на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить





5.

К тому времени, когда Мандорла приходит в себя и встает на ноги, Лондон уже лежит в руинах.

Хотя дни и ночи мелькают еще быстрее, чем это было прежде, по окружению почти нельзя различить, что происходят изменения. Здания разрушены до невероятной степени. Мосты через Темзу тоже рухнули и не восстанавливаются. На улицах накапливаются горы обломков и мусора. Вокруг не видно ни людей, ни машин, но она уверена: видеть просто некого.

Когда Мандорла присоединяется к Глиняному Монстру, они начинают двигаться на юг. Клэпэм-Коммон можно узнать только по его пустоте, но больше нет никаких признаков. Смена дней и ночей продолжаются довольно долго, и они успевают пройти пять-шесть миль пустоши, но у Мандорлы нет ни малейшей идеи, где они могут очутиться, когда время снова замедлит свой бег.

Окружающая среда по-прежнему безжизненна. Из трещин растут небольшие кусты, а лишайники напоминают язвы проказы на теле города. То, что прежде было садами, сровнялось с голой и пыльной землей, на которой не растут ни трава, ни кусты.

Дует холодный ветер, сгоняющий красноватые тучи. Свист ветра — единственный звук, который можно услышать.

— Пыль сама по себе может быть ядовитой, — произносит Глиняный Монстр. — Что бы ни вызвало это разрушение, должны были остаться тяжелые последствия. Если в Англии выжили какие-то люди, то только в сельской местности.

Но он ошибается. По мере того, как они проходят мимо жалких останков британской цивилизации, тишину прерывает звук, отличающийся от завываний ветра: это звук мотора. Глиняный Монстр немедленно ускоряет шаг, идет на звук, развивая небывалую для фантома скорость. Мандорла не отстает.

Транспортное средство отличается редкостным уродством, оно напоминает пулю на колесах. Впереди — окно из темного стекла, за которым находится невидимый водитель, но никаких дверей не наблюдается. Впечатление такое, будто ее загерметизировали: не видно даже выхлопных труб. Машина движется со скоростью галопирующей лошади, но Глиняный Монстр и Мандорла в состоянии успевать за ним, перемещаясь к востоку.

По мере того, как таинственный автомобиль покидает северные окрестности опустошенной равнины, Мандорла понимает, что территория-то выказывает некоторые признаки человеческой активности — если не реконструкции, то очищения от обломков и разрушений. Транспорт поворачивает к юго-западу вдоль дороги, которая не выглядит заброшенной, и выходит, наконец, к приземистому зданию цилиндрической формы, напоминающему коробочку для пилюль. Бетонные стены здания носят следы воздействия непогоды, но не разрушены, а огромные стальные двери сбоку не выглядят особенно проржавевшими. Вокруг никого не видно. Как только машина въезжает на площадку перед зданием, Глиняный Монстр торопится догнать ее, и Мандорла тоже ускоряет шаг.

Когда дверь скользит в сторону, темное стекло автомобиля освещается изнутри, и они впервые видят водителя. На голове у него шлем, глаза защищены панелью из темного стекла, которое напоминает Мандорле дверную панель в миниатюре. Секция пола под автомобилем начинает опускаться под землю, но с другой стороны достаточно места, чтобы два фантома могли проскользнуть внутрь.

Опускающаяся платформа неловко подергивается, словно контролирующий ее механизм требует некоей отладки. Когда она останавливается, наступает краткий период отсутствия активности, и, спустя примерно полторы минуты, машину со всех сторон начинают окатывать струи воды. Это ужасно неприятно, но не причиняет ни Мандорле, ни Глиняному Монстру ни малейшего вреда. Будь они людьми из плоти и крови, непременно бы пострадали. Вода не собирается внизу, в шахте, она вытекает через отверстия в стене.

Когда процедура закончена и машина высушена, в боковой стене открывается дверца. Еще одна открывается в стене шахты, позволяя пассажирам пройти. Все трое одеты в защитные костюмы, полностью закрывающие тела. Дверь ведет в другую камеру, где они останавливаются и ждут. Новые струи воды обрушиваются на них, уже не так яростно, как те, что мыли автомобиль. И лишь по окончании ритуала люди освобождаются от своих искусственных коконов. Стягивают защитные костюмы, аккуратно складывая их в настенный шкаф, и затем, через следующую дверь, выходят в ярко освещенный коридор. Они одеты в серые туники и брюки, напоминающие армейскую униформу без знаков различия. Другие ждут за дверью, чтобы приветствовать их. Мандорла и Глиняный Монстр проходят следом за ними по лабиринту коридоров, заполненных людьми до такой степени, что им едва удается найти место для своих призрачных тел.

Здесь есть мужчины, женщины и дети. Подобно всем, без исключения, людям в толпе, они бесцельно передвигаются, обращая мало внимания на окружающих, кроме тех, с кем непосредственно общаются. Они бледны, но, похоже, нормально питаются и здоровы, а выражение их лиц ничем не напоминает о несчастье.

— Похоже, жизнь продолжается, — говорит Глиняный Монстр, не считающий, что это вопрос великой важности. — Воды и света им явно хватает, чтобы выращивать растения прямо здесь — или, пожалуй, у них есть техническая команда химиков жизни, которая способна производить достаточно полноценной пищи, заменяющей растительную.

— Они должны быть свободны от тягот бесконечной войны, — добавляет Мандорла, рассматривая лица проходящих мимо людей: довольны ли они и не испытывают ли страха. — Сейчас, когда сама планета оделась в броню, думаю, нет оружия, способного проникнуть в подобную твердыню, а продвижение армий по земле явно было бы затруднительно.

— Пожалуй, — соглашается Глиняный Монстр. — Но мы уже знаем, что люди уже обнаружили более тонкие способы вести войну, чем те, которые были в ходу в конце девятнадцатого века. Даже если сейчас царит мир, вовсе не факт, что старая ненависть похоронена навсегда.

Слово «если» эхом отзывается в мозгу Мандорлы, пока она продолжает рассматривать лица обитателей подземного мира. Нет никакого способа обнаружить причину для беспокойства, которое, кажется, владеет многими из них, и она точно знает, что люди всегда найдут, о чем беспокоиться. Но чувствует: Глиняный Монстр был прав со своими скептическими суждениями о том, что и эти люди живут под угрозой гибели и разрушения.

Глиняный Монстр, тем временем, изучает различные предметы, которые проносят мимо люди, и также повороты и закоулки коридоров. Здесь множество ручек и кнопок, но интереснее всего небольшие экраны, испещренные движущимися изображениями человеческих лиц или абстрактными символами. — Это новое тысячелетие, бормочет он, внезапно уловив дату. — Двухтысячный год наступил и прошел, а история продолжается. Изменения и приспособления продолжаются. Разве нужны были бы такие машины, если бы город наверху жил прежней жизнью? Какие приключения выпали бы на долю людей, если бы им не пришлось уйти под землю?

У Мандорлы нет времени предаваться сантиментам. Ее фантомная форма, чувствительная к любым вибрациям, различает слабую дрожь, которая быстро возрастает до точки, при которой окружающие люди начинают ощущать ее. Реагируют они мгновенно, хотя и не паникой, но достаточно быстро, чтобы понять, что ситуация — на грани безнадежной.

Когда толпа начинает напирать, Мандорлу прижимают к стене коридора, и ей хочется протиснуться сквозь стену, но материя слишком плотна. Спустя всего пару мгновений она понимает: им с Глиняным Монстром придется разделить судьбу тех, кто находится здесь, пытаясь спастись от искусственного землетрясения , которое разрушит защищающую их убежище скалу.

Будучи призраком, она по-прежнему испытывает боль и страх, и обрушившаяся темнота охватывает ее плотной стеной, и это ужасно. Она отчаянно пытается нашарить руку Глиняного Монстра перед тем, как потерять сознание — а может быть, и умереть, подобно несчастным, собравшимся вокруг.


Анатоль и его товарищи предпринимают бросок через простор Млечного пути, передвигаясь от одного поворота великого галактического колеса до другого, в поисках существующей где-либо жизни.

У них нет затруднений с ее поиском: фундаментальные молекулы жизни, как ни странно — везде, несмотря на их сложность. Они существуют в скоплениях огромных газовых облаков диаметром в несколько световых лет, но самовозрождающиеся формы, обитающие в такой постоянной среде, очень просты. Естественный отбор, действующий в данных условиях, не может произвести ничего более сложного, нежели примитивная прото-бактерия.

И только на планетах, согреваемых устойчивым солнечным светом, в присутствии необходимого количества воды, жизнь может прогрессировать и достигать более высоких уровней сложности, но достижение усовершенствований — дело непростое и проблематичное. В подавляющем большинстве случаев такое усложнение защищает само себя, все, если не считать нескольких организмов, которые начинают искать творческие пути изменить разрушающую их действительность. Но проходит немного времени, и почти весь мир начинает изменять окружающую среду. По иронии судьбы, те организмы, которые могли вписаться в прежнюю обстановку, и здесь очень быстро обретают стабильность. Эти системы эффективно защищают себя от прогрессивных влияний естественного отбора. На абсолютном большинстве планет, где преобладает подводная жизнь, появляется несколько особых видов организмов, постоянно пребывающих в равновесии. Они очень быстро восстанавливаются, даже если уничтожить их колонии.

Вскоре Анатоль понимает, что, в действительности, очень редко продуктивная нестабильность производит многоклеточные организмы, способные прожить длительную жизнь. В большинстве случаев, где присутствует многоклеточная жизнь, она вскоре исчезает, неспособная соревноваться в жизненности с одноклеточными.

Постепенно Анатоль воссоздает общую картину жизни во Вселенной и приходит к пониманию, до какой степени маловероятно, чтобы какая-либо из планетных систем вырастила многоклеточный организм, который способен поддерживать себя в течение длительного времени. Когда таким организмам удается прожить долго, они сталкиваются с почти неочевидной перспективой достижения простого равновесия, который подавляет влияние естественного отбора, низводя его до точки, где эволюция ползет черепашьими темпами. Анатоль обнаруживает, что, хотя сама жизнь везде одинакова, сложные жизнеформы очень редки. Ему становится ясно: экосфер, способных дать начало разуму, столь мало, что невозможно отыскать две подобные галактики в одно и то же время. А в отдельно взятой галактике вероятность зарождения разума появляется с интервалами в десятки или даже сотни миллионов лет.

Едва осознав это, Анатоль уже без труда находит место интеллекту в общей схеме. Интеллект, как он догадывается, соотносится со средой таким образом, чтобы защищать свое долговременное существование. И напротив, интеллект проявляет мощнейшую тенденцию к самоопустошению — и уничтожению систем, которые произвели его, часто возвращая эти системы на уровень, где фигурируют простейшие многоклеточные организмы.

Причина, по которой ангелам интересна человеческая жизнь, становится немного понятнее. Даже если время их жизни измеряется эонами, а сфера влияния покрывает несколько галактик, эволюция человечества дает им редкую возможность наблюдения. Замечание сэра Эдварда Таллентайра относительно того, что Вселенная изобилует разумной жизнью, хотя и вселяло надежду, но иллюзорную.

«То же самое касается и моей надежды на то, что наши далекие потомки смогут осуществить контроль над судьбой и удачей и самим уподобиться богам, — думает Анатоль. — Где они сейчас — богоподобные потомки разумных существ, эволюционировавших в прошлом?»

Но не только распределение жизни во вселенной интересует Анатоля. Рассматривая феномен жизни в широком контексте, можно стать более чутким к реалиям ее природы. Наблюдение за жизнью глазами человека заставило его думать о живущих индивидуумах как об относительно неизменных существах, а рассмотрение системы земной жизни с этой точки зрения позволяет ему считать собственную жизнь настоящей наградой и чудом. Теперь-то он понимает, как экзотично само бытие и как сомнительно его богатство и разнообразие.

Жизнь, доходит до Анатоля, есть продукт неиссякаемого потока, и неважно, какие энергии в нем присутствуют, ибо стремятся они, в конечном счете, к однородности и заурядности. Вместе с солнечным светом на планеты обрушиваются энергетические потоки, таинственно закручивающиеся в вихри, образующие жизнь. Жизнь не в такой уж степени побочный продукт потоков, а, скорее, один из их аспектов, а живые организмы — сами творения потока. Эта кажущаяся стабильность, по крайней мере, есть часть иллюзии человеческого восприятия.

Подобно многоструйному фонтану, чья стабильная форма есть артефакт постоянного давления воды и архитектуры, живой организм поддерживает свою форму, несмотря на факт постоянного обмена материи и энергии с окружающей средой. Новые молекулы постоянно втекают в организм, заменяя старые. Даже когда жизнеформа достигает финальной фазы заложенной в него эволюции — зрелости — она не перестает изменяться, и Анатоль видит, что процесс роста и созревания куда сложнее, нежели он мог себе представить.

До сих пор он представлял рост добавочным процессом, увеличением, а теперь способен разглядеть в нем нечто наподобие создания скульптуры, форма которой достигается путем отсекновения ненужного материала. Он осознает, что в самой жизни куда больше смерти, чем ему представлялось. И видит: все живые клетки не просто смертны, но суицидальны по своей природе, а их долгосрочное выживание и сохранение — скорее исключение, чем правило. Структура организма создается отдельно взятыми клетками вопреки их естественной судьбе, так что промежутки между пальцами руки сконструированы смертью клеток, которые в противном случае соединяли бы их.

Анатоль всегда думал о жизни, как о нормальном состоянии, рассматривая то, что ей угрожает — болезнь, ранение или старение — как чужеродное и зловещее. Теперь же он воспринимает раннюю смерть как нормальную судьбу всех клеток, а защитные силы, стремящиеся сохранить многоклеточные организмы — как аномальные. Даже в живом теле сложного организма великое множество клеток скованы строго отмеренным временем жизни. Даже те, что обеспечивают самые важные жизненные функции, постоянно заменяются, переживая бесконечный процесс внутреннего естественного отбора, в котором каждая специализированная клеточная масса борется с излишками органического избытка.

Увидев жизнь таким образом, в виде серии усовершенствованных и затейливых водоворотов в термодинамическом потоке, являющемся наследием изначального взрыва, Анатоль начинает удивляться, отчего вообще существуют какие-либо организмы, кроме тех, которые жизнь считает подходящей базой для развития разума.

Почему, спрашивает он себя, этот вихрь вообще случился? И почему образовался сам поток? Каким образом, принимая во внимание встроенную тенденцию к энергетической однородности, лежащую в основе существования Вселенной, образовались звезды и галактики? Почему произошел изначальный взрыв, запустивший круговерть на фоне изначальной же тишины?

Анатоль вспоминает, что в романе его тезки написано о планирующейся революции — идею которой ангелу-хранителю подсказала информация в конкретной книге. Хоть в тексте и не называлась сама книга, без сомнения, это была «О природе вещей» Лукреция. В этой книге, первой провозгласившей, что нет ничего, кроме движущейся материи, Лукреций предполагает, что вначале все атомы должны были беспорядочно сыпаться сквозь пустое пространство, не имеющее формы, пока один-единственный атом не отклонился от курса, и этот атом он назвал clinamen. С этого-то единственного события и начался вихрь, развиваясь и увеличиваясь, пока не достиг размаха нынешней жизни, которую могут наблюдать теперь все живущие.

Именно так и должна выглядеть вселенная, понимает Анатоль. Таким образом, источник вихря, потока и креативности находится внутри нее. Сам по себе он весьма мал, но производит величественный эффект. И, если время, и впрямь, циклично и всегда возвращается от полного разрушения к однородности, этот источник должен быть защищен даже от воздействий времени и от разрушений, дабы снова и снова проявлять божественный порядок.

— Джейсон Стерлинг однажды вывел подобную аналогию, пытаясь выяснить, кто такие ангелы, — говорит Лидиард. — Он всегда был поглощен причудливым семенем порядка, возникающим из хаоса. И предполагал, что источник мутаций, на основе которого работает естественный отбор, создавая новые виды, должен быть также и источником магической силы, с помощью которой ангелы подчиняют своей воле материю, пространство и время.

— Если так, значит, они более богоподобны, нежели мы привыкли считать или осмеливались надеяться, — отвечает Анатоль. — Если они и есть семена вихря, ответственного за всю материальную Вселенную и феномен жизни — то разве они не боги?

— Если бы генераторы такого вихря были сознательными, то могли бы непременно претендовать на статус богов, — произносит Лидиард. — Но что же они за боги, если вызванный ими вихрь не был запланирован и не взят под контроль?

— Слепые боги, — роняет Геката. — Изначальные импульсы, не знающие, какова их цель. Боги, обладающие всемогуществом, но при этом совершенно беспомощные… до тех пор, пока не узнают о самих себе достаточно много, чтобы взять под контроль то, что уже наворотили.

— Если Геката права, наша собственная роль в этом может быть немного яснее, — говорит Анатоль. — Если ангелы начали свое существование как слепые боги, не знающие, ни кто они, ни что и как совершили, теперь они могли начать попытки взять все под контроль, дабы clinamen подчинялся интеллекту.

— И если нам удастся научить их, — подхватывает Геката с мрачным удовлетворением, — что тогда?


Здания в городе, сквозь который пробираются Пелорус и Харкендер, необычайно высоки, их фасады гладки, как стекло. Улицы — чистые и прямые, а движущиеся по ним транспортные средства — вытянутые и бесшумные. За пределами города улицы расширяются, переходя в огромные шоссе, тщательно огибающие возделанные поля. В месте их пересечения они соединяются гигантским виадуком, переходы которого имеют вид скользящих дорожек. В безоблачном небе показался светящийся след самолета, а по колоннам густого дыма можно проследить, когда в небо взмывает ракета.

Люди, переходящие по бегущим дорожкам от здания к зданию, имеют озабоченный вид. Они редко останавливаются дольше, чем на секунду, им нечего сказать друг другу, кроме ритуальных приветствий. Их одежда ничем не напоминает униформу, но представляет собой лишь разнообразные вариации одного и того же набора образцов, различающихся в соответствии с профессией и рангом. Пелорус замечает, что строгость покроя говорит сама за себя, не отмеченная украшениями. И сами люди как будто выкроены на манер своих костюмов — не менее разнообразно, но и не менее тщательно. Формы человеческих тел модифицированы в соответствии с условиями этого мира и, в основном, продиктованы профессиональными требованиями. Некоторые — высоки и мускулисты, у других — дополнительные конечности или измененные кожные покровы. Пелорус не может взять в толк, какие из их внутренних атрибутов — вкусы, мораль или желания — послужили поводом для разделения, но подразумевает, что какие-то должны были.

Это тщательно спланированный мир, дизайн которого подтверждает его запланированность. Следовательно, им занимались множество планировщиков, которых не видно, но которые, вероятно, отошли в сторонку и любуются на плоды своего труда. И эти планировщики — люди, а не боги или ангелы, ибо данная планета вращается вокруг солнца, а не некий мир сновидений без горизонта. Но они вполне могут обладать силой и властью богов, оказывая влияние на своих собратьев. И обладают особой эстетической чувствительностью, порождающей порядок, симметрию и компактность, а также обусловленность, противостоящую любому нарушению, любой некомпетентности, любому невыполнению обязанностей. Это мир, управляемый разумом, чей правитель наслаждается абсолютной властью и свободой.

Пелорус не особенно удивлен, обнаружив, что предполагаемый правитель — Люк Кэпторн, более не маскирующийся под Асмодея. Он — великий планировщик, директор из директоров, перекроивший все человечество.

— Что же, твой неуемный аппетит ко злу завяз в этом болоте? — спрашивает его Харкендер. — Неужто твоя страсть стала столь заурядной, что ее оказалось возможным втиснуть в подобные рамки? Мне известно, что ты был совершенно не в состоянии учиться, не в состоянии понимать, но удивлен твоей способностью постоянно разочаровывать меня. Что же это за удовольствие или удовлетворение — править миром, напоминающем модель железной дороги, где судьбы каждого — как на ладони, напоминая скучное полотно рельсов?

— То, что обычные люди величают злом, на самом деле есть форма вытесненной активности, — безмятежно информирует его Люк. — Оно проистекает из разочарования. Убери из мира разочарование, и лишишься зла. Счастливым супружеским парам нет нужды в похоти и страсти, друзьям — нет нужды в гневе, довольным — нечему завидовать. Алчность, насилие, чревоугодие… все это проистекает из того же источника. Человеческое тело и человеческий ум способны к очищению, только если правильно понимать их химию. Люди созданы для счастья, призваны обретать радость в делах. Общество сотворено по образу прекрасной и эффективной машины. И нет нужды во зле, и я отбросил прочь все детские штучки. У меня теперь абсолютная власть, а значит, нет нужды быть жестоким.

— Какой абсурд! — восклицает Харкендер. — Ты должен понимать, Люк, если каждый — лишь винтик в отлично смазанной машине, главный винтик — всего лишь пленник движения, такой же, как и остальные. Если единственная возможность — это порядок, значит, самая могущественная во вселенной персона — всего лишь раб порядка, как и нижайший из низших. Ты всегда распоряжался силой в идиотской манере, но, по крайней мере, наслаждался большей свободой, чем сейчас. Чтобы получать удовольствие, мучая других, пытая и насилуя, нужно обладать дурным вкусом, но это, хотя бы, приносит своего рода самоудовлетворение в сравнении с противниками. Но править таким Адом — конечно же, невелика награда, куда хуже, нежели править той империей, что была у тебя прежде.

— Ты не понимаешь, — говорит Люк, и в его голосе звучит добрый юмор и терпение. — Ты спутал, как и я прежде, бесплодные усилия властвовать с чудесной привилегией власти настоящей. Те, кто увел эти энергии, подключив их к злым деяниям, восстают против своей беспомощности. Они ищут возможности хоть что-то выжать из своей небольшой силы, раздувая ее эффекты — и, разумеется, лишь предаваясь разрушению. Они восстают против конструктивных устремлений тех, кто обладает большей властью, дабы продемонстрировать, что, если им не под силу созидать, они всегда могут разрушить. Но это бессмысленная затея, и им не помочь себе, причиняя боль другим. Проблема, разумеется, не может быть решена путем наделения властью всех, ибо власть по определению вершится кем-то над остальными. Нет, проблема решается через умиротворение, дабы люди возрадовались той небольшой власти, коей располагают, чтобы перейти от разрушения к созиданию. Человек, которому это удастся, не будет больше тираном, что правит из страха и жестокости, ему ни к чему идти с мечом на меч. Он может вместо этого удовлетвориться собственной силой и направить ее в мирное русло. Высшая цель власти — не зло, но искоренение зла. Маленькие правители испорчены и становятся все испорченнее с ростом их власти, но абсолютная власть — истинно абсолютная — выше любой испорченности. Я превзошел этот уровень, мне нет больше нужды в насилии и убийствах. В истинном диктаторстве я обрел мир и терпение. Я научился любить власть саму по себе и ради нее самой. Ты должен научить этому ангелов.

— Это голос пчелиного улья, — скорбно замечает Харкендер, — где так называемая королева, на которую работают остальные пчелы, на самом деле — их раба, неустанно трудясь над продолжением рода. Неужели ты серьезно ожидаешь, будто я порекомендую ангелам истратить их богоподобную силу на такое?! Ты, видно, и впрямь, сумасшедший, Люк!

— Не сомневаюсь, ты бы все сделал по-другому, — как ни в чем ни бывало продолжает Люк Кэпторн. — Будь ты на моем месте и вооружен моим авторитетом. Не сомневаюсь, ты бы позволил своим рабочим роскошь разочарования и ярости. Не сомневаюсь, ты бы приговорил их к безумию зла, чтобы они могли разрушать свои жизни и жизни себе подобных. Ты всегда был более жестоким человеком, чем я, но ангелы не сотворены по твоему подобию. Как и я, они усвоили, что жестокость — скудная пища для тех, у кого реальная власть.

— Дети играют с механическими игрушками, готовясь к взаимодействию с жестокой действительностью, — с сожалением произносит Харкендер. — Только глупый ребенок мог бы поверить, что наилучший способ стать богом — низвести обычный мир до положения игрушки.

— Быть посему, — ответствует Люк. — Но Пелорус — волк, он гораздо нежнее такого заскорузлого человека, как ты. Будь ты на моем месте, Пелорус, ты бы не стал смущать своих подданных проклятием свободы, ужасом самосознания. Ты бы поступил, как я, сделав мир счастливым, запланированным, прекрасным в совершенном порядке, разве нет?

— Я волк, — говорит Пелорус. — Махалалел сделал меня пастырем над людьми, и пастырем всех сортов, но в глубине души я — волк, и обладаю властью над волками.

— А будь ты человеком?

— Я не такой человек, как ты. Да, я бы проклял человечество свободой, если бы мог. А иначе — разве это мир людей?

— И злом тоже? — В разлете бровей Люка — ничего дьявольского, в улыбке — ничего от Сатаны. Это человек, узурпировавший трон Принца Зла, не желающий доставлять удовольствие кому-либо, кроме себя самого.

— Я бы не хотел, чтобы зло стало невозможно, даже в Раю, — упрямо твердит Пелорус. — Лучше пусть люди избегают его по собственной воле.

— Невозможно! — говорит Люк.

— Невозможно, — соглашается Харкендер. — И именно поэтому зло нужно принять, не тем дурацким и ограниченным способом, какой ты практиковал прежде, но более смелым путем. Мы только зря тратим время» Что за проклятье изучать все эти детские уроки, если я могу расширить пределы воображения?

— Пожалуй, — роняет Люк Кэпторн, — это потому, что ты недооцениваешь простоту тех, чьим инструментов являешься. Поверь мне, Джейкоб, для них нет лучшей возможности, чем установить мир порядка. Эта работа подходит богам, и больше никакая.

— Это работа для дураков, — парирует Харкендер. — И, кем бы ни были ангелы, они не дураки. — Но Пелорус впервые задумывается, не закралось ли в его голос некоторое сомнение.

— Представь на минуту, что они дураки, что тогда? — спрашивает он.

— Тогда нам следует научить их, — говорит Харкендер. — А что, как ты думаешь, я пытаюсь делать последние пятьдесят лет?


предыдущая глава | Карнавал разрушения | cледующая глава