Глава 12

— Час льва? — повторил вслед за Пьером Виргилий, выслушав рассказ друга о его посещении Фаустино. — Что это еще за новость?

Пьер только развел руками.

— Я вообще уже перестаю что-либо понимать, — проворчал он.

Мариетта пригласила их к столу и стала потчевать блюдом собственного приготовления: сардины в луковом маринаде. Рецепт его был тут же изложен Виргилию — для передачи Флорине.

— Нашинковать лук, припустить его в масле и уксусе. Добавить изюм, еловые иголки и нарезанную кубиками цедру. Потушить все вместе. И в этом маринаде два дня выдерживать сардины.

А пока они наворачивали, сама она принялась делать набросок углем.

— А знаете, — устало начал Виргилий, перестав есть и поставив локти на стол, — наше расследование напоминает мне прогулку по Венеции под дождем. Хочется двигаться побыстрее, но в какую сторону — вот в чем вопрос. Полагаешься на свой здравый смысл и углубляешься в улицу, которая как будто бы ведет в нужном направлении. Но вскоре понимаешь: ничего подобного — и возвращаешься назад, желая начать заново. Однако отыскать тот самый поворот уже не можешь. А между тем дождь мочит волосы, течет за шиворот, вот уже и обувь промокла. Решаешь повернуть налево: авось повезет, но через несколько шагов натыкаешься на канал или попадаешь в тупик. Остается сделать эти шаги в обратном направлении и повернуть направо. Там тебя ждет площадь, на которой берут начало три или четыре улицы. По какой пойти? Решать нужно быстро, поскольку дождь усиливается. Иного выхода, чем положиться на свою интуицию, нет: пусть будет что будет! Повезло: вокруг вроде все знакомое. И эти дома, и эта церковь — цель близка. Улица петляет, осталось немного, вон за тем поворотом. Прибавляешь шагу, как лошадь, что чует близость конюшни. И вдруг с ужасом обнаруживаешь, что вернулся в исходную точку!

Виргилий закончил. Раздался звонкий смех Мариетты.

— А как тебе кажется, где ты находишься сегодня? На улице, ведущей к каналу?

— Скорее на площади с несколькими улицами, берущими от нее начало: улица Буквы «Z», улица Пяти картинок, улица Льва…

— Улица Льва! Да ведь именно там проживает Зорзи Бонфили! — воскликнула Мариетта.

— …улица Жертвы-незнакомки, улица Воскресшей Атаки, — продолжал Виргилий, — а ведь я еще даже не обошел всей площади! Ручаюсь, меж двух домов прячется еще какая-нибудь улица.

Пьер пожал руку друга, потерявшегося в воображаемом лабиринте венецианских улиц.

— Ну же! Попробуй взглянуть на все происходящее с другой стороны. Дождя нет — раз. Ты запасся клеретом — два. — Он подлил Виргилию вина. — Как сказал бы Фаустино, пьяному и море по колено.

Услышав о карлике, Пьер вспомнил, как тот окрестил Виргилия и Мариетту, и потому, вытянув руку в сторону художницы, добавил:

— С тобой прелестное создание. Желаю тебе всегда быть таким невезучим: потеряться в Светлейшей в солнечную погоду с флягой мальвазии и очаровательной спутницей. Прогулочка что надо!

Виргилий заулыбался.

— Хочешь, ради тебя я сам займусь улицей Буквы «Z». На мой взгляд, это вовсе не тупик. Допустим, жертва, кем бы она ни оказалась, и впрямь из последних сил написала на стене имя палача и от него осталась всего одна буква. И эта буква содержится в именах Лионелло Зена, Зорзи Бонфили, Кары Мустафы, Эль Рибейры, он же Бени Израэль. Однако ее нет в имени Фаустино. И должен признаться, после встречи с ним мне это кажется весьма логичным. Ну мог ли в самом деле этот коротышка одолеть взрослого человека? Любая женщина минимум в два раза выше его и может отбиться. Остается еще Олимпия. Я побываю у нее и узнаю, стоит ли двигаться в этом направлении.

Предстояло заглянуть и на улицу Льва. Трудно было к ней подступиться: потребовалось покончить с вином и опустошить горшочек варенья. Лев мог означать что угодно: животное, человека, нечто абстрактное, некий предмет, улицу, да и сам город. Ведь не зря же он гордо именовался Республикой Льва. Примеры? Да сколько угодно! Кулон на шее Эбено, львы на алхимических рисунках, три человека: Лионелло Зен (имя), эль Рибейра, чье настоящее имя Ари, то бишь «лев», и наконец, Фаустино, точнее, его пес.

Все это Пьер изложил друзьям.

— Как? Ты имеешь в виду эту шавку Вавеля?

— Вовсе нет. Речь идет о другом, здоровенном псе, которого я не видел, но которого мне довольно было услышать. Кличут его Лев, Lew по-польски. Вот вам трое!

— Есть и четвертый, — вставила Мариетта, молчавшая с самого начала прогулки по улице Льва. — Олимпия.

Два друга не могли уловить связи между лжеблондинкой и царем природы.

— И все же по-своему и она лев, — настаивала с лукавой улыбкой Мариетта.

— Но что ты имеешь в виду?

— Когда мы навестили ее, на ней были серьги. Помнишь, Виргилий? А по какому случаю она получила их?

Виргилий стал рыться в памяти.

— Ее день рождения попадает на тринадцатое августа…

— Точнее, на одиннадцатое, — поправила его Мариетта и замолчала.

Поскольку друзья никак не отреагировали на это напоминание, следующий вопрос она задала, пристально глядя им в глаза и с ноткой иронии в голосе:

— Как же так? Неужто вам не понятна связь между одиннадцатым августа и львом? И вы еще собираетесь вести расследование на зыбучих песках алхимии, каббалы и космологии!

Последнее слово послужило Виргилию подсказкой.

— Знаки зодиака! Одиннадцатое августа — под знаком Льва.

— Осталось выяснить, проживает ли Кара на улице Льва, — подытожил Пьер.

Мариетта позволила им взглянуть на свой набросок. На нем была изображена площадь, от которой брали начало несколько улиц, — согласно тому, как представлял себе расследование Виргилий. Она даже надписала названия: одна из самых широких улиц была поименована «улицей Воскресшей египтянки». Вход туда преграждала железная решетка.

— На мой взгляд, в первую очередь следует проникнуть сюда. — Мариетта ткнула пальцем в эту улицу. — Но как это сделать?

Перпендикулярно «улице Воскресшей Египтянки» на рисунке шла другая: выгнув шею, Предом прочел ее название — «улица Друзей» — и вопросительно взглянул на художницу.

— Такая улица на самом деле существует в Венеции, — отвечала она. — И мы находимся на ней, не так ли? — И, не дав им времени что-либо ответить, продолжала: — Она выходит на улицу Льва, которую мы уже частично прошли.

Над названием «улица Льва» была перерисована последняя из картинок Фламеля: крылатый лев, держащий в когтях лежащего на боку человека.

— А ведь я обещал рабби Леви показать картинки парижского алхимика, — вспомнил Виргилий. — Из нескольких копий у нас в руках две: тициановская и Мустафы. Всего же их, если верить Фаустино, семь. Жаль, у меня с собой не было ни одной.

Пьер достал из кармана обрывок и протянул ему. Теперь было с чем пойти к Леви.

Виргилий вновь склонился над наброском Мариетты: рядом с «улицей Льва» шла «улица Загадочного трупа», а за ней…

— …улица «N» — прочел он.

Мариетта рассмеялась и, перевернув лист, подвинула ему:

— …улица «Z». Ну конечно же!

В этот момент лицо Пьера страшно побелело.

— Что-то не так? — забеспокоились его друзья. Ответ прозвучал не сразу:

— Та ошибка, которую только что совершил Виргилий… А если и Эбено прочел неправильно? Ежели и он принял «N» за «Z»? Буквы почти одинаковые, кроме того, умирающей было трудно писать.

От слов Пьера атмосфера в комнате накалилась. Виргилий резко отодвинул тарелку.

— Если это «N», то наряду с Лионелло Зеном, Зорзи Бонфили и Ари Бени Израэлем под подозрение подпадает и Фаустино.

— Так же, впрочем, как и Эбено. Но как узнать, что именно было написано на стене?

Решено было, что Пьер отправится в гетто. А Мариетта повела Виргилия прогуляться, считая, что после всех потрясений ему нужно развеяться, подышать свежим воздухом и успокоиться. Они миновали Мавританскую площадь, мост Мадонны и оказались у церкви, которую за неделю Виргилию пришлось огибать с десяток раз, но он так ни разу и не взглянул на нее по-настоящему. Сжав его руку в своей, Мариетта проговорила:

— Пошли, я покажу тебе, где бы мне хотелось покоиться после смерти^[86].

Подобное заявление глубоко взволновало Виргилия. Как, это юное существо рядом с ним, полное свежести, теплых токов, завладевшее его сердцем, так спокойно рассуждает о собственной смерти?! Он остановился, притянул ее к себе и сжал в объятиях. Мариетта не сопротивлялась. Их поцелуй был напоен бесконечной нежностью. Когда же она наконец отстранилась, в ее темных глазах бродил отсвет счастья.

— Пойдем! — снова позвала она, и они вошли в церковь, убранную полотнами ее отца. Ей особенно дорого было «Видение креста святому Петру», написанное в год ее рождения. Виргилия же больше тронуло «Четыре главные добродетели». Вместе они испытали трепет перед «Страшным судом», на котором все было перекручено, олицетворяло распад и тлен. «Введение девы Марии во храм», висевшее над органом, вызывало, наоборот, умиротворение.

— Здешний орган — лучший в Европе, — с гордостью проговорила Мариетта, которой однажды представился случай поупражняться на нем.

Стоя перед «Усекновением главы святого Павла», она шепнула на ухо своему спутнику:

— У ангела нос как у тебя!

Он внимательно посмотрел на крылатое создание в лавровом венке с пальмовой ветвью мученика.

— Да нет, Мариетта, это ангел женского пола.

— У ангелов нет пола, — ответила она и тут же с хитрым видом добавила: — А я знаю, как нам пробраться к Атике.

Мариетта протянула Виргилию зеркальце, в которое он стал придирчиво разглядывать себя. На кого же он похож! Поверх панталон — женская рубашка с длинными и широкими рукавами, полностью скрывающая его слишком мускулистые руки. Поверх рубашки — платье из тафты цвета речной воды, сглаживающее его угловатость, где надо топорщащееся и закрывающее нижнюю часть туловища. Вокруг талии намотан кусок голубой турецкой ткани, придающий бедрам отсутствующий объем. Косынка на голове, колье на шее, серьги в ушах. «Ну просто король Генрих»^[87], — подумалось Виргилию. В завершение Мариетта со знанием дела припудрила его, подкрасила губы, насурьмила брови. Свежевыбритый, в женском наряде, искусно загримированный — чем не девица! Не впервой ему было переодеваться в женский наряд: для спектаклей, которые они с друзьями ставили, нередко требовалось сыграть ту или иную женскую роль, да хоть той же Гийометты Патлен^[88]. Но на сей раз речь шла не об игре и не о буффонаде. Тут требовалось пройти по острию ножа так, чтобы ни Кара Мустафа, ни его евнух ни о чем не догадались и пропустили его в гарем.

— До чего же ты хорошенькая, Виргилия, — пошутила Мариетта.

— Не называй меня так. Не забывай, что Мустафа меня видел. Если мои черты всколыхнут в нем некое воспоминание и наведут на размышления… Любой ценой нужно избежать, чтобы он соотнес нынешний визит с предыдущим. Тут не обойтись без имени, не имеющего ничего общего с «Энеидой» и ее автором.

— У какой из античных поэтесс можно было бы его позаимствовать?

— Поэтесс? Да кроме Сафо…

— Пусть будет Сафо! — Мариетта бросила на него сообщнический взгляд и нежно чмокнула в щеку.

— Скажем, что ты — ученица моего отца и моя ассистентка.

С этими словами она всучила ему мольберт и подрамник с натянутым на него холстом. Сама же вооружилась кистями, красками и другими необходимыми художнику принадлежностями. Экипированные таким образом, они прошли весь Каннадержо, весь Кастелло и явились к палаццо, который занимал турок. И тут Виргилием овладел страх быть раскрытым.

— А что, если Кара Мустафа обо всем догадается и пожелает содрать с меня заживо кожу?

Абсурдность подобного предположения заставила Мариетту пожать плечами.

— Ты забыл его песенку: он-де принадлежит к мудрому, рафинированному, поэтичному народу, осуждает варварство! В любом случае я буду с тобой и в обиду тебя не дам. Обычно ведь я хожу переодетой в мужское платье.

Однако последний аргумент не придал Виргилию уверенности в себе.

— Походим немного, — попросил он. — Я хоть привыкну к туфлям, которые ты мне дала, они мне все лодыжки вывернули! Иначе меня выдаст походка.

Гуляя, они подошли к Адмиралтейству. Прежде Виргилию не доводилось здесь бывать. Высоченная стена длиною более полутора километров, покрытая черепицей, ощетинившаяся башенками, поразила его. Две четырехугольные башни были поставлены по обоим берегам канала в том месте, где его воды впадали в гавань Старого Адмиралтейства. С годами по мере возрастания его значения для Республики не только с коммерческой, но и военной точки зрения, Адмиралтейство обзавелось еще двумя гаванями. Ворота, охраняемые крылатым львом, преграждали вход в эту, по сути, военную крепость с ее военными тайнами. Величественные, с треугольным фронтоном и колоннами, украшенные классическими капителями ворота напоминали скорее какую-нибудь античную арку. Такое же впечатление оставляла и недавно возведенная на канале Адмиралтейства церковь, посвященная Пресвятой Деве: она походила на какой-нибудь греческий или римский храм.

— Что скрывается за этими стенами? — поинтересовался Виргилий.

— Верфь с тремя огромными гаванями: Старого Адмиралтейства, Нового и Новейшего. И три дворца, названные раем, чистилищем и адом. — Столь вычурные, прямо-таки в духе Данте названия позабавили юношу. — Трое нобелей, избранные Сенатом, возглавляют Адмиралтейство. У них под началом три тысячи рабочих. Кроме того, здесь тебе и сухие корабельные доки, и военные гавани, и склады: артиллерийский, угольный, серный, оружейный, и пороховой амбар, и хранилища для мяса, и цехи по изготовлению мачт и весел. — В голосе Мариетты сквозила гордость.

В 1534 году Сенат объявил: «Главной опорой нашего могущества, заложенного нашими предками, всегда был флот». Пока Мариетта описывала чудеса, скрывающиеся за высокой стеной, Виргилий привыкал к каблукам. Мимо них прошел рабочий Адмиралтейства: оглянувшись на Виргилия, он присвистнул в знак того, что оценил и девичий стан, и мордашку. Мариетту разобрал смех.

— Ты показался ему аппетитной, — вытирая слезы, навернувшиеся на глаза от смеха, выдавила она. — Если требовалось подтверждение твоей схожести с девицей, то вот оно! Ты прошел испытание огнем. А теперь вперед, нас ждет испытание медными трубами!

В дом Мустафы Мариетта зашла одна, Виргилий остался дожидаться на улице. Положив подрамник и мольберт на мраморную скамью, установленную на турецкий манер у входа, он прохаживался взад-вперед, а на душе у него скребли кошки. Он мысленно заламывал руки. Ну почему она застряла? Что можно так долго делать? Требовалось лишь согласие или несогласие турка, о чем тут рассуждать? В ухе засвербило, но он боялся дотронуться до него, чтобы как-нибудь ненароком не смахнуть сережку, и все повторял про себя то, о чем они договорились: «Не издавать ни звука, чтобы не выдать себя мужским тембром голоса. Не сводить глаз с носков туфель, чтобы не быть опознанным по глазам». Наконец в двери показался раб в тюрбане и пригласил его в дом, а сам взвалил на себя все, что они принесли.

Мариетта возлежала на подушках в гостиной и потягивала кофе. Виргилий присел в реверансе, постаравшись сделать это как можно более грациозно и склонив голову, чтобы не было видно его глаз. По всей видимости, никто ни о чем не догадался. Во всяком случае, турок не спрыгнул с софы, не возопил, не приказал заковать мошенника в кандалы. Напротив, в знак приветствия махнул «ассистентке Тинторетты» рукой. Виргилию это имя показалось очаровательным. Достойная дочь своего отца как раз получала последние напутствия.

— Только три жены моего гарема сопровождают меня в этой поездке. Вам решать, изображать ли их всех вместе или поодиночке. Вам и карты в руки, или в данном случае — холст…

Игра слов позабавила хозяина, гостья показала, что оценила его чувство юмора.

— Так поступил султан Мехмед Второй, когда ваш Джентиле Беллини предстал перед ним, чтобы написать его портрет, тому уж будет век. Слава ваша, как знать, достигнет ушей европейских и азиатских монархов. Я слышал, вы этого заслуживаете.

Мариетта поблагодарила его за комплименты и доверие, встала, обулась и подошла к Сафо. Они попятились к выходу и, едва оказавшись в коридоре, взялись за руки. Оба дрожали, что осиновые листы, но, почувствовав тепло рук друг друга, успокоились. Да и разве начало их предприятия не оказалось удачным? Раб провел их до двери в гарем. Рядом с дверью был устроен вертящийся шкаф, позволяющий передавать пишу и все остальное и при этом не видеться. Вручив им все, что они захватили с собой, раб дал знать распорядительнице гарема, что нужно впустить гостей. С той стороны отодвинули задвижку, и они оказались в части дома, предназначенной исключительно для женщин. Как и на мужской половине, здесь имелась своя гостиная, очень похожая на ту, в которой они только что побывали: та же плитка на стенах, та же позолота, те же ткани, украшения. С одной лишь разницей: на окнах были решетки. За одной из этих решеток Пальма, видимо, и узрел Атику. Мариетта остановилась посреди гостиной, Виргилий последовал ее примеру, весьма неуютно чувствуя себя там, куда был заказан вход неевнухам.

В гостиной стояли диван, софа, стенные шкафы, декорированные растительным орнаментом, этажерки с безделушками, кувшины с водой в нишах. В двери появилась прислужница, церемонно раскланялась и на весьма условном итальянском возвестила о появлении своих хозяек.

В гостиную вплыли жены Кары Мустафы. Виргилий моментально догадался, кто из них Атика, хотя никогда не видел ее. Ею не могла быть женщина с бесцветным лицом, узким разрезом глаз и иссиня-черными волосами. Ею не могла быть и другая, почти ребенок, узкобедрая, с глазами лани. Ею могла лишь быть красавица в расцвете лет, в профиль напоминающая египетских цариц, с волосами, спадающими завитками до самых бедер. Из-под атласной рубашки цвета фуксии почти в пол и пикейного домашнего платья с вышивкой едва проглядывали шаровары. Поверх платья на ней была парчовая безрукавка с застежками из золота. Гибкая талия схвачена серебряным пояском со вставками из ценных пород камня. Дома голова ее не была покрыта белым покрывалом, которым она была обязана закрыть лицо на улице от нескромных мужских взглядов. Наоборот, она словно выставляла напоказ свою прическу: в ее волосы было вплетено множество разноцветных лент, также украшенных рубинами, бриллиантами, жемчугом и золотом. Камни покрупнее красовались на ее запястьях. Чрезвычайная роскошь одеяния сочеталась с присущими ей высокомерной повадкой и элегантностью. Породистой, величественной предстала она перед ними, и Виргилий сразу поверил всему, что о ней слышал: успешная карьера куртизанки, толпа поклонников, немалое состояние, визит к ней короля Франции, ее пристрастие к алхимии. По своей ли воле она оказалась пленницей турка — некрасивого, в летах?

Которая из трех женщин Атика, не составило загадки и для Мариетты. Она также ощутила исходящую от египтянки чувственную привлекательность. Краешком глаза она следила за тем, какое впечатление та произвела на ее спутника, и ее едва ли успокоило то, что щеки Сафо не побледнели. Теперь следовало сделать так, чтобы они остались с Атикой с глазу на глаз. Тинторетта установила мольберт и заявила:

— Будет гораздо разумней писать вас по очереди. — Служанка с трудом перевела это на турецкий. — Я начну с нее, — указала Мариетта на египтянку.

Две другие жены Кары Мустафы вполголоса обменялись замечаниями, но вынуждены были подчиниться. «Вот те на! Спектакль да и только!» — подумала Мариетта, глядя, как они устроились на подушках софы. Бросив взгляд на Виргилия, она поняла, что та же мысль мелькнула и у него. Как отделаться от двух пар лишних глаз и ушей? Тут Мариетте на помощь пришла Сафо, проявившая смекалку. Сделав вид, что подает художнице бумагу, ассистентка шепнула ей:

— Если твои подготовительные рисунки будут неудачными, ты сможешь заявить, что чужое присутствие тебя стесняет.

Что же, неплохо придумано. Мариетта весело взялась за уголь и приступила к работе.

Если бы Виргилий не чувствовал себя до такой степени не в своей тарелке, он бы точно покатился со смеху, глядя на наброски своей подруги. Это были скорее карикатуры, давшие двум другим женам турка пищу для злорадства. После четвертой неудачной попытки Мариетта с блеском разыграла сцену самобичевания, вслед за чем искренне попросила зрительниц покинуть помещение, дабы она могла сконцентрироваться на своей модели. Ничего не подозревая, те удалились. Стоило друзьям остаться наедине с одной из жен Мустафы, как Мариетта не выдержала и обратилась к ней:

— Атика!

Заслышав это имя, красавица побледнела.

— Атика? — переспросила она с арабским акцентом.

— Разве вы не Атика?

— Вы знакомы с Атикой? — прошептала на итальянском та, широко раскрыв свои миндалевидные глаза. — Вы знакомы с моей сестрой?

От волнения Виргилий выронил из рук чашу с краской.

— Вашей сестрой?

И тут все стало ясно. Вспомнился рассказ Нанны: у куртизанки была сестра, на год моложе ее, с которой они были похожи как две капли воды. Ее купил богатый турок, она стала его любимой женой. Что произошло дальше, становилось ясно само собой: этот богатый турок прозывался Карой Мустафой, дом его находился на площади Золотого Араба, Пальма видел не саму Атику Рыжую, а ее сестру Камару Светлую. Это был, однако, не единственный вывод, к которому пришел Виргилий, глядя на нее. Он припомнил и полное значения заявление Эбено о том, что нужно искать, кому выгодна смерть Атики, и сделанный им вывод: «Прежде всего мне. Второму слуге — Фаустино. И ее сестре Камаре». А может, не сестре, а мужу сестры? О правах наследования в Оттоманской империи Виргилию, увы, ничего не было известно. Но как тут было не догадаться, что если женщине не позволено ходить по улицам без чадры, то уж воспользоваться наследством и подавно. Выходило, что именно Мустафе досталось состояние куртизанки. Остававшаяся пустой строчка напротив его имени сама собой заполнилась кровавыми буквами трех весьма компрометирующих слов: «притягательная сила наследства».

Пока Виргилий приводил в порядок свои мысли, Мариетта закончила набросок.

— Кара наверняка пожелает увидеть, что получилось, я должна оправдать проведенное здесь время.

На сей раз карандашный набросок удался на славу: и похожий, и вдохновенный. Стоило друзьям переступить порог гарема, как перед ними выросла фигура Кары Мустафы. Мариетта взглядом показала своей ассистентке, чтобы та подождала ее за дверью: лучше было не испытывать судьбу. Сама же проследовала за хозяином на мужскую половину дома. Он поздравил ее с удачным наброском.

— На вашем рисунке, сеньорита Тинторетта, рука моей супруги покоится на некой опоре. Что бы это могло быть?

— Бог мой, я хотела изобразить нечто, покрытое одним из ваших великолепных ковров.

— Я желал бы, если, конечно, это не противоречит вашему замыслу, чтобы на этом месте вы изобразили мой торговый знак, — улыбнулся турок, на губах которого играла улыбка человека, упоенного своими успехами.

— А что это за знак, мессир?

— Лев. Анатолийский лев.

Пьер протянул раввину две половинки листа с рисунками Николя Фламеля. Каббалист отложил их и в свою очередь достал из складок своей одежды герметический рисунок, врученный ему ранее.

— Изумрудная скрижаль — вот о чем идет речь.

Неофит в области алхимии, студент-медик непонимающе взирал на Соломона Леви. Тот помахал листом перед его носом.

— Она — в самой сердцевине изображения. Взгляни на этот символ. За ним скрывается фигура падшего ангела — Люцифера: видишь, голова на кресте, на голове рожки. Вот эта точка в центре — камень, свалившийся с его лба в день его падения. Он-то и называется Изумрудной скрижалью. На этом камне Гермес Триждывеличайший, первый из посвященных, начертал текст. Слушай!

Истинно говорю вам. В осуществлении чудес неповторимого творения то, что внизу, подобно тому, что вверху, а то, что вверху, подобно тому, что внизу. И подобно тому, как все проистекает из Единого благодаря творению Единого, так и все берет начало от этого неповторимого. Солнце — отец его, Луна — мать. Ветер носил его во чреве своем, Земля выкормила. Оно — первопричина всяческого совершенства в мире. Сила его бесконечна, стоит ему обратиться в землю. Поднимается от земли к небу, а с неба возвращается на землю и собирает воедино высшие силы и низшие элементы: так ты завоюешь славу всего мира и удалишь от себя всю тьму. Постепенно, с большим искусством отделишь ты землю от огня, тонкое от плотного. Эта сила превосходит любую другую, поскольку способна превзойти любое тонкое вещество и проникнуть в любое плотное. Так был создан мир. Действия эти преисполнены чуда. И здесь заканчивается то, что я должен был сказать о творении солнца.

Старик смолк. Пьер не смел вздохнуть. Было непонятно, относилась ли последняя фраза к тексту или была обращена толкователем непосредственно к нему. И это было еще самое малое, чего он не понимал. Он осмелился набрать в грудь воздуха. Раввин благожелательно взглянул на него. Стеснение Пьера улетучилось, и он стал задавать вопросы.

— А что сталось сэтим изумрудом свыгравированным на нем текстом?

— Он исчез! Многочисленны возникшие вокруг него легенды. По одной из них, некий монах поместил его в конструкцию в форме пирамиды, охраняемую орлами. Но тот вновь исчез. А текст Гермеса Триждывеличайшего дошел до нас благодаря переводу на арабский.

— Добавляет ли что-нибудь к нему рисунок, обнаруженный у Тициана?

— Тому, кто сумеет его расшифровать, он поведает, что к Изумрудной скрижали его приведут животные. Ищите ворона, лебедя, птицу-феникс, пеликана, павлина, орла и льва!

— А имеют ли отношение к этой скрижали те пять картинок, которые я вам принес?

Эрудит поднес к глазам два обрывка, которые видел впервые. Брови его сошлись у переносья.

— Любопытно, — пробормотал он.

Парижанин молча дожидался, пока каббалист пояснит свою мысль.

— Сразу вслед за племянником Чезаре меня навестил еще один человек, точно с такими же рисунками. — Он немного помолчал. — Все расспрашивал меня по поводу этих пяти изображений и какое отношение они имеют к Венеции.

— А почему к Венеции? — удивился Пьер. — Ведь фреска, послужившая оригиналом, в Париже!

— Знаю. Но он все настаивал: не напоминают ли мне крылатый лев, два ангела и три животных чего-то в Венеции? От меня он ушел скорее разозленный, чем разочарованный, с досады скомкав свою бумажку.

Ясно одно: тут сам черт не разберется. Карлик признался, что изготовил семь копий с рисунков Фламеля. Таким образом, вместе с рисунками самой Атики два года назад было восемь копий. Та копия, что принадлежала Тициану, и та, что лежала под ковром у Мустафы, были в их руках. Входила ли в число этих восьми та копия, которой потрясал перед раввином незнакомец, или же в городе циркулировала и девятая? Сам собой напрашивался вопрос, кто был гостем раввина.

— Сие мне неведомо, — отвечал Соломон Леви на вопрос Пьера. — Он не назвался. Из того факта, что за советом он обратился ко мне, я сделал вывод, что он иудей. Он изъяснялся на итальянском с легким иберийским акцентом. И все же из разговора с ним я понял, что прибыл он из Константинополя, по суше. Странный такой. Я бы сказал, гражданин мира.

Все это весьма озадачило Пьера. Они помолчали.

— Знаешь, возможно, потому, что твой друг в то утро отыскал имя, после ухода этого странного человека я подумал: а не Бени Израэль ли это?

Жоао эль Рибейра, он же Ари Бени Израэль, вернулся в Венецию! У Пьера голова пошла кругом. Что могло его побудить к этому? Разве что весть о кончине Тициана распространилась далеко за пределы Венеции? Со всеми бесчисленными отклонениями, поворотами и новыми фактами дело что ни день запутывалось все больше. Пытаясь выбраться из лабиринта гипотез, парижанин заработал мигрень. «Перед тем как навестить Олимпию, так похожую на Лизетту, схожу-ка я к Чезаре, может, найдется что-нибудь от мигрени, да и передохнуть часок не мешает». Стоило Пьеру, оказаться за воротами гетто и ступить на улицу Раббья, как он услышал шум и брань. Виски и без того раскалывались от боли. Он мучительно оторвался от своих дум и уставился на представшее его глазам зрелище. Посреди узкой улочки дрались какие-то люди. За ними стояла повозка, доверху груженная почерневшими, раздувшимися и окоченевшими трупами. «Крючники», — подумал Пьер, но то ли потому, что голова трещала, то ли в силу некой несуразности происходящего, только он не сразу взял в толк, из-за чего катаются по земле и награждают друг друга тумаками эти люди. Он остановился и с минуту наблюдал за происходящим. По стонам, иканию и вялости одного из участников потасовки он догадался, что тот пребывает в агонии, и немудрено — каждый день вплотную соприкасаться с заразой не могло пройти даром. Видимо, предсмертные муки застали несчастного врасплох прямо посреди улицы, за работой. Вскоре его телу предстояло отправиться вслед за другими, которые он своими собственными руками грузил на повозку. Вместо того чтобы как-то облегчить его страдания, два его приятеля затеяли драку из-за того, что в их глазах имело большую ценность, чем сострадание: из-за его перчаток. Это были толстые просмоленные перчатки, иллюзорная защита от победительницы-чумы. Тошнота подступила к горлу Пьера, он развернулся и бросился прочь.

Не останавливаясь и не переводя дух, добежал он до Пресвятой Девы Прекрасной. Площадь с церковью, ставшие ему такими родными, несколько успокоили его. Усталым шагом обошел он церковь, собираясь рухнуть, как только войдет в дом, и вдруг глазам его предстало нечто, заставившее его подскочить от ужаса и закричать. На двери дома Песо-Мануция была прибита живая ворона: крылья ее были расправлены, она напоминала черный крест. Переполненный отвращения, перепуганный Пьер отошел на середину площади. Невольный возглас, вырвавшийся у него при виде страшного зрелища, потревожил хозяина дома. Дядя с Занни на плече выглянул в окно первого этажа. Не в силах выдавить ни звука, Пьер указал пальцем на входную дверь. Однако вовсе не вид черной птицы заставил замяукать с неистовой силой кота. Чезаре инстинктивно охватил взглядом пространство за спиной юноши, включающее в себя мост и Рецептурную набережную за ним. Молния сверкнула в расширенных зрачках доктора. У Занни шерсть встала дыбом, Чезаре завопил:

— Пьер, за тобой!.. Бешеный пес!

В тот же миг француз услышал за спиной злобное рычание, втянул голову в плечи, упал на бок и покатился по пыли.