Сонет мой за обман века бы осудили,

когда б он показал твой образ неземной, —

но в песне, знает Бог, ты скрыта, как в могиле,

и жизнь твоих очей не выявлена мной.

Затем ли волшебство мной было бы воспето

и чистое число всех прелестей твоих, —

чтоб молвили века: "Не слушайте поэта;

божественности сей нет в обликах мирских"?

Так высмеют мой труд, поблекнувший и сирый,

так россказни смешны речистых стариков, —

и правду о тебе сочтут за прихоть лиры,

за древний образец напыщенных стихов…

Но если бы нашлось дитя твое на свете,

жила бы ты вдвойне, — в потомке и в сонете.

Спешу я, утомясь, к целительной постели,

где плоти суждено от странствий отдохнуть, —

но только все труды от тела отлетели,

пускается мой ум в паломнический путь.

Потоки дум моих, отсюда, издалека,

настойчиво к твоим стремятся чудесам, —

и держат, и влекут измученное око,

открытое во тьму, знакомую слепцам.

Зато моей души таинственное зренье

торопится помочь полночной слепоте:

окрашивая ночь, твое отображенье

дрожит, как самоцвет, в могильной темноте.

Так, ни тебе, ни мне покоя не давая,

днем тело трудится, а ночью мысль живая.