Глава 17

Человек привыкает ко всему, даже к смерти. Известие о том, что с Бездежа вновь на Русь наползает чума, никого уже не всколыхнуло ужасом. Пережили единожды, переживем и вдругорядь! А в смерти и в животе – Бог волен! Ведали уже, что неможно трогать платье с мертвецов, ни прикасаться к трупам. Рассказывали, кто видел, что нынешняя черняя смерть не такая, как была прежде, а сперва вскакивает у человека «железа» – у кого на шее, у кого на стегне, у кого под пазухою или под скулою, у иных и на спине, под лопаткою – и затем, два или три дня полежав, человек умирает. Выслушивали, вздыхали, крестились и шли по своим делам – торговать, чеботарить, плотничать… Пока живой, есть-пить все одно надобно! Впрочем, мор еще не дошел ни до Переяславля, ни до Москвы, ни до Владимира…

Татарский посол, коему пришлось проехать через вымирающий Бездеж, трусил гораздо больше. На ночлегах подозрительно оглядывал проезжих-прохожих, избы велел окуривать ядовитым дымом и только уже на Руси малость поуспокоился, завидя здоровых, пока еще вовсе не озабоченных надвигающимся мором людей.

Посол миновал Москву, где сидел нынешний великий князь, мальчик, посаженный на престол «великим урусутским попом», и, не обманывая себя нимало, ехал к тому, кто был сейчас подлинным главою страны – к митрополиту Алексию.

Мохнатые кони весело бежали по разъезженной людной дороге. То и дело встречь попадались возы и телеги. Везли сено, дрань, мороженые говяжьи туши, кули и бочки, и татары, изголодавшиеся нынешней суровой зимой, с завистью, причмокивая, озирали товар, сытых крестьянских лошадей, ладно одетых и обутых смердов. На ямских подставах дружно уплетали, чавкая, вареное мясо и свежий мягкий ржаной хлеб, пили пиво и квас.

На одном из дворов кто-то из татар залез было в чулан с добром, но старуха хозяйка решительно вытолкала «нехристя» взашей, пронзительно крича и ругаясь.

– Падаркам, падаркам! – бормотал татарин, отмахиваясь от взбешенной старухи.

– Куды едешь, ирод, тамо и проси! – кричала в ответ баба, замахиваясь кичигою. – Ишь, рты раззявили! Ко князю, ко князю ступай альбо к боярину! А мое не замай, тово!

Сгрудившиеся во дворе московские возчики угрюмо и тяжело молчали, подбирая кто кнут, а кто и ослоп в руку, и посол не решился из-за какой-то ополоумевшей русской бабы обнажать саблю. Чуялось тут, что о набегах татарских местные русичи позабыли напрочь. Да и не диво, иные и родиться и вырасти успели с последнего-то татарского разоренья.

Переяславль показался с горы оснеженный, людный, игольчато уставленный храмами и теремами под крутыми свесами бахромчатых тесовых крыш. В Горицком монастыре, куда проводили послов, их тут же, сытно накормив, ловко поделили и развели по разным покоям, так что посол остался всего с тремя спутниками, окруженный русскою обслугой из плечистых владычных служек, которым, казалось, стоит только скинуть подрясник да вздеть бронь – и станут из них добрые воины. Жонок, на что надеялись было татары, им не прислали тоже.

Впрочем, главный урусутский поп принял посла не стряпая, в тот же день ввечеру. Посол, приосанясь, уселся в предложенное кресло, как был – в шапке и меховой расстегнутой шубе. Митрополит в высоком головном уборе с ниспадающими на грудь вышитыми концами и с узорною, усыпанною драгоценностями панагией и золотым крестом на груди сидел прямь посла в своем кресле, которое, как приметил татарин, было чуть выше поданного ему.

Посол неплохо ведал русскую молвь, и скоро Алексий знаком удалил толмача из покоя.

– Тебе поклон, бачка! От царя Авдула поклон и от гургена Мамая!

Алексий молча склонил голову. Внимательно просквозил взглядом татарина. Произнес, помедлив, несколько незначащих приветственных слов. Вот тут и был удален из покоя толмач-переводчик.

Посол рысьим взглядом беззастенчиво озирал тесовые владычные палаты, иконы и кресты, оценивая на глаз стоимость дорогого металла, янтарные гладкотесаные стены, сложенные из толстых сосновых стволов, резную утварь.

– Обижаешь царя, бачка! Нехорошо! – молвил посол, едва только они остались одни. – Законный хан – Абдулла! Царицы с ним. Орда с ним! Зачем Мураду даешь серебро?

– Хан сидит в Сарае! – помедлив, ответил Алексий.

– Абдулла правильный хан! – крикнул посол, ударив кулаком по подлокотнику креслица. – Мурад – Кок-Орда! Он не наш!

Алексий молчал, разглядывая посла и думая сейчас о том, насколько еще хватит сил у ордынцев удерживать Русь в повиновении.

– Слушай, бачка! – посол наклонился к Алексию, понизил голос, вкрадчиво заглядывая в глаза этому непонятному для него служителю русского бога. – Ты лечил Тайдулу, а Мурад – брат ее убийцы! Кок-ордынцы погубят и нас и вас! Царицу резал, тебя, бачка, зарежет! О-о-ой, Мурад! Народ, земля против, степ против!

– Хану надобно русское серебро, – нарушил наконец молчание Алексий и покачал головою. – Не ведаю, как и быть!

– Абдулла дает тебе ярлык, твоему князю ярлык! – посол даже рассмеялся, так просто казалось ему то, чего упорно не понимал русский поп. – Сядешь Владимир, шлешь выход хану Абдулле, верному хану!

Алексий продолжал глядеть на посла, не поведя и бровью.

– А что скажет Мурад?

– С русским серебром Мамай разобьет Мурада! – нахохлясь, возразил посол. – В Сарае будет Абдулла! Мамай посадит Абдуллу!

– Мамай не может ручаться за хана… – начинает Алексий осторожный торг. Но посол неосторожен и рубит сразу:

– Правит Мамай!

– Он не Чингизид! – возражает Алексий.

– Ты тоже не князь, а правишь! – взрывается посол. Они одни в покое, и можно не выбирать слов. Алексий смотрит ему в глаза и говорит медленно и внятно:

– Предок Мамая, Сечэ-Бики из рода Кыят-Юркин, был убит Чингисханом, и с тех пор Кыяты всегда были врагами Чингизидов. Иные из них уходили к кипчакам, рекомым половцам. Хотя Мамай и стал темником и зятем, «гургеном» хана Бердибека, но можешь ли ты обещать, что его поддержит вся степь?

– Хан – Абдулла! – чуть растерянно отвечает посол, не ведавший, что главный русский поп помнит монгольские кровные счеты полуторавековой давности.

– На Русь надвигается черная смерть! – сурово, выпрямляясь в кресле, говорит Алексий. – Смерды погибнут, кто будет давать серебро? Русь не может платить прежнюю дань! Хан Мурад обещает сбавить нам выход!

(Мурад, получивший ныне едва ли не вдвое, ничего подобного не обещал, но Алексий ведает, что говорит. Раз Мамай сам посылает посла, значит, положение его безвыходное).

– Мамай… хан… Тоже сбавит… Может сбавить дань! – поправляется посол. (Ничего подобного Мамай ему не говорил, отправляя к Алексию).

Алексий удоволенно склоняет голову. О размере выхода речь еще впереди, и будет она вестись уже с другим послом. Важно только, чтобы Мамай понял, чего от него хотят.

– Я передам твои слова хану Аблулле и Мамаю, – говорит посол, думая, что прием подходит к концу.

– Это еще не все! – продолжает Алексий не двигаясь, и посол плотнее усаживается в кресле, ожидая начала торга. Однако русский поп вновь озадачивает его. Он просит совсем об ином. Ему, оказывается, надо, чтобы в грамоте, которую дадут на великое княжение московскому князю, было указано, что город Владимир и вся волость великого княжения являются вотчиною московского князя.

«Вотчина» у русских – это улус, наследственное, родовое владение. Московские князья владели великим столом уже три поколения подряд, со дня гибели тверского коназа Александра, и теперь хотят, чтобы это было указано в грамоте. Очень хотят. Это их непременное условие.

– Тогда никакой другой хан не сможет давать ярлыки на великое княжение иным русским князьям, – объясняет Алексий послу, словно маленькому. – Будет один московский князь, и у вас будет один… Мамай. – Имя всесильного темника Алексий произносит чуть помедлив, дабы посол понял, что про ставленного Мамаем хана Абдуллу ему известно решительно все. – И тогда не станет никаких споров здесь, на Руси, и мы сможем собирать выход со всех и давать серебро Орде, Мамаевой Орде! – Он и опять намеренно не называет хана Абдуллу.

Посол слушает, запоминает, кивает головой. Ему кажется последнее требование русского попа справедливым (несправедливым – первое). И таким же покажется оно Мамаю, озабоченному пока лишь тем, как ему одолеть Мурада, и мало дающему чести каким бы то ни было грамотам. Пусть московский князь считает великое княжение своею вотчиной, лишь бы платил дань!

Татар отпускают через два дня, щедро одарив. Каждый из воинов получает новую шубу и сапоги, посол к тому же – связку соболей и серебряный ковш с бирюзою. Татары, вновь собранные вместе, садятся на коней, и скоро их отороченные мехом островерхие шапки исчезают в белом дыму начавшегося снегопада.

И один только Алексий, ведает в этот час, чего он попросил у Мамая и с чем так легко согласился татарский посол.

Ибо волость великого княжения никогда доселе не была и не могла быть вотчиною Москвы.

Ибо доселе власть во Владимирской земле была выборной и, хотя бы в замысле, переходила от роду к роду.

Ибо тем самым отменялся существующий на Руси много веков лествичный порядок наследования и устроялся иной, наследственно-монархический.

Ибо тем самым полагалось единство земли, продолженность власти и закладывалась основа ее грядущего величия в веках.

Но теперь, вырвав у случайно осильневшего в Орде темника дорогую грамоту, надобно было заставить подписаться под нею, заставить принять новый порядок устроения власти всех прочих русских князей. А эта задача настолько превышала предыдущую, что и сам митрополит Алексий, месяц спустя получивший жданную грамоту от Мамая и выдержавший яростный торг из-за дани – ему все же удалось сбавить размер выхода более чем на треть, – и сам владыка Алексий задумался и мгновением ужаснулся замыслу своему. Но отступать было уже нельзя. Да он и не думал об отступлении!