Когда Гриша выходил на балкон, ему стоило только прищурить свои большие синие глаза, чтобы видеть за открытыми воротами конюшни круглый светлый зад Ловкого в его стойле, ряд уздечек на перегородке и кучера Игната в его старой безрукавке и с неугасимой трубкой в зубах. Обыкновенно Гриша недолго противился искушению: он засовывал обе руки в карманы своих коротеньких штанишек, спускался с лесенки балкона и шел через большой заросший двор прямо в конюшню.

– Ну что? – спрашивал он Игната, оглядывая знакомую и милую ему обстановку каретного сарая. – Левая все еще хромает?

– Хромает еще, хромает! – с полной готовностью поддержать разговор отвечал Игнат.

– А хомут починил?

– Да вот починяю.

– Смотри: сегодня моего Королька никому не давать!

– Да разве моя воля? Скажут: надо на станцию ехать либо в село, запрягай Королька... Я и запрягу.

– Что это, право! Все мою лошадь, все мою... – ворчливо замечал мальчик. – А овса ей всыпал?

– Откуда же я возьму, ежели мне не приказано? – отвечал Игнат, и бородатое, обыкновенно хмурое лицо его принимало лукавое выражение. – Папенька не велел.

– Без овса! – отчаянно вскрикивал Гриша, и гневные слезы навертывались у него на глазах.

Игнат весело и ласково смеялся.

– Ишь, порох какой! Право, порох, – успокоительно говорил он. – Да уж будьте покойны: не обижу я вашего Королька. У других отниму, а Королек у меня всегда в полном удовольствии.

Он ласково заглядывал в глаза мальчику и проводил по его голове своей корявой, грубой рукой. Гриша успокаивался и начинал свой обычный обход. Он садился поочередно во все экипажи, взлезал на козлы и делал попутно свои замечания.

– Хо-орошая тележка! – говорил он тоном знатока.

– Дурного в ней нет! – сочувственно отзывался Игнат.

– И прочная?

– Дегтем вымажешься, баловник! – предостерегал кучер. – Нянюшка будет браниться.

Игнат служил в усадьбе первый год, но очень быстро сошелся с маленьким барином, и между ними завязалась странная, но искренняя дружба.

– Вот как я у Луховских господ жил, – начинал Игнат, – была у них лошадь...

– Ты у них до нас жил?

– Нет. До вас жил я тут у одного купца... Конечно, нужда... Без нужды дня бы у него не прожил!.. Тоже в суд!.. А за что меня в суд? Разве я чужое брал?

– А разве тебя купец хотел судить?

– Чего уж там хотел! Прямо, значит, подал жалобу. Будто я у него лошадь и телегу увел. Жалованья не платил целый год, а отпустить тоже не отпускает. Живи! Мы с бабой и так и этак. Пользуется, значит, что пачпорта не было. Что ты тут делать будешь? Взяли мы с Матреной, с бабой моей, ночью лошадь в телегу запрягли, да и... домой. Не пешком же нам было идти, да еще с ребенком малым, до дому-то верст шестьдесят будет. Хватился купец, а нас и след простыл. Лошадь я бы ему вернул. Неужто взял бы? А он, вишь, рассвирепел, что даровой работник ушел, да в суд, да жалобу: так, мол, и так, обокрали.

– И судили тебя?

– Говорят, судили.

– Ну как же?

– А вот и так же! – неопределенно отвечал Игнат, и густые брови его озабоченно хмурились, и все лицо надолго принимало угрюмое, почти страдальческое выражение.

– А ты бы сказал, что не виноват, – советовал Гриша серьезно.

– Да разве меня спрашивали? У нас суды-то какие? Где она, соколик, правда-то? Судили, судили, да вором меня и сделали. Вот как!

– Как сделали? – жадно допытывался мальчик.

– А вот так! – хмурясь и горько усмехаясь, отвечал Игнат.

Иногда разговор принимал другое направление.

– Разве Матрена твоя жена? – спрашивал Гриша.

– А то чья же! – добродушно отзывался Игнат.

– Чего же она не с тобой, а все в землянке хлебы печет?

Игнат улыбался.

– А чего ей тут со мной? Сказки мне, что ли, сказывать?

– Зачем сказки? – горячо возражал мальчик. – Мама сказки папе не рассказывает, так живет... А Полька, значит, твоя дочь?

– Значит, дочь.

– А еще у вас дети были?

– Нет, только и всего.

– Отчего у вас больше не было?

Игнат смеялся и крутил головой.

– Ну уж и ребенок! – говорил он.

– Чего смеешься? – слегка обижаясь и объясняя свою мысль, продолжал Гриша. – Вот у папы с мамой трое детей... Игнат! – ласково просил он тут же, заглядывая в глаза своего приятеля. – Когда уедем в город, ты уж побереги моего Королька.

– Уберегу! Уберегу! – обещал Игнат. – Да только, милый, как бы мне раньше вашего не уехать.

– А куда? – удивленно спрашивал мальчик.

– А вот... туда! – с своей обычной загадочной манерой отвечал Игнат.

Нередко задушевную беседу друзей прерывала старуха няня.

– Гришенька! Здесь, что ли? – спрашивала она, заглядывая в сарай. – И что это, право, – ворчливо продолжала она, – господское дите, а в конюшне живмя живет. Вот пожалуюсь маме! Скажите на милость: приятеля себе нашел. Иди сейчас, иди! А ты, непутевый, – обращалась она к Игнату, – чем тебе ребенка образумить, ты его пуще заманиваешь.

– Да я что же, Анна Герасимовна? Я ничего, – сконфуженно оправдывался Игнат. – Если бы я его дурному учил...

– Еще бы тебя в учителя! – презрительно замечала няня. – Иди, баловник, иди!

Отца и мать Гриша видел большей частью только за столом. Отец всегда был занят, мать целыми днями сидела у себя в спальне и считалась нездоровой. Когда у нее не болела голова, то болело что-нибудь другое, что не позволяло ей переносить шумного общества детей и даже яркого света дня. Когда Грише приходила в голову мысль забежать к ней, она ласкала его, порывисто целовала несчетное число раз и сейчас же просила уйти и не беспокоить ее.

Иногда Гриша сопротивлялся.

– Мама, – говорил он, – я буду сидеть тихо, очень тихо.

Он садился в кресло и складывал руки на коленях.

– Ты здоров? – с беспокойством спрашивала мать.

– Да, – рассеянно отвечал он, занятый какой-нибудь посторонней мыслью, и сейчас же переходил на интересующий его вопрос.

Говорил он шепотом, чтобы не нарушать общего настроения тишины и спокойствия.

– Мама, – шептал он, – отчего, когда жарко, непременно вспотеешь?

– А тебе жарко? – спрашивала мать.

– Жарко... А ты думаешь, я в двух рубашках?

– Разве в одной?

– Конечно, в одной! Вот! – звонко вскрикивал Гриша и, расстегнув ворот ситцевой косоворотки, показывал свою голую грудь.

Мать болезненно морщилась.

– Зачем ты кричишь? – упрекала она.

– Ах, я забыл! – виновато говорил мальчик и умолкал. – Мама! – шептал он опять минуту спустя, – скажи: зачем хвост?

– Какой хвост?

– А у лошадей, у собак?

– Как зачем? Так, просто хвост. Так уж устроено.

– Ан не просто! А мух махать. Чем бы им мух-то махать?

Болтовня мальчика начинала раздражать нервную женщину, но она еще терпела молча, в полной уверенности, что Грише самому надоест полумрак комнаты и он уйдет. Но Гриша скользил по спинке кресла, укладывался спиной на сиденье и задирал ноги, закладывая их одну на другую.

– Мама! – говорил он опять, – а ты знаешь, где заводятся блохи?

Мать брезгливо морщилась и закрывала глаза.

– Ну уж, Гриша! Что это за разговор!

– В гужах. Если заведутся блохи, надо гужи выбросить и уж новые...

– Вот что значит, что ты все по конюшням! С осени найму тебе гувернантку. Мне стыдно за тебя!

– Отчего стыдно-то? – спрашивал мальчик.

– Ну хорошо. Ну иди! Иди к няне и сестрам. Все ты или один, или с мужиками.

Гриша глубоко вздыхал, нехотя поднимался с кресла и опять вздыхал: ему еще не хотелось уходить из прохладной комнаты, от своей грустной, больной, но все же нежно любимой мамы.

– Поцелуй меня! – тихо говорила мать.

Он целовал, терся лицом об ее лицо, а она нащупывала под рубашкой его острые плечики и впадала в жалобный тон:

– Худой ты у меня! Бледненький! Гриша, отчего ты такой?

– Шалю! – отвечал по привычке мальчик, но сострадательная нежность матери действовала на его нервы и жалобила его.

– Ты у меня плохонький! И тебе нелегко! И у тебя часто невесело на душонке, мой мальчик!

И случалось, что, тронутый ее жалостью и непонятными еще для него словами, Гриша вдруг начинал рыдать на ее плече.

– Что ты? О чем ты? – испуганно допрашивала его мать и трогала его голову, чтоб узнать, нет ли жару.

Но Гриша сейчас же успокаивался и уходил. И не успевал он дойти до двери, как уже забывал о своих беспричинных слезах, занятый какой-нибудь новой интересной мыслью. Что-то еще вздрагивало и всхлипывало в груди, а он уже радостно нащупывал в кармане забытую веревку и соображал, какое бы сделать из нее наилучшее употребление.

А между тем первое серьезное горе уже висело над его головой.

В одно утро отец, не отрываясь от газеты, сказал маме через стол:

– Да... ты знаешь? За Игнатом приехали!

– Приехали? Уже? – испуганно переспросила мама и, словно обдумывая что-то, опустила на стол недопитую чашку.

– Неужели ничего нельзя было сделать? Ведь у них дети, – тихо сказала она.

– Что ж прикажешь? – сказал отец, пожав плечами. – Не связываться же с этим мерзавцем... Ну как его там? С купцом этим... Я его немного знаю: кулак и мошенник.

– Ну вот видишь, тем более, – сказала мама.

– Чего же тем более? Увел лошадь, да еще замок сломан, ну, значит, воровство со взломом... Дело ясно.

– Но что же им было делать? – спросила мама. – Ведь этот человек воспользовался какой-то задержкой с паспортом, не платил жалованья, вымогал даровую работу... Ведь Игнат просто убежал из рабства...

– А уводить лошадь все-таки не следовало! Ну будет, что теперь толковать! – с досадой ответил отец и опять углубился в газету.

Гриша жадно слушал и ничего не понимал.

– Мама, куда везут Игната? – спросил он, широко раскрывая глаза.

Мать рассеянно поглядела на него, но вдруг вспомнила о дружбе мальчика с кучером, чуть-чуть нахмурилась и отвела глаза.

– Кто приехал за Игнатом, мама? – продолжал допытываться Гриша.

– Отчего не сказать ему? – недовольным тоном заговорил отец. – Что это за вечная боязнь огорчить, повлиять на нервы? И выйдет какая-то мокрая курица, тряпка, а не человек.

– Боже мой, да говори сам, разве я мешаю! – со слезами на глазах вскрикнула мама, подняла руки к вискам и вышла из-за стола.

– Вечные сцены! Вечные сцены! – закричал ей вслед отец.

– Твоего Игната везут в острог за кражу со взломом. Понимаешь? – сказал он жестко. Гриша побледнел. – Игната за кражу, а его жену Матрену за пособничество. Его на три года, а ее на полтора.

– А Польку? – спросил Гриша.

– А Польку... Ну что ж Польку? Конечно, ее не в острог... Я уж не знаю, куда ее... Польку.

Гриша в упор глядел на отца, и глаза его делались блестящими и злыми. Он бледнел все сильнее, но он боялся отца и сдерживался, насколько мог.

– Это за что же? – вызывающим тоном спросил он.

– Он украл, тебе говорят. Или все равно что украл.

– Совсем не все равно!.. И сам же ты сказал, что купец – мошенник.

– Ну сказал.

– Так что же это? Как же это? Разве это можно?

Отец вдруг рассердился.

– Пожалуйста, пожалуйста, без историй! Разбаловали так, что сил нет никаких.

Сдерживаясь насколько мог, Гриша встал и вышел из комнаты. Но только он очутился за дверью, как гнев и обида на кого-то словно стиснули ему горло. Он побежал по коридору и выскочил на балкон. Его первой мыслью было повидать Игната, но ворота конюшни были заперты, и это означало, что Игната там нет. Гриша побежал в девичью. Там у стола сидела няня и пила чай, а против нее сидел какой-то незнакомый Грише мужчина в военной форме. Военный, манерно отставляя локоть, доставал из банки варенье и ел, запивая его чаем. Гриша сейчас же узнал нянину банку и понял, что няня угощает военного, но он был так занят неожиданной вестью об отъезде Игната, что не обратил внимания на присутствие няниного гостя.

– Няня, кто приехал за Игнатом? – дрожащим голосом спросил он.

Няня ответила не сразу.

– Да, отвезут теперь твоего голубчика; не будешь больше от няньки бегать.

– Кто приехал, няня?

– Теперь уж не отвертится... Кто приехал-то? Да вот кто приехал.

Гриша понял не сразу. Тот, кто должен был везти Игната и Матрену в тюрьму, представлялся ему огромным, страшным и отвратительным на вид, а на него глядело загорелое, добродушное лицо няниного гостя и улыбалось не то смущенной, не то просто глупой улыбкой. Кроме него и няни, никого больше в комнате не было. Наконец Гриша понял.

– Ты? – удивленно и недоверчиво спросил он, глядя в упор на военного.

– Я-с! – осклабляясь в широкую улыбку, ответил тот, видимо колеблясь, встать ли ему перед барчонком или продолжать сидеть.

– Ты? Ты... ты негодный!.. Я тебя... я тебя расколочу! – взвизгнул он и бросился вперед.

Но вдруг лицо его передернулось, углы рта задрожали, и он заплакал громко и жалобно, как плачут беспомощные, огорченные дети. Урядник смущенно смеялся и оглядывался по сторонам, разводя руками...

Гриша убежал в детскую, забился в угол около своей кровати и прижался к стене, держась обеими руками за грудь. Бессильное негодование все еще клокотало в нем и искало себе выхода. Он увидал на полу сестрину куклу, стал топтать ее ногами и наконец отшвырнул ее в другой конец комнаты. На стене висела его собственная картинка; он сорвал ее и бросил на пол. От такой усиленной деятельности нервная напряженность его несколько ослабла: он сел, прислонился лбом к железу кроватки, затих и стал мечтать... Он мечтал о силе...

Ему нужна была сила, чтобы мстить, чтобы покарать всех этих жестоких и виноватых людей: судей, которые осудили Игната, урядника, который должен был увезти его; няню за то, что она угощала урядника вареньем, и даже отца... На отца Гриша негодовал за его видимое равнодушие к судьбе Игната. Он должен был заступиться, должен был прогнать урядника, а он оставался спокойным, читал свои газеты и даже сказал, что Игнат «все равно что вор».

Грише хотелось отомстить всем этим людям, так жестоко обижавшим его друга. Он думал о том, как он накажет отца, няню, урядника, и, придумывая наказания, ковырял ногтем отставшую краску на железе. Вдруг он насторожился: ему послышался громкий говор отца и в ответ ему робкий голос Игната. Мигом он вскочил и выбежал в девичью. Среди комнаты, низко опустив голову, стояли Игнат и Матрена и переминались с ноги на ногу. Около Матрены, уткнувшись носом в сборки ее платья, стояла Полька, а мать глядела на нее сверху, и на лице ее было больше тупого недоумения, чем страха и горя. Сзади них из-за дверей выглядывали любопытные лица дворни.

– Ну, ладно, – громко говорил Гришин отец, – теперь уж поздно и ничего не поделаешь. Насчет Польки не беспокойтесь. Худо ей не будет, а в животе и смерти один Бог волен. Обещаемся ее беречь. С Богом, Игнат! Что ж делать?!

Отец махнул рукой, как бы давая понять, что прощание кончено, но никто не трогался с места. Игнат молчал и тупо глядел себе под ноги.

– Да, мы обещаемся, – дрожащим голосом прибавила мама, протянула руку к Польке, но сейчас же опустила ее и отвернулась.

– Дела теперь уже не поправишь! – опять заговорил отец, видимо, начинавший тяготиться немой сценой отчаяния этих людей. – Уж надо как-нибудь... Срок не так велик, переживешь. Что же делать?

Матрена тихо отстранила Польку, сделала шаг вперед и молча повалилась барыне в ноги, касаясь лбом пола.

– Матрена! – вскрикнула та, и слезы сразу брызнули у нее из глаз. – Не кланяйся мне, Матрена! Поверь ты мне: я уберегу твою девочку... Не кланяйся в ноги!

Она наклонилась, дотронулась дрожащей рукой до плеча Матрены и сама опустилась на пол рядом с ней.

– Надо терпеть... Всем надо терпеть! – торопливо шептала она. – Всем надо...

– Ну довольно, довольно! – не скрывая своего нетерпения, заговорил отец. – Я очень огорчен. Я был доволен тобой, Игнат. Отбудешь срок, приходи опять. Возьму. И не беспокойся за дочь. С Богом теперь!

Он взял за руку жену и хотел увести ее с собой, но та освободила руку и еще раз крепко обняла Матрену.

– Надо терпеть! – шепнула она еще раз.

Матрена встала. Она обвела комнату недоумевающим взглядом и остановилась на Грише. Один миг женщина и мальчик глядели друг другу в глаза, потом Гриша робко опустил ресницы и двинулся вперед.

– Прощай! – сказал он очень тихо и очень ласково. Но Матрена продолжала глядеть на него молча, все еще недоумевая над чем-то. Тогда Гриша направился к Игнату. Он протянул руку, Игнат взял ее и вдруг наклонился к самому лицу ребенка.

– Польку... будешь жалеть? – спросил он.

– Буду! – серьезно и торжественно ответил Гриша и смелым, блестящим взором взглянул в печальные глаза своего друга. Игнат провел рукой по голове мальчика, истово перекрестился на образ и направился к двери.

– Матрена! – позвал кто-то из дворни. – Матрена! Игнат-то вышел. Ждут тебя, поди! Телега у крыльца.

Молодая женщина встрепенулась, тупое выражение недоумения сменилось испугом. Рядом с ней, по-прежнему уткнувшись лицом в складки платья, стояла Полька и дрожала всем телом. Она медленно повернулась и вышла.

Мальчик, сдерживая рыдания, сначала шагом, потом бегом вбежал в детскую и сел опять за кровать, мрачно смотря перед собой. В коридоре послышались шаги отца. Он вошел в детскую и остановился перед Гришей.

– Что ты тут сидишь? Иди к няньке, – сказал он.

Мальчик молчал и не трогался с места.

– Гриша! – строго крикнул отец. – Тебе я говорю или нет?

Ребенок поднял голову и остановил на нем серьезный, неприязненный и пристальный взгляд.

– Послушай, – невольно смягчаясь, заговорил отец, – ты, кажется, сердишься на меня? Я-то тут при чем? Разве я виноват? Это мне тебя следовало бы хорошенько отчитать: как ты смел кричать на урядника? Да говори же! – нетерпеливо крикнул он, чувствуя, что упорный взгляд сына раздражает и как будто стесняет его.

– Пусть... – тихо и спокойно сказал Гриша.

– Что пусть?

– Пусть ты меня бранишь. Мне теперь все равно.

Отец немного растерялся.

– Ну прекрасно! – сказал он. – А я с тобой теперь и говорить не хочу.

Он повернулся и направился к двери.

– По-твоему, – крикнул ему вслед Гриша, – по-твоему, его вареньем кормить, как няня?

Отец остановился.

– Всякий делает свое дело, – заметил он, – исполняет свой долг. Уряднику приказано было ехать за Игнатом, он поехал. Он хороший, добрый человек, а ты обидел его. И ты обидел меня, няньку... За что?

Гриша медленно опустил глаза, и на лице его ясно выразилось недоумение и боль.

– Нехорошо, брат! – укоризненно заключил отец и вышел из комнаты.

Гриша сидел неподвижно.

«Нехорошо, брат! – вспомнился ему укоризненный, почти ласковый голос отца. – Нехорошо?.. Обидел?.. – мучительно раздумывал мальчик. – Я обидел... А они все... Игната... за что?»

Гриша опустил голову и по-детски нахмурился.

«Всякий делает свое дело... А как же вышло такое нехорошее, злое дело?..»

Он поднял глаза, и в его остановившемся взгляде застыл мучительно тяжелый вопрос.