III

Но, увы, результаты избрания Дэвида в муниципальный совет сильно разочаровали Дженни. Дженни неизменно по всякому поводу загоралась таким воодушевлением, что потом её ждало разочарование. И восторг Дженни по поводу выборов взлетел, подобно ракете, рассыпался красивыми звёздами, зашипел и погас.

Она надеялась, что после выборов они поднимутся по социальной лестнице, в особенности же она жаждала знакомства с миссис Ремедж. На приёмах «за чашкой чая» у миссис Ремедж бывало все высшее общество Слискэйля: миссис Стротер, жена директора школы и миссис Армстронг, и жена доктора Проктора, и миссис Бэйтс, жена торговца мануфактурой. «Ну, а если миссис Бэйтс, то почему же не бывать там и миссис Фенвик?» — спрашивала себя Дженни с страстным нетерпением. На этих вечерах часто играли и пели, а кто же поёт лучше её, Дженни? «Мимоходом» — такой прекрасный романс и, так сказать, вполне классический: Дженни сгорала от желания спеть его перед всеми слискэйльскими дамами в нарядной гостиной миссис Ремедж, в большом новом доме из красного песчаника на Слус-Дин. «О боже, — волновалась Дженни, — если бы только быть принятой у миссис Ремедж!»

Но со стороны миссис Ремедж не последовало никакого знака внимания, ни даже самой слабой тени поклона при встречах на улице. А затем, в начале декабря, произошёл ужасный инцидент. Однажды Дженни пришла в магазин Бэйтса купить муслину («Кузина Мэриэнн» в «Дамском журнале» только что намекнула, что скоро для элегантных женщин «последним криком моды» будет бельё из муслина), а в магазине, у прилавка, рассматривая тонкие кружева, стояла миссис Ремедж. Это была крупная, ширококостная женщина с суровым лицом, производившая впечатление человека, несколько помятого жизнью, но сопротивлявшегося ей с исключительным упорством.

Но на этот раз, когда она стояла у прилавка, перебирая кружева, выражение лица миссис Ремедж было менее решительно, чем всегда, и более приятно. И когда Дженни подошла к ней вплотную и подумала о том, что их мужья заседают вместе в муниципалитете, — честолюбие ударило ей в голову. Она шагнула вперёд, к прилавку и, самым светским образом улыбаясь миссис Ремедж так, чтобы показать свои красивые зубы, сказала любезно:

— Здравствуйте, миссис Ремедж. Не правда ли, для поздней осени сегодня чудный день?

Миссис Ремедж, не спеша, обернулась и посмотрела на Дженни. Ужасно было то, что она узнала Дженни и сразу же сделала вид, что её не знает. В одну убийственную секунду лицо её замкнулось как устричная раковина. Она сказала весьма церемонно и свысока:

— Не припоминаю, чтобы мы с вами когда-либо встречались.

Но бедная Дженни, в своём ослеплении и возбуждении, сама устремилась навстречу своей судьбе.

— Я — миссис Фенвик, — пролепетала она. — Мой муж — в муниципальном совете вместе с вашим мужем, миссис Ремедж.

Миссис Ремедж безжалостно смерила Дженни взглядом с ног до головы.

— Ах, этот… — процедила она и, подняв то плечо, которое было ближе к Дженни, снова занялась кружевами, слащавым тоном обратившись к молодой продавщице.

— Знаете, милочка, пожалуй, я всё-таки возьму вот этот, самый дорогой кусок. А вы, конечно, пришлёте мне его и запишете на счёт.

Дженни багрово покраснела. Она готова была сгореть со стыда. Такое оскорбление — и в присутствии продавщицы! Она повернулась и выбежала из магазина.

В этот же вечер она со слезами рассказала об этом Дэвиду. Он сосредоточенно выслушал её, сжав губы в одну тонкую черту, затем сказал терпеливо:

— Вряд ли можно было ожидать, что эта женщина бросится к тебе в объятия, Дженни, раз мы с Ремеджем на ножах. За эти три месяца у меня было с ним несколько столкновений. Я опротестовал недопустимый договор с ним на поставку мяса. Я стараюсь задержать ассигновку пятисот фунтов, которые он преспокойно требовал у города на прокладку мостовой мимо его нового дома в Слус-Дине. Новой мостовой, никому, кроме него, не нужной! На последнем заседании я поднял вопрос о том, что он на своей грязной частной бойне нарушает шесть существующих правил. Так что можешь поверить, что он не очень-то меня любит.

Дженни с возмущением уставилась на него, горячие слёзы выступили у неё на глазах.

— А зачем тебе идти против таких людей? — всхлипнула она. — Странный ты человек. Для тебя были бы так полезны хорошие отношения с мистером Ремеджем! Я хочу, чтобы ты выдвинулся!

Дэвид отвечал с состраданием:

— Но, Дженни, голубушка, я же объяснял тебе, что для меня такое «выдвижение» не существует. Может быть, я и странный человек. Но за последние годы мне пришлось пройти через такие необычайные испытания. Несчастье в шахте и война! Ты разве не находишь, Дженни, что пора кому-нибудь вступить в борьбу со злом, вызывающим такие несчастья, как в «Нептуне», и такие войны, как последняя война?

— Но, Дэвид, — простонала Дженни с неопровержимой логикой, — ведь ты зарабатываешь только тридцать пять шиллингов в неделю.

Дэвид вдруг тяжело задышал. Он перестал убеждать её, молча посмотрел на неё, встал и вышел в другую комнату.

Дженни приняла это как знак пренебрежения, и жгучие слезы жалости к себе снова закапали из её глаз. Она надулась, пришла в состояние сильнейшего раздражения. Да, Дэвид переменился, он теперь совсем, совсем другой. Напрасно она его всячески ублажала: видно, она потеряла власть над ним. Несколько уязвлённая, Дженни пыталась разжечь в муже чувственность, но Дэвид и тут оказался до странности неподатлив, настоящий аскет. Дженни почувствовала, что физическая страсть, не оправданная нежностью, ему противна. Её это оскорбляло. Сама она способна была в одну минуту загореться, перейти сразу от бурной ссоры к бурному взрыву чувственности и стремительно и настойчиво искать её утоления. На её языке это скромно называлось «мириться». Но Дэвид был не таков. И она находила это «ненормальным».

Дженни, разумеется, была, по её собственному выражению, «не из тех, которые позволяют собой пренебрегать», — и разными способами мстила за обиду. Она совершенно отложила в сторону всякие попытки угодить Дэвиду: возвращаясь домой по вечерам, он находил потухший камин, а ужина ему не оставляли совсем. То, что он никогда не жаловался и не затевал ссор, больше всего злило Дженни. В такие вечера она делала всё, что могла, чтобы вызвать его на ссору, а когда это ей не удавалось, она принималась пилить его.

— А знаешь ты, что я зарабатывала во время войны четыре фунта в неделю? Это вдвое больше, чем ты теперь зарабатываешь.

— Я взял эту работу не ради денег, Дженни.

— Я за деньгами не гонюсь, и тебе это известно. Я не мелочна и не скупа. Помнишь, перед свадебной поездкой я подарила тебе костюм? Да, вот была умора, пришлось дать мужу приданое!.. И тогда уже от тебя не было никакого прока. Я бы на твоём месте не считала себя мужчиной, если бы не способна была каждую неделю приносить домой приличную сумму денег.

— У каждого своя мерка, Дженни.

— Разумеется! — (С крайним озлоблением:) — Я могла бы получить место в любую минуту, как только захочу. Сегодня утром я просмотрела газеты и нашла там полдюжины объявлений о местах, которые я легко могла бы занять. Да что говорить! Место продавщицы в галантерейном магазине я могла бы найти, когда угодно.

— Потерпи, Дженни, быть может, я окажусь не таким никчёмным человеком, как ты думаешь.

Если бы Дженни лучше разбиралась в положении вещей, то, истолковав его по-своему, могла бы успокоиться и запастись терпением. Дэвид успешно работал с Геддоном. Он сопровождал его на все собрания в районе, и обычно его просили выступать. В Сегхилле он выступал перед аудиторией в полторы тысячи человек по вопросу о резолюциях, принятых в Сауспорте. Геддон был озадачен решениями январской конференции и предоставил Дэвиду обсуждение всего дела. Это выступление Дэвида превратилось в настоящий триумф. Он говорил понятно, живо, дельно, с странной искренностью. По окончании митинга, когда он сошёл с трибуны, его окружило множество людей, которые, к его удивлению, хотели непременно пожать ему руку. Джек Бриггс, сегхилльский старшина, семидесятишестилетний старец, закалённый в невзгодах и выпивший на своём веку невероятное количество пива, тряс его руку до тех пор, пока она не заболела.

— Ей-богу, — прокаркал старый Джек на местном диалекте, — ты чертовски хорошо говорил, парень! Немало я слыхал речей, но такой хорошей ни разу. Ты далеко пойдёшь, дружище!

То же самое утверждал Геддон. Казалось невероятным, что Геддон, человек озлобленный и необразованный, не завидует успехам Дэвида. А между тем это было так. У Геддона было мало друзей, его грубость отталкивала всех, кроме самых стойких из знавших его людей. К Дэвиду же он сразу почувствовал расположение. Геддон видел незаурядный ум и бескорыстие Дэвида, и так как он хорошо знал низость человеческую, то невольно полюбил Дэвида. Он инстинктивно чувствовал, что перед ним человек, нашедший своё призвание, прирождённый оратор, не заносчивый, проницательный, и искренний, умный и глубоко серьёзный, — человек, который мог бы многое сделать для своих ближних. И Геддон, казалось, сердито уговаривал сам себя: «Ради бога, не проявляй же ты низости, и злобы, и зависти, а сделай всё, что можешь, чтобы поддержать этого человека!»

И никто иной, как Геддон, с восторгом читал отчёты о заседаниях слискэйльского городского управления, печатавшиеся в тайнкаслских газетах. Тайнкаслские газеты «открыли» Дэвида, и его поход против превосходно организованных злоупотреблений в Слискэйле был для них манной небесной в мёртвый сезон. Время от времени тайнкаслские газеты яркими красками расписывали Дэвида и его подвиги, под заголовками вроде: «Переполох в слискэйльском муниципальном совете», «Слискэйльский смутьян опять за работой!».

Геддон закатывался злорадным смехом, читая об остроумных выпадах Дэвида. Выглядывая из-за газеты, спрашивал:

— Вы в самом деле так и сказали этому мерзавцу, Дэвид?

— Именно так и сказал, Том…

— Хотел бы я видеть физиономию Ремеджа, когда вы ему сказали, что эта его, к чёртовой матери, бойня не годится даже для того, чтобы убивать там свиней!

Врождённая скромность Дэвида больше всего способствовала его хорошим отношениям с Геддоном. Первые же признаки самонадеянности и чванства навеки убили бы дружбу его с Геддоном. Но он их не обнаруживал, и поэтому Том вырезывал из тайнкаслской газеты «Аргус» самые любопытные заметки о Дэвиде и посылал их своему старому приятелю Гарри Нэдженту, многозначительно отчёркивая их синим карандашом.

Дженни ничего обо всём этом не знала. И Дженни была в нетерпении. Рассеянность Дэвида она принимала за пренебрежение к ней, и это мнимое пренебрежение её бесило. Так бесило, что она считала себя вправе искать утешения в лечебном портвейне Мэрчисона. К весне 1919 года Дженни снова стала пить. И приблизительно в это же время произошло одно событие, имевшее большое психологическое значение.

В воскресенье 5 мая умер старый Чарли Гоулен. Чарли шесть месяцев болел водянкой и, несмотря на то, что ему делали множество проколов в его лоснящееся, раздутое брюхо, Чарли в конце концов отдал богу душу. В том, что Чарли, который никогда не был особенным любителем чистой воды, кончил водянкой, была какая-то мрачная ирония. Но ирония или нет, а Чарли умер, умер в бедности и заброшенности. И два дня спустя в Слискэйль приехал Джо.

Приезд Джо в Слискэйль произвёл настоящий фурор. Приехал он утром во вторник, в сверкающем автомобиле марки «Санбим», новеньком, двадцатипятисильном, зелёном «Санбиме», которым правил человек в тёмно-зелёной ливрее. Не успел Джо выйти у старого дома на Альминской Террасе, где он жил когда-то, как автомобиль обступила толпа любопытных. Гарри Огль, Джек Викс, новый контролёр, и несколько десятников стояли у дома (приближался час похорон), и хотя до Террас уже доходили слухи о богатстве Джо, все были явно ошеломлены переменой в нём. Франк Уэлмсли, под началом которого когда-то работал Джо, даже назвал его «сэр». Джо был одет просто, но богато. Краги, запонки матового золота, платиновая часовая цепочка. Он был гладко выбрит, вылощен, ногти отполированы. Он сиял вульгарным благополучием предприимчивого дельца.

Гарри неловко переминался с ноги на ногу перед великолепным Джо, отгоняя воспоминания о том мальчике Джо, который был подкатчиком в «Парадизе».

— Очень рад, что вы приехали, Джо. Мы, несколько человек служащих «Нептуна», устроили между собой складчину, мы не хотели, чтобы вашего отца хоронили за счёт попечительства о бедных.

— Боже мой! — мелодраматически вскрикнул Джо. — Неужели же, Гарри, вы имеете в виду рабочий дом? Неужели дело дошло до этого?

Глаза его обежали низкую, грязную кухню, где он когда-то слизывал паштет с лезвия ножа, и остановились на убогом чёрном гробе, в котором лежал раздутый водянкой труп его отца.

— Боже мой, — завопил он, — почему же мне никто не сообщил? Почему вы мне не написали? Все вы знаете, где я и кто я такой. Христианская у нас страна, или нет? Стыдно вам должно быть перед самими собой, что вы дали бедному старику умереть таким образом. Видно, вам слишком трудно было даже телеграфировать мне на завод!..

Таким же убитым Джо выглядел и на похоронах. У могилы он дал волю своему горю и громко рыдал в большой шёлковый носовой платок. Все нашли, что это делает ему большую честь. Прямо с кладбища Джо поехал к Пикингсу на Лам-стрит и заказал великолепный памятник.

— Счёт пошлёте мне, Том, — объявил он важно. — Цена роли не играет! — И Том послал счёт; потом ему пришлось посылать его очень много раз.

После похорон Джо сделал беглое сентиментальное турне по городу, выказав все те чувства, какие приличны преуспевающему человеку при посещении родных и любимых мест. Он убедил Гарри Огля, что ему необходимо получить фотографию дома на Альминской Террасе. Он хотел иметь большую, увеличенную фотографию убогого дома, где он родился. Пусть же Гарри поручит это фотографу Блэру и пошлёт фотографию и счёт ему, Джо.

К концу дня, часов в шесть, Джо заехал навестить старого друга Дэвида. Весть о прибытии Джо в Слискэйль опередила его, и Дженни, сообщив эту весть Дэвиду, с волнением, не жалея денег, делала приготовления к приёму Джо.

Но Джо решительно отклонил гостеприимство Дженни, объявив, что приглашён сегодня на обед в Центральной, в Тайнкасле. Дженни дрогнула; но всё же продолжала настаивать. Тогда Джо смерил её с головы до ног одним спокойным и самоуверенным взглядом — так, что она поняла: надежды больше нет. Весёлость померкла в её глазах, исчез кокетливый задор, и она сидела молча, трепеща от зависти.

Тем не менее она вся превратилась в слух и, жадно ловя каждое слово Джо, рассказывавшего о себе, невольно сравнивала этих двух людей и их достижения в жизни: блестящий успех Джо и плачевные неудачи Дэвида.

Джо говорил весьма откровенно — он всегда щеголял откровенностью. Было ясно, что он считал прекращение войны преждевременным — «в конце концов война совсем уже не такая плохая штука». Впрочем, дела его и теперь великолепны. Джо вынул золотой портсигар, закурил, втягивая ноздрями аромат турецкого табака, затем, наклонясь вперёд, дружески похлопал Дэвида по колену.

— Ты знаешь, конечно, что мы, Джим Моусон и я, купили завод у Миллингтона. Видит бог, мне жаль бедного Стэнли! Теперь он навсегда поселился в Борнмаусе вдвоём с женой. Славный парень, знаешь, но теперь совсем безнадёжен. Совершенная развалина; говорят, это расстройство нервной системы. Да, пожалуй, для него было самым лучшим выходом то, что мы освободили его от завода. И он получил за него хорошие деньги, о да, хорошие деньги!

Джо помолчал, затянулся папиросой и простодушно улыбнулся Дэвиду. Его хвастовство стало теперь несколько утонченнее, он прикрывал его маской кроткого безразличия.

— А знаешь, мы получили заказ на новое оборудование для «Нептуна». Что? Ну да, конечно, мы снова перешли на старое производство, тотчас же, как война кончилась. Пока все простофили сидели на грудах своих гранат и раздумывали над тем, что случилось, мы перешли опять на производство инструментов, и болтов, и кровельных подпорок. Понимаешь… — Джо заговорил с ещё большей экспансивностью и доверчивостью. — Пока шла война, копи были заняты только добычей угля; ни один шахтовладелец не имел времени осматривать и ремонтировать шахты, если даже допустить, что он мог бы достать оборудование, — а это было невозможно. Вот мы с Джимом и рассудили, что когда мир будет заключён, они все завопят о товаре, а никто не сможет откликнуться на этот вопль, кроме таких ранних пташек, как мы с Джимом. — Джо тихо вздохнул. — Вот таким-то образом мы и получили заказ для «Нептуна». Ха-ха, до конца года мы им должны поставить оборудование на пятьдесят тысяч фунтов.

Эта колоссальная, почти сказочная цифра — пятьдесят тысяч фунтов — прогремела в маленькой комнате, заставленной дешёвой мебелью и полной дыма от турецких папирос Джо, и оглушила бедную Дженни до того, что у неё чуть не лопнули барабанные перепонки. Подумать только, каким колоссальным предприятием распоряжается Джо! Она вся ушла в своё кресло, пожираемая завистью.

Джо видел, какой он произвёл эффект, видел голодное выражение в глазах Дженни, холодную враждебность в глазах Дэвида, и все это немного ударило ему в голову. Он продолжал с снисходительной развязностью:

— И, скажу тебе, хотя у нас и много дела на заводе… (Хорошо звучит «Моусон и Гоулен», не правда ли? Уж извините, я немного пристрастен к нашей фирме.) Да, так я хотел сказать, что мы с Джимом имеем ещё всякие побочные доходы. Возьмите, например, такой случай: ты, конечно, слышал, Дэви, о ликвидационной комиссии? Нет? — Джо с сожалением покачал головой. — Ну, жаль, что не слышал. Ты бы мог подзаработать немного денег, хотя, впрочем, браться за эти дела можно только имея капитал. Видишь ли, правительство, дай ему бог здоровья, во время войны закупило и заказало и реквизировало целую кучу вещей, которые им теперь не нужны, все — начиная от резиновых сапог и кончая целой флотилией торговых судов. Ну, а раз государству теперь это все не нужно, оно, естественно, желает его сбыть с рук…

Джо, этот верноподданный короля, развалился в кресле, позволив себе слегка ухмыльнуться при воспоминании о том, как он своими скромными силами помогал правительству избавляться от того, что ему не нужно.

— Видите этот мой автомобильчик на улице?

— О да, Джо! — захлебнулась восторгом Дженни. — Какая прелесть!

— Недурён, недурён, — согласился Джо. — Ему один только месяц. Хотите знать, как это вышло? — Он сделал паузу; его карие небольшие глаза заблестели. — Шесть недель тому назад Джим и я ездили за Морпет осматривать кое-какое государственное имущество. В одном лесозаводе нам попалась на глаза парочка тракторов, которыми пользовались на лесопилках и которые второпях забыли вывезти. Они стояли среди гниющих колод, покрытые ржавчиной и заросшие крапивой до самых маховиков. На первый взгляд машины были хлам, но, осмотрев их как следует, мы увидели, что ход у них хороший, всё равно, как у новых, и что они стоят каждая добрую пару тысяч. Ну, мы с Джимом предложили цену как за хлам и забрали машины. Погнали их в Тайнкасл, вычистили, покрасили и в таком нарядном виде продали. Барыш разделили пополам, — и этот мой автомобильчик, что стоит там, — Джо махнул рукой по направлению к окну, — моя доля барыша.

Пауза. Затем с бледных губ Дженни срывается невольный вздох восхищения. Этот чудный, чудный автомобиль, сверкающий на улице перед домом, куплен и оплачен благодаря одному лишь деловому манёвру. Этакая ловкость! О, это было уж слишком, слишком, больше, чем она могла вынести.

Джо на этом кончил разговор. Джо умел произвести впечатление. Он бросил взгляд на дешёвые синие эмалевые часы на камине и, с восклицанием испуга, проверив время по своим, золотым, вскочил с места.

— Боже! Мне уже надо быть в дороге! Я прозеваю Джима! Очень жаль, что приходится так скоро вас покидать, но я обещал быть в семь часов в Центральной.

Он пожал руки Дэвиду и Дженни и пошёл к дверям, смеясь и разговаривая, благодушный, энергичный, весёлый, смакующий жизнь, полный собой. Дверь за ним захлопнулась, зажужжал автомобиль, и Джо умчался.

Дэвид поглядел на Дженни с лёгкой иронической усмешкой.

— Вот тебе и Джо! — сказал он.

Дженни ответила злым взглядом.

— Я знаю, что это Джо! — сердито вспыхнула она. — Что ты хочешь сказать, не понимаю!

— Да ничего, Дженни. Но теперь, когда он ушёл, я вдруг вспомнил, что он всё ещё должен мне три фунта!

Настоящий демон ярости проснулся в груди раздражённой Дженни, подстрекаемой завистью и сознанием, что Джо окончательно и навсегда от неё отделался. Она скривила губы.

— Подумаешь, три фунта! — фыркнула она презрительно. — Такие деньги Джо может швырнуть лакею. У него целое состояние, он мог бы купить и продать тысячу таких, как ты. Джо настоящий мужчина. Он умеет дела делать, из всего извлекать деньги. Почему ты не берёшь с него примера? Посмотри на его автомобиль, посмотри, как он одет, какие курит папиросы, сколько у него золотых вещей. Посмотри на него, говорю тебе, и устыдись! — Её голос перешёл в крик. — Джо такой человек, который устроил бы жене хорошую жизнь, водил бы её в рестораны, и на танцы, и в разные другие места, окружил бы её изысканным обществом и всё такое. Посмотри на него — и затем на себя! Ты не достоин развязать тесёмку у его башмаков, слышишь? Ты и не мужчина вовсе. Ты тряпка, неудачник, вот что ты, вот что Джо сейчас о тебе думает. Он едет себе, развалясь, в своём красивом, большом автомобиле и смеётся над тобой. Хохочет до упаду. Неудачник, говорит он про тебя, неудачник, неудачник, неудачник!!

Её голос стал визгливым и оборвался, на губах выступила пена, в глазах светилась ненависть.

Дэвид стоял, сжимая руки и глядя ей прямо в лицо.

Он с большим трудом сдерживался, понимая, что единственное средство остановить припадок — это оставить её одну. Он отвернулся, ушёл на кухню.

Дженни осталась в гостиной. Она дышала тяжело, прерывисто. Подавила в себе желание пойти за Дэвидом на кухню и высказать все начистоту; она приберегла для следующего раза те шпильки и язвительные оскорбления, что были у неё на языке. Есть другое средство, получше!

Дженни всхлипнула без слёз. Запах дорогих папирос всё ещё стоял в воздухе и доводил её до бешенства. Она выбежала из комнаты, надела шляпку и ушла.

Было уже поздно, когда она вернулась домой. Около одиннадцати. Но Дэвид ещё не спал. Он сидел на кухне за сосновым столом, погружённый в чтение первого оттиска нового, только что утверждённого постановления Комиссии по угольной промышленности. Когда Дженни вошла в кухню, он поднял глаза. Она остановилась в дверях. Шляпка её съехала немного набок, глаза были мутны, щеки прорезаны тонкими красными жилками. Дженни была безнадёжно пьяна.

— Алло! — фыркнула она. — Что, все трудишься, деньги зарабатываешь.

Она говорила невнятно, путая слова, и выражение её лица не оставляло сомнений. Дэвид в ужасе вскочил. Он в первый раз видел её пьяной.

— Оставь меня, — она оттолкнула его и чуть не упала, — не нуждаюсь в твоих заигрываниях! Убери подальше руки! Ты ничего подобного не заслуживаешь…

Дэвид почувствовал отвращение к ней.

— Дженни! — взмолился он.

— Тшенни! — передразнила она его, состроив пьяную гримасу. Она качнулась к нему, подбоченилась с пьяной удалью. — Хорош муж, нечего сказать, заставляет меня тратить здесь даром лучшие годы. Я здорово веселилась во время войны, пока тебя не было. И хочу так же веселиться теперь!

— Дженни, прошу тебя, — молил он, оцепенев от муки. — Ты бы лучше легла.

— Не лягу. — Она захихикала. — Не лягу, для тебя…

Наблюдая её, Дэвид вдруг подумал о ребёнке, которого она родила ему, и видеть её в таком унизительном состоянии стало невыносимо больно.

— Дженни, ради бога, возьми себя в руки! Уж если я ничего больше для тебя не значу, то подумай о нашем ребёнке, вспомни о Роберте. Я до сих пор не говорил об этом. Я не хочу тебя расстраивать. Но неужели и память о нём ничего для тебя не значит?

Дженни разразилась пьяным смехом. Она хохотала, хохотала, пока у неё не потекла изо рта слюна.

— Я, кстати, собиралась сказать тебе насчёт этого кое-что, — сказала она глумливо. — Давно собиралась… «Наш ребёнок». Вы льстите себе, милорд! Откуда ты знаешь, что он был твой?

Не понимая, он посмотрел на неё с выражением отвращения. Это её взбесило.

— Дурак! — взвизгнула она вдруг. — Это был ребёнок Джо!

Тогда он понял. Побледнел как смерть. Яростно схватил её за плечи и прижал к притолоке двери.

— Это правда?

Отрезвлённая физической болью, она уставилась на него мутным взглядом и поняла, что зашла слишком далеко: она вовсе не собиралась выдать тайну Дэвиду. Испугавшись, она заплакала. Сразу ослабела, обмякла. Привалившись к Дэвиду, она доплакалась до истерики.

— О боже, о боже! Прости меня, Дэвид. Я скверная, гадкая. Я знать больше не хочу мужчин, никогда, никогда, никогда. Я хочу быть хорошей. Я нездорова, в этом вся беда, я не совсем здорова, приходится выпивать иногда стаканчик, чтобы поддержать силы…

Она все причитала и причитала.

С тем же застывшим суровым лицом Дэвид дотащил её до дивана, поддерживая ладонью её валившуюся голову. Дженни в истерическом припадке заколотила пятками. Она продолжала:

— Дай мне возможность исправиться, Дэвид, о бога ради, дай! Я не дурная женщина, право же нет; он меня обошёл, но теперь всё кончено, кончено давным-давно. Ты это мог сам видеть сегодня, он смотрел на меня как на мусор под ногами. А ты, Дэвид, самый лучший человек на свете, другого такого нет! Мне тошно, Дэвид, мне ужасно плохо. Я целую вечность уже не отдыхала, я вправду не здорова. Ах, если бы ты ещё раз испытал меня, Дэвид, Дэвид, Дэвид…

Он угрюмо смотрел в сторону, не мешая ей изливаться и этим отделываться от угрызения совести. Тяжкая боль давила ему сердце. Дженни нанесла ему ужасный удар. Любовно хранил он в душе воспоминание о маленьком Роберте. А она и это осквернила!

В конце концов Дженни перестала хныкать, нервное дрыгание ногами прекратилось. Наступила тишина. Дэвид тяжело перевёл дух. Затем сказал тихим голосом:

— Не будем больше об этом говорить, Дженни. То, что ты сказала, совершенно верно. Ты нездорова. Я думаю, тебе было бы полезно уехать на время. Не хочешь ли погостить на ферме у Дэна Тисдэйля в Суссексе? Я легко мог бы это устроить. Я встречаюсь с Дэном.

— На ферму? — ахнула Дженни, потом подняла страдальческие, восторженные глаза. — В Суссекс?!

— Да.

— О Дэвид! — Дженни снова начала плакать. Неожиданно открывшаяся перспектива была так заманчива, и Дэвид так необыкновенно добр, и все так чудесно. — Ты так добр ко мне, Дэвид, обними меня разок и скажи, что все ещё любишь меня.

— Ты обещаешь никогда больше не брать в рот вина?

— Да, Дэвид, да, обещаю.

Всхлипывая в бурном приливе нежности и преданности, она клялась, что выполнит обещание.

— Ну ладно, я это устрою, Дженни.

— О Дэвид! — Дженни всхлипывала, и задыхалась, и прижималась к нему. — Ты лучший человек на свете.