ПЕРЕД

18 января 1991 года. Утро.

Он смотрел на государственную границу Советского Союза.

Конечно, Цунц понимал, что зелёная линия — это на самом деле вовсе не граница, пусть даже формально территория аэропорта считается нейтральной. И тем не менее, сейчас, для него лично, это была именно граница. Отделяющая одну жизнь от другой. Вернее — не-жизнь, которую он влачил здесь, от Настоящей Жизни — которая начнётся там, в Стране Израиля.

Перед ним стояла габаритная тётка, с усиками над верхней губой, и судорожно сжимала в кулаке ладошку маленького мальчика — видимо, сына. Мальчик тоже цеплялся за маму: молча, крепко.

Аркадию захотелось сделать какой-нибудь символический жест. Он наклонил голову, как бы разглядывая что-то на полу, и осторожно, чтобы никто не увидел, плюнул — точнее, выцедил слюну на грязный пол. Это было всё, что он хотел сказать советской стране, которую он ненавидел всей душой, всем сердцем, всем сознанием — как Блок революцию. Хотя нет, Блок революцию, кажется, любил. Или заставлял себя любить — как и он, Цунц, как и все приличные люди, терпевшие здесь каждодневные унижения, издевательства, хамство, мерзкую погоду и темноту на улицах.

Ничего-ничего. Больше этого не будет.

Само пересечение границы произошло как-то спокойно и буднично. Хотя Аркадий до последнего момента боялся какой-нибудь накладки, какой-нибудь неправильно заполненной бумажки, из-за которой его тут же схватят и поволокут в органы. Он презирал себя за этот страх и никак не мог от него отделаться. Но всё прошло как по маслу.

По ту сторону турникета было чище и как-то радостнее. Уезжающие олим слегка портили впечатление — они бестолково суетились, не зная, куда деть себя и многочисленные чемоданы с блестящими железными набойками на углах. Цунц смотрел свысока: он уезжал налегке, не желая иметь дело с вещами из прошлой жизни. Всё его имущество уместилось в старую спортивную сумку.

Он пошел вперед — и вдруг замер на месте.

Прямо напротив него был рай.

Это был настоящий рай — такой, каким Аркадий воображал его себе всю жизнь. Стеклянный магазин, сияющий изнутри неземным бело-голубым светом. Сквозь стекло виднелись полки, уставленные коробками, бутылками, разнообразными соблазнительными вещицами. Сыто поблёскивали жестяные бока пивных банок. В углу, у самой стены, скучал понурый выводок матрёшек с лицами Ленина, Сталина и Горбачёва.

Никакой очереди. Более того — стеклянные двери этой пряничной избушки оказались гостеприимно распахнуты. И над всем этим великолепием победно сияет надпись «DUTY FREE».

Цунц вошёл в райские врата, ёжась и недоумевая — может быть, это спецмагазин для работников аэропорта?

Его успокоил вид давешней тётки с мальчиком, которая стояла у витрины и что-то увлечённо выглядывала. Мальчик жался к маме, обвив руками толстую ногу.

Цены были в долларах. Доллары у него были.

Сверившись с ценниками, Аркадий понял, что вполне может позволить себе бутылку «Наири». Потом передумал (долларов было маловато) и приобрёл банку «Туборга». Взгляд зацепился за полочку, где лежала мелочёвка: какие-то цветные коробочки с непонятными надписями.

— Это у нас чай, — проследила за его взглядом продавщица. — Английский, — добавила она. — В пакетиках.

— И что, берут? — поинтересовался Цунц.

— Ну… — девушка дёрнула плечами, — вообще-то как сказать… Мне вот не очень понятно, зачем. В самолёте тем, кто хочет, чай дают обычно.

— А скажите, — прищурился Аркадий, вспоминая давнее, — есть ли у вас английский чай Лапсанг Сушонг? Он, знаете, такой… пахнет копчёным.

— Такого не знаю, — равнодушно сказала девушка.

— И не узнаете, — пообещал ей Цунц, дивясь невесть откуда нахлынувшей смелости. — Никогда не узнаете, никогда. Если только еврей замуж не возьмёт и отсюда вас не вывезет.

— Вы ещё что-нибудь берёте? — скучным голосом спросила продавщица.

— Лапсанг, слышите? — с удовольствием повторил Аркадий Яковлевич. — Лапсанг Сушонг.

4 октября 1993 года. День.

Он лежал на крыше высотки.

ПСО-1 позволял чётко видеть копошащихся внизу человечков.

Винтовка, к сожалению, была не родной. Увы, провезти в Москву любимую СВД было не то чтобы невозможно, но слишком рискованно.

Вообще-то, в Москву Аристакес не собирался — и уж тем более по таким делам: на родине дел хватало с головой. Но после той горной деревушки у него начали трястись руки. Даже не трястись — а так, немножечко не слушаться. Совсем чуточку. Просто когда он ловил в прицеле азера, его скручивала дикая ненависть. Ремесло же снайпера требует определённого абстрагирования от ситуации: на спуск следует нажимать с тем же чувством, с которым гроссмейстер делает правильный ход. А когда хочется рвать врага руками, начинаются проблемы с плавностью спуска и точкой срабатывания.

Командование отнеслось к личным проблемам Тер-Григоряна правильно. Было сделано два звонка, и через неделю Тер-Григорян был отправлен на передержку — подальше от линии фронта. В Москву.

Здесь он впервые ощутил, насколько отвык от мирной жизни. В Ереване война жила в городе, как в своём доме. Москва же была городом мирным, это было видно по всему, начиная от витрин и кончая лицами обывателей. Это раздражало. Раздражало настолько, что он почти обрадовался, когда в одном из новооткрывшихся кабаков увидел азера с характерной посадкой головы и узнаваемыми движениями. Они посмотрели друг на друга, кивнули и пересели за один столик; пили весь вечер, неспешно беседуя о преимуществах и недостатках новой модификации СВД со складным прикладом. После этого случая он почувствовал, что дрожь из рук ушла. Он снова мог убивать этих тварей спокойно и хладнокровно.

Однако мирная жизнь постепенно затягивала. Оживал погребённый в глубинах души прежний Тер-Григорян — замкнутый, наивный, не понимающий своего места в жизни и своего долга перед народом и землёй Армении. Предотъездный Тер-Григорян.

Чтобы не забыться, он стал скрупулёзно соблюдать дисциплину снайпера: носить солнцезащитные очки, каждый день держать на вытянутой руке утюг для укрепления лучезапястного сустава, и так далее. Телевизор он перестал смотреть по тем же причинам, и поэтому пропустил момент, когда всё стало очень серьёзно.

И когда с ним связались хорошие люди, предъявили правильные рекомендации и объяснили задачу, ему пришлось потратить полчаса, чтобы кое-как разобраться в проблеме.

В принципе, всё было понятно. Ельцин из последних сил удерживал Россию от коммунистического реванша, после которого всех хороших людей посадят в лагеря, восстановят тюрьму народов, а Арцах отдадут азерботам. Допустить этого ни в коему случае нельзя. Поэтому засевшие в Белом Доме дураки и провокаторы должны быть нейтрализованы. Некоторое смущение вызывала отведённая ему роль, но Тер-Григорян был не ребёнок — и даже не тот мэ-нэ-эс, который летел из Москвы в Ереван, совершенно не представляя, как будет жить дальше. Теперь Аристакес понимал многое, в том числе и слово «надо» — во всём его мрачном величии.

Он чуть опустил прицел. Подумал, что Т-образную конструкцию шкал углов прицеливания и дальномера в книжках почему-то называют «перекрестием».

В обычной — то есть боевой — ситуации у него был бы один выстрел. Сейчас он мог позволить себе такую роскошь, как три. После этого он должен уйти, пока ОМОН не начнёт работать по крышам. Но три выстрела у него есть. Три выстрела ему обещали точно.

Надо было обязательно подбить мента. Желательно двух. Ранение или смерть сотрудника МВД были совершенно необходимы для того, чтобы ОМОН всё сделал как надо. Третьим выстрелом надо убить кого-то из толпы — женщину или подростка. Аристакес немного гордился тем, что отказался стрелять в детей. А так — что ж, гражданскими иногда приходится жертвовать ради высших государственных соображений…

Теперь нужно было поймать момент между ударами сердца, когда пора нажать на спуск. А перед этим — выкинуть из головы всё и сосредоточиться на чём-нибудь одном. На образе, вещи, или подходящем воспоминании. Ремесло требует определённого абстрагирования от ситуации, да.

У Тера была для таких целей личная мантра. Единственная, пожалуй, ценная вещь, вынесенная им из старой московской жизни.

— Лапсанг, — произнёс он про себя, задерживая дыхание и ловя в прицел фигурку. Руки не дрожали.

Сердце глухо стукнуло, крючок пошёл.

— Су… — подумал он, концентрируясь.

— Шонг! — звякнула пружина УСМ.

Грохнуло.

Аристакес улыбнулся.

— Лапсанг, — повторил он вслух, привычно потирая правое плечо. — Лапсанг Сушонг.

29 мая 1994 года. Ночь.

Она сидела в его кресле и плакала.

— Юника, дорогой ты мой человечек, — в который раз приступил Модест, — давай поговорим как взрослые люди. Ты прекрасно знаешь, что господин Кащук…

— Папа, — глотая слёзы, мотнула головой Юника. — Папа.

— Ну хорошо, хорошо, пусть папа, папа. Твой папа участвовал, выразимся как можно деликатнее, в разных масштабных проектах. Насколько мне известно, к нему были определённые претензии со стороны очень серьёзных людей. Судя по тому, что ты рассказываешь, они…

— Они его убьют, — прошептала Юника. — Они… они могут.

— Девочка моя, — вздохнул Деев, — не буду тебя обманывать. Это вполне возможный вариант развития событий. Вопрос в том, о каких деньгах идёт речь. Они тебе что-нибудь говорили?

— Я не поняла… Они на своём языке говорят, — женщина снова захныкала. — И орут страшно, ничего не понимаю.

Модест вздохнул и принялся набивать трубку. Табак, который он теперь мог себе позволить, был, конечно, несравнимо лучше той дешёвой голландской дряни, которой он пробавлялся в советское время. То же самое можно было сказать о его автомобиле, квартире, а также нынешней подруге. Которая, — подумал Модест с привычным уже раздражением, — вполне способна заявиться сюда без звонка. Разумеется, это ничем ему не грозит: Настя — умная девочка, и не опустится до пошлой ревности. В конце концов, их отношения основаны на прочной базе коммерческого подхода... Почему бабы так быстро стареют? Особенно куколки такого типа? Если бы знать… Впрочем, он и так слишком много знал о будущем.

— Ты совершенно не следишь за собой, — всё-таки сказал он.

— Модест, — Юна подняла голову, глаза у неё были сухие. — Скажи: ты мне поможешь?

— Это зависит от обстоятельств, — снова начал объяснять Деев. — Выражаясь на непонятном тебе языке, я по коммерции, а не по разборкам. Моя крыша — серьёзные люди, но заниматься твоим папой и его проблемами они не будут. Это не по понятиям. Предупреждая твои вопросы и возражения: не бу-дут. Даже если он прав, а они не правы. Кто-то, допустим, его развёл, прокрутил систему — а их, то есть моих, там не было. Кстати, друзья его армейские, они…

— Нет у него больше друзей, — всхлипнула Юна.

— Ну вот… Всё, что реально можно сделать — это выйти на тех, кто крышевал его дела. Но, скорее всего, твой отец это уже сделал сам, если ему дали такую возможность. Должны были дать. Если, конечно, это не беспредельщики, которым все по барабану. Тогда плохо.

— Что — плохо? Его убьют? Замучают? — Юника уселась в кресле с ногами. Модест заценил её ножки и решил, что поторопился с выводами. Конечно, госпожа Кащук уже не девочка — но определённый интерес она представлять могла бы. В другом месте и в другое время.

— А помнишь, — женщина подтянула колени к груди и обхватила их руками, — тогда? Ты ведь у меня был первым. Да-да. Первым мужчиной. Это я не для того… Просто. Чтобы ты знал.

— Что-то я не помню никакой кровавой дефлорации, — усмехнулся Деев.

— Ну вот. Так мне не повезло. У тебя осталась чистая простыня. Или покрывало? Что там было? Кажется, покрывало. А если бы ты знал, что я девушка? Подстелил бы какую-нибудь клеёночку?

— Юна. Прекрати.

Модест и в самом деле разозлился.

— А я всё помню. Я пришла к тебе за ключом. От сейфа. Там чай у нас лежал. Английский. Как он назывался? Сушон… Пушон…

— Лапсанг Сушонг. Юника, чего ты от меня хочешь? Я не могу сделать практически ничего. Пойми — это серьёзные дела. Ты, наверное, просто никогда не думала, откуда твой отец берёт деньги, которые он тебе даёт…

— Так ничего или почти ничего? — переспросила молодая женщина, выделяя голосом «почти».

— Ты меня достала, — сказал Деев. — Хорошо. Сейчас я буду разговаривать с одним человеком. Но предупреждаю — скорее всего, он не захочет меня даже выслушать. Правда, он мне кое-чем обязан… но это было давно, а память у таких людей обычно очень избирательная… Выйди.

— Я останусь здесь, — начала было Юна.

— Выйди из комнаты! — рявкнул Модест.

Он дождался, когда за женщиной закроется дверь — высокая, тяжёлая, из настоящего дерева, — тяжело вздохнул, подтянул к себе телефон и начал набирать номер.

Через пару минут он вышел сам, схватил Юнику за плечи и скомандовал:

— Поезжай домой. Тебе позвонят. Ответишь на все вопросы, которые тебе зададут. Потом сиди и жди. И имей в виду: никаких гарантий. Может быть, что-то получится. Образно выражаясь, — Деев слегка задумался, подбирая слова, — я только что истратил на твоего папашу один заныканный счастливый билетик. Поэтому, если он выкарабкается из-под этой истории, пусть приедет ко мне. Разговор у меня с ним будет. Долгий.

Лицо Юники сразу переменилось, вернуло себе форму. Модест подумалось, что она не так уж сильно поплохела. Если бы не заплаканные глаза…

— Ты, — она легонько поднялась на цыпочки и чмокнула его в висок, — извини. Я тут глупостей наговорила всяких. Я тебя обидела?

— Не успела, — проворчал Деев. — Хотела, но не успела.

— Хотела, — легко согласилась она. — Прости. Я дура. Дура лошадь.

— Я ничего не обещаю, — ещё раз повторил Модест.

— Я поняла. Ты осторожный. Пожалуйста, спаси моего папу. Лапсанг, — улыбнулась она, вспоминая. — Пушонг.

— Сушонг, — поправил он. — Лапсанг Сушонг.

1 апреля 1996 года. Вечер.

Она приходила в себя.

Сознание возвращалось какими-то рывками, как будто там, под черепом, крохотный злой человечек дёргал за верёвку с узелками. Узелки протискивались через трещинку в голове, и это было ужасно больно.

Сначала она поняла, что лежит на полу. Потом — что её зовут Таис. Ещё рывок принёс — Таисия, ещё рывок — Туся. Потом она вспомнила девичью фамилию, потом почувствовала, как саднит рассечённая бровь. И ещё что-то болит, но как-то глухо.

Туся попыталась открыть глаза, но не смогла.

Ещё несколько узелков протиснулись сквозь трещинку. Ей позвонил Лбов. Саша Лбов. Звонил по мобилке. Звал на мероприятие. У Саши что-то выгорело с кредитом. Что-то он такое говорил… Обещал проставиться. Хотя сам только зелёный чай пьёт, а бухло всегда ставит. Дёрг-дёрг, ещё узелок. Модест обещал быть. Купил новый «мерин», хочет показать. Вообще-то в Москве на такой машине лучше не ездить. Могут предъявить — обоснуй. Модест крут, но не настолько. Или настолько? Дёрг, дёрг.

— Вроде не очень битая, — голос прозвучал где-то далеко, наверху.

— Два ребра, нос, гематомы по телу. Фигня, в общем, — другой голос. — Повезло бабе. А вот нам на той неделе привозили бабу, в моё дежурство, тебя не было… Вот это было полное буррито…

— Чего было? — опять тот же голос.

— Ну фигня такая мексиканская. С красным соусом. Неважно.

— Она вроде в себя приходит.

— Сейчас отрубится.

Через дырку в голове продёрнулось ещё два узелка. Мобилка. Дорогая, чертяка. Наверняка притырили. А, ладно, здоровье дороже. Кстати, что у неё со здоровьем? Два ребра? Плохо. Нос? Тоже ничего хорошего. Когда охраннику Пете нос разбили, он ходил в такой смешной штуке на всю рожу… Наплевать. Лишь бы внутри всё было цело. Как же это она так умудрилась попасть-то?

— Как это она так попала? — первый голос.

— Бежала через дорогу. Навстречу «мерин». Ну ты знаешь, как они ездят. Мужик, правда, ничего оказался. Сам привёз. А мог бы и там оставить. Улица пустая.

— Ага. А мог бы и того.

— Не. Мужик нормальный. Говорит, это знакомая его. Заплатил. И ещё, говорит, дам.

Туся застонала: внутри проснулось что-то болючее и начало болеть.

— Ну говорю же, она в сознании.

— А не надо бы. Капни ей это самое… Блин, ну чё ты делаешь, ур-род!

Что-то зазвенело, разбиваясь. Через пару секунд Туся учуяла запах, напоминающий то ли смолу, то ли скипидар.

— Ногами не топчись.

— Извини. Тут по-дурацки всё стоит.

— Сам ты дубак… Ладно. Сделай ей. Только халатом не маши больше.

— Вены у неё хр-реновые… не вижу них-хер-ра…

В руку вползло что-то горячее.

— Вот так. Пусть прокапает.

Запах разлитого лекарства что-то напомнил. Что-то очень старое, из раньшего времени, когда в магазинах ничего не было, а Модест ездил на оранжевом «Москвиче».

— Лап-псанг… — выдохнула Туся. — Су… су… су… чу… су…

— Это она чего говорит?

— А не по фиг?

— Лапсанг Сушонг, — выговорила Таисия Ивановна, прежде чем потерять сознание.

17 августа 1998 года. День.

Он просматривал каталог, отмечая позиции.

Жасминовые чаи, решил он, следует брать по всем категориям. Бергамотовые — тоже. Китайские изыски, всякие там Тайпин хоукуй, или как его там, Дунюань дунбай — пока отставить. Дорого и накладно. Правильные московские люди сейчас такого ещё не пьют. В будущем году, пожалуй, следует вложиться в чайный клуб. Ну о-очень элитный и дорогой. Это даже политически будет правильно. Саша смежил веки и представил себе павильон с красной остроконечной крышей, где правильные московские люди пьют, скажем… надо что-нибудь знакомое, но всё-таки экзотическое, за что не жалко бабла… Что-нибудь а-ля Дарджиллинг, но дорогое… Цихун. Красный чай из уезда Цимэнь — то, что нужно правильным московским людям для полного вува. Да, уже пора.

Саша считал себя везунчиком. Кажется, он оказался единственным — кроме, пожалуй, круто поднявшегося Модеста — сумевшим обратить свои обрывочные знания о будущем во что-то полезное. Во всяком случае, в текущей действительности он ориентировался неплохо. Единственной глупостью, которую он успел сделать, было время, потраченное на изучение дореволюционной орфографии. Канальей оказался твёрдый знак в слове «КоммерсантЪ» — рука сама его выписывала. Лбов тогда сделал поспешный вывод, что новая власть вернёт старые нормы правописания и решил подготовиться… Зато он сумел вспомнить примерное время закрытия «МММ» — что позволило ему снять с этой кучерявой фирмочки кой-какую пенку.

Увы, к большим делам он так и не подобрался, несмотря на то, что выцарапал из головы десяток-другой фамилий и названий контор, с которыми имело смысл завязать контакты. Обида была в том, что ему нечего было предложить — а подцепить важняка без какого-никакого подката было делом нереальным. Но Лбов не унывал: в загашнике у него ещё кое-что оставалось. В последнее время он сумел кривыми путями выйти на одного дядьку из старой партийной гвардии. Дядькою также заинтересовался Модест и обещал помочь. От такого расклада можно было ждать интересных последствий.

Саша потряс головой, разгоняя мечтательность, взял трубку и вызвонил из подсобки Клавдию Львовну.

Старуху он вывез из Подольска самолично — и ни разу о том не пожалел. Несмотря на возраст, Львовна была крепка, как самшитовая палка, и стоила трёх молодых. Она знала наизусть номенклатуру товара, гоняла ленивых девок-продавщиц как сидоровых коз, собачилась с эпидемстанцией и пожарниками, и вообще — затыкала собой все дыры, как тот голландский мальчик. Конечно, годы всё-таки своё брали — однако, и здесь был свой плюсик: старуха понимала, что это её последнее место работы, и другого не будет. Поэтому за сашины «Колонiальныя товары» она держалась всеми оставшимися зубами. Впрочем, зубы-то у неё были ещё вполне ничего. В селе Плетёный Ташлык людей делали на совесть.

Львовна ввалилась в кабинет и с порога начала:

— Ну вот была я у этих. Скажу так: своих денег они не стоят. Бумага у них ничего, печатают тоже красиво…

— За это и платим, — вклинился Саша, — чтобы красиво было.

— Только клей у них я не знаю из каких соплей деланный. Вот так потянешь этикетку ихнюю, она слазит, как мокрая. Они думали, я не посмотрю. За дурочку меня решили держать. Культурные очень, наверное. В институте учились. Думают, старую бабку обделать можно вокруг пальца. Да я…

— Подождите, — Саша вытянул руку, преграждая уста раздухарившейся тёте Клаве. — У нас есть другая типография, которая взялась бы за наш заказ? И за приемлемые деньги?

— Найду, — легко пообещала Львовна. — Три дня мне для этого нужно. Вот те крест.

Лбов не сомневался в том, что Клавдия Львовна и в самом деле на это способна. На его памяти она проявляла чудеса находчивости. Недавно она решила одну важную и спешную проблему, имея на руках только свежий номер газеты «Из рук в руки», свою старую записную книжку и мобильный телефон.

— Хорошо. Ищите, — распорядился он. — Но три дня — самый крайний срок… Да, визитки готовы?

Старуха молча шмякнула на стол сумку, выгребла из нутра упакованную пачку.

Лбов надорвал бумагу и достал одну: полюбоваться. На плотной, чуть шершавой бумаге было оттиснуто чёрным «Саша Лбов. Колонiальныя товары». С другой стороны красовалось то же самое, только по-английски — «Sasha Lbov — Colonial Produce» — и надпись была золотая.

Лбов ещё раз осмотрел визитку и остался в общем доволен. Особенно хорошо смотрелось стильное «Саша». Хоть Модест и пугал, что правильные люди могут принять Сашу за гея, Лбов упёрся: ему не нравилось ни своё русское полное имя, ни вестернизированное «Алекс». В конце концов он сослался на писателя Сашу Соколова.

Лбов положил визитку на край стола и продолжил:

— Теперь вот что. Мы меняем ассортимент чаёв. Расширяем.

— У нас основные деньги на кофе делаются, — напомнила тётя Клава. Это было правдой. Впрочем, Лбов подозревал, что старуха просто не любит возню с чаем.

— Кофе у нас в комплекте, — ответил он, — а вот с чаем напряжёнка. Я хочу заказать кое-что новое.

— Я не понимаю, — вскинулась Львовна, — никому эта херакала зелёная не нужна. Вот этот, как его, каркаде — его спрашивают.

— Для зелёных пока время не пришло. А вот для хороших английских — самое оно. Я тут связался с Ньюбаем… или Ньюби? — Саша до сих пор испытывал сомнения по поводу незнакомых английских слов, несмотря на свой сильно продвинувшийся инглиш. — Короче, это фирма. Думаю брать пакетированный и в жестянках. Дарджиллинг, эрл грей классический…

— Это с бегемотом который? — перебила старуха.

— С бергамотом, — усмехнулся Саша.

— Ну, с бегремотом. Бабы такой любят. Берём, — распорядилась старуха. — Бабы — это насчёт чая самый электорат.

— И Лапсанг Сушонг, — заключил Лбов. — Этого, кажется, пока нигде нет. Будем первыми. Очень своеобразный чай. Пахнет лыжной мазью. Но его будут брать. В конце концов, я…

Он не договорил: запиликала мобилка.

Саша поднёс трубку к уху, послушал. Переменился в лице.

— У нас есть телевизор? — спросил он каким-то помертвевшим голосом.

— Ну, — кивнула Клавдия Львовна, не понимая, что стряслось, — у девок в бытовке есть…

— Идите включите быстро! Кириенко выступает. Похоже, доигрались с ГКО. Рубль теперь не дороже бумаги… А у нас все заказы в долларах.

Львовна поняла — и чуть не села на пол.

— С-сушонг, — выдохнула она. — Вот тебе сушонг.