1 сентября 1967 года Твардовский записал в дневнике впечатления от встречи с руководителем отдела культуры.

Главный редактор «Нового мира» добивался возможности опубликовать проспект журнала на будущий год, где значились произведения Солженицына и других авторов, которых не пропускала цензура.

Шауро отказался что-либо решать, объяснив таинственно:

– Я должен уехать на длительный срок.

Он не учел, что от его секретарши Твардовский знал, что Шауро просто уходит в отпуск. Но признаться в этом завотделом ЦК не мог, уйти в отпуск – это не звучит!

– Но как же быть с проспектом? – настаивал Твардовский. – Завтра начинается подписка.

– Я говорил с Петром Ниловичем (Демичевым) о нашей с вами беседе по телефону. Он сказал, что я правильно посоветовал вам не включать в проспект эти произведения.

– Но вы же сказали, что невключение их означало бы, что мы от них отказываемся. Как же вообще быть теперь?

– Посоветуюсь с товарищами в отделе.

– Но если вы не можете мне ничего посоветовать, то что же они посоветуют? – резонно заметил Твардовский.

И в самом деле: с каких это пор подчиненные поправляют начальство?

– Ну, не знаю. Тут в понедельник приезжает Петр Нилович, товарищи ему доложат.

– Так я уж сам ему позвоню.

– И того лучше, – с явным облегчением сказал Шауро.

И такой человек, который не мог решить ни одного вопроса, руководил отделом культуры почти двадцать лет. Причем Шауро мог неделями уклоняться от неприятного разговора.

В октябре 1967 года Твардовский вновь пытался дозвониться Шауро. Александр Трифонович в деталях описывал всё это в дневнике.

Цековская секретарша Антонина Васильевна, которая работала еще у Поликарпова, извинялась перед Твардовским:

– Ах, Александр Трифонович, мне уж и неловко.

– Нет, Антонина Васильевна, это мне неловко перед вами, и сейчас неловко, но я прошу вас передать Василию Филимоновичу, что я звонить больше не буду.

Она вздохнула:

– Я передам...

Звонок. Твардовский снял трубку. Какой-то неуверенный голосишко:

– Это редакция?

– Да.

– «Новый мир»?

– Да.

– Мне Александра Трифоновича.

– Я слушаю.

– Это Шауро.

– Ах, боже мой, значит, медведь в Брянском лесу протянул-таки ноги, – Александр Трифонович не отказал себе в удовольствии поиронизировать...

Константин Симонов рассказал Твардовскому историю получше. Демичев выступил за публикацию военного дневника Симонова. Обрадованный Константин Михайлович пришел к Шауро.

Шауро недовольно покачал головой:

– Да, Петр Нилович так сказал, но я лично считаю, что это было бы необдуманным решением, надо посоветоваться, взвесить...

Шауро считал, что Демичев либеральничает, а это опасно. Оказался прав. И симоновские дневники не напечатали, и Демичева из секретарей ЦК убрали, а Шауро сидел на своем посту до горбачевских времен.

Василий Филимонович не зря дорожил своим креслом. Оно гарантировало благополучную жизнь. Галина Ерофеева при встрече показала Шауро альбом Сальвадора Дали. Заведующий отделом культуры ЦК КПСС обратил внимание на прекрасную картину «Леда и лебедь», где художник в образе Леды изобразил жену.

– Свою жену – и голой! – воскликнул с возмущением тот, кто вершил судьбу культуры.

О, святая простота, пишет Галина Ерофеева, Шауро, видимо, никогда не видел полотен с изображением жен Рембрандта и Рубенса.

Шауро пригласил Ерофеевых к себе в гости, когда отдыхал в Крыму на госдаче:

«Он явно гордился своими трехкомнатными апартаментами с концертным роялем, где жил один и куда заказал для нас обед. Вышколенная официантка в кружевной наколке подавала блюда, приготовленные первоклассным поваром.

Никогда, ни до, ни после, я не ела таких крошечных, тающих во рту пельменей, изготовленных вручную. Но гвоздем меню была необыкновенная рыба, привезенная угощавшему нас хозяину из Ростова-на-Дону, как он пояснил, его «крестником», секретарем обкома, которого он ездил выдвигать на этот пост. Верный традициям, сохранявшимся со времен боярской Руси, тот одаривал своего покровителя натурой.

Спускаясь по лестнице к небольшому приватному пляжу дачи, я с превеликим удивлением обнаружила, что тут же рядом располагался обыкновенный кемпинг, где шла привычная жизнь туристов-«дикарей»: люди готовили какую-то немудреную еду, мыли детей, стирали свое бельишко, развешивая его на кустах, вплотную примыкавших к территории.

И этот разительный контраст двух стилей отдыха, кажется, никого из обитателей дачи не смущал.

Партийные «хозяева жизни» давно привыкли к своему особому положению и воспринимали как должное, когда на выходе из моря на их ответственные спины набрасывала махровые простыни дежурившая на пляже медсестра».

Если бы стенограммы заседаний политбюро по идеологическим вопросам опубликовали сразу, у многих талантливых писателей, художников, ученых опустились бы руки. Не зная, каковы реальные настроения в политбюро, они строили догадки, питали иллюзии и надеялись воздействовать на власть.

В первых числах июля 1968 года Твардовский приехал в здание правления Союза писателей, где его с каждым днем встречали все холоднее и раздраженнее, сел к вертушке, набрал указанный в списке абонентов АТс-2 номер Брежнева.

– Кабинет товарища Брежнева, – откликнулся чей-то голос.

– Это Твардовский, могу я говорить с Леонидом Ильичом?

– Он на съезде.

– Простите, с кем я говорю?

Дежурный секретарь назвал свою фамилию.

– Вы можете передать Леониду Ильичу, что я прошу о приеме?

– Да, будет передано.

На следующий день Твардовский опять поехал в Союз писателей звонить генеральному секретарю.

Трубку снял другой секретарь.

– Я не с вами вчера говорил? – на всякий случай осведомился Твардовский.

– Нет.

Вышколенные дежурные секретари работали в приемной сутками. Главная их задача состояла в том, чтобы разложить в правильном порядке (по степени срочности) поступающие Брежневу бумаги и отвечать на телефонные звонки.

– Но я просил передать Леониду Ильичу...

– Все передано, Александр Трифонович.

– Я буду ждать.

– Хорошо, мы вас найдем. На всякий случай – ваш домашний?

Твардовский сказал, что лучше звонить в редакцию секретарю – она разыщет.

Днем раздался звонок из приемной генерального секретаря. Твардовский даже не понял, что его соединяют с Брежневым, и без большой уверенности спросил:

– Леонид Ильич?

– Да, да, Александр Трифонович!

«Все очень неожиданно, – записал Твардовский в дневнике, – тон – мало сказать приветливый, но даже какой-то „свойский“, точно мы вчера только расстались после непринужденной дружеской болтовни».

Твардовский попросил о встрече. Для него это было делом естественным. Хрущев принимал Твардовского, и не раз.

Леонид Ильич пожаловался на занятость:

– Судьба наградила меня должностью генерального, знаете сколько забот.

– Я понимаю, – сказал Твардовский, – но, может быть, найдется все-таки щелочка. Речь идет и о моей литературной судьбе, и о гораздо большем.

Брежнев пообещал:

– Вот провожу Насера и встретимся, я давно хотел.

Твардовский отметил обязательность Брежнева, который сразу перезвонил, в отличие от Демичева – тот за две недели так и не собрался позвонить.

– Бывает, запарился, – примирительно ответил Брежнев, защищая своего подчиненного.

Александр Трифонович пытался заговорить о своих трудностях с цензурой, которая не пропускала очередной номер «Нового мира». Но Леонид Ильич сказал, что понятия об этом не имеет. Закончили на том, что Твардовский перезвонит и напомнит о встрече...

В редакции «Нового мира» царило ликование. Но встречи не последовало. И Твардовского с Брежневым больше не соединяли. Дежурные секретари отвечали:

– Его еще нет... Его сегодня не будет...

А руководители Союза писателей жали на Твардовского: добейтесь приема, потому что в ЦК требуют вашей крови.

19 декабря 1968 года Твардовский не выдержал и написал Брежневу письмо:

«Глубокоуважаемый Леонид Ильич!

Все это время, прошедшее со дня, когда Вы так внимательно отнеслись к моей просьбе о приеме, я не считал возможным напоминать о себе, понимая, что в напряжении политических событий Вам было не до литературных собеседований.

Теперь мне кажется, – возможно, я ошибаюсь, – что я могу вновь просить Вас принять меня, тем более, что все то, с чем я хотел прийти к Вам, отнюдь не утратило своей существенности, – скорее наоборот».

Александр Трифонович позвонил в приемную генерального секретаря, попросил разрешения привести письмо.

– Пожалуйста, приезжайте.

Ему был выписан пропуск. В приемной находились два дежурных секретаря. Один из них принял конверт.

– Вы ознакомьтесь, – предложил Твардовский.

– Зачем же?

– Я хотел напомнить Леониду Ильичу о себе, – объяснил цель приезда Твардовский.

– Да, вы знаете, все это время у него – ни дня, ни ночи, – заступился секретарь за своего шефа. – И отпуск – какой уж там отпуск.

Брежнев даже не ответил Твардовскому.

Цензура запрещала все мало-мальски значимое. Каждый номер «Нового мира» выходил с огромным трудом. Твардовский ни к кому из крупных начальников не мог пробиться для разговора. В ЦК приняли решение его не принимать, чтобы понял – он должен уйти. Но Александр Трифонович об этом не подозревал. Он много раз повторял:

– Если я стал неугоден верхам, пусть меня пригласит один из секретарей ЦК и скажет: по таким-то причинам вам следует оставить журнал. Я бы так и сделал. Нет, не говорят и встречаться не желают.

Фактический руководитель Союза писателей Георгий Мокеевич Марков приехал к Шауро. При разговоре присутствовал новый заведующий сектором художественной литературы отдела культуры Альберт Андреевич Беляев. Он же и записал разговор.

Марков добивался, чтобы Твардовского пригласили в ЦК и сказали прямо: ваша работа не удовлетворяет, надо уйти из журнала. Шауро объяснил, что на секретариате ЦК решили Твардовского больше не принимать, поэтому руководство Союза писателей само должно потребовать от Твардовского: или меняй линию журнала, или уходи.

– Знаете, это не так просто Союзу писателей сделать, – нервно ответил Марков. – Главный редактор журнала – номенклатура ЦК КПСС. Разве он будет с нами считаться? К тому же недавно был случай, когда московский горком снял своим решением Юрия Любимова с должности главного режиссера театра на Таганке, уже приказ был, а Любимов написал письмо Брежневу и приказ отменили.

Шауро стоял на своем.

– Нынешний состав секретариата Союза писателей, – продолжал Марков, – не сможет собрать большинство голосов в пользу такого решения. Журнал считается в определенных кругах интеллигенции чуть ли центром литературной жизни.

– Есть поручение руководства ЦК, – весомо говорил Шауро, – и его надо выполнять. Это поручено Союзу писателей. Но вы не хотите, потому что вам это неприятно.

– Как мы можем сейчас выносить вопрос о снятии Твардовского с поста главного редактора, если совсем недавно на съезде учителей Леонид Ильич так уважительно и высоко отозвался о Твардовском? – упорствовал Марков. – Нас не поймут.

– Вас никто не заставляет снимать Твардовского, – уточнил Шауро, – но все разговоры с ним о положении дел в журнале и ваши кадровые действия должны подталкивать Твардовского к уходу из журнала.

Находились члены политбюро, которые по каждому поводу требовали еще более жестких мер. Но масштаб и накал репрессий определялись поведением генерального секретаря. Брежнев лишней жестокости не хотел.

Константин Михайлович Симонов написал Брежневу – вскоре после его избрания первым секретарем – о своих опасениях относительно возрождения сталинизма. Леонид Ильич принял его и сказал:

– Пока я жив, – и поправился, – пока я в этом кабинете, крови не будет.

Леонид Ильич был человеком здравым. На него не подействовало даже покушение на его жизнь 22 января 1969 года. Это был день, когда встречали космонавтов, совершивших полеты на кораблях «Союз-4» и «Союз-5».

Когда кавалькада машин с космонавтами и Брежневым направлялась в Кремль, из толпы раздались выстрелы. Прямая трансляция по радио и телевидению церемонии встречи космонавтов прервалась. Зрители терялись в догадках: что же произошло?

Огонь открыл стоявший у Боровицких ворот армейский младший лейтенант Виктор Иванович Ильин. Он окончил Ленинградский топографический техникум. Весной 1968 года его призвали на военную службу.

Ильин приехал в Москву накануне встречи космонавтов, украл у своего родственника милицейскую форму, переоделся, и на него никто не обратил внимания. Он был вооружен двумя пистолетами Макарова, похищенными из сейфа, где хранилось табельное оружие офицеров штаба войсковой части, в которой служил.

Когда кортеж стал въезжать в Кремль через Боровицкие ворота, Ильин пропустил первую «Чайку», считая, что в ней космонавты, и открыл огонь сразу из двух пистолетов по второй, считая, что в ней должен быть Брежнев. Он выпустил шестнадцать пуль.

Пуленепробиваемое стекло не выдержало. Но никто из пассажиров «чайки», к счастью не пострадал. В машине, которую Ильин выбрал мишенью, Брежнева не было, в ней ехали космонавты.

«В машине справа от водителя сидел чекист, на среднем сиденье – я, – рассказывал в интервью „Огоньку“ космонавт Алексей Леонов, – справа от меня – Береговой, на задних местах – Терешкова и Николаев. Мы первыми въехали в Кремль через Боровицкие ворота.

Когда появилась наша машина, он начал стрелять. Первая пуля разбила стекло и у чекиста рассекла надбровную дугу. Я сначала подумал, что мы что-то нарушили, – все-таки человек был в милицейской форме. Вторая пуля влетела в шею водителя.

Тогда Георгий Береговой, перевалившись через спинку сиденья, дернул за ручной тормоз. Машина остановилась.

Я в упор смотрел на этого сумасшедшего – в его глазах были страх и недоумение, он понимал – что-то не то, но остановиться уже не мог.

После того, как пуля попала в водителя, я резко повернул голову. Если бы не это, как потом установила баллистическая экспертиза, следующая пуля точно угодила бы мне в висок. Третья пуля задела шинель на груди, четвертая прошла у живота, пятая и шестая – вдоль спины. Была бы скорость очереди чуть больше, я схлопотал бы пули в голову, в грудь, была бы меньше – в спину.

Потом, после экспертизы, мне сказали: «Вы должны были погибнуть»».

Ильин смертельно ранил водителя, старшего сержанта Илью Ефимовича Жаркова, который скончался на следующий день. Жарков был водителем советского представительства при ООН. Он возил Хрущева, когда Никита Сергеевич приезжал в Нью-Иорк в 1960 году на сессию Генеральной Ассамблеи ООН. Водитель понравился, и начальник Девятого управления КГБ генерал Николай Степанович Захаров забрал Жаркова в гараж особого назначения.

Сотрудники госбезопасности схватили Ильина, когда он уже отстрелялся.

Алексей Леонов считает, что спецслужбы знали о готовящемся покушении, поэтому машина с Брежневым пропустила вперед «чайку» с космонавтами:

– Чекисты были в курсе, что сбежал человек с двумя пистолетами. Его искали, не нашли. Вот и поменяли машины. Вместо того чтобы «сочинить» машину со специалистами в бронежилетах, просто взяли и подставили нас...

Милиция действительно знала, что по городу бродит сбежавший из воинской части офицер с двумя пистолетами. Но то, что этот офицер задумал террористический акт против генерального секретаря, никому просто не приходило в голову. Поэтому никто и не предупредил Брежнева, что ему следует держаться подальше от головы колонны. Когда младший лейтенант Ильин стал стрелять, разгневанный Брежнев сказал начальнику своей охраны:

– Что это за безобразие! Устроили в Кремле стрельбу.

А его охранники еще просто не поняли, что произошло...

Ильина не решились вывести на суд. Врачи диагностировали у него шизофрению, хотя непонятно, как шизофреник мог стать в армии офицером. Восемнадцать лет его держали в психиатрической лечебнице закрытого типа в Казани, еще два года в Ленинграде. Через двадцать лет принудительного лечения, в 1990 году, его выписали.

После этой истории личный штат охраны членов политбюро увеличили. Надо отдать должное Брежневу, его поведение не изменилось. Он не стал ни пугливым, ни излишне подозрительным. Этим отличался от Юрия Владимировича Андропова, который, увидев в Будапеште в 1956 году, как вешают сотрудников госбезопасности, испугался на всю жизнь.