Письмо пятое

ЭНОНА — ПАРИСУ

        Строки прочтешь ли мои иль жена не позволит? Прочти их,

        Ведь не микенской рукой писано это письмо.

        Славная между наяд фригийских, пеняет Энона,

        Милый, тебе (если звать милым позволишь себя).

5     Воля кого из богов мольбам моим стала преградой?

        Быть перестала твоей я за какую вину?

        Легче муку терпеть, если мучимся мы по заслугам,

        Кара больней, если мы не заслужили ее.

        Знатен ты не был еще, но я и тогда не гнушалась, —

10   Дочь великой реки, нимфа, — союза с тобой.

        Сыном Приама ты стал, но — стесняться нечего правды! —

        Был ты рабом, и раба, нимфа, взяла я в мужья.

        Часто с тобой между стад под деревом мы отдыхали,

        Ложем была нам трава или сухая листва,

15   Часто, когда мы лежали вдвоем на разостланном сене,

        Нас от морозов седых хижины кров защищал.

        Кто для охоты тебе показывал лучшее место

        Или скалу, где в норе прятал детенышей зверь?

        Я расставляла в лесах испещренные пятнами сети,

20   Вместе с тобою гнала свору собак по горам.

        Имя Эноны прочесть и сейчас еще можно на буках —

        Буквы, которые твой вырезал ножик кривой.

        Ствол вырастает, и с ним вырастает имя Эноны;

        Пусть он растет, чтоб живой надписью в честь мою стать.

25   Тополь, я помню, стоит на речном берегу над водою,

        Есть и поныне на нем в память мою письмена.

        Тополь, молю я, живи у обрыва над самой водою

        И на шершавой коре строки такие храни:

        «В день, когда сможет Парис дышать и жить без Эноны,

30   Вспять, к истокам своим, Ксанфа струя побежит»,

        Ксанф, назад поспеши! Бегите, воды, к истокам!

        Бросив Энону свою, дышит Парис и живет.

        День один мне гибель принес, несчастной; с него-то —

        Горе! — неверной любви злая зима началась;

35   Трое: Венера, Юнона и та, что красивей в доспехе,

        Вышли нагими к тебе выслушать твой приговор.

        Ты рассказал мне о них — и запрыгало сердце от страха,

        И до костей пронизал ужас холодный меня.

        Древних старух я звала на совет в непомерной тревоге,

40   Старцев звала — и сочли все они суд твой грехом.

        Срублена ель, и распилен ствол, и флот наготове,

        И навощенный корабль в синие воды скользнул.

        Плакал ты, уходя, — хоть от этого не отрекайся:

        Надо не прежней тебе — новой стыдиться любви.

45   Плакал ты и смотрел, как из глаз моих катятся слезы.

        Общими были они, общей была и печаль.

        Не обвиваются так виноградные лозы вкруг вяза,

        Как обвивались твои руки вкруг шеи моей.

        Сколько раз, когда сетовал ты, что ветер мешает

50   Плыть, смеялись друзья: ветер попутный крепчал.

        Сколько раз ты меня целовал перед этой разлукой,

        Как было трудно губам вымолвить слово «прощай»!

        Легкий ветер надул свисавший с поднятой мачты

        Парус, и стала седой веслами взрытая гладь.

55   Я же, пока не исчез убегающий парус, следила

        Взглядом за ним, и песок сделался мокрым от слез.

        Чтоб воротился скорей, Нереид я зеленых молила,

        Да, чтоб на горе мое ты воротился скорей.

        Значит, вернувшись с другой, ты моими мольбами вернулся!

60   Всем угодила, увы, гнусной сопернице я!

        Мол природный стоит, обращенный к просторам пучины;

        Прежде гора, он теперь волн отражает напор.

        Парус на мачте твоей я первой с него увидала

        И бегом по волнам чуть не рванулась к тебе;

65   Вдруг на высокой корме в глаза мне бросился пурпур;

        Я обмерла: не твоя это одежда была.

        Ближе и ближе корабль, подгоняемый ветром проворным, —

        Сердце трепещет: на нем женское вижу лицо.

        Мало ли мне? Для чего я, безумная, медлю на месте?

70   Новая льнет без стыда телом подруга к тебе!

        Тут уже в грудь я бить начала, разорвавши одежду,

        Стала ногтями себе мокрые щеки терзать,

        Жалобным воплем моим огласилась священная Ида,

        Так и ушла я в слезах в мой каменистый приют.

75   Пусть Елена, как я, горюет, брошена мужем,

        Мне причиненную боль пусть испытает сама!

        Жены такие теперь под стать тебе, что готовы

        С мужнина ложа бежать за море вслед за тобой;

        А когда беден ты был и стада гонял с пастухами,

80   Кроме Эноны, бедняк, жен не имел ты других.

        Пышный мне твой не нужен дворец, на богатства не зарюсь,

        И не хочу пополнять царских невесток число,

        Не потому что Приам в семью не примет наяду

        Или Гекубе меня стыдно невесткой назвать.

85   Знатного мужа женой и хочу я стать, и достойна;

        Разве этим рукам жезл не пристало держать?

        Не презирай, что с тобой я лежала на буковых листьях,

        Больше мне будет к лицу пурпур на ложе твоем.

        Можешь к тому же меня ты любить без опаски: ни войны

90   Не загорятся, ни флот мстителей не приплывет,

        Будут с оружьем в руках Тиндариду требовать греки, —

        Этим приданым горда, в дом твой беглянка вошла.

        Выдать ее или нет? Спроси у Полидаманта,

        У Деифоба спроси или у Гектора ты,

95   Вызнай, что скажет Приам, каково Антенорово мненье,^[106]

        Ибо недаром на них груз умудряющих лет.

        Для новобранца позор предпочесть отчизне добычу!

        Дело постыдно твое, праведно мужа копье.

        Если ты в здравом уме, не мечтай, что верна тебе будет

100 Та, что в объятья твои пала с такой быстротой.

        Так же, как младший Атрид, оскорбленный любовником пришлым,

        Нынче кричит и клянет брак обесчещенный свой,

        Будешь кричать и ты. Кто однажды нарушит стыдливость,

105 Больше ее не вернет: гибнет она навсегда.

        Любит Елена тебя, — но любила она и Атрида;

        Муж легковерный, теперь спит он в постели пустой.

        Преданный муж лишь тебе, Андромаха, достался на счастье!

        Брал бы ты с брата пример, — я бы осталась твоей.

        Ты же — легче листка, где ни капли тяжелого сока,

110 Легче сухого листка, ветром гонимого вдаль,

        Ты легковесней, Парис, чем в поле высоко торчащий

        Колос, который весь день солнце усердно палит.

        Помню, эту беду сестра мне твоя предрекала,^[107]

        Так вещала она, пряди волос разметав:

115 «Что ты, Энона, творишь? В песок семена ты бросаешь,

        Берег пашешь морской на бесполезных быках!

        Телка из Спарты идет на погибель тебе и отчизне.

        Боже, беду отврати! Телка из Спарты идет!

        Море, корабль потопи непристойный, покуда не поздно!

120 Сколько крови на нем, крови фригийской, увы!»

        Молвила — и на бегу схватили менаду служанки,

        А у меня в тот же миг волосы дыбом встают…

        Слишком правдиво ты мне, пророчица, все предсказала:

        Телке досталося той пастбище наше теперь.

125 Пусть и прекрасна лицом, остается изменницей все же

        Та, что, гостем пленясь, бросила прежних богов.

        Ведь уж когда-то Тесей (если имя я правильно помню),

        Ведь уж какой-то Тесей прежде ее похищал.^[108]

        Девственной мог ли ее возвратить молодой и влюбленный?

130 Спросишь, откуда мне знать? Знаю: сама я люблю!

        Скажешь: насилье, — и грех прикрыть постараешься словом.

        Ту и похитят не раз, кто похищать себя даст.

        А Энона верна и чиста перед мужем неверным,

        Хоть по законам твоим можно тебе изменять.

135 Буйных сатиров толпа гналась проворно за мною

        (В эту пору в лесах пряталась я от людей),

        Гнался и фавн, увенчавший рога колючей сосною,

        Там, где над кряжами гор Ида вздымается ввысь.

        Вашей строитель стены любил меня, лирою славный,

140 С бою добычей его девственность стала моя:

        Много в руках у меня волос его пышных осталось.

        Много на гладких щеках было следов от ногтей.

        Золота я и камней не просила с него за бесчестье:

        Ведь для свободной позор телом своим торговать.

145 Счел он достойной меня и сам обучил врачеванью,

        Мне к благодатным своим дал прикоснуться дарам.

        Корень любви и трава, наделенные силой целебной,

        Где бы они ни взросли в мире широком, — мои.

        Горе лишь в том, что любовь исцелить невозможно травою:

150 Лекарь умелый, себя я не умею лечить.

        Есть преданье, что сам врачеванья бессмертный создатель

        Пас ферейских коров, нашим огнем обожжен.^[109]

        Помощи мне ни земля, в изобилье родящая травы,

        Ни божество не подаст, — можешь лишь ты мне помочь.

155 Можешь помочь ты, а я от тебя того заслужила:

        Я не веду на Пергам греков с кровавым клинком.

        Я твоя, и твоею была, когда мальчиком был ты,

        И до конца моих дней жажду остаться твоей.