегающему номеру АНК, с неожиданным остроумием прибавил: – Собрайл – это и есть Анку.

– Точно! – подхватила Леонора. – И как мы раньше не догадались. \

– Но с такой скоростью ему ни за что не догнать Бейли и Митчелла.

– И нам их тоже не догнать.

– А надо ли? – спокойно промолвил Аспидс. – По-моему, это уже не имеет никакого смысла. Давайте лучше устроим пикник.

– Правильно!