Глава XXX,

повествующая о том, как Панург искусно вылечил Эпистемона, не сносившего своей головы, а равно и о бесах и о душах, осужденных на вечную муку

После окончательного разгрома великанов Пантагрюэль приблизился к тому месту, где стояли бутылки, кликнул Панурга и других, и все предстали перед ним целыми и невредимыми, за исключением Эвсфена, которому один из великанов слегка поцарапал лицо в то время, как Эвсфен перерезал ему горло, и Эпистемона, который вовсе не явился, чем Пантагрюэль был так опечален, что хотел даже наложить на себя руки. Панург, однако ж, ему сказал:

– Полно, государь, обождите немного, мы поищем его среди мертвецов и посмотрим, как обстоит дело.

Стали искать и наконец нашли: Эпистемон, мертвый, держал в руках свою окровавленную голову. При виде этого Эвсфен воскликнул:

– О злая смерть! Ты похитила у нас лучшего из людей!

При этих словах Пантагрюэль, загрустив так, как не грустил еще ни один человек на свете, встал и сказал Панургу:

– Ах, мой друг! Пророчество ваших двух стаканов и копья обмануло нас!

Панург же на это сказал:

– Не плачьте, друзья! Он еще теплый. Я его вылечу, и он у меня будет таким здоровым, каким никогда не был прежде.

С этими словами Панург взял в руки Эпистемонову голову и, чтобы она не остыла, положил ее себе прямо на гульфик. Эвсфен и Карпалим, не обольщая себя надеждой, что Эпистемон оживет, а единственно для того, чтобы Пантагрюэль на него посмотрел, отнесли его тело туда, где они бражничали. Панург, однако ж, их одобрил:

– Даю голову на отсечение, что я его вылечу. (Обычный заклад всех сумасбродов!) Довольно слезы лить, лучше помогите-ка мне!

Он тщательно обмыл отличным белым вином сначала шею, потом голову убитого, присыпал их диадермическим порошком, который всюду носил с собой в одном из карманчиков, затем смазал какой-то мазью и, дабы Эпистемон, избави Бог, не стал вертишейкой, – а таких людей Панург ненавидел смертельной ненавистью, – приладил голову к туловищу так, что вена пришлась к вене, сухожилие к сухожилию, позвонок к позвонку. Чтобы голова не отвалилась, он сделал стежков пятнадцать-шестнадцать по всей шее и слегка смазал по шву мазью, которую он называл воскресительной.

Вдруг Эпистемон вздохнул, потом открыл глаза, потом зевнул, потом чихнул, потом изо всех сил трахнул.

– Вот теперь я могу сказать наверное, что он здоров, – объявил Панург и дал Эпистемону стакан забористого белого вина со сладким сухарем.

Так искусно был вылечен Эпистемон; он только хрипел после этого недели три с лишним, да еще привязался к нему сухой кашель, но и кашель в конце концов прошел благодаря возлияниям.

Эпистемон сейчас же заговорил и, сообщив, что видел чертей, запросто беседовал с Люцифером и хорошенько подзакусил в аду, а также в Елисейских полях, решительно объявил, что черти – славные ребята. Перейдя же к рассказу о грешниках, он выразил сожаление, что Панург слишком рано вернул его к жизни.

– Мне было весьма любопытно на них поглядеть, – признался он.

– Да что ты говоришь! – воскликнул Пантагрюэль.

– Обходятся с ними совсем не так плохо, как вы думаете, – продолжал Эпистемон, – но только в их положении произошла странная перемена: я видел, как Александр Великий чинил старые штаны, – этим он кое-как зарабатывал себе на хлеб.

Ксеркс торгует на улице горчицей^[442],

Ромул – солью,

Нума – гвоздями,

Тарквиний сквалыжничает,

Пизон крестьянствует,

Сулла – паромщик,

Кир – скотник,

Фемистокл – стекольщик,

Эпаминонд – зеркальщик,

Брут и Кассий – землемеры,

Демосфен – винодел,

Цицерон – истопник,

Фабий нанизывает бусы,

Артаксеркс – веревочник,

Эней – мельник,

Ахилл захирел,

Агамемнон стал блюдолизом,

Одиссей – косец,

Нестор – рудокоп,

Дарий – золотарь,

Анк Марций – конопатчик,

Камилл тачает башмаки на деревянной подошве,

Марцелл шелушит бобы,

Друз щелкает миндальные орехи,

Сципион Африканский, в одном сапоге, торгует на улице винной гущей,

Газдрубал – фонарями,

Ганнибал – яйцами,

Приам – тряпичник,

Ланселот, Рыцарь Озера, сдирает шкуры с павших лошадей,

Все рыцари Круглого стола – жалкие поденщики, служат гребцами на переправах через Коцит, Флегетон, Стикс, Ахерон и Лету и катают господ чертей: словом, они вроде лионских лодочников или же венецианских гондольеров, с той только разницей, что за перевоз они получают щелчок по носу, а вечером – заплесневелую краюху хлеба,

Траян ловит лягушек,

Антонин – лакей,

Коммод мастерит разные вещицы из гагата,

Пертинакс щелкает лесные орехи,

Лукулл – повар,

Юстиниан – игрушечник,

Гектор – кухонный мужик,

Парис – голодранец,

Ахилл убирает сено,

Камбиз – погонщик мулов,

Артаксеркс – лудильщик,

Нерон – скрипач, а Фьерабрас у него слугой и всячески ему досаждает: кормит плохим хлебом, поит прокисшим вином, а себе забирает все самое лучшее,

Юлий Цезарь и Помпей смолят суда,

Валентин и Орсон служат при адских банях и накладывают дамам на лицо маски,

Гинглен и Говен ходят за свиньями,

Жофруа Большой Зуб торгует огнивами,

Готфрид Бульонский – резчик по дереву,

Ясон – звонарь,

Дон Педро Кастильский торгует мелкими реликвиями,

Моргант – пивовар,

Гюон Бордоский – бочар,

Пирр – судомой,

Антиох – трубочист,

Ромул чинит дешевую обувь,

Октавиан скоблит пергамент,

Нерва – конюх,

Папа Юлий торгует с лотка пирожками и уже не носит своей длинной бородищи,

Жан Парижский чистит башмачки,

Артур Бретонский выводит пятна на шляпах,

Персфоре – носильщик,

Папа Бонифаций Восьмой торгует тесьмой,

Папа Николай Третий продает бумагу,

Папа Александр – крысолов,

Папа Сикст лечит от дурной болезни.

– Что такое? – спросил Пантагрюэль. – Там тоже болеют дурной болезнью?

– Разумеется, – отвечал Эпистемон. – Такой массы венериков я еще нигде не видал. Их там сто с лишним миллионов, потому, видите ли, что у кого не было дурной болезни на этом свете, тот должен переболеть ею в мире ином.

– Стало быть, меня это, слава Богу, не касается, – вставил Панург, – я уж через все стадии прошел.

– Ожье Датчанин торгует сбруей,

Царь Тигран – кровельщик,

Гальен Восстановитель – кротолов,

Четверо сыновей Эмона – зубодеры,

Папа Каликст бреет непотребные места,

Папа Урбин – приживал,

Мелюзина – судомойка,

Матабрюна – прачка,

Клеопатра торгует луком,

Елена пристраивает горничных,

Семирамида ловит вшей у бродяг,

Дидона торгует ивишнями,

Пенфесилея – кресс-салатом,

Лукреция – хозяйка постоялого двора,

Гортензия – пряха,

Ливия изготовляет ярь-медянку.

Таким образом, те, что были важными господами на этом свете, терпят нужду и влачат жалкое и унизительное существование на том. И наоборот: философы и все те, кто на этом свете бедствовал, стали на том свете важными господами.

Я видел, как Диоген, в пурпуровой тоге и со скипетром в правой руке, своим великолепием пускал пыль в глаза Александру Великому и колотил его палкой за то, что тот плохо вычинил ему штаны.

Я видел Эпиктета, одетого со вкусом, по французской моде: под купой дерев он развлекался с компанией девиц – пил, танцевал, закатывал пиры по всякому поводу, а возле него лежала груда экю с изображением солнца. Над виноградной беседкой были написаны в качестве его девиза следующие стихи:

Увидев меня, он любезно предложил мне выпить, я охотно согласился, и мы с ним хлопнули по-богословски. Тут к нему подошел Кир и попросил, ради Меркурия, один денье на покупку лука, а то, мол, ему нечем поужинать.

«Нет, нет, я денье не подаю, – сказал Эпиктет. – На вот тебе, мошенник, экю и стань наконец порядочным человеком».

Обрадовался Кир такому богатому улову, однако ж всякое прочее жулье, которое там околачивается, как, например, Александр Великий, Дарий и другие, ночью обчистили его.

Я видел, как Патлен, казначей Радаманта, приценивался к пирожкам, которыми торговал папа Юлий.

«Почем десяток?» – спросил Патлен.

«Три бланка», – отвечал папа.

«Не хочешь ли три удара палкой? – сказал Патлен. – Давай сюда пирожки, негодяй, а сам ступай за другими».

Бедный папа заплакал и пошел. Он сказал своему хозяину-пирожнику, что у него отняли пирожки, а тот отхлестал его так, что кожа его не годилась потом даже на волынку.

Я видел, как мэтр Жан Лемер, изображая папу, заставлял всех бывших королей и пап целовать ему ногу, затем, важно, по-кошачьи выгибая спину, благословлял их и приговаривал:

«Покупайте индульгенции, бестии вы этакие, покупайте, благо дешевы! Разрешаю вас от вин и гренков, то бишь от вин и грехов, и позволяю вам оставаться никчемными людьми до конца дней».

Затем он подозвал Кайета с Трибуле^[443] и сказал:

«Господа кардиналы! Дайте им скорей по булле, – каждому стукните разочек колом по задней части!»

Что и было исполнено незамедлительно.

Я слышал, как мэтр Франсуа Виллон спрашивал Ксеркса:

«Почем горчица?»

«Один денье», – отвечал Ксеркс.

Виллон же ему на это сказал:

«Лихорадка тебе в бок, негодяй! Здесь таких цен нет. Ты нам тут вздуваешь цены на продовольствие».

И с этими словами он пустил струю ему в кадку, как это делают торговцы горчицей в Париже.

Я видел вольного стрелка из Баньоле – он инквизитор по делам еретиков. Однажды он застал Персфоре за таким занятием: Персфоре мочился у стены, на которой был намалеван антонов огонь^[444]. Стрелок объявил его еретиком и совсем уже было собрался сжечь его, однако Моргант вместо полагавшегося стрелку proficiat’a и прочих мелких доходов подарил ему девять бочек пива.

Тут вмешался Пантагрюэль:

– Ну, все эти забавные истории ты расскажешь в другой раз. А теперь нам вот что любопытно знать: как там обходятся с ростовщиками?

– Я видел, как все они копались в грязи и собирали ржавые булавки и старые гвозди, – отвечал Эпистемон, – точь-в-точь как здесь у нас, на земле, разные оборванцы, но за квинтал этой дребедени дают не больше ломтя хлеба, да и вообще там торговля плохая. Оттого у них, у горемык, иной раз по три недели, а то и больше, крошки хлеба во рту не бывает, а работают они с утра до ночи и все надеются, что будет и на их улице праздник. И неутомимы же они, окаянные: с затратой сил не считаются, о своем бедственном положении забывают, только бы им заработать к концу года несколько несчастных денье.

– Ну, а теперь давайте есть и пить, – сказал Пантагрюэль. – Прошу вас, друзья мои, – нам предстоит кутить весь этот месяц.

Тут они выставили целый строй бутылок и из походных запасов устроили пир, однако ж бедный король Анарх так и не повеселел, по поводу чего Панург заметил:

– А какому ремеслу обучим мы господина короля здесь?

К тому времени, когда ему нужно будет отправиться на тот свет, ко всем чертям, он уж должен хорошенько набить руку.

– Твоя правда, – рассудил Пантагрюэль. – Делай с ним что хочешь, дарю его тебе.

– Покорно благодарю, – молвил Панург. – Я ни от каких подарков не отказываюсь, а уж от ваших и говорить нечего.