на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



Гл. 25

Всю ночь гремел гром, воздух был насыщен электричеством, но дождя не было, и напряжение постепенно сходило на нет. Безжалостная гонка предыдущих недель достигла своего предела на закате, с грохотом пушки, казнившей человека. Теперь будущее зависело от исхода битвы, которая будет выиграна или проиграна здесь и сейчас без всякой спешки. Вот-вот должны были начаться дожди, но они уже не могли ни на что повлиять. Они могли только задернуть занавес над местом трагедии, провозгласить, что она закончилась, и навеки запечетлеть ее финал на страницах истории.

Когда наступило утро, он увидел, что ширина реки едва достигает семи сотен футов, и увидел, что на противоположном берегу сверкают штыки, острия копий, клинки сабель и дула орудий. Рассвет придавил истосковавшуюся по дождю землю свинцовой тяжестью, так что даже дым от вражеских кухонных костров не плыл по воздуху, а стоял неровной дымкой над густыми зарослями кустарника, окаймлявшего берег. Низкие облака волочились по крышам городских домов у него за спиной, и глушили ослепительное сияние штандарта Рани, свисавшего со стены разрушенной крепости за рекой. Вода, взбурлив на неровных камнях брода, растекалась гладким и ровным потоком. Здания не отбрасывали тени, потому что солнце, поднявшись над горизонтом, затаилось в облаках, и оттуда пронизывало жаром и светом давящий невыносимой тяжестью воздух.

Он смотрел на другой берег, изо всех сил напрягая зрение, чтобы разобрать хоть что-то в резком, исходящем ниоткуда свете. Прямо напротив него на буром фоне листвы ритмично двигались цветные точки, пятна и мазки — это вражеская пехота строилась в колонны. То тут, то там в кустарнике вспыхивали белые пятнышки штанов, и он видел, что штыки уже примкнуты. Обходной маневр по берегу реки им вряд ли бы удался — это было слишком рискованно из-за стоявших наготове британских пушек; поэтому они будут вынуждены атаковать в лоб там, где река мельче всего. А это значит — через переправу, идущую вдоль Деканского хребта. Прямо перед Родни, готовые ответить на удар, шеренгой стояли гренадеры. Это был излюбленный британский строй — тонкая красная линия,[135] прижимающаяся к низкой глинобитной стене, отмечавшей высшую границу подъема воды. В центре шеренги красный провал был плотно заполнен синими мундирами и орудиями артиллеристов Кэйбла. Солдаты сделали пробоины в глинобитной стене для того, чтобы можно было опускать дула орудий, поэтому весь растрескавшийся от жара крутой берег реки полностью простреливался.

Все эти приготовления сосредоточились вниз по течению, у западного края переправы. Но она была такой широкой, что всадники легко могли пересечь реку в любом месте на протяжении четверти мили вверх по течению. Справа от цепи гренадеров городские стены отступали на несколько ярдов от вершины берегового склона, и на этой длинной узкой полоске земли не было ни одного человека; палки и камни, дохлые собаки и кучки мусора — и ни одного солдата. В четырехстах ярдах выше по течению городские стены уходили прочь от речи. Здесь заканчивалась переправа, и на берегу одинокой горсткой сгрудилось пятнадцать манговых деревьев. В их темно-зеленой листве затаился эскадрон бомбейских улан, но Родни они были не видны. Он отвернулся, напуганный собственными мыслями, но не думать об этом не мог. Сэр Гектор расположил эскадрон в рощице, чтобы прикрыть свой фланг — а они не были святыми или героями. Они были индийцами, маратхами, бенгальцами, людьми из плоти и крови, с сердцем, душой и разумом.

За рекой заблестели сабли вражеской кавалерии… Шестидесятый полк — вражеская кавалерия! — он коротко рассмеялся и закусил губу… Сабли блестели алмазной россыпью позади центра пехотного строя. Деван еще может догадаться отправить их через брод выше по течению, там, где стоят уланы. Даже не переходя на полный галоп, они будут двигаться слишком быстро, чтобы пушки успели причинить им много вреда, а как только войдут в воду, станет поздно. А если уланы не смогут их сдержать? Или не захотят? Почему они должны захотеть, когда на улицах валяются разорванные, распухшие и покрытые мухами тела смуглых девушек, а глаза солдат полны убийственной ярости? И тогда поток сабель — и копий — обрушится на зловонную полоску речного берега и ударит гренадерам во фланг.

Трр-рра! Трр-рра! Он изумленно вскинул голову. После двойного удара барабанов полковые оркестры заиграли тягучую мелодию «Лиллибурлеро»;[136] он помнил, сколько усилий пришлось приложить старшине оркестра, чтобы музыканты Восемьдесят восьмого полка ее выучили. Трр-рра! Трр-рра! И пронзительный свист дудок. Деван, похоже, совсем сошел с ума; или это и был сигнал к мятежу, только трагически сбившийся с пути? За рекой закачались и посыпались листья с кустов, и внезапно берег покрылся яркими красками. Враг двинулся к урезу воды сразу девятью колоннами: три темно-зеленые колонны Тринадцатого полка, три лимонные кишанпурские, и три алые колонны Восемьдесят восьмого. Штыки сверкали в сероватом утреннем свете стальным ковром. Справа и слева белые штаны сипаев отбивали четкий ритм; босые ноги кишанпурских солдат были почти не видны на фоне земли, а их лимонные мундиры плыли по воздуху как цветы. Перед колоннами Восемьдесят восьмого полка несли обвисшие знамена: справа — британский флаг, слева — полковое знамя Достопочтенной Ост-Индской компании. Это были те самые знамена, что обычно стояли в офицерском собрании, забранные в чехлы и составленные крест-накрест под портретом королевы Виктории. Кишанпурская пехота окружала два лимонных штандарта; за ними скакал одинокий всадник. Родни узнал девана и перестал слышать звуки соединенных оркестров. Он отбросил чируту и попробовал пальцем острие штыка. Колонны стали заходить в воду. Он медленно растер окурок чируты каблуком, и вытер влажные ладони о рваные брюки.

За его спиной сэр Гектор с благодушным и беспечным видом вглядывался с плоской крыши дома в развертывающуюся перед ним сцену. Он перекатывал все пять футов и один дюйм своего тела с пятки на носок, заложив руки за полы сюртука. Гренадеры расстегнули мундиры и повязали кивера носовыми платками, в тщетной попытки защитить шею от всепроникающих солнечных лучей. На алых мундирах проступали темные пятна пота; дешевая и линючая черная краска обшлагов оставляла следы на лицах, когда они стирали пот со лба. Под этой раскраской их лица оставались бледными и напряженными, а ожидание делало их уродливыми. Пиру удобно устроился на корточках в ногах у Родни, заткнув пальцами уши. Пушки Кэйбла, выстроенные колесо к колесу, молча выглядывали из-за разбитой стены; фитили горели, как ряд уличных фонарей. Вверх по течению все было спокойно; вниз по течению в глубокой воде мелькала рыба, и крокодил оставлял за собой легкую рябь. Музыка оркестров не могла заглушить плеска шлепающих по воде ног. Генерал кивнул.

Сцена вздрогнула, распалась на горизонтальные полосы и с грохотом соединилась воедино. На голову обрушилась воздушная волна. Все восемь пушек Кэйбла выстрелили разом. От удара по воде пошли буруны, и, прежде чем они успели улечься, пушки выстрелили опять, и к ним добавились новые водовороты.

Первую шеренгу, форсировавшую брод, словно смело. Люди метались туда и сюда, бросались назад, скользили и падали. Знамена покачнулись и беспомощно зашатались. Мелодия резко оборвалась и перешла в дикую неразбериху звуков. Артеллеристы Кэйбла стреляли быстро и с яростной меткостью; во время четко отмеренных промежутков между залпами Родни слышал стоны и вопли расстреливаемых в упор солдат. Один глаз Девана прикрывала черная повязка.

Размеренный артиллерийский огонь, застывшие как на плацу гренадеры, изгиб реки — все придавало сражению вид нарисованной на холсте панорамы. Она и выглядела как картина, эта кровавая бойня в воде, эти волочащиеся куски и обрывки того, что только что было людьми, киверами, заплечными мешками, чьими-то оторванными ногами, и эти пестрые точки, мечущиеся по дальнему берегу.

Он увидел, как из кустарника, росшего рядом с разрушенной крепостью, вырвался клуб дыма. Над головой просвистел снаряд и разорвался над храмом, прямо за пушками Кэйбла. Пыль повисла серой пеленой, и немного погодя раздался гулкий удар падающей глыбы. Одна за другой пушки открывали огонь. Он торопливо посчитал: не меньше четырнадцати или пятнадцати, включая двенадцатифунтовые. Хотя артиллеристы плохо знали свое ремесло и не имели времени попрактиковаться с новыми орудиями, огонь был очень плотным. Сначала разрывы вздымали фонтаны грязной воды, а снаряды завывали высоко над головой; но постепенно они начали пристреливаться.

Под британским огнем кишанпурские солдаты полностью сбили строй. Родни мрачно наблюдал; конечно, они никогда не сталкивались ни с чем подобным, и их не обучили выдержке и дисциплине, необходимым, чтобы устоять. Несколько минут сипайские полки выглядели ничуть не лучше; но туземные офицеры тут же навели порядок, и они продолжили движение. На какое-то мгновение — мгновение, в котором смешались ужас и восторг — он поверил, что Деван позволит им довести до конца безнадежную атаку. Потом через дымовую завесу и бурлящую воду он увидел, что вдоль колонн, что-то выкрикивая и размахивая руками, бредут люди. Сипаи разом повернулись, строго соблюдая равнение, и двинулись обратно так же спокойно, как наступали, хотя пушки продолжали вырывать из задних рядов кусок за куском, разбрасывая ошметки по реке. Кишанпурская пехота превратилась в обезумевшее стадо; их лимонные мундиры были повсюду, и выше, и ниже по течению. Они врывались в зеленые и алые шеренги, и кучками метались у дальнего берега. Один, потеряв рассудок от ужаса, бросился к ближнему берегу и невредимым достиг отлогого склона; какой-то гренадер, повинуясь короткому приказу, выступил из строя, прислонился к стене и прострелил ему голову.

Вражеские снаряды взрывались среди английских пушек со все учащающейся частотой. Пара артеллеристов уже лежала рядом со своим орудием; еще один упал на четвереньки и пополз кругами по земле. Пыльная завеса становилась все гуще. Ее медленно относило через реку на восток. За рекой вызывающе громко, но нестройно играли полковые оркестры. Вода снова стала спокойной, и теперь ничто не напоминала о бойне: все трупы уволокло течением, за исключением одного, зацепившегося за корягу, и дергавшегося и раскачивающегося, когда течение тянуло его за плечи.

Артиллерийская дуэль продолжалась. Родни медленно выдохнул воздух, зажег новую чируту, чтобы унять дрожь в руках, и огляделся по сторонам. Ставки были сделаны, и любовь не значила ничего: исход спора зависел от грубой силы пушек. Раз за дело взялась святая Варвара, покровительница артиллерии, пехоте оставалось только стоять и ждать. «Ultima ratio regis» — «Последний довод королей».[137] Он глянул направо. Сегодня последний довод может остаться за простым человеком, за почти беззубым всадником с Деканского нагорья.

Вражеский огонь сосредоточился на батарее Кэйбла. Прицельное попадание размазало стоявшего рядом с сэром Гектором Джорджа Гарриса в кровавое месиво; над стеной с гудением проносились осколки, и люди молча валились в грязь. Стена крошилась; гренадеры нервно переступали с ноги на ногу, когда случайный снаряд разрывался среди рядов, и, стоило офицерам отвернуться, начинали тайком поглядывать на чопорного коротышку-генерала. За рекой строилась ощетинившаяся сталью цветная линия. По ней то и дело пробегала рябь, показывая, куда попадали английские снаряды.

Родни чувствовал, что вот-вот утратит рассудок: жара, шум и пыль подталкивали его за грань безумия. Чтобы сохранить ясность ума, он старался как можно дольше удерживать горку пепла на чируте. Так удавалось не дергаться и не отшатываться, когда мимо пролетал снаряд. Видит Бог, это не может продолжаться долго! Конечно, не может…

Но орудия по-прежнему оглушали барабанные перепонки. Гренадеры, ссутулившись, и то и дело вытирая пот со лба, смотрели, как умирают артиллеристы; и каждый благодарил Бога, что в этот раз смерть пришла не по его душу. Прямо над головой нависали низкие облака. Родни стиснул зубы; «стой до конца!» — это правило они целое столетие вбивали в сипаев, которые сейчас строились за рекой. Его мысли скакнули на одиннадцать лет назад. Он вспомнил поле битвы при Чиллинвалла, и как он и его люди часами стояли под смертельным огнем невидимых пушек. Он вспомнил свой ужас, и суровое сострадание джемадара Нараяна, поддерживавшее его лучше всяких слов.[138] Тогда они вместе выстояли до конца. Он застонал. Это не может продолжаться долго… Не должно…

Через час английский огонь заметно ослаб. Артиллеристы в синих мундирах валялись около орудий, умирая от солнечного удара. Один из офицеров Кэйбла стоял на коленях на земле, рядом блестел его медный шлем; черный бунчук был густо окрашен кровью. Артиллерийский старшина, что-то бормоча, бродил среди домов, натыкаясь на стены, как пьяная обезьяна, потом с пеной у рта рухнул у ног Родни. Заряжающий отбросил прибойник, сбежал по склону и бросился в реку. Истекающих кровью, скользких мертвецов оттаскивали в сторону и скидывали у зарядных ящиков, прямо в отколовшиеся щепки, перекрученное железо и просыпанный порох. Прицельные выстрелы снесли три из восьми пушек, и теперь их дула торчали вверх или утыкались в пыль.

В разгар бойни за рекой запели трубы. На батарее Кэйбла продолжали рваться снаряды. Их разрывы превращали музыку в обрывистый набор звуков. Гренадеры распрямились и подобрались, испытав облегчение и забыв о страхе.

Во второй раз кусты на том берегу качнулись, и цветные шеренги, продравшись насквозь и обогнув их, вступили в воду и двинулись вперед. Колонны шли в том же порядке; кишанпурские полки сбили строй и потеряли равнение еще до того, как спустились к реке; кавалерии по-прежнему не было видно. Когда передняя шеренга достигла реки, Родни сумел разобрать лица сипаев и ему стало дурно. Кэйбл скомандовал: «К бою! Картечью пли!» Жерла пушек дернулись, замерли и вышвырнули длинные ленты оранжевого пламени. После дуэли уцелели только три из них, все — с неполными рассчетами. Они стреляли взразнобой, каждый рассчет спешил из последних сил. Сам Кэйбл стал наводчиком к средней пушке, беспрестанно подавая команды охрипшим голосом.

На третьем залпе кишанпурская пехота дрогнула и рассеялась. Родни видел, как деван бьет сначала плашмя, а потом острием сабли по людям, пробивавшимся назад мимо его коня. Мальчик с золотистой кожей, служивший прапорщиком в личной охране Рани, вломился в плотные алые шеренги Восемьдесят восьмого полка, и, обезумев, пытался пробиться сквозь ряды, чтобы спастись от серпа картечи. Хавилдар вскинул винтовку и застрелил его в упор.

Сипайские полки продолжали наступление; по центру, там, где шла кишанпурская пехота, зияла широкая брешь. Еще минута, и они попадут в зону винтовочного огня. Не спуская с них глаз, он вновь мысленно увидел сотню бомбейских улан, молча стоявших в манговой роще. Он увидел худое лицо старого риссалдара, синие с золотом мундиры, и поднятые вверх копья. Положив руки на парапет, он затуманенными глазами смотрел на приближающихся сипаев. Они брели по воде — кто по пояс, кто по горло, а пушки Кэйбла поливали их картечью и расшвыривали по течению, как сухие ветки. Шесть колонн, алых и темно-зеленых, приближались все ближе и ближе. Гренадеры застыли в ожидании. Пиру выпрямился и покрепче ухватил топорик.

Колонны добрались до отмели. Артиллеристы наклонили дула пушек и принялись с отчанием безумцев обстреливать их в упор с крутого берега. Гренадеры вскинули винтовки. Грохот пушек не мог полностью заглушить выкрики офицеров:

— Огонь! Заряжай! Целься! Сто ярдов — залпом пли! ОГОНЬ! Заряжай! Товсь! Целься! Огонь! Заряжай! Товсь! Целься! Сто ярдов — залпом пли! ОГОНЬ! Заряжай!.. ОГОНЬ! ОГОНЬ! ОГОНЬ!

Родни услышал собственный голос, тараторящий команды:

— ОГОНЬ! Господи Боже, парень, да выстави, наконец, стрелковую цепь! ОГОНЬ! Вишну ранен. Гренадеров обстрел даже не задел. Ты, тупая свинья, ОГОНЬ! Вели отступать; вдарь по гренадерам картечью! ОГОНЬ! И через полчаса снова вперед, но только вместе с кавалерией! Нараян, а ты-то что тут делаешь? ОГОНЬ! Расстянуться цепью и пошли в штыки! ОГОНЬ! О, Господи Иисусе!

Наконец, под нарастающий грохот вражеских пушек, остатки колонн развернулись и второй раз спокойно прошли сквозь лоснящуюся воду. На все ушло десять минут; за это время вражеские орудия с неожиданно обретенной меткостью почти полностью разнесли английскую шеренгу. Вал огня порвал строй гренадеров в клочья; одно из оставшихся орудий Кэйбла было уничтожено, а сам Кэйбл убит. Сэр Гектор следил за отступающими колоннами в подзорную трубу, и как только на дальнем берегу появились первые головы, повернулся, и выкрикнул команду полковнику Демпси. Шеренги распались, гренадеры бросились через узкую полоску земли в городские переулки. Генерал остался на крыше. Через каждые тридцать футов одинокие часовые продолжали наблюдать за рекой. Несколько мгновений вражеские артиллеристы не замечали, что происходит, потом со всей яростью обрушились на генерала.

Сэр Гектор отыскал глазами Родни и весело прокричал:

— Горячий выдался денек, капитан! Будем надеяться, они не пожалеют на меня снарядов. Не думаю, что у них так уж много осталось.

Смысл его замечания как будто дошел до врагов, и одно за другим их орудия захлебнулись. Генерала окружал ореол черного дыма и розовой пыли, а в доме за его спиной потихоньку разгорался огонь. Он сказал:

— Иди-ка сюда, мой мальчик.

Пошатываясь, Родни вскарабкался по единственной узкой лестнице. На крыше он обнаружил, что сэр Гектор все это время стоял и продолжает стоять на груде кирпича. Коротышка посмотрел по сторонам.

— Как думаешь, они пойдут снова?

— Да, — вяло ответил Родни. Конечно, они пойдут снова.

— Вера — прекрасная вещь. У тебя отличный полк, капитан.

— Они бы уже были здесь, будь у них сколько-нибудь приличный командир. Это просто бойня! — взорвался Родни.

Сэр Гектор поднес к глазу подзорную трубу, и, глядя направо, мягко сказал:

— Знаю, капитан, знаю. И ни малейшего следа их кавалерии. Наши выставили патруль на опушке рощи. Двоих. Их время еще не наступило. Победа или поражение будут зависеть от них — от двух туземных офицеров и девяносто восьми улан Бомбейской кавалерии.

Он сунул подзорную трубу под мышку, слегка выпятил челюсть и продел руку за отворот сюртука. Потом продолжил:

— Через несколько минут, капитан Сэвидж… Может, я был неправ. Но, все же, — в его голосе зазвучал металл — уж если после сотни лет господства в этой чертовой стране мы не можем доверять никому, тогда мы заслуживаем кары, которую вне всякого сомнения ниспошлет нам Господь в своей премудрости.

А Робин? А Кэролайн? Неужели Господь в своей премудрости позволит моим любимым гореть на медленном огне только потому, что нам не хватило мудрости?

— Они идут! Стоять! Стоять!

Это был его собственный голос.

Вражеские колонны в третий раз появились из-за кустов и быстро спустились к реке. Это все еще были колонны, но с сильно растянутыми шеренгами. Их осталось только шесть, составленных из двух сипайских полков, и оркестр в этот раз не играл. Он увидел барабанщика Тринадцатого полка, гиганта ростом шесть футов четыре дюйма, с винтовкой в руке в первой шеренге средней колонны. Генерал махнул рукой, посыльный помчался с поручением, запели трубы. Гренадеры вываливались из укрытий за городскими домами в узкие проулки. В то же мгновение вражеские пушки снова открыли огонь и снаряды стали рваться у выходов из города. Гренадеры подались назад, и у выходов стали громоздиться мертвые и раненые. Воздух с каждой секундой становился все гуще, и дышать было все труднее. Сипаи упорно брели вперед, их угрюмые силуэты едва проступали на черно-сером фоне, пронизанном воем орудий и оранжевыми всплесками взрывов. Каждый батальон потерял до двух третей личного состава. Гренадеры тоже несли тяжелые потери, в растерянности мечась под градом снарядов. Две оставшиеся шестифунтовые пушки успели выстрелить только один раз, после чего сразу четыре вражеских ядра одним взрывом уничтожили оба орудийных рассчета. От артиллерийского обоза бежали люди, чтобы встать на смену. В сгущающемся мраке над водой вспыхивали и сверкали огни выстрелов.

— ОГОНЬ! Заряжай! Товсь!.. ОГОНЬ! ОГОНЬ! ОГОНЬ!

Шесть колонн, алых и темно-зеленых, приближались все ближе и ближе. Британский флаг упал и какой-то сипай подхватил его. Продолжая отчаянно палить из винтовок, люди бросали быстрые взгляды в сторону рощицы и что-то бормотали про себя. Передние ряды сипаев образовали стрелковую цепь, и, шлепая по воде, растянулись полумесяцем. Беспорядочные выстрелы гренадеров больше не причиняли им вреда: слишком много было мишеней, слишком много алых и зеленых точек рвалось вперед. Центральная колонна стала разворачиваться в шеренгу. Треск выстрелов прекратился. Демпси прокричал:

— Штыки… примкнуть!

Узкие стальные лезвия щелчками насаживались на стволы.

Сэр Гектор сбежал вниз по ступеням, вытащил саблю, почти такой же величины, как он сам, ловко залез на стену, и застыл на ней, слегка покачиваясь, и не сводя глаз с воды. В манговой роще было темно и тихо, мимо спокойно текла река. Наблюдая за ним, Родни увидел, как он открыл было рот, поколебался и закрыл его снова. Он понимал весь ужас решения. Гренадеров могла спасти только штыковая атака. И как только она начнется, ничто не сможет остановить вражескую кавалерию — если этого не сделают уланы.

Взрывной волной с головы генерала снесло украшенную плюмажем шляпу. Он взмахнул саблей и вежливо произнес:

— Мы встретим их в штыки. Гренадеры, прошу!

Родни перемахнул через стену и помчался по изрытому снарядами склону. Справа и слева колыхались штыки, и в ушах звучало хриплое «Ура!». Сипаи дали беспорядочный залп и тоже бросились в штыки. Сэр Гектор несся впереди всех, его лысая голова сияла от пота, он высоко поднимал колени и вытягивал носки, и никто не мог его догнать. На бегу до Родни донеслись звуки трубы, и он услышал, как выдохнул атакующий рядом гренадер. Он глянул направо.

Над урезом воды мерцали серые с серебром мундиры кавалеристов Шестидесятого полка. Они в полном боевом строю выезжали из-за кустов и легким галопом скакали к реке. Трубы заливались страстным певучим зовом. Кэролайн! О, Кэролайн!

Больше у него не было времени смотреть, но и сражаясь, он сознавал, что эскадроны Шестидесятого полка один за другим спускаются к переправе. Полный бред — бить прикладом сипая Рупчанда; с криком «Ура!» вонзать штык в зеленый мундир наика Махдева, как раз под третьей черной пуговицей. Ничто на свете — даже рассвет десятого мая — ничто не может стереть память об одиннадцати годах. Безумие, безумие и ночной кошмар. Они так резко выделялись в своих зеленых мундирах среди алых гренадеров. И все они узнавали его. Он не мог удержаться от сумасшедшего смеха, когда в момент узнавания одни отводили дуло, а другие наоборот, начинали целиться тщательнее, чтобы попасть наверняка. Эти, должно быть, вожаки. Среди них был и наик Парасийя в плохо сидящем майорском мундире — мундире Вонючки Андерсона.

И краем глаза он замечал, что происходит справа: окруженные бурлящей водой конские тела, пробивающиеся к берегу; разрывающиеся среди них снаряды, вносящие сумятицу в стройные ряды; какой-то всадник поворачивает назад; еще один спотыкается, падает с коня и беспомощно рушится в реку. Сверху лился чугунно-серый свет, жара все усиливалась, а в манговой роще стояла тишина.

В десяти ярдах от себя он заметил парчовый кафтан девана и оцепенел от дикого желания убить. Он бросился прямо к нему, прокладывая себе путь широкими взмахами винтовки. Никто не слышал пушек; винтовки тоже молчали; рукопашная шла под тяжелый хрип и невнятный мат. Он сбил с ног Парасийю, затоптал его под воду и выхватил его саблю. Рядом с ним прикладами и штыками пробивался вперед клин гренадеров. Деван оскалил зубы, взмахнул усыпанной драгоценными камнями саблей, и пришпорил коня. Полковое знамя ринулось следом.

Обезумевшая от ужаса лошадь налетела на Родни, и он всем телом откинулся назад, выбросив руку с изогнутым лезвием, засиявшим серебром на черном небе. Они были как сцепившиеся псы. Единственный глаз Девана сверкал бешеной яростью. Шея, только бы добраться до шеи, пухлой шеи прямо над воротником…

Правое плечо пронзила дикая боль, и белым огнем прожгла тело насквозь. Сабля вырвалась из руки и взлетела сверкающей аркой, и он, задыхаясь и кашляя, рухнул в бурляшую воду.

Кто-то просунул руки ему под мышки и вытащил наверх. Он услышал, как где-то в бесконечной дали настойчиво поет труба, повторяя полковой сигнал гренадеров и приказывая отступать. Он стоял, борясь с тошнотой и головокружением, между двух бородатых солдат. Справа и слева сипаи перестраивали ряды, готовясь наступать и выкрикивая торжествующие призывы.

Робин и Кэролайн, там, в городе. Держатся за руки и ждут. Он зарычал, отбросил руки солдат, и повернулся, чтобы встретить врага лицом.

Никто не двигался. Десница Господня прикоснулась к облакам и они застыли. Ошеломленные и потрясенные люди, только что сражавшиеся друг с другом, стояли и смотрели на восток, на широкую гладь Нербудды. Все затаили дыхание и ждали, замерев, словно деревянные куклы. Пехота ждала в реке; по обеим берегам артиллеристы прекратили стрельбу.

Выше по течению головной отряд Шестидесятого полка Бенгальской иррегулярной кавалерии приближался к краю берега. Лошали отряхивались, ржали, и, выбравшись на отмель, переходили на рысь. Всадники окликали стоявших в роще уланов; их крики эхом отдавались от городской стены.

— Друзья! Братья! Помни Мангала Панди! Присоединяйтесь к нам! Во имя наших богов, присоединяйтесь!

Родни опустил голову. Только не снова. Не снова — Бховани, и Кишанпур, и казнь, и призрачные руки любви, изуродованные и искаженные, которые приходили душить его по ночам.

Одинокая труба вскрикнула: «В атаку!» Он поднял голову. Из манговой рощи вырвалась яростная синяя волна и помчалась вниз по склону. В утренней тьме горели летяшие по воздуху золотые нашивки на киверах и золото эполет. Лошади вытягивали шеи, их копыта выбивали громовую дробь по пересохшей красной земле. На гребне волны острия копий стали медленно опускаться вниз; прикрепленные к ним узкие вымпелы описывали в воздухе красно-белые арки, медленно клонясь к земле; всадники поднимались в стременах и вытягивались вперед, а труба все вопила и вопила. Уланы прорвались сквозь серебристо-серые ряды и раскидали их по течению бесформенными обломками. Атака завершилась, и берега все еще сотрясались от ее напора.

Где-то вдалеке выстрелила пушка. Деревянные куклы разом зашевелились и вздохнули. В реке снова двигались люди. Вздох перешел в крик, крик налился задыхающимся ревом, и Родни опять обернулся к противнику.

На его непокрытую голову упала капля дождя, за ней вторая. Огромные теплые капли падали все гуще и все сильнее, подпрыгивая на поверхности реки и на запекшейся земле по берегам. Он повернул голову, и увидел, что генерал, снова забравшийся на стену, размахивает саблей. Прямо в лицо Родни смотрели черные жерла двух пушек. Из них вырвались струи оранжевого пламени, пролетели у него над головой и обрушились на ряды сипаев ливнем картечи. Все до единого гренадеры — и офицеры, и сержанты, и рядовые — как сумасшедшие плясали под тяжелыми струями дождя, распевая во весь голос и что-то выкрикивая. Он на коленях выбрался на берег им навстречу. Пиру подбежал, чтобы помочь ему встать.

И все это время вверх по течению продолжались бесконечные атаки, и единственная труба продолжала командовать: «Вперед! Рассеяться! Назад! Перестроиться! Вперед!» Сначала их была сотня, потом восемьдесят, шестьдесят, сорок… «Вперед! Рассеяться! Назад! Перестроиться! Вперед!»

Две шестифунтовые пушки в упор били по берегу, прокладывая красные и зеленые просеки. Несколько сипаев бросились вперед и исчезли в языках взрыва; другие кинулись к реке; гренадеры бешено поливали их огнем. Лимонный кафтан девана повернулся и исчез за стеной ливня. Тринадцатый и Восемьдесят восьмой полки Бенгальской туземной пехоты перестроили ряды, взобрались на берег, были сметены с него пушками, и пошли на приступ снова. И снова. Принадлежавшее Восемьдесят восьмому полку британское знамя переломилось, упало в воду, и его унесло течением. Белое полковое знамя, сотканное из шелка и сиявшее гербом Компании и надписями с названиями сражений, в которых участвовал полк, еще держалось, и сипаи под ним держались тоже. Но прожорливые пушки поглотили их всех, поглотили и рассеяли ошметками мокрых волос, плоти и ткани по береговой полосе.

За стеной остатки гренадеров с дымящимися винтовками присоединились к побоищу. Рядом с Родни коренастый гренадер стрелял без остановки, бормоча себе под нос:

— Вот вам, ублюдки черномазые! Свиньи поганые! Вот вам! Вот вам!

Родни опустил голову на парапет и разрыдался. Теплые слезы текли по лицу вместе с каплями дождя, а желудок сводила судорога боли.

Генерал что-то приказал. Матерившийся гренадер подставил ему плечо, и он послушно пошел за солдатом в сторону здания, в котором оставались женщины. Голос гренадера журчал тихим ручейком:

— Ну, перестаньте, сэр. Вы держались молодцом. Осторожно, тут лужа. Вы не меньше как сотню этих черномазых сволочей прикончили, сэр. Своими руками, сэр, можете мне поверить, сэр. Все будет хорошо, сэр, все будет хорошо. Будьте спокойны, мы этих черномазых размажем по стенке, мы знаем, что они вам сделали. Все будет хорошо, сэр…

Пиру поддерживал его с другой стороны.

Кэролайн, выпрямившись во весь рост, застыла у входа на первый этаж, где была устроена перевязочная. Бредя по двору, он заметил, что она прислушивается к канонаде, а за поясом у нее заткнут пистолет. Приоткрыв губы, она вглядывалась в дождь, и, стоило ему подойти ближе, сбежала с крыльца, взяла его левую руку и замерла на секунду, прикасаясь к нему. В здании ее поглотила тьма, а он никак не мог остановить слезы. Она подвела его к набитому соломой матрасу, шепотом велела лечь и начала разрезать рукав.

Задыхаясь от слез, он уставился в темноту, бормоча:

— Все кончено. Мы победили. Мы победили, и лучше бы мне умереть.

Она опустилась на колени и просунула руку ему под голову; он повернулся и уткнулся лицом в ложбинку у нее между грудями. Она медленно гладила его по голове. Снаружи шумел дождь, и стук и шелест воды заглушал все остальные звуки.

Он заглушил, наконец, бившееся в нем страдание, и заглушил физическую боль, пока не осталось ничего, кроме прикосновения ее пальцев, и любви, поднимавшейся в нем медленным приливом, как море, наполняющее пересохший канал.

Появился хирург и склонился над ним. Кэролайн стояла на коленях в изголовье, прижимая ладонь к его виску. Он смутно разобрал, что хирург говорит:

— Она не сломана, капитан, но ушиб очень сильный. Вам придется остаться здесь; мы устроим вам постель.

Прохладные пальцы Кэролайн наполняли его любовью, и он не решался отвести взгляд от ее глаз. Он сказал:

— Не сейчас. Позже.

— В моем госпитале, сэр, вы подчиняетесь моим распоряжениям.

Голос донесся откуда-то издалека, как и его собственный ответ:

— Ничего не могу поделать. Мне очень жаль.

Молчание. По соломе прошуршали удаляющиеся шаги. Его глаза уже немного освоились в темноте. Три ручных фонаря отбрасывали тусклый свет на просторную комнату. Желтыми пятнами проступали хирургические инструменты, повязки и залитые потом лица раненых, лежавщих на соломе вдоль стен.

— Тебе надо остаться, — ее голос был неуверенным и удивленным.

Он положил руку поверх ее рук.

— Нет, не надо. Ты имеешь в виду, что хочешь, чтобы я остался? Надо всегда выражаться точно.

Он улыбнулся, посмеиваясь над ее былым педантизмом. Теперь у них будет завтра, и время, чтобы насладиться друг другом. Она опустила голову еще ниже и кивнула, и ему показалось, что она покраснела. Она убрала руку; он ощутил такой прилив счастья, что рассмеялся, вытянул ноги и сказал, пародируя резкую манеру, в которой она общалась с людьми:

— Перевяжи мне руку. И побыстрей.

В темноте над ним замаячило встревоженное красное лицо Амелии Хэтч, и он разразился хохотом. За ночь она успела раздобыть где-то горшок хны и заново выкрасила волосы. В своем поношенном сари она выглядела на редкость беспутно, и больше всего походила на отставную бомбейскую шлюху. Увидев, что он смеется, она нагнулась и погрозила пальцем:

— Стыд-то какой, капитан Сэвидж! Честное слово! И вы, мисс! Держаться за руки в госпитале!

Кэролайн быстро делала повязку, улыбаясь про себя. Миссис Хэтч все еще укоряла их скрипучим голосом, потом неожиданно наклонилась и поцеловала Родни в щеку:

— Ладно, утятки, чего это я!

Он многозначительно втянул ноздрями воздух, и она выпрямилась:

— Вот уж ни капельки, капитан. Ну, может, только одну!

Она отвернулась и обрушилась на раненых солдат. Их измученные лица светлели, когда они слышали знакомый поток простонародной брани. Кэролайн похлопала по узлу на повязке.

— Вот и все. Если ты по-прежнему собираешься уйти.

— Спасибо, Кэролайн. Как Робин?

— Он наверху, с тяжело раненным артиллеристом. Мы не думаем, что он выживет, но он хочет, чтобы Робин был рядом. Хочешь сам посмотреть?

— Да… Нет. Я должен идти. Я скоро вернусь. Пиру!

— Сахиб!

— Пошли!

Она проводила его до двора. Он торопливо нырнул под дождь, опасаясь, что если оглянется, лицо его выдаст.

По глубоким лужам брели солдаты; на самодельных носилках из одеял и стволов бамбука несли раненых. Пара лишившихся всадников лошадей скакала галопом по узкому проулку, весело вскидывая копыта и заставляя встречных прижиматься к стенам домов. Позади храма, стоя рядами и понурив головы, терпеливо дожидались ездоков упряжные артиллерийские лошади. Температура упала градусов на двадцать, и от прибитой дождем земли несло не слишком приятно, но зато густым настоящим духом.

У поворота он увидел кучку артиллеристов, склонившихся над чем-то зеленым и грязно-белым. Они били его ногами, и он понял, что это сипай Тринадцатого полка. Он стоял на коленях в грязи, его мундир превратился в лохмотья, а кишки свисали наружу, волочась по земле. Один солдат, схватив его за шею, пытался ткнуть носом в землю, другой тянул за волосы и пихал в горло колесную мазь.[139] Глаза у него закатились, и вряд ли он понимал, что с ним делают, и кто они вообще такие. Родни бросился вперед. Он хотел закричать, но не мог — горло свела судорога. Стоило ему подойти, как один из артиллеристов отступил в сторону и сказал:

— Хватит с него. У этого мудака, может, брат служит в уланах.

Сипай был мертв. Родни отошел. Артиллеристы уставились на него со смешанным выражением восторга, ярости и стыда на мокрых от дождя лицах. Опираясь здоровой рукой на руку Пиру, он двинулся своей дорогой.

С линии огня уже успели убрать самые ужасные остатки битвы. Гренадеры стояли на часах, промокнув насквозь и посмеиваясь, когда стекавшая с киверов вода попадала им в нос и рот. Ливень нещадно поливал береговую полосу с рассеянными по ней трупами и обломками, и отскакивал от желтой поверхности реки. Уже в двухстах ярдах ничего нельзя было разобрать, и дальний берег, и другая сторона реки терялись за сплошной пеленой воды.

Сэр Гектор стоял немного поодаль от всех. Как всегда, он покачивался на носках, его борода отливала жемчужным блеском, а на лысине блестели капли дождя. С ним разговаривал какой-то улан, держа лошадь в поводу. Улан тоже раскачивался на носках, как будто зачарованный движениями генерала. Родни подошел ближе и услышал, что улан говорит:

— Хзур сахиб, гаонвала-ни кхаббар лойя ки…

Когда он закончил, Родни повернулся к генералу:

— Он говорит, сэр, что деревенские жители рассказали — в хижинах углежогов в Харне, в двух милях вверх по реке по этому берегу, прячутся какие-то люди. Человек пять или шесть. Они не знают, кто они такие, но считают, что они прошлой ночью приплыли на лодке с того берега.

Сэр Гектор бросил взгляд на улана, отметив и его разорванный мундир, и сломанное копье в руке. Он сказал:

— Все устали — выбились из сил, но делать нечего. Капитан, будьте любезны, возьмите с дюжину улан и поезжайте, выясните, в чем там дело. Ваша лошадь все еще за домом. Поклон от меня риссалдару Рикирао, и передайте, что у хотел бы, чтобы он уделил мне пять минут.

Двадцать минут спустя он во главе разъезда, устало шлепавшего по грязи у него во спиной, и с пристроившимся у стремени Пиру, въезжал в Харну. С застывших деревьев на них потоками обрушивалась вода.

От тщательно сложенных в большие — каждая размером с хижину — поленницы мокрых дров поднимались струйки дыма. Дым смешивался с дождем, закручивался вихрями и плыл над оставленной углежогами вырубкой. В центре сгрудились их хижины, небрежно сколоченные из деревянных планок, и покрытые в несколько слоев бурыми листьями. Разъезд проехал внутрь, лошади налетели друг на друга, всадники смотрели в разные стороны.

Пытаясь одной рукой развернуть лошадь, пока две другие толкали ее, а их всадники ругались, Родни в пятидесяти ярдах от себя увидел рани Кишанпура. Она стояла в одиночестве, с непокрытой головой, в джунглях у края вырубки, и смотрела прямо на него. Прежде, чем успел сообразить, что делает, он качнул головой, указывая в сторону. Она поколебалась, потом отступила за дерево и скрылась из виду.

Машинально он велел уланам спешиться и обыскать хижины, и с каменным лицом наблюдал за ними. Он может изловить ее без всякого труда, и ее казнят у него на глазах. Разве она не заслужила это? Но он открыл рот только для того, чтобы поинтересоваться у унтер-офицера:

— Ну, что, даффадар?

— Никого, сахиб. Но кто-то был совсем недавно. Смотрите, что я нашел.

Он взял из протянутой ладони кольцо с рубином и рассеянно надел на мизинец левой руки. Значит, они нашли беднягу Притви, нашли и кольцо в кустах, и вернули ей, а она его снова потеряла. Пиру заметил, что ему не по себе, и не сводил с него глаз; за это время Пиру научился видеть его насквозь. Внезапно он с полной отчетливостью вспомнил, как звучал голос Кэролайн, там, на холме над Чалисгоном: «Родни, ты очень сильный человек, но ничто не заменит умения сострадать. Стань еще сильнее…».

Он сказал:

— Отлично, даффадар. Как можно быстрее возвращайтесь назад и отрапортуйте о находке. Я поеду следом помедленнее — что-то рана не дает покоя.

Он покраснел, выговаривая эти слова: не меньше полудюжины улан были ранены ничуть не легче. Даффадар встревоженно посмотрел на него:

— Вы уверены, что с вами все порядке, сахиб? Мы легко можем вернуться с вами: никакой необходимости в спешке нет.

— Нет, нет, вы можете для чего-нибудь понадобиться. Пиру за мной присмотрит.

Он медленно ехал следом за ними, пока маленький отряд на рысях не скрылся в джунглях. Закинутые за спины копья сбивали с нижних веток потоки воды. Когда скрип и бряцанье затихли вдалеке, он соскользнул на землю, отдал Пиру поводья, и под однообразный гул дождя с трудом побрел в ту сторону, где он ее заметил.

Она снова подошла к краю вырубки, и он ее увидел. И остановился, не чувствуя ничего, кроме печали и боли. Он-то думал, что она сильнее его, что она такая же сильная, как Кэролайн. Он ошибся; в руке у нее блестел пистолет, а за ее спиной, в кустах, кто-то прятался. Он вздохнул и замер в ожидании пули. Кэролайн когда-нибудь всё узнает.

Двадцать седьмой раджа Кишанпура, трех лет от роду, выбрался из своего укрытия и уцепился за юбку Шумитры. Гордые заботливые руки стремились сделать из него крохотное подобие великого владыки. Он был в расшитых туфлях, узких белых штанишках, длинном лимонном кафтанчике, в черной шляпе в виде лодки, украшенной плюмажем из перьев и алмазной заколкой, и с игрушечной, усыпанной драгоценными камнями саблей. Но дождь разрушил все это великолепие, и сейчас рядом с матерью стоял и смотрел на Родни напуганный, измазанный грязью ребенок.

Рани сказала жестким голосом:

— Не бойтесь, капитан Сэвидж. Пистолет предназначается для нас, на случай, если вы решите взять нас в плен.

В ее глазах стояла знакомая тьма; мокрая одежда плотно облегала тело, облепляя груди и вжимаясь между бедер; в блестящих черных волосах застрял слетевший с дерева листок, а подол сари был обрызган грязью.

Он медленно сказал:

— Ты видела, что уланы ушли.

— Может, великий английский сахиб хочет, чтобы вся слава досталась ему? Он не станет делиться с индийцами, даже с уланами, этими пресмыкающимися свиньями. И потом, за меня же положена награда. Могу я подкупить сахиба кольцом с рубином?

Он вспыхнул, но промолчал, и перевел взгляд на стоявшего рядом с ней ребенка. Через полминуты он выдавил улыбку и сказал:

— Твое величество, хочешь есть? Хочешь? У меня вот на этой лошади есть чапати и сахар. Старичок тебя угостит.

Мальчик облизнул губы, и посмотрел сначала на Пиру, потом на мать. Огонь в ее глазах погас, и в них проступили слезы; наконец она сказала, не сводя глаз с Родни:

— Конечно, ступай!

Мальчик бросился к лошади, спотыкаясь об игрушечную саблю. Рани медленно наклонила голову, поднесла ко лбу сложенные руки, и нагнулась, чтобы коснуться колена и ступни Родни. Голос ее дрожал:

— Мой повелитель, ты ранен.

Он поднял ее и мягко сказал:

— Ничего серьезного. Но скажи мне, что случилось? Как вы двое оказались здесь совсем одни?

Безмолвная буря рыданий стерла с ее лица все следы страстей. Она заговорила как женщина, читающая длинную и скучную историю:

— Мы приплыли сюда прошлой ночью на лодке — мы вдвоем, новый командир моей охраны, его помощник, главный жрец, моя личная прислужница и другие. Сегодня столетняя годовщина битвы при Плесси. Было пророчество, что господство англичан продлится сто лет и будет сломлено на поле битвы. Сегодня первый день новолуния. Это хорошая примета. Сегодня первый день дождей, день явления Вишну. Как мы могли потерпеть поражение? Мы переправились через реку, чтобы оказать особую честь гондварским полкам. Ночью они должны были восстать и уничтожить англичан. И мы собирались переправить слонов. И тогда он, мой малыш, вошел бы в город первым, сопровождаемый ими. В полдень он был бы провозглашен раджей Кишанпура, влыдыкой Гондвары, наместником Нербудды, князем гор Синдхия, повелителем вод Кишана, и Кена, и Бетвы.[140] Это все наши старинные владения.

Дождь размазал по ее лицу краску, которой были подведены ресницы и брови. Она переступила с ноги на ногу, и под ее тонкими шлепанцами зачавкала грязь.

— Но когда остальные увидели, чем закончилась битва, они тайно от меня взяли лодку и уплыли. Они знали, что я не отступлюсь. Измена, двойная измена — потому что гондварские полки сражались против нас. Мы знали, что нам не взять переправу. Ее должны были нам сдать.

— Бенгальские полки не сражались ни на чьей стороне, Шумитра. Прошлой ночью их разоружили, а Гирдхари Лалла расстреляли из пушки.

Она вздрогнула:

— Это все ты, и эта бледная немочь. Только ты и мог догадаться… А уланы?

— Были верны соли, которую ели.

— Верны своей измене!

— Верны самим себе. Теперь это не важно. Шумитра, тебе надо сдаться. Твое войско погибло…

— Я соберу еще одно!

— Чтобы плодить новых вдов? Лалкот больше не будет тебя поддерживать; другие князья тоже не станут вмешиваться. И сикхи не станут, если вообще собирались.[141] Все зависело от этого сражения — они наверняка говорили тебе об этом во время охоты на тигров. Сражение проиграно. Твои собственные подданные ненавидят тебя. Они помогали нам всем, чем могли. Как ты думаешь, как могли я, две женщины и ребенок преодолеть сотни миль по твоим владениям и добраться до Гондвары — больные, беспомощные, голодные и без гроша? Пролито слишком много крови. Раньше я думал, что знаю, что надо Индии. Теперь я так не думаю. Я не знаю, кто должен это решать — так много у нее голосов. Бедняками руководит невежество и нищета, такими, как ты — зависть, нами… не знаю. Но одно я знаю точно — и ты, и твои кровавые козни, из-за которых все это началось — это надо прекратить. Твоя армия уничтожена; и ты погубила мой полк. Если бы я мог, я заставил бы тебя пойти посмотреть на то, что от него осталось…

— Перестань! Перестань!

— И это еще не самое худшее. Люди — и белые, и черные — превратились в диких зверей. Серебряный гуру это предвидел. Индия никогда не оправится от ненависти, и чем дальше, тем будет хуже. Может, возникнет и что-то новое и лучшее — Бог знает. Но тебе надо сдаться. Мы с Кэролайн можем подтвердить, что ты не виновата в резне в крепости. Ты больше никогда не будешь править Кишанпуром, но твой сын еще сможет — если ты поможешь нам, пока мы нуждаемся в помощи. Долго это не продлится.[142]

Подчиняясь натиску его слов, она затихла, и он увидел, что она не изменилась. По-прежнему свет и тень, буря и покой, любовь и ненависть мгновенно сменяли друг друга, и все отличались беспредельной силой, и выражались в каждом ее движении и слове. Она сказала:

— Ты позаботишься о моем сыне?

Он не поверил своим ушам.

— Да, о моем сыне, о радже, который стоит и ест чапати из рук лишенного касты туга! О радже Кишанпура, влыдыке Гондвары, наместнике Нербудды, князе гор Синдхия, повелителе вод Кишана, и Кена, и Бетвы!

Ее била крупная дрожь. Родни медленно ответил:

— Я позабочусь о нем, если ты этого хочешь. Я воспитаю его вместе с собственным сыном. Мы с тобой никогда не понимали друг друга, но у них все может быть по-иному. Может, это и нужно.

— Обещай мне! Потому что другой надежды для него нет. Я знаю, все, что ты сказал о восстании — правда. Вы победите, нас уничтожат. Великое дело было проиграно вчера на закате — из-за тебя. И сегодня утром — из-за нескольких улан.

— Они были выше любого дела, — спокойно перебил он. — Они сделали только то, что должны были, чтобы жить в мире с самими собой.

Она взмахнула руками.

— Но восстание будет продолжаться до тех пор, пока я и те, кто последовал за мной, не будут стерты с лица земли. Для меня нет иной судьбы. Мой повелитель, я не могу отступить, чтобы выжить и превратиться в укутанную в шелка и обвешанную алмазами куклу. Все уже решено и мои дни сочтены. Я вижу свою дорогу и знаю, куда она ведет. И никто не возьмет меня в плен, чтобы привязать к пушке, и чтобы английские солдаты впивались в мое тело своими голубыми глазами — охх! — как будто небо глядит сквозь глазницы — как у тебя.

Она остановилась и закончила единым выдохом:

— Я так тебя ненавижу и так люблю!

От прерывистого дыхания ее груди высоко вздымались. Она распахнула объятия, рванулась вперед и прильнула к нему всем своим мокрым телом:

— Мой повелитель, ты понимаешь? Ты тоже испытал подобное? Я горда, а ты любишь эту бледную немочь. Убей меня.

Когда она прижалась к нему грудью, руку на перевязи пронзила острая боль. Он охнул и оттолкнул ее. Она отпрыгнула назад, с горящими глазами и поджатыми в бешенстве губами, и вскинула пистолет, чтобы выстрелить в него. Потом до нее дошло; лицо у нее смягчилось, и она открыла рот, чтобы заговорить.

Но прежде, чем она произнесла хоть слово, Родни крикнул:

— Эй, Пиру! Сюда!

Он сунул ей в руки поводья, и помог Пиру закинуть ее не сопротивляющееся тело в седло. Он поднял голову, и под струями дождя прокричал:

— Скачи! В тридцати милях вверх по реке есть еще одна переправа. Скачи! Прощай — и я обещаю!

Она посмотрела сначала на него, потом на сына, пока большой жеребец хрипел и ржал под седлом. Потом собрала поводья и галопом поскакала к реке. Родни закричал и бросился за ней. Понукая коня, она взлетела на высокий берег и прыгнула в глубокие, быстрые воды. Завеса тумана и дождя разошлась на мгновение, и он увидел, как плывет по реке ее темная макушка. А потом она исчезла, и он не видел ничего, кроме бурной реки, и не слышал ничего, кроме шелеста дождя. Он повернулся на каблуках и пошел прочь.

Прямо перед ним смуглый мальчуган в ослепительных одеждах ехал на плече Пиру. Он бил Пиру кулачками по голове и кричал:

— Вперед! Ты — мой слон! Я — твой князь! Почему мама прыгнула в воду?

Пиру подобострастно отвечал:

— Ваше Величество, сиятельный князь…

Если станет известно, как было дело, его могут разжаловать. Или даже расстрелять. Придется сочинить для генерала какую-нибудь историю, а сэр Гектор — человек умный и проницательный. Коня может вынести на отмель у переправы, всем напоказ — как и Шумитру Лакшми Раван, правительницу Кишанпура, женщину, благоухавшую мускусом и сандалом, и пламеневшую доблестью.

Но он дошел до предела своих сил. Он должен отдохнуть, и пусть буря Великого Бенгальского мятежа продолжает бушевать там, где хочет. Он боролся с собой, и обрел себя. Он боролся с врагами, которые оказались друзьями, и победил — и потерпел поражение. Он боролся с Кэролайн, и потерпел поражение — и победил. И теперь он шел к ней, чтобы она приняла его капитуляцию, — вытянуться у ее ног и заснуть. Он немелодично засвистел и зашагал быстрее, растворяясь в завесе дождя.


Гл. 24 | Ночные гоцы | Примечания