Школа для мальчиков «Сент-Освальд»

Среда, 29 сентября

Все еще никаких вестей от семейства Андертон-Пуллитов. Я считаю это хорошим знаком: говорят, что мгновенный летальный исход бывает лишь в крайних случаях, но все равно при одной мысли о том, что один из моих мальчиков мог умереть, действительно умереть — в моем классе, в моем присутствии, — сердце начинает колотиться, а ладони покрываются потом.

За годы моего преподавания умерло трое моих учеников. Они каждый день смотрят на меня с классных фотографий в Среднем коридоре: Хьюитт, умерший от менингита во время рождественских каникул в 1972 году; Констебля в 1986 году сбила машина на его собственной улице, когда он побежал за футбольным мячом; и, конечно, Митчелл в 1989 году — этот случай до сих пор не дает мне покоя. Все это произошло вне уроков, однако в каждой смерти (особенно в последней) я чувствую себя виноватым, словно должен был и тогда за ними приглядывать.

Еще есть выпускники. Джеймстоун, рак в 32 года; Дикин, опухоль мозга; Стэнли, автокатастрофа; Паулсон — покончил с собой два года назад по неизвестной причине, оставив жену и восьмилетнюю дочь с синдромом Дауна. До сих пор они — мои мальчики, и, когда я думаю о них, мне пусто и печально, и примешивается это необъяснимое болезненное чувство, что мне надо было быть там.

Сначала я решил, что он притворяется. Все веселились, Джексон с кем-то дрался в углу; я торопился. Возможно, он был без сознания, когда я вошел; драгоценные секунды уходили, пока я утихомиривал класс и искал свою ручку. Это называется анафилактический шок, — бог свидетель, мальчик много наговорил мне об этом, хотя я всегда предполагал, что его болезни скорее придуманы сверхзаботливой мамашей.

Все это я обнаружил в его папке с документами, но слишком поздно. Там же находились присланные матерью бесчисленные рекомендации по его питанию, физическим упражнениям, требованиями к одежде (синтетические ткани вызывают у него сыпь), фобиям, антибиотикам, религиозному воспитанию и вхождению в коллектив. Под заголовком «Аллергия» значилась пшеница (повышенная чувствительность) и, прописными буквами, отмеченное звездочкой и несколькими восклицательными знаками: ОРЕХИ!!!

Конечно, Андертон-Пуллит не ест орехов. Он потребляет лишь ту пищу, которую мать объявила безопасной и которая соответствует его собственным ограниченным представлениям о том, что приемлемо. Каждый день он

приносит на обед одно и то же: два сливочных сырка и сэндвичи с мармитом из хлеба, не содержащего пшеничной муки, разрезанные на четыре части, помидор, банан, пакетик леденцов (из которых выбирает только красные и черные) и банка фанты. Весь перерыв он жует, никогда не ходит в кондитерскую лавку и не принимает угощения.

Не спрашивайте, как я умудрился стащить его вниз. Пришлось потрудиться. Мальчики бестолково толпились рядом, кто с интересом, кто в замешательстве, я звал на помощь, но никто не явился, кроме Джерри Грахфогеля, который чуть не упал в обморок и заохал: «О господи, господи!», заламывая свои кроличьи ручки и нервно озираясь.

— Джерри, бегите за помощью, — приказал я, пытаясь удержать Андертон-Пуллита на плече. — Вызовите «скорую». Modo fac^[32].

Грахфогель только разинул рот. За помощью же помчался Аллен-Джонс, перескакивая через две ступени и чуть не сбив с ног поднимавшуюся Изабель Тапи. Макнэйр побежал к кабинету Пэта Слоуна, а Пинк и Тэйлер помогали мне держать мальчика. Когда мы добрались до Нижнего коридора, мне уже казалось, что легкие залиты расплавленным свинцом, и я с истинной благодарностью сдал свою ношу Слоуну, который словно обрадовался физическому упражнению и подхватил Андертон-Пуллита как малого ребенка.

Я смутно сознавал, что где-то за спиной Сатклифф закончил перекличку. Аллен-Джонс звонил в больницу:

— Они говорят, что быстрее будет самим его привезти, сэр!

Грахфогель пытался вернуть на место свой класс, который en mass^[33] примчался посмотреть, что происходит, а тут и Новый Главный появился из своего кабинета, ошеломленный, рядом с ним — Слоун, а из-за его плеча выглядывала встревоженная Марлин.

— Мистер Честли!

Даже в таких чрезвычайных обстоятельствах он был странно скован, будто бы сделан из гипса или китового уса, а не из живой плоти.

— Может быть, вы будете так любезны и объясните мне...

Но мир переполнился звуками, среди которых четко слышалось биение моего сердца; вдруг вспомнилось путешествие по джунглям из времен моего детства, где искатели приключений поднимались на вулканы под зловещую какофонию барабанов туземцев.

Я прислонился к стене, потому что ноги вдруг преобразились: вместо костей, вен, сухожилий была какая-то каша. В легких засела боль; где-то у верхней пуговицы жилета была точка, куда кто-то огромный словно тыкал пальцем, что-то подчеркивая для большей убедительности. Я поискал глазами кресло, чтобы присесть, но было слишком поздно: мир опрокинулся, и я начал сползать по стене.

— Мистер Честли!

Если смотреть на Главного снизу вверх, он выглядит еще более зловещим, чем обычно. Усохшая Глава, смутно подумалось мне. Отличная жертва для усмирения бога Вулкана. И, несмотря на боль в груди, я не удержался от смеха.

— Мистер Честли! Мистер Слоун! Кто-нибудь, объясните мне, пожалуйста, что здесь происходит?

Невидимый палец снова ткнул в меня, и я сел на пол. Толковая Марлин отозвалась первой: не раздумывая, она опустилась на колени рядом со мной и расстегнула мне куртку, чтобы послушать сердце. Барабаны били, и теперь я не чувствовал, а только видел и слышат то, что творилось вокруг.

— Держитесь, мистер Честли!

От нее пахло чем-то цветочным, женским; надо бы сострить, но я ничего не мог придумать. Грудь болела, в ушах громыхаю, я попытался встать, но не вышло. Я сполз еще ниже, заметил «Крутых девчонок» на носках Аллена-Джонса и рассмеялся.

Последнее, что помню, — как у меня перед глазами появилось лицо Нового Главного и я произнес: «Бвана, туземцы, они не войдут в Запретный Город». И потерял сознание.

Я очнулся в больнице. Мне повезло, сказал доктор, у меня случился, по его словам, «легкий сердечный приступ», вызванный волнением и перенапряжением. Я тотчас же хотел встать, но он не позволил, сказав, что по крайней мере три-четыре дня я должен оставаться под наблюдением.

Потом средних лет медсестра с розовыми волосами и детсадовскими ужимками задала мне ряд вопросов и, записывая ответы, смотрела на меня с такой кроткой укоризной будто я ребенок, который упорно мочится в постель.

— Теперь скажите, мистер Честли, сколько сигарет мы выкуриваем в неделю?

— Затрудняюсь ответить, мэм. Я не настолько знаком с вашим режимом курения.

Она смешалась.

— А-а, так вы обо мне говорите. Простите, я было подумал, что вы член королевской семьи.

Ее глаза сузились.

— Мистер Честли, у меня работа.

— У меня тоже, — подхватил я. — Латынь, третий класс, вторая группа, пятый урок.

— Я уверена, что они смогут обойтись без вас какое-то время, — сказала сестра. — Незаменимых нет.

Печальная мысль.

— А я думал, вы здесь для того, чтобы мне стало лучше.

— Конечно, для этого, но сначала нужно покончить с небольшими формальностями.

Итак, за тридцать минут Рою Хьюберту Честли (бакалавру искусств) подвели итог в некоем подобии школьного журнала — в клеточках расставили загадочные сокращения и галочки, — и сестра приняла самодовольный вид. Должен сказать, что итог не блестящий: возраст — шестьдесят четыре, работа — сидячая, курит — умеренно, недельное потребление алкоголя — исключительно для бодрости, вес — среднее между допустимой embonpoint^[34] и настоящим avoirdupois^[35].

Доктор прочел все это с мрачным удовлетворением. Это предупреждение, сделал он вывод, знак, посланный богами.

— Вам, знаете ли, не двадцать один, — заявил он мне. — Кое-что вам уже просто нельзя.

Старая песня.

— Знаю-знаю. Не курить, не пить, не есть жареную рыбу с картошкой, не делать забегов на сто ярдов, не знакомиться с хорошенькими женщинами, не...

Он прервал меня.

— Я говорил с вашим терапевтом. Доктор Бивенс, так, кажется?

— Бивенс. Я с ним близко знаком. С тысяча девятьсот семьдесят пятого по тысяча девятьсот семьдесят девятый. Блестящий малый. Получил «отлично» по латыни. Изучал медицину в Дареме.

— Верно, — сказал он, вложив в эти два слога бездну неодобрения. — Он говорит, что уже давно беспокоится о вас.

— В самом деле?

— Да.

Черт побери! Вот что получается, когда даешь мальчикам классическое образование. Они обращают его против вас, поросята этакие, и не успеваете вы понять, что к чему, как уже сидите на обезжиренной диете, одеты в тренировочные штаны и подбираете себе богадельню.

— Тогда не томите. Что этот маленький выскочка рекомендует на сей раз? Горячий эль? Магнетизм? Пиявки? Я помню, как он сидел у меня в классе — такой маленький, кругленький, вечно с ним что-то случалось. А теперь он указывает мне, что делать?

— Он вас очень любит, мистер Честли.

Ну вот, начинается, подумал я.

— Ведь вам шестьдесят пять...

— Шестьдесят четыре. У меня день рождения пятого ноября. В Ночь костров^[36].

Он покачал головой, отмахиваясь от Ночи костров.

— И вы полагаете, что можно навсегда сохранить ваш образ жизни...

— А какой у меня выбор? Согласиться на участь прикованного Прометея?

Доктор вздохнул.

— Я уверен, что такой образованный человек воспримет пенсию и как награду, и как стимул. Нашли бы себе хобби...

Хобби! Еще чего!

— Я не собираюсь на пенсию.

— Будьте же благоразумны, мистер Честли...

Моя жизнь уже тридцать лет заключена в «Сент-Освальде». А что еще есть? Я сел на своей кровати-каталке и спустил ноги вниз.

— Я чувствую себя прекрасно.