
Ксения Букша
Рамка


Роман печатается с сохранением авторской орфографии и пунктуации.

© Букша К.С.
© ООО «Издательство АСТ»

* * *


Рисунок Ксении Букши




1. Бармалей

Только в рамку. Проходите пожалуйста не толпитесь все успеете обязательно. К пристани подваливает следующий катер, народ толпится за красной ленточкой. Море шумит, расплёскивается, ярчайшее солнце и буря, на ветру улетает листва, флажки хлопают, причал скрипит и раскачивается, пассажиры вылезают – глаза на лоб – и хватают ртом свежий ветер. Все три часа катер носило, подбрасывало, душу вытрясало, – а народу-то натолкали в «Метель» втрое больше, чем надо, – и вот теперь стоят, стоим, а там впереди – по одному – пропускной пункт, досмотр и рамка. Дело нешуточное, коронация государя, а ещё слухи все эти, вот они и бдят. Коронация только завтра, а Островки уже набиты народом до отказа, едут и едут.

Бармалей маленькими шажками покорно движется по причалу. Он хочет пива. Солнце жарит на редкость мощно для Островков. Справа пышногрудая дама в тренировочных штанах, слева хилые подростки с рюкзаками, впереди православное семейство. Не задерживайте, откройте второй вход! Сейчас сзади начнут напирать, следующий катер уже пришёл! – Бармалей оборачивается на резкий высокий голос – это всё тот же скандальный коротко стриженный чувак, он один и нервничает – остальные расслаблены, всех укачало, пока три часа плыли сюда с материка.

Вот и рамочка. Вещи кидаем на ленту, сами проходим. Бармалей, опытный путешественник, не может не оценить: рамочка модная, толстая, по периметру – сетка лучей, всё не просто так, – Бармалей кидает рюкзак на ленту, проходит, и тут рамочка издаёт странный негромкий хриплый писк, эдакое скорее даже похрюкивание; ну вот опять это, покорно вздыхает Бармалей, сколько можно-то – и, навстречу серому с рацией, который подходит к нему, – да, да, у меня чип Управления Нормализации, это он и фонит, сами нормализуете и сами же потом удивляетесь, – вот он, – Бармалей привычно откидывает свалявшиеся кудри и демонстрирует старенький чип УПНО, помигивающий оранжевым, голубым и светло-зелёным, – но серый на чип не смотрит, вообще не смотрит, да и на Бармалея-то не очень, – а только говорит: прошу сюда, не волнуйтесь, пожалуйста, нам придется вас задержать, это не будет значить для вас ничего неприятного, но, к сожалению, таков приказ, ваши биометрические… трр-трр… – и тут подваливает второй чувак, а народ между тем продолжает пассажиропоток, человекопродвижение через рамку, – ваш паспорт, паспорт ваш, – теребят Бармалея, – а тени от деревьев на берегу мотаются туда-сюда, и Бармалей подаёт раскрытый паспорт, крепко держа за угол, но те оба мотают головами – нет-нет, не так: паспорт – отдать.

Бармалей запрокидывает голову, чтобы посмотреть, кто на вышке, но за вышкой как раз стоит солнце. Море шумит, народ движется, причал качает. Чуваки спокойно ждут.

(Ты, Бармалей, поедешь на коронацию, – говорит редактор Бармалею за день до отъезда. Просили П.Е. – тот заболел. Г. собирался – ногу поломал. Лида очень хотела поехать, но сам понимаешь. А у тебя чип стоит. Если что, претензий к тебе никаких… И потом, у тебя давно не было ни бОнусов, ни крЕдитов, коронация – хороший повод проявить себя. Ладно, Бармалей, двадцать девятого вечером. Тридцатого утром кораблик, в два приплывает царь, в четыре пресс-конференция. Первого с утра мероприятие, вечером народные гулянья. Второго, если всё будет нормально, обратно, и третьего утром ты дома. Отличный план, – говорит Бармалей бодренько. (…) По-моему, Бармалей, ты не вернёшься, – говорит Г., повисая на костылях и прикуривая. – Я тебя знаю – ты из таких мест никогда не возвращаешься. – Типун тебе на язык. – Ну или не ты, а такие как ты. – Да фигня это всё, – возражает Бармалей. – Ничего там не будет, всё это слухи панические. Просто, ну, как его, туда-сюда, ну, максимум, кто-нибудь плюхнется в какое-нибудь море или озеро… ну или свалюсь вот, как ты, с какой-нибудь тоже лестницы или с пенька… потом этот приедет хмырь, поклянется там на чём надо, нахлобучат на него эту шапку дурацкую, помолятся все кому-то там… или кому там… и разъедутся, и всё пойдёт по-прежнему. Им просто движуха нужна какая-то, – Бармалей водит в воздухе сигаретой. – Ну ладно, – говорит Г. – Ты там береги себя. – Угу-берегу.)

Вот те и береги себя, вот те и претензий никаких! и сразу на рамке запищал. А куда, дёргается Бармалей как обычно, а сколько времени-то займёт, скажите хоть, чтобы я планировал. Не знаем, как обычно отвечают ему, это не мы придумали, это инструкция, – и добавляют: не волнуйтесь. А чтобы планировать, так это лучше не стоит, ничего на ближайшее время не планируйте. Бармалей вплывает на берег, серые по бокам. Необычное ощущение. Бармалея много раз так вот водили: и по тридцать первым числам, и просто по весне, – и всегда грубо, тащили иногда, волокли. На этот раз – ничего подобного даже близко. Режим вежливости на максимуме. И от этой избыточности, повышенного комфорта Бармалею не по себе.

По пыльной дороге к монастырю. Народу много. Велосипеды. Палатки. У озера продают пирожки, пиво, квас, начинается купанье. А Бармалею ни в лес, ни по дрова. Блядский чип, блядское УПНО с его нормализацией.

Вот и монастырь. Ведут направо, по тропинке вдоль самой крепостной стены, мимо тележки с квасом и сухарями, мимо длинной очереди экскурсантов, приехавших пораньше. Через десять метров – неприметная, низенькая деревянная дверка в каменной стене. Пригнуться. Посторонившись, Бармалея впускают первым. Внутри приятно, прохладно, чисто выметено, пахнет ладаном. Каменные крутые ступени ведут на второй этаж. Там площадка, лестница круто уходит вверх – но спутники открывают перед Бармалеем другую дверку, тоже деревянную, тоже низенькую. Стены везде кирпичные, обмазанные глиной, белёные. Хочется назвать их «стеночки».

И вот она – «келейка», самая настоящая монашеская келья.

Будто в сахарнице, озирается Бармалей.

Метров шестнадцать квадратных. Точнее, шестиугольных. Потолок сводчатый, толщенные кирпичные стены побелены. Под потолком с одной стороны – три крохотных окошка. Стёкол в окошках нет. Решётки есть – редкие, старые прутья. Пол дощатый. Напротив двери – узкая щель в стене. У левой стены стол и пара деревянных скамеек.

Обустраивайтесь. Сидим здесь, туалет за вон тем проёмом (показывает на щель). Рюкзак придётся отдать. А также мобильник, деньги, ничего брать сюда нельзя. Простите. Такие правила сегодня. Никаких личных вещей. И вам придется здесь подождать. А обед мы вам принесём.

Нет-нет, – говорит Бармалей. – Кредитку и айфон я не отдам, конечно. Это исключено.

Келейка расплывается у него перед глазами в багровом тумане. Он прилежно наблюдает оранжево-красные треугольники, гадая об их значении. Вдруг понимает, что сидит на полу, таращась на низкую деревянную дверку.

Дверка плотно заперта. Полосы света лежат на каменных плитах. С улицы доносится смех и гомон экскурсантов.

Рюкзака и айфона нет.



2. Николай Николаевич

На скамье у стены, в просвеченной зеленоватой полутьме, обнаруживается пожилой, но моложавый чувак, аккуратный, короткая стрижка проседь пробор пиджак брови подбородок с ямкой.

Да что вы на полу-то всё! Давайте ко мне на скамейку.

Бармалей, покряхтев, привстаёт. Ничего не болит, но мышцы слегка одеревенели.

Долго сижу-то?

Пожилой пожимает плечами.

C четверть часа. Как меня впустили, так и сидите. Поздоровались трижды. Но в контакт вступили только сейчас.

У вас тоже сумку отобрали? – Бармалей.

Почему отобрали, сам отдал. Я гражданин законопослушный, – с пониманием кивает на чип. – Вас как?

Бармалей. Пётр Бармалеев.

Николай Николаич… Я вам сочувствую, – подобие улыбки, – но сам я, знаете, не спорщик… Считаю, что рамке виднее, и вообще – им там виднее. Сказали сидеть, значит, надо сидеть. Если биометрические показатели – тут лучше перестраховаться. Царь-то, он у нас один всё-таки, уж какой ни на есть. Так что лучше посидеть. Хотя вы со мной, наверное, не согласны.

Не согласен. Я бы лучше пива выпил. Меня-то точно из-за чипа. Чип старый, меня восемь лет назад нормализовали. Технология ещё внове была, поставили титановый. Теперь техобслуживание надо проходить, а я не прохожу, вот он и запищал.

А-а, – кивает Николай Николаич с пониманием. – Восемь лет назад, это значит, ещё когда акции протеста, когда с белыми ленточками ходили… Старая техника часто даёт сбои… А я почему запищал, даже и гадать не хочу. Вроде я самый что ни на есть скучный, обычный. А думаю, просто дело в том, что я вместо брата приехал, по его билету. Хотя это не воспрещается, но другой причины я просто не могу придумать.

В окошках под потолком видно только небо, но слышно много разной жизни: лают собаки, смеются девицы, визжат купальщики (озеро рядом). От этого спокойней, но и досада берёт.

Вместо брата? Ваш брат не смог, и вместо него приехали вы?

Не смог, да… Умер мой брат, – Николай Николаич, рассеянно. – Неделю назад…
Неделю назад. Соболезную.

Да… Это же не просто брат, это самый близкий человек мой, – Николай Николаич озирается. – Я… вообще не очень, конечно. Простите. На мне его ботинки вот. Пиджак его, – растерянно берётся за лакцаны. – Он директор был конторы нашей. Его обязали ехать. Он умер, а билет остался.

Вносят две тарелки жиденькой ухи, два куска хлеба и две чашки чаю. Обед. И сразу уходят.

…меня старше был на пять лет, – говорит Николай Николаич, прихлёбывая уху – Выше и крупнее. Поэтому пиджак его, – берётся за лацканы. – Я пиджак этот… на помойку пошёл выбрасывать
ну чего тут такого
от него много осталось пиджаков
некоторые я ношу
а некоторые мне не подходят, этот видите не по размеру – крупнее был брат-то мой
иду, иду, и… жалко пиджак
думал его повесить как-то интеллигентно
а некуда
грязное всё на помойке-то
ну и я
не могу решиться, держу его всё в руках
сентиментальность, знаете, проняла какая-то
а тут парень идёт
и по комплекции – вылитый Георгий!
(Так моего покойного брата звали.)

я к нему
протягиваю пиджак.
смотри! – говорю. – Пиджак какой новый! Хороший!
хочешь? Отдам! Даром отдаю!

а парень от меня шарахнулся почему-то.
Шарахнутый какой-то, точно.
С прибабахом.

А вы не хотите пиджак? – спрашивает Николай Николаич и окидывает взглядом Бармалея. Вы смотрю тоже крупный такой. Может, подойдёт? Померьте!

Подумаю, – говорит Бармалей сочувственно.

(а тут дверь снова открывается и –)



3. Паскаль

пятясь
как
паук-косиножка
дичась и чудясь
озираясь с ужасом
в келье
появляется

ИНОСТРАНЕЦ

сначала белые кроссовки
потом двухметровый сам
потом взъерошенный и молодой
потом большие добрые глаза
потом бородка и носяра
потом в руках тарелка с ухой – выдали, значит, пожрать

видит Бармалея, видит Николая Николаевича, говорит:

Привет! – испуганно улыбается.

Шпарит он по-русски здорово, только всё время пригибается: келья высокая, а ему кажется низкой.

Паскаль, – ставит тарелку на стол, вытирает руки о штаны (расплескал уху на руки), аккуратист Николай Николаич вытягивает из кармана мятую бумажную салфетку. Рукопожатия.
Я правильно всё понял, что рамка заподозрила нас в том, что мы по своим биометрическим показателям похожи на каких-то террористов, которые могут сделать что-то против государя императора?

Вы правильно всё поняли, – Бармалей. – Скажите, а вы сумку сами отдали или у вас её отобрали?

А у меня не было сумки. Все вещи в рюкзаке, я его на этой оставил… как его… на рамке, проходил без него, рюкзак забрал Франсис, все вещи у Франсиса.

Это вам повезло.

Да, да, мне везёт!

А вы паломник, что ли?

Да-да, паломник… А что значит паломник?

Человек, который путешествует по святым местам.

А-а… Да-да… Нет-нет.
я не паломник
я путешествую не по святым местам,
а я просто путешествую с группой людей с Down Syndrome
мы из Москвы
то есть мы с Франсисом из города Клермон-Ферран
Европа. Франция. Провинция Овернь. Шины «Мишлен»
работали там раньше на заводе
но мы волонтёрим в Москве уже шестой год
знаете – центр «Даунсайд ап»
социализируем и адаптируем людей с Down Syndrome
огромным успехом пользуется наша реабилитация, людей всегда не хватает

в России ведь почему-то – когда ещё дети – это да, это уже есть
но что они у вас тут взрослыми делать будут?
Вся эта ваша реабилитация – к чему она взрослому человеку с Down Syndrome
если он не может здесь ни жить самостоятельно
ни работать самостоятельно

ну вот, а мы их везде – не только работать
не только сувениры там изготавливать или вязать шапки или носки
мы их по-разному трудоустраиваем (жестикулирует)
и жить учим отдельно от родителей
и путешествуем вместе
кругозор, всё
ну мы любим Россию
хотя часто ездим к себе
но больше половины времени мы проводим тут
привезли ребят на коронацию
а на рамке меня остановили
теперь Франсис с ребятами один
справится, конечно
но сложновато будет

Ни хрена себе, – говорит Бармалей. – А из учеников ваших, значит, никто не запищал? И ваш коллега Франциск не запищал? Хотя у него стигматы?

Нет, только я, а у меня ни стигматов, ни Down Syndrome. Ха-ха! – Паскаль беззаботно смеётся. – Стигматы! – и тут же омрачается, хмурится.

Мы и сами толком не знаем, в чём дело, Паскаль, – говорит Бармалей. – Что-то биометрическое, надо думать. У меня в виске, видите, чип Управления Нормализации, но дело явно не в нём. А Николай Николаич приехал по билету покойного брата, но вроде бы это тоже не запрещено.

А! Я из Европейского союза, может, дело в этом? – догадывается Паскаль.

О, точно! – говорит Бармалей. – Стопудово дело в этом.

Паскаль недоверчиво смотрит на него.
Ирония, – распознаёт он.

Угу, – говорит Бармалей.

А вы, конечно, не знаете, сколько нас продержат.

Пока царя не коронуют, – говорит Николай Николаич. – Потом отпустят.

Это вам сказали так? – Бармалей, к Николаю Николаичу.

Ну это было бы логично и естественно, – Николай Николаич.
А-а, – говорит Бармалей. – Ну да. Логично – это да. Естественно – совершенно согласен. Я бы даже так выразился – нормально… Видите ли, Паскаль, Николай Николаич утверждает, что он самый нормальный человек на свете. Я вот про себя такого сказать не могу. А вы?

Я не говорил «нормальный». Я говорил – «самый обычный», – поправляет Николай Николаич, достаёт носовой платок и тщательно протирает стол.

Ну обычный или нормальный, это без разницы, – продолжает Бармалей. – Я к тому, что рамка-то на нас запищала, значит… Значит, господа, нам с вами придётся вместо пива пить коньяк. Не то чтобы он был хороший, но он обычный. Нормальный. Как вы к этому относитесь, Паскаль?

Нормально, – говорит Паскаль. – А как вы сохранили его? Мне сказали, надо отдать даже гаджет. Но я лучше сразу отдал гаджет Франсису, а не им.

Вы, Паскаль, молодец. Гаджет у меня тоже отобрали. А коньяк был в потайном кармане. Давайте скорее его выпьем, а то сейчас сюда приведут ещё народ, и нас соберётся больше трёх.

Бармалей достаёт коньяк, разливает его по двум пластиковым стаканчикам, а треть оставляет себе во фляге.



4. Вики

возмущенные вопли, визг, дверь распахивается, и на скорости вносит пышную, высокую, яркую кудрявую брюнетку в кроссовках с золотыми языками, в полосатой футболке, красную, как помидор, растрёпанную, – тормозит, поворачивается, обрушивается на захлопнутую дверь с кулаками и воплями:
от-дай-те телефон!!
рамка на хуй!!
нормально ваще?!
мой телефон!!
моя сумка суки!!
сумку отдайте сумку отдайте сумку!!

бьётся о дверь всем телом, пинает кроссовкой с золотым языком, молотит кулаками, но ничего не добивается; рушится на пол и бурно, злобно, кратко рыдает.

Не плачь, – Паскаль подсаживается к ней и приобнимает за плечи. – Ты расскажи, что там – младенец у тебя? Что случилось?

Не, все живы, никаких младенцев, – брюнетка мгновенно перестаёт рыдать, смахивает с лица слёзы и обретает самообладание, – но всё равно паршиво, блин:
свадьба у меня
точнее не у меня
я организатор свадьбы
недавно этим занимаюсь, а уже по городу знают меня
потому что креативные вещи делаю
и сама веду это всё
ну как режиссёр и тамада
уж на что свадьба дело консервативное
а вот народ приходит, заказывает часто
и вот пришёл клиент
это мой лучший клиент
Слава – он из областного правительства (лицо на пять секунд снова расползается, но она опять овладевает собой)
вот
и я ему срежиссировала свадьбу
совмещённую с коронацией, понимаете?!

Да, здесь, на Островках
и они уже все приехали
и гости
всё готово, абсолютно всё
а я всех подвожу
без меня свадьба не состоится
нет ну какой же адский пиздец…
Славик из правительства и невеста блядь самая гламурная пара города
а тут эта рамка, рамка на хуй

(хватает тяжёлую скамью и молотит её концом о пол, так что аж щепы летят, Николай Николаич в некотором раздражении отсаживается подальше)

Блядь!!! Бляяядь!!! Ооо, какой кайф!!! Блядское государство!! Скрепы блядь!! Ёбаные уроды!!! Со своим ёбаным царём!!.. Рамка блядь!.. Рамка!!.. Хотя бы телефон отдали блядь! телефон!! хоть предупредить, что, где, блядь…
ну ладно
всё
уже всё
три миллиона просраны
свадьбу я им запорола

сто человек гостей
интерактивную картину ставим из русской истории
и коронация туда вплетена
целый сюжет был
сценарий целый
якобы незадолго до коронации государя
познакомились простая девушка и дворянин
на самом деле весь прикол в том
что Наташа вообще ни разу не простая девушка
а Славка… ну он из шахтёрского посёлка
но вот по сюжету у меня так
и она опоила его волшебным напитком типа зельем
он дуэль там устроил
(настоящую!
с разрешением на оружие пришлось морочиться!!)
озеро переплывал
ну и… короче всякая такая дребедень (сникает; и, снова встрепенувшись)

ну придумают что-нибудь без меня
нажрутся в конце концов попросту
денег мне конечно не видать
убытков никто не компенсирует

но не будем падать духом
в конце концов да, никто ведь не умер
поженятся как-то без меня
может их ждут какие-то невероятные приключения
какой-то новый, другой сюжет
сценарий
может, я таким образом вовлекла их в ещё более интересный интерактив
поломала им шаблон

Тебя как зовут? – Бармалей.

Вики.

Вики. А кстати, где Кристина?

В Барселоне блядь.

Вот. Вики. Мне кажется, это знак, что всё-таки вам надо заниматься в жизни чем-то более существенным, чем свадьбы гламурных блядей и подонков из областного правительства. Я не прав?

Ты прав, – говорит Вики. – Но три миллиона очень жалко.
Не расстраивайтесь! – говорит Паскаль. – Я тоже раз свадьбу испортил.
Одна хорошая девушка замуж выходила.
И как всегда – не за меня.
Там был такой аниматор тоже… вроде вас, Вики…
И когда гости были на крыльце, он нам сказал, можно кричать что хочешь.
Говорит: когда появляются молодожёны, вы кричите что хотите.
Что в голову придёт.
Главное, надо кричать. Громко. Такая традиция.

И что же ты кричал, Паскаль? – поинтересовался Бармалей.

Я кричал «Клермон, вперёд!» Ну как на футболе, вы знаете… И ещё кричал «Саркози – уходи!»

Ха-ха-ха! – хохочет Вики и хлопает себя по коленкам. – Пиз-дец!

Вики, – говорит Николай Николаич, – я вижу, что вы хороший человек, но можно маленькую просьбу? Я не привык, когда всё время матерятся. Теперь, когда вы уже выпустили пар, вы, уверен, сможете без этого обойтись. Так?

Постараюсь.

Спасибо.



5. Дядя Фёдор

и вот на этой ноте
вдруг
дверь снова распахивается
и на пороге
с букетом полевых цветов
возникает щупленький, задумчивый
в дырявых кедах
с клочьями седых волос, в треснутых очках
и растянутой рыжей футболке
старый рок-н-ролльщик
такой вот чувак

и возникает он так тихо и мирно
как будто сам пришёл
по своему желанию в гости

и говорит, потянув носом воздух:

Здрасьте, жертвы рамочки! Коньяк-то что – кончился? Так и знал… всегда к шапочному разбору… А у меня вот гитару отобрали… Очень приятно – дядя Фёдор…

Все представляются, дядя Фёдор садится на дощатый пол у стены.

Бармалей улыбается.
Вы тоже, кажется, пытаетесь угадать, что в нас общего?

Ага, – дядя Фёдор улыбается в ответ. – Я просто… Немного удивлен. Меня-то, ну, всегда заметают… мне и повода не надо… я думал, тут тоже… такие, как я… а тут самые разные люди… так, выходит, это меня не из-за паспорта?

А что у вас с паспортом?

Да просрочен на шестнадцать лет, такие вот дела. Я и сам… немного просрочен… – дядя Фёдор разводит руками.

история такая вышла

у меня с документами вечно беда
то одно то другое
то утоплю, то потеряю
один паспорт вообще сгорел в костёр выпал
другой украли вместе с сумкой, пока на улице избитый валялся

короче вы поняли
не живут у меня краснорылые образины или как их там
дубликатом бесценного груза которые

ну и вот – задолбался я их обновлять ходить
это ж геморрой
хлопотно
при моей жизни

провёл какое-то время вообще без
конечно, так тоже неудобно
то да сё
таскают вечно

а потом ко мне приехал приятель из Дагестана
и такой говорит
«дядя Фёдор, приколись – а я твой паспорт нашёл!»

который? – говорю
а вот этот

и даёт мне паспорт
девяносто хрен знает какого года
старый-престарый
оказывается, я его просто у него забыл в гостях
и знаете где
за пианино завалился
мы с ним лабали в четыре руки и пили
ну и паспорт каким-то образом смахнули туда в щель
а потом он инструмент стал продавать
ну и нашёл меня
то есть мою бумажную личность
и привёз – для смеха
а я обрадовался
как раз без паспорта тогда жил
задолбался восстанавливать
короче обрадовался
и давай его с собой везде носить

и что вы думаете
ещё семь лет он у меня прожил
верой и правдой
и хотя он был старый-престарый
ни разу никто не усомнился
билет купить? Да пожалуйста
кредит взять? Окей
Прикиньте? Вот какие дела

наверное, он рад был, паспорт мой старенький
благодарен, что мы его нашли
а уж мне-то как было приятно
посмотришь на себя молодого – и такой: а я ещё ничего!
Ведь узнавали!
посмотрят, сверят рожу – иди

но сегодня, видимо, пришёл наш с ним черёд
кто-то из нас двоих устарел
или портрет, или сам дориан

не буду врать, милый паспорт, ты у меня был не первый
а раз не первый, то, надеюсь, и не последний
кривая логика, говорите?
Знаю, что кривая
на прямой логике не объедешь
в общем, я не верю, что мне его отдадут
ну и хрен с ним
лишь бы мне меня самого отдали
а без паспорта я уж как-нибудь
паспорт я переживу

Да почему же не отдадут-то, – возражает Николай Николаевич. – Они что ли звери какие. Посидим, и отпустят, и всем всё отдадут. Это всё нормальная мера предосторожности. Нам-то откуда знать.

Бармалей (Вики): и вот так уже час обсуждаем. Видимо, так и будем гадать, пока не выпустят.

Или пока не «невыпустят», – Вики.

Да и начали не час назад, – Бармалей. – А раньше.

Намного раньше, – Вики.

Году в двухтысячном, – Бармалей.

Не, гораздо раньше, – дядя Фёдор. – Я помню, мы ещё при советской власти обсуждали, почему именно мы и когда нас выпустят.
Откуда? – Паскаль.

Да не слушайте вы их, – Николай Николаич. – Они неправомерно обобщают.

Дядя Фёдор улыбается скошенной, почти беззубой улыбкой.



6. Боба

Раскрывается дверь – широко-широко – и вводят абсолютно лысого, bald, гражданина средневосточной национальности в дорогих очках и крутых туристических ботинках. Восточный гражданин шагает в полной прострации, на деревянных ногах. Некоторое время идёт по инерции вперёд, а затем ноги у него подгибаются, и он садится на пол и весь складывается, как на шарнирах. Глаза у него полуприкрыты.

Вы выглядели точно так же, – Николай Николаич Бармалею. – Очевидно, этот человек тоже не хотел отдавать телефон или не хотел идти сюда, и к нему применили такую же технологию.

Вики:
А, это лучом таким, что ли? О! На меня светили-
светили… Потом плюнули и выключили… не подействовал. А я не знала, что не действует, так его испугалась, что сама всё отдала, а потом пожалела и стала скандалить!

Какие-то чудо-технологии, – Паскаль. – Любопытно было бы посмотреть. Жаль, что я им не сопротивлялся.

Лысый восточный гражданин открывает глаза и говорит:

привет, люди, а вы все иностранцы или все предприниматели?
у меня узбекский паспорт и бизнес свой
достали уже своими проверками, рамками и всем прочим
главное не церемонятся абсолютно
жена пыталась как-то…
…а да! – не представился, Боба Казиахмедов,

вот-вот, ну да
вы видели, что делают
это вообще в каком веке всё происходит, в какой стране
ну да впрочем вопрос-то риторический

мы-то приплыли ни на какую не на коронацию
мы на катамаране каждый год с женой и детьми
ну и в этом году тоже
а что поделаешь, если нормальное море тут две недели в году от силы
и то вон в бурю попали
вы не попали в бурю?

Попали, – говорит Бармалей, – думали потонем, катер перегрузили – он на сорок пять человек рассчитан, а набилось сотни полторы, не меньше.

ну вы уже утром шли
а мы-то шли ночью
на катамаране попали прикиньте
и, конечно, – ну дуракам закон не писан
мы в такое попали мясо
думали всё
ну виду не подаём – детишки молодцом, нормально тоже держались
у нас доче шесть, сыну восемь
уже думал честно, ребята, всё – ну
но тут эти луды, кругленькие островки эти
как-то пришвартовались не наскочили
ад кромешный, волны, палатку не поставить
хорошо мы привычные, соображаем
это часов в пять было утра, уже светло

не понятно, на фига было не заночевать нормально на материке
промокли в итоге напрочь, чуть не утонули
ну а что – даже весело стало, как согрелись
приключение
даже детишки не ноют
есть же и горелка, и бензин
можно хоть воду поджечь

уже и Островки видно
в целом нормально выскочили

нормально нас потрепало
мокрые пришли абсолютно
но весело
разложили на камнях вещички на просушку
палатку поставили, костёр развели кашу сварили
думали трески наловим

но тут эта бодяга
мы про коронацию вообще ни сном ни духом
а тут оказывается аншлаг
глядим, бежит к нам этот серый
билетики ваши
я предложил оплатить на месте в двойном размере
а серый не слушает
и давай-давай через рамку нас таскать
жена дети прошли, а я запищал
не удивился даже честно говоря

в метро раз в год езжу – так каждый раз останавливают
узбек, что поделаешь
а теперь уж даже и не знаю
то ли что-то с бизнесом
то ли просто как обычно
но вот это отбирание вещей – меня это напрягло, честно
ребята, меня это сильно напрягло

я знаете думаю, что это теперь не просто так всё

потому что они не могут не понимать, что мы за такое и в суд подадим и вообще
и раз они такое себе позволяют

Вы хотите сказать… – начал Бармалей.

Он хочет сказать, что нас отсюда вообще не выпустят, – хихикает Вики и руки потирает, как будто это всё не с ней – оптимистичная девушка. – А чо, я бы не удивилась.

Ерунда какая! – Николай Николаич. – Что вы нагнетаете?!

Это лишь предположение, – Боба, задумчиво. – Необязательно всех… Может быть, только меня…

Солнце уже ушло из кельи, но там, снаружи, продолжался яркий тёплый день. Звуки стали приглушёнными; видимо, экскурсантов впустили внутрь, в ворота, и только какая-то собака время от времени выразительно гавкала под стеной.
А вообще, – Боба Казиахмедов, – я рад, что мы остались живы и приплыли сюда. Это главное.
А что я здесь торчу – это, по большому счёту, не главное. Я готов платить сколько надо. Главное, дети живы и мы тоже.



7. Галка и её пёс

Следующего посетителя зовут Галина Иосифовна, но никто её так не зовёт и никогда не звал за все шестьдесят с чем-то там лет, а все подруги за чашкой кофе зовут её Галка, и даже родной сын Мишка зовёт её Галка. Маленькая, бойкая и крепкая, цветущая, с яркими чёрными глазами, в спортивном костюме, Галка без рюкзака, и без корзинки с грибами, без пледа, без лыжных палок, в общем, без всего, но всё равно спокойная и весёлая. На голове у Галки шапка пружинистых, подкрашенных почти дочерна волос. – Галка, – радушно представляется она, между тем как Вики, Бармалей и Боба пытаются, пользуясь случаем, вытащить из серых хоть какую-нибудь информацию, а те никакой выдавать не хотят, но остаются потрясающе доброжелательными. Единственное, в чём они уверяют узников рамочки, – что положение их временное, а телефоны отбирают гуманными методами, «мы вас пальцем не тронули, господин Казиахмедов, и вас, господин Бармалеев, тоже», но отобрать их необходимо, ибо если – ну а вдруг! – среди вас окажется действительный потенциальный злоумышленник воспользуется своим телефоном и предупредит товарищей об опасности, то вы же сами понимаете!

За собаку отдуваюсь! – Галка садится на пол, скрестив ноги в маленьких новых кедах. – Скучает, слышите?

Это ваш, что ли, там гавкает?

Мой. Ричмонд.
Это он на рамке запищал, а не я.
Но вы же понимаете,
я сразу сообразила –
если собаку одну арестуют, пиши пропало
живым он отсюда не выйдет
усыпят и всё
что им собака
скажут там, – оказывал сопротивление
а я друзей не выдаю

ну и махнула за ним!

А серые-то и не сообразили!
Прохлопали ушами, что там пищит.
Одного его пускать не стали! У них там – всё для людей, не для собак.
Так что я за него.
А Ричи за нами потрусил. Уселся под стеной
и сидит.
Так и просидит бедолага до конца коронации.

Ну а мне-то что – я и тут побуду, мне не скучно, я человек всё-таки.

Кто, Ричи?!
Не сбежит.
Ричи умный пёс, очень умный. Мы с ним общаемся.
И если вы меня приподнимете к окошку, Рич сможет услышать мой ответ.

Бармалей и Паскаль делают из рук крест, Галка взбирается на него, хватается за головы мужчин, и те осторожно поднимают её выше к окошечку. Галка приподнимается к решётке и громко лает.

Галка лает
и листья за окном шелестят
и птицы поют
всё отвечает Галке
с кем она разговаривает?
слышен лай, Галка радостно лает в ответ
а что вы ему говорите?

учу, как жить без меня эти два дня
пирожков пусть попросит с печёнкой, что в конце дня останутся
в киоске
пусть колбаски поклянчит
пусть сидит себе спокойно
и просит что-нибудь
так и пересидим

Человеку легче привыкнуть ко всему
и что хозяина нет
и что неба моря земли воздуха чёрта лысого нет
человек без всего выжить может

человек из нас я – мне-то легче взаперти
собаке это стресс
да и меня так просто в расход не пустят
а собаку они не пожалеют
я их знаю
для них собака не человек
особенно если она на рамке пищит
так что я за него

Да, – говорит Николай Николаевич. – Вы правильно сделали
что вместо него
А он знает, что вы завтра выйдете?
Он понимает «завтра»?

Понимает, – Галка, – но…
он почему-то не верит, что я выйду завтра, – она вдруг внимательно, щурясь, вглядывается в Николая Николаевича и резко его узнаёт, но не подаёт виду.

Я тоже сомневаюсь, – Боба.

Я не знаю, – дядя Фёдор, – я воздержался… Без паспорта голосовать нельзя… Но я верю. Пожалуй – да, я верю.

Вики, а вы верите? – спрашивает Бармалей.

Да мне пофиг, – Вики, весело. – Я три миллиона проебала и свадьбу подвела. Мне уже можно и вовсе не выходить!

Я точно верю, – говорит Николай Николаевич. – Жаль, гавкать не умею – и пёсика бы вашего убедил.

Паскаль, а вы? Верите? Паска-аль?

Задумавшийся Паскаль аж вздрагивает от неожиданного вопроса.

Во что?!



8. Органайзер

Дверь снова отворяется
и Бармалей видит знакомого персонажа

тот самый стриженый, что на причале сильнее всех нервничал и надрывал глотку – «проходите не толкайтесь не задерживайтесь»

Теперь Бармалей видит его вблизи.
Странный чувак. Очень странный.
Худющий, очень прямой, невысокий. Острое нервное лицо. Бегающий взгляд. Офисная одёжка. Будто его взяли и телепортом… или кликнули на нём – и из Москвы прям сюда в один миг перетащили. Невозможно же в таком отутюженном виде в поезде трястись, а потом на кораблике три часа.

И теперь видно ещё одну вещь: у него, как и у Бармалея, чип УПНО в виске.
Да только совсем другой. У Бармалея чип простенький, «принудительный», такой государство бесплатно ставит тем, кого хочет насильно нормализовать. А у стриженого стоит так называемый добровольный чип, в народе органайзер – встроенный гаджет, регулирующий не только уровень и динамику, но и содержание процесса идеации. Дорогущая штука, и не всем разрешают. Притом у стриженого органайзер навороченный, странной формы, авторский. Стало быть, лояльный чувак. Помешанный на лояльности.

Бармалей так и называет его про себя – Органайзер. Чувствует: имени своего стриженый не назовёт.

Здрав-ствуй-те! – резко, отрывисто декламирует Органайзер.
Впивается в каждого взглядом. По очереди. Расстреливает.

Боба поднимает брови.
Вики прыскает.
Николай Николаич удивлённо кивает в знак приветствия.
Паскаль наивно улыбается как ни в чём не бывало.
Дядя Фёдор корчит рожу.

Здравствуйте, – отвечает Галка. – Да вы не волнуйтесь. Мы все тоже… запищавшие. Вы садитесь. Всё будет хорошо.

Что вы хотите сказать этой странной фразой? – изумляется Органайзер. – Вы что, имеете в виду, что данная ситуация штатная?! В числе присутствующих несомненно присутствует человек, замысливший преступные замыслы против Государя! А вы говорите, что всё будет хорошо?! Всё уже нехорошо!

Да нет среди нас никаких преступников! – вдруг возмущается Николай Николаевич. – Что вы, честное слово, как дети малые. Одна власть ругает матом, другой наоборот… Думаете, это вам поможет?

Наоборот?.. – зловеще осведомляется Органайзер. – Вы сами-то… почему на вас рамка отреагировала подачей звукового сигнала?!

А почему я должен вам ответ давать? – расходится Николай Николаевич (Боба с Бармалеем смотрят на него с умилением). – Что это вообще за безобразие. Вы же сами на рамке запищали, должны сочувствовать, а вы на нас бочку катите. Вот вы, лично с вами, разве что-то не так?

Ну это же очевидно! – Органайзер высокомерно касается чипа. – Новейшая модель… ещё и в реестры не внесена… эдакой игрушки покамест ни у кого нет – я сам, лично, входил в число разработчиков! Первый испытатель и адаптатор! – Органайзер бросает взгляд на Бармалея. – Вот и вашу модель я также внедрял в своё время. Правда, на себе не испытывал, – с апломбом. – Ну что, поняли, «что со мной не так», уважаемый? А теперь ваша очередь!
Николай Николаич сурово молчит.

Дайте я скажу, – ядовито встревает Вики. – Про всех. Вот Паскаль. Работает с людьми, у которых синдром Дауна. Вот Николай Николаевич. Не знаю кто, но огнеупорный джентльмен. Вот Бармалей. Скандальный журналист, неоднократно битый всеми сторонами политического процесса… (Бармалей изумляется). Вот я… Тамада и организатор свадеб, триста пятьдесят грамм во время Мендельсона и ещё пол-литра в процессе… Вот дядя Фёдор – съел собственный паспорт… Вот Боба – у него сеть магазинов… Галка – говорящая собака… Так что успокойтесь, уважаемый Органайзер, никто из нас не хотел взорвать миро – ещё не – помазанника…

Нет, – не успокаивается Органайзер, напротив, сильнее заводится, и садиться не думает, – я не собираюсь так этого оставлять. Почему я должен сидеть здесь вместо истинного злоумышленника и, более того, вместе с ним?! Я настаиваю, что каждый из нас должен совершить полное и чистосердечное раскрытие…

Дверь снова открывается, и на этот раз вводят сразу двух постояльцев – двух женщин. Чип Органайзера принимается обрабатывать новые данные и ненадолго зависает.



9. Янда, Алексис

Вошедшая первой – странная, даже отчасти страшноватая девушка.
Именно так её хочется (девушкой) называть, хоть ей уже то ли за тридцать, то ли к сорока – невозможно точно сказать, двадцать восемь или сорок один. Высокая, сильная, с высокими скулами (на них отблеск заката). На плечах шерстяная кофта, а под ней чёрная майка с блёстками, розовая надпись: «GIRLЯНДА». Девушка-Янда похожа на силуэт, возникающий в облупившейся штукатурке на стене.

Здравствуйте, – диковато и осторожно водя глазами, произносит она и – бочком, бочком – Органайзеру поневоле приходится, уступая дорогу, шагнуть в щель – подаётся к стене и осторожно садится там, тогда как вошедшая второй – просит потесниться Бобу и Паскаля и уютно размещается между ними.

Алексис, – радушная улыбка. – И вы тоже попали? – замечает она Паскаля. – И это называется эффективная социальная политика!

Мы на кораблике познакомились, – поясняет Паскаль. – У Алексис шестнадцать приёмных детей, а среди них есть один с Down Syndrome, вот мы друг друга и нашли.
Ну уж – детей, – ворчит Алексис. – Подростки в основном… (одобрительные возгласы Галки, Вики и прочих). – Нет, Паскаль, я думаю, мы с вами тут по разным причинам.

Когда я через рамку проходила
им, похоже, звякнул директор детдома, откуда я детей таскаю

мы живём тут рядом, в [городке, из которого катера ходят на Островки]
они давно на меня зуб имеют
детдом провинциальный
детей мало
я их беру в семью одного за другим
знаете, как бывает
сёстры, братья
приятели
один за другого цепляется
умоляют – слёзы
типа а почему Леру взяли, а меня нет
ну у меня сердце не камень
беру

а директор в панике, что детей всех разберут и детдом закроют
накручивает их против меня
а они всё равно рвутся
всех-то взять не могу
ну сколько могу столько и беру
и ещё чуть больше
ну вот
директор понял, что так со мной не сладишь
начал борьбу уже официальную
сначала опеку подключил
а я выше пошла, так опекскую тётку его ставленницу – сменили
ну а остальные уже зауважали меня
все, никаких

но проверками успели так замучить
ладно
не сработало – так он начал кляузы на меня строчить
во все инстанции
короче чего только не придумывает
теперь вот решил меня задержать (это я так предполагаю)
а сам с проверкой опеку пришлёт
типа – я должна всё время быть с опекаемыми
а меня нет – где я?
Ага

вот, думаю, это просто этап нашей с ним войны
по крайней мере кто-то им звякнул же
когда я проходила рамку
они такие телефон берут
мне такой жест – погодите
сами слушают, что в трубке, а сами на меня смотрят
ну кто ещё это мог быть
конечно это наш дорогой Виктор Михалыч
его интриги и подкопы
но ничего, но пасаран
наше дело правое
прорвёмся
(смеётся)

а вы, ребята, за что сидите?

Органайзер, стоявший в некотором оцепенении, пока Алексис рассказывала, снова рвётся вперед:

Уважаемая Алексис, узнать это – также и моё желание. Ведь положение серьёзное, среди нас несомненно находится злоумышленник, а мы все, сидя здесь вместе с ним, не только теряем понапрасну деньги и время, но и, вполне возможно, подвергаем наши жизни существенной опасности. Граждане, неужели вам самим не хочется поскорее выяснить, кто именно из нас действительный преступник, и побыстрее отсюда выйти? Ведь это всецело в наших и общественных интересах!

Разберутся, – Николай Николаич поднимает палец вверх. – Не наше дело.

А думаете, если мы разберёмся, нас выпустят? – смеётся дядя Фёдор. – Что-то мне кажется, нам всё равно никто не поверит! А вдруг мы сговорились?

Ну уж нет, – Органайзер ярится. – Я настаиваю на полном разъяснении!..

Да, да, поиграем в мафию! – хлопает в ладоши Вики. – Закрывайте глаза! Будет жарко!

Вау-вау-у! – завывает вдруг Галка с деловым видом, подскакивая к окну. – Ребят, подсадите меня, Ричи что-то хочет спросить! Ав, ав – гав-гав-гав!

Органайзер дёрнувшись подскакивает, а остальные – все, кроме Янды, – взрываются хохотом, и только когда Органайзер требует объяснений, отвечают, что Галка не просто лает, но коммуницирует со своим домашним животным, донося до его сведения, что справлять естественные потребности следует вдали от стен святой крепости. И только суровая девушка Янда – та не смеётся вообще, сидит как каменная, ни словечка.



10. Кто же из нас злодей?

Придя в себя, Органайзер снова набирает обороты. Искусно взъерошенный, в безупречном костюме, он стоит посреди кельи и обличает.
Итак, не уходите от ответа. Нас здесь уже десять человек, и это наш гражданский долг.

Святая ревность гражданина, – подсказывает Вики.

…не ёрничайте над этим! Мы в святых стенах! – Органайзер свирепо озирается. («Не пиздиии!» – врывается с улицы весёлый визг и плеск – кто-то прыгнул в холодное озеро). – …наш, повторяю, гражданский долг – немедленно узнать, кто из нас на самом деле тот самый человек, ради которого нас всех здесь заперли. Вот вы, к примеру, как вас?

Каренина Нюра, – отвечает Вики агрессивно. Чёрные волосы растрепаны, глаза блестят волшебным матовым блеском. Бармалея волнует этот странный блеск, он и нравится ему, и чем-то тревожит.

Вики, – Органайзер отступает на шаг, как будто на него направили тёплый душ. Вики чересчур близко к нему, вообще всё в этой келье чересчур к нему близко. – Вот вы, я тут краем уха, свадьбу организуете на Островках, а именно – во время непосредственно коронации, миропомазания… А разрешение на свадьбу у вас есть? Я имею в виду не вульгарно-документальное, а высшее, выс-с-с-ш-шее разрешение, – Органайзер тычет пальцем в сводчатый потолок, на котором кирпичи красные с песочным оттенком. Как это – проводить свадьбу там и тогда, где и когда происходит иного рода, понимаете, свадьба, – а именно, свадьба Государя и Господа нашего Бога, миропомазание?! Вы сами-то вообще говоря замужем? Не была ли эта ваша свадьба на самом деле лишь прикрытием?.. операция «свадьба», а?..

Разумеется! – вторит ему Вики со всей серьёзностью. – Фата нашей невесты, знаете ли, это новейшая разработка, о которой даже вы не знаете – нейронная сеть мыслящих бактерий чумы и проказы! – Вики наступает на Органайзера, машет руками, как торговка помидорами, и тот ещё немножко отходит и переключается на Галину Иосифовну – по виду ведь не скажешь, а проницательности у Органайзера почти нет, всю слопал чип:

Ну, а может быть, вы? Со своей специально обученной… сссаб-бакой, которая там гавкает на улице шифрованным лаем? Да ещё надо проверить, точно ли она у вас собака! – или это человек, который принял образ собаки! – вы знаете, что Государственный Совет принял закон о принудительном экзорцизме в случае, если подозрение о бесовской природе индивида будет подтверждено тремя представителями контрольных органов, медицинским работником или педагогическим советом? Если хотите знать, я обладаю такими полномочиями и могу подвергнуть ваших бесов данной профилактической процедуре!.. Галка складывает руки на груди и кивает, так что Органайзер, сочтя миссию исполненной, переходит к Бармалею:

Та-ак, господин представитель либеральной общественности! Это ведь вы Бармалеев Пётр, так? Неоднократно недобитый борцун за свободу слова, собраний и союзов, автор скандально известного ребрендинга не буду напоминать чего? Ну, на вас-то и вовсе клейма негде ставить, вы уж слишком одиозная фигура, чтобы… Да и на настоящее дело вы неспособны! Так что вас я готов заподозрить в предпоследнюю очередь…

После самих себя, I guess, – уточняет Бармалей. – Ну над этим я бы ещё поразмыслил. Кто из нас менее подозрителен и кто большее трепло, неочевидно…

Так, а вы? – Органайзер переходит к Николаю Николаевичу, но тот неожиданно встаёт и, не обращая внимания на Органайзера, ловко скрывается в щели туалета, так что Органайзеру приходится довольствоваться Паскалем. – Вы из Европейского союза? А почему интересуетесь коронацией российского государя? Вы монархист?

Не то чтобы совсем, – извиняется Паскаль. – Но я… очень эмпатизирую, – на этом слове умение Паскаля легко и просто выражаться по-русски впервые его подводит, а Органайзера подводит его обширный лексикон.

Вы – что-что? – сбивается Органайзер (чип мигает).

Эмпатизирую, – повторяет Паскаль виновато и уточняет: – Радуюсь, ликую вместе с русским народом, и вместе с ним же вздыхаю, потому что многие мои ученики смотрят телевизор, и им это не идёт на пользу.

Здесь тоже есть ряд факторов, которые я небезосновательно считаю нуждающимися в проверке, – припечатывает Органайзер. – Ну, а вы? – он бросает взгляд на Янду, и вдруг его шарашит в ответ током такой чистой, безумной ненависти, что приходится сделать вид, что он вообще к Янде не обращался, – вы, Алексис, кажется?

Я Алексис, – да что ж такое, и эта тоже не робеет, не все ли они в сговоре, – но Органайзер распаляет, подзаводит сам себя, подносит руку к чипу и гаркает: – Значит, воспитываете подрастающее поколение? – и всех притащили сюда? – а если кто-нибудь царя ненароком – то вы и не отвечаете, так?

Отвечаю, – Алексис послушно, – по статье закона об опекунах и попечителях номер сто тридцать пункт шестнадцатый – «умысел несовершеннолетних, находящихся в семье более года», но только именно по части тех моих опекаемых, которые действительно более года, то есть это двенадцать человек из шестнадцати, – и Алексис устало улыбается Органайзеру – мол, помолчи уже, чувак, самому ведь стыдно.

Но Органайзер со своим стыдом умело борется. Вот! – поднимает палец он. – Помните об этом! Не забывайте! Что вы за них отвечаете! – а вы, как вас зовут?

Дядя Фёдор, ваше превосходительство.

Да вот как раз и неизвестно, как вас зовут! – а это значит, что любой может использовать вас в качестве орудия в своих преступных действиях! Использовать и выбросить как ненужный инструмент, – подчёркивает Органайзер, но видит, что на дядю Фёдора его аргументация не действует. – Так вот…
Погодите, – срывается Галка, – Ричи хочет мне что-то сказать. Подсадите-ка меня!

Не подсаживайте! – повышает голос Органайзер. – Пока мы не выясним правды, сношения с внешним миром, особенно с представителями иной национальности…

Ричи российской национальности, – возмущается Галка. – Просто он собака. А я, между прочим, еврейка – и что? Я хозяйка Ричмонда, собака принадлежит мне, и вы не имеете права, это частная собственность. Вот если я за ваш забор полезу за клубникой, вам понравится?

У меня нет клубники за забором!.. – сбивается с мысли Органайзер. – У меня вообще нет забора!..

Тем хуже для вас! – Галка.

Поддерживаю, – Боба. – Хуже. Может быть, лучше просто помолчать и не вести себя так, как будто вы, простите за выражение, бог?

Вы-то что о боге знаете?! – Органайзер. – У вас вообще ваш этот аллах, молчали бы! Это не ваши стены, не ваш храм и не ваша коронация, а если хотите знать, глобальные процессы вообще делают вас, господин Казиахмедов, первым подозреваемым просто по факту вашей принадлежности к…
Тут уж не выдерживают разом все.

Что значит «не ваш храм»? – Паскаль. – Как это «наш», «ваш»? Храм – Божий! Вы не знаете такую вещь?!

И при чём тут национальность?! – Алексис. – Далась вам национальность! Сами вы… марсианин!..

Дядя Фёдор разражается диким хохотом.
Я вас, гражданин Органайзер, насквозь вижу – кто вы и что вы. А если не верите, то доказать могу очень просто: у вас на жопе родимое пятно в форме полуострова Крым!

Органайзер бледнеет и бросается на дядю Фёдора. Тот вцепляется в Органайзера, они падают, Бармалей, Паскаль, Николай Николаевич и Боба бросаются разнимать. Ричи на улице задорно гавкает. Галка лает в ответ. Бармалей дотягивается до Органайзерского чипа и без особой надежды дёргает, слегка нажав на бока.

Чип выдёргивается безо всякого усилия, легко и свободно, но Органайзер кричит и хватается за висок так, как будто Бармалей его ментально кастрировал.
Ах ты сука! – кричит Органайзер. – А-а-а… О-о-о… Отдай… хуже будет… – он корчится, садится на пол, у него явно кружится голова, он ничего не видит и не соображает, сидит на корточках и матерится сквозь зубы.

Отдайте ему, – не выдерживает Галка. – Видите, как человеку плохо.

Нам с ним ещё спать в одной келье, – возражает Бармалей. – Ничего, пройдёт. Чип-то добровольный, там разъём. Единственное, что я его не выключил, потому и небезболезненно, но в целом не страшно. Зато счас, возможно, мы увидим перед собой человека.

Вики с сомнением хмыкает. Органайзер перестаёт шипеть и плеваться. Отнимает руки от висков. Поднимает глаза и с недоумением смотрит вокруг. Он весь багровый и мокрый, пот течёт с него ручьями.

Здравствуйте, – Бармалей.

Чип, – говорит Органайзер и протягивает ладонь вперёд.

Бармалей отрицательно качает головой.

Я программы никакие грузить не буду, – сипит Органайзер. – Просто базу включу – коннект, словарь, автозамена… у меня же там вся когнитивка…
Окей, – Бармалей. – Только базу. Если услышу опять бредятину, мы с Бобой вас скрутим, а Вики поможет.

Органайзер морщится и кивает.

Бармалей протягивает Органайзеру чип. Тот нажимает на нём пару кнопок и втыкает обратно в разъём на виске. На чипе вспыхивает цепочка огней, мигает по-ёлочному.

Приношу извинения, – говорит Органайзер гораздо бодрее. – Надеюсь на ваше понимание. Не взываю к вашему снисхождению.

Да ладно, – Боба говорит. – Не парьтесь. Проехали.



11. Органайзер говорит

Я… в целом… знаете… никогда не думал работать на систему. Но меня всегда интересовали эти вещи – планирование, нормирование… у меня есть внутренняя склонность к этим делам. И поэтому неудивительно, что в какой-то момент я занялся вот этими вот вещами… этими разработками… ну, словом… по встроенным планировщикам. Это было в тренде, а я, можно сказать, занялся этим одним из первых. Я был молод, мне хотелось успеха, я побывал в Кремниевой долине, тогда я был, знаете, в этой идеологии молодых двадцатилетних миллионеров, я мог бы и сам стать одним из них, если бы тогда, если бы в тот момент… меня не купила, да, эта вот тогда ещё просто отечественная корпорация, и я… я принял по сути верное количественно, но неверное качественно решение… И вот с того самого момента дороги назад уже не было, но я этого ещё долго-долго не понимал… Мне казалось, что… (Органайзер закрывает лицо руками).

Спокойно, – Боба. – Мы уже поняли, что вы падший ангел.

Не ссы! – добавляет Вики. – Ну я тоже всяких упырей свадьбы играю – и чё, не жить?

Органайзер поднимает голову.
Н-да… ну, видите же, вот, живу… Вообще говоря, я действительно не кривя душой могу сказать, что я и вправду стремлюсь, хочу нормировать людей. Вам может это показаться отталкивающим. Но я действительно верю в рациональный план, я так привык, иначе просто не умею, но в этом есть не только недостатки, но и достоинства, и если бы я в какой-то момент не начал планировать, то, возможно, я бы просто…
В целом я осознал, насколько можно бездарно потратить жизнь, если не заниматься планированием и нормированием своих показателей… да… когда мне было одиннадцать лет. За год до этого мой отец, он ушёл из семьи, ну и… он практически перестал присутствовать в моей жизни. Вернее, как… Он делал так, он договорился с матерью, что он будет приходить и забирать меня на выходных, на один день, по сути, на несколько часов, и где-то как-то проводить со мной это время. Но в реальности всё происходило совершенно иначе, всё происходило так, что он обещал позвонить утром, и я садился у телефона… Вот, знаете, мы жили в коммунальной квартире с матерью, и телефон у нас был один, естественно, общий, это ещё далекие девяностые годы, такой чёрный телефон с диском ещё… и вот на этой, значит, скамеечке я и сидел… примерно с десяти утра я занимал эту позицию, ну и вот так в целом весь день я мог просидеть, потому что отец… он мог вообще не позвонить, и тогда выходной у меня проходил даром, или он мог позвонить в пять, скажем, вечера и сказать, что он сегодня не сможет, или что он задерживается, и снова нужно ждать неизвестно сколько. Сами понимаете, что гаджетов тогда никаких не было, и вот эта ситуация, от раза к разу повторяющаяся, она меня несколько…

Заебала, – подсказывает Алексис. – Знакомая херня.
В целом на меня повлияло вот это, я сам этого даже не замечал в те времена, но потом я понял, особенно когда вырос, я понял, что во многих ситуациях я склонен реагировать так же, как отец… И поэтому, если мне не создать для себя и других какое-то по сути подобие железной сетки, которую я должен наложить на всю свою жизнь, на себя самого, то тоже буду вот так тратить чужое и своё время, и жизнь, она у меня просочится как каша сквозь пальцы, я ничего не сделаю, ничего не построю, ничего не создам.

А вы что-то создать хотите? – дядя Фёдор.

А да, а конечно, а как же! А вы не хотите ничего создать? По-моему, каждый человек, каждому из нас свойственно чего-то хотеть, вот только весь вопрос в том, что по сути очень мало кому удаётся свои возможности соизмерить и свои ресурсы все правильно… а-а… правильно их вложить, бросить, что ли, именно в тот котёл, где они… где они будут работать максимально эффективно…

Теперь о моей разработке… Я не претендую на какую-либо её оригинальность или… на то, чтобы она была моим собственным изобретением… конечно, я позаимствовал её у… авторов, которые занимались вплотную данной проблематикой… но, как все, кто пользуется подобного рода системами, я, конечно, значительным образом её кастомизировал, то есть подогнал, так сказать, под нужды нашего, ну, вы понимаете, под особенности того рода деятельности… которым я, простите, занимаюсь уже более десятка лет – нормирование граждан… Но ведь я пользуюсь ею и сам, а это значит, что я хлебаю кашу из общего котла, и это показатель того, что я честен…

В основе её лежит матрица, вот – вы можете видеть здесь, чип состоит из трёх частей, которые могут поворачиваться относительно друг друга – я задаю много разных параметров здесь, в этих клетках, и система сама выдаёт мне результат. Многим, кто только начинает ею пользоваться, кажутся абсурдными некоторые из её советов, например, когда она планирует за вас, во сколько точно вам, там, например, ходить в туалет и сколько времени вам стоит там провести за этим занятием, это многим сначала кажется абсурдным, и только потом ты начинаешь понимать, насколько многофакторный этот анализ… Если ты вводишь действительно все требуемые показатели, то есть если ты действительно по сути не боишься доверить ей в целом все стороны жизни своей, включая, там, вплоть до самых… то ты начинаешь понимать тогда, что такое по-настоящему помогающая система. Ведь в целом это не просто система, которая, там, экономит твоё время как-то, она ещё и создаёт, ну, ситуацию энергосбережения, причём такого, как ты сам решил, как ты сам занесёшь в эту программу, так и будет – вот пожалуйста, хочешь, нужно тебе – авральщик ты – нужно тебе не спать несколько ночей, да она тебе всё рассчитает, пожалуйста, там, банки энергетика, сколько тебе надо, и она тебе, что важно, скажет, где твой предел – а хочешь, поставь на режим, там, отпуска или энергосбережения, или режима плодотворной работы, пассивного отдыха, здесь столько функций, что… тут можно учесть ровно всё, что у тебя вообще есть. Но только да, важно, к этому, да, нужно относиться уже серьёзно, раз ты уже начал это делать – то имеет смысл просто идти до конца с этим делом, иначе просто смысла нет, иначе ты просто ну не создашь такого уровня заточенности, такого уровня сложности, который даст тебе те преимущества, которые эта система в целом может дать, и на который она рассчитана…

…вот знаете, я однажды… ну, был очень расстроен… это, как ни странно, была тоже ситуация, связанная с расставанием… и я – ну, как это бывает – ну, пустился, так сказать, во все тяжкие, это было, конечно, смешно, забавно… но что интересно – я и сам не знал, я не помнил, что там происходило, но когда я вернулся к системе, она предложила мне всё, что происходило, считать… она всё рассчитала, и я увидел нормальную кривую, сколько… в общем, что я вам хочу сказать, равновесие на самом деле… когда долго уже работаешь с этой системой, то понимаешь такую одну странную вещь… что равновесие, оно никогда не может быть нарушено, что не бывает вообще такого, чтобы нарушался как-то порядок… это можно только закончить, прекратить, вы понимаете, о чём я… но выскочить ты уже никуда не сможешь. Если есть жизнь, то есть и норма, если жизнь есть, то она нормальна… вот эту вещь, эта вещь – она им и недоступна… и вот эту вещь когда начинаешь понимать, то от этого понимания ты довольно долго… это серьёзные всё вещи, когда говоришь об этом, надо понимать, что ты сразу говоришь и… по сути… это и стало причиной того… что я тоже оказался не очень-то нужен им с моей разработкой. Им, как оказалось, нужна не норма, норма для них слишком сложна, им нужно на самом деле то, что хуже, чем норма… на самом деле – им нужна не норма, а безумие… и так я лишился сначала бОнусов, а потом и крЕдитов, и докатился до того… до того, чтобы…

Органайзер замолкает. И чип в его виске мерцает, остывая. Солнце уже давно не заглядывает в сахарницу даже искоса. Часы Николая Николаевича показывают шесть.



12. Пресс-конференция Ричи

Вдруг Ричи снова принимается лаять – да так чётко, отрывисто.

Ребята, – Галка, – у моего Рича для вас какие-то новости.

Для нас?

И для меня есть? – Алексис.

Для всех, – Галка. – Поднимите меня, уважаемые мужчины, и я всем всё передам.

Бармалей и Боба быстро встают у окна, сложив руки крестом. Галка взбирается на крест, её поднимают к окну, и она, издав призывное гавканье, слушает сообщения. Ричи лает, и Галка смотрит на Бобу Казиахмедова.

Значит так, Боба. Твоя жена тебе передаёт. Батончик съел три витаминки и покрылся сыпью. Миррочка купается, всё хорошо. Теперь наоборот. Палатку вашу не конфисковали, но они достали запасную и её тоже не конфисковали. С едой проблем нет, рыбы очень много, деньги никто не отбирает. Комаров нет. В общем, Боба, они тебя спокойно ждут без особых проблем. Катамаран тоже в порядке и его никто не конфискует. Это было всё наоборот. А теперь опять прямо. Коронация не состоится.

Как не состоится? – изумляется Органайзер. – Кто сказал?

Галка делает досадливый знак рукой: тише. Ричи лает снова.

Алексис, – повернулась к ней Галка. – Тебе новости. Варя уронила Ликин планшет на камень…

Слава Богу! – Алексис. – Наконец-то!

Серёга пошел разменивать деньги и проторчал в магазине полтора часа… Разменял пятитысячную на шесть тысячных купюр…

Пошли-поехали жаловаться друг на друга…

…Мы, говорят, всё постирали, нас научила одна тётенька стирать песочком, мы сидим около рощи, заряжаем там мобильники, нас одна тетенька научила их заряжать от берёзы, а ещё другая тётенька нам дала специальную жидкость, чтобы не переживать…

Бля… Господи…

…И, говорят, с едой проблем нет, рыбы очень много, и девчонки очень хотели посмотреть на царя, а его так и не показали, сегодня почему-то всё отменили, но вот завтра, уж завтра, посмотрим обязательно, и Соня хочет выйти на трибуну и чтобы он её поцеловал в прямом эфире. У ваших всё, – добавляет Галка и делает паузу.

И Ричи делает паузу. А потом снова лает.

Паскаль, – указывает Галка. – Хм-хм… Тебе Франсис по-французски что-то передаёт через Ричи. Я по-французски лай не понимаю, так что прости. А от твоих ребят тебе Рич передаёт, что рыбы очень много, с едой проблем нет, и что они хотят научиться варить варенье и собирают ягоды.

Спасибо! – кивает Паскаль. – Варенье научим!

Вики. Тебе передают твои клиенты…

О! – О! – Тише! – Слушайте! –

…твои клиенты тебе передают, что оценили твой удивительный ход с клюквенным деревом и пиццами, но до сих пор не нашли царя. Это очень круто, что тебе удалось его спрятать ещё до пресс-конференции, и клиенты тебе обещают возместить твои баснословные расходы. Прямо сейчас в данный момент Славик ищет царя по GPRS, но найти пока не может. Клиенты тебе передают, Вики, огромнейшее спасибо за отличнейшую свадьбу-приключение, но им уже нужны инфо-ключи – где всё-таки царь, да-да, они тупые, но хоть одна подсказочка им нужна, чтобы решить этот квест. Тебе передают, что им очень весело и ты супер-тамада.

Вау!! – Вики захлопывает рот. – Но минутку… что значит – «где царь»? Я вроде его не прятала…

Галка делает паузу. Ричи отрывисто гавкает трижды.

Николай Николаевич, для вас ничего нет. Но сегодня ночью будет. Готовьтесь.

Николай Николаевич диковато смотрит на Галину Иосифовну, потом прикладывает ладонь ко лбу, и, кажется, какое-то смутное воспоминание рождается в нем.

Бармалей, – Галка смотрит на Бобу, потом на Бармалея. – Для вас информация от вашего редактора: постарайтесь всё-таки каким угодно способом попасть на пресс-конференцию, потому что ходят очень странные слухи, которые мы хотели бы подтвердить либо опровергнуть. Не забудьте спросить о налоге на бездетность, о запрете на продажу туалетной бумаги без гербовой печати, об уголовном наказании наркоконтроля за продажу семечек в шоколаде и об отмене реанимационных мероприятий для лиц с утратой репродуктивной функции и/или пенсионного возраста.

С удовольствием спрошу ещё и про гонения на «Колобка», в котором нашли намёк на экстракорпоральное оплодотворение, – Бармалей. – Только что-то мне не верится, что мы с царём пересечёмся. И я тут засел, и он чего-то не рвётся со мной встречаться. Но как знать. Спасибо.

Ричи гавкает дальше. Галка:

Для дяди Фёдора. Ричи тебе передаёт, что он закопал твой паспорт под стеной крепости и потом покажет тебе, где именно. Твой паспорт выбросили, а он, Ричи, нашёл и закопал. Немножко порвал, правда, потому что другая собака хотела унести. Но фотография практически цела.

Спасибо! – радуется дядя Фёдор.

Тут лай Ричи становится яростным, как будто он защищается или нападает. Галка бледнеет и смотрит на Янду. Та поднимает голову.

Янда, – Галка. – Ричи гавкает что-то странное, я не очень понимаю, что, и не хочу тебе такое передавать. Но я хочу… как бы это… от себя тебе передать, что, ну, я с тобой, и что пусть тебе никаких таких плохих мыслей в голову не приходит, мы тебя защитим, нас здесь много, и всё будет нормально, – ладно, Янда? Пожалуйста!..

Янда опускает голову.

Ричи бешено лает. Галка отводит глаза.

Для Органайзера! – восклицает она вдруг. – Ричи передаёт… Боже. Ричи тебе передаёт, чтобы ты выбирался отсюда побыстрей. Как только можешь, хоть в окно, хоть как. Потому что они тебя живым не выпустят.



13. Бармалей и Органайзер
меняются чипами

Ну, я это предвидел, – Органайзер, спокойно. – Что ж, собственно, именно этого и стоило ждать. Как технократ я могу заверить вас, что моё упразднение будет обставлено максимально экологично и не причинит вам, уважаемые со… – Органайзер некоторое время ищет нужный корень, – уважаемые сотрапезники, ни малейших неудобств. Обычно это происходит следующим образом: сперва проверяется информационная составляющая упраздняемого, затем – его биометрические параметры, включая отпечатки пальцев, чтобы ни в коем случае не ошибиться, а затем уже производится остановка всех трёх жизнеобеспечивающих систем. Для вас будет поучительно пронаблюдать, каким безболезненным и завидно естественным является этот процесс…

Так, – говорит Бармалей. – Давай-ка, Органайзер, мы с тобой поменяемся чипами, и ты в информационном смысле станешь я. Пока дело дойдёт до пальчиков, они сообразят, что к чему, а меня им упразднять вообще без мазы. Отправят снова в УПНО, ну так я там уже был, чего уж. Ну, а пока они меня будут мурыжить, у тебя будет фора.

Я не могу, – ёжится Органайзер. – Такая жертва… А вдруг вас всё-таки упразднят. По ошибке. Я лучше уж завершу план существования самостоятельно, это будет как-то нормальней и правильней.

Не дури нас, мы тоже соображаем, – вмешивается дядя Фёдор. – Все чипы, не исключая и твой, эту функцию блокируют автоматически даже при полной отстройке. Бармалей дело говорит, меняйтесь, время выиграешь.

Органайзер подносит руку к виску, жмёт на кнопку, ждёт пять секунд и лёгким движением вынимает чип.
Бармалей вздыхает. Так просто! У его «принудительной» модели не только разъём вмонтирован в черепную коробку, но и корешки. Чтобы клиент не мог просто так вытащить.

Ножа, конечно, ни у кого нет?

Обижаешь, друг, – вдруг подаёт голос Боба Казиахмедов. – Ножа нет… да чтобы у меня в лесу – и ножа не было бы…

Достаёт из внутреннего кармана маленький железный шарик. С некоторым усилием тянет за его полюса. Подает Бармалею маленький симпатичный острый резак.

Отлично, – одобряет Бармалей. – Ну а уж зеркальца-то точно ни у кого не найдётся.

Обижаешь! – Вики протягивает хвост шарфика – а на хвосте встроенное зеркальце, не стеклянное, конечно, пластиковое – видно мутновато – но хоть что-то.

Вот это да, – Бармалей впечатлён. – Ну ладно… счас… кто не любит вида крови, лучше не смотрите, – Бармалею вспоминается Дзампано из фильма «Дорога». – Тэк-с…

Левой рукой берётся за чип, правой подносит к вис-
ку резак. Глядя в зеркальце, которое держит Вики, выдёргивает чип из виска, как морковку из гряды.
Боль острая, тошнотворная и приятная.
По щеке и шее течёт кровь, часто-часто капает на пол, шумит в ушах.

Николай Николаевич вздыхает.

Бармалей поворачивает резак и вдавливает посильней, подцепляя корешки чипа, вросшие в мозг. Левой хватается за эти скользкие от крови корешки и сильно дёргает.
Эта новая боль – как взрыв, но она быстро прекращается, и сразу же, мгновенно, всё вокруг резко меняется.
Первыми, волной, возвращаются запахи, родные и забытые.
Пахнет рыбой. Грязными носками. Туалетом. Свежим ветром. Ельником. Морем.
Господи, да ради одних только запахов, – думает Бармалей, опьянённый.
Быстро-быстро сбегаются отовсюду звуки, краски. Резкость, яркость, контраст, чёткость. Шорохи. Шумы. Подробности.
Бармалей прижимает кепку к виску, чтобы унять кровь. Ему уже не больно.
Он ухмыляется. В правой у него нож. В левой – выдранный чип с клочьями плоти. Коронация. Шапка Мономаха. Бармалей вытирает чип носовым платком.

Органайзер подаёт ему свой.
Я контакты немного высадил, – извиняется Бармалей. – Там никак, они врастают. Но гнездо оставил, включить можно. Только для вида, конечно, – и он вставляет навороченный чип Органайзера в скользкую кровавую дырку. – Сел вроде… Мигает?

Ну, он включился технически, – Органайзер. – Но без коннекта.

Да Господь с ним с коннектом, в гробу я видел этот коннект… Держи мой.

Органайзер вставляет Бармалеев чип и сразу морщится.
Уф, как вы это выносите. Всё какое-то серое.

Не нравится, да? – Вики, язвительно.

Да уж что там может понравиться, – Бармалей. – Зато мне теперь прикинь как кайфово.

Представляю, – хмыкает Вики.

Теперь переодеться бы, – говорит Бармалей. – Но это вряд ли. На меня твои шмотки не налезут.



14. Девяносто процентов ужина

Грохот подносов – серые приносят ужин и сталкиваются в дверях, но, удержавшись на ногах, входят по очереди, вежливо балансируя, неуклюже помещаясь. Оба совершенно одинаковые и даже, похоже, запараллеленные для экономии, именно поэтому им и трудно координировать движения[1]. Первый серый несёт семь тарелок макарон с рыбой, второй ещё две, да чайник, да пластиковые ложки (УПНО не признаёт вилок и ножей) и девять пластиковых стаканчиков.

Минуту! – подмечает Бармалей. – Господа, тут только девять тарелок и ложек тоже девять, а нас-то десять.

Как десять? – серые удивлённо пересчитывают обитателей кельи. – Девять вас.

Девять, девять, – подтверждает его товарищ.

Никакого подвоха, они и в самом деле не видят десятого.
А кого нет? – интересуется Вики. – Меня небось?

Понятия не имеем, – отвечает серый. – Откуда мы знаем, кого нет, если его нет?

Логично, – соглашается Паскаль. – Если кого-то нет, то невозможно узнать, кого именно…

Детектив такой есть, – Николай Николаевич. – Десять негритят.

А вот господина Казиахмедова мы попросим ножичек отдать. Ножичек не положено.

Боба без слов протягивает ножик серым, те учтиво кивают.

А капли мои от глаукомы могу я обратно получить? – Галка. – У меня в сумке.

Сожалеем, – говорят серые. – Не можете. Не положено.

Так, значит, я тоже есть, – Галка.

Как не положено? – некстати вмешивается Вики. – Вам русским языком говорят: от глаукомы! Вы хоть знаете, что такое глаукома? Это человек ослепнуть может!
Что-то ещё? – говорит серый, делая шаг к двери.

Нет! – Вики подходит к серому вплотную. – Капли от глаукомы выдайте! Мы жаловаться будем!

Со-жа-лею, – дверь захлопывается, но Вики успевает вставить руку в щель, и дверь захлопывается прямо на её руке. Вики визжит матом, и дверь распахивается снова.

Сожалеем, – повторяет серый и захлопывает дверь.

Господа, – подаёт голос Органайзер, – я могу со всей уверенностью… из нас десятерых серые не увидели именно меня. Ведь мой чип у Бармалея включился без коннекта, вот они меня и не видят, как компьютер не видит принтер без драйверов. Поэтому тут отсутствует именно моя порция, и, следовательно, именно мне не полагается ужина.

Ни фига, – возражает Боба, – ты вон у двери сидел, они же на тебя не наткнулись! Значит, видели. Просто перессорить нас хотят. Думают, мы сейчас опять начнём выяснять, кто злодей, кто существует, а кто нет, и закончится тем, что и вправду кого-нибудь замочим! Поэтому я вам сразу говорю – я есть не буду! Я – за мир!
Не, лучше я свою порцию отдам, – Алексис. – Я и так самая жирная здесь.

Нет, это я самая жирная! – возражает Вики. – Мне вообще есть вредно!

А мне есть уже поздно, я никогда не ем после шести, – Галка. – И вообще меня здесь быть не должно, запищал-то Рич, а не я. Давайте разбирайте еду-то, а то остынет вконец!

Макароны с рыбой – очень странное сочетание, – Паскаль. – И они какие-то серые, а рыбу мы сегодня уже ели. Знаете, мне не очень хочется, так что…

Я есть не буду, – Янда из угла. – Можете сразу моё забрать.

Если чип Органайзера у меня, то значит, это моей порции нет! – возражает Бармалей.

Не спорьте! – дядя Фёдор. – Это мне не полагается ужина, потому что я товарищ без документов. Нет документов, нет человека.

Тут встаёт промолчавший всё это время Николай Николаевич. Поправляет пиджак брата. Все замолкают.
Что-то странные я здесь слышу рассуждения! По-моему, это как раз такие рассуждения, которых от вас серые и хотели добиться. Кто жирный, у кого чип… Ерунда какая-то. Так нельзя. Нельзя так. Я бы тоже мог сейчас начать изобретать на ходу, что раз приехал сюда вместо брата, то, значит, мне и есть тут не надо. Но меня это, честно говоря, сердит. Как Вики сказала бы, «бесит».

Николай Николаевич улыбается – кто бы мог подумать!

Как же вы посоветуете действовать? – серьёзно спрашивает его Паскаль.

Предлагаю действовать так. Каждый съедает девять десятых еды. Ровно! Я буду следить! Затем получившееся отдаём мне.

Десятина, – говорит Бармалей. – Вы наш духовный лидер, Николай Николаевич.

Как у Достоевского… Старец, – вставляет Паскаль.

Ну-ну, – Николай Николаевич. – Пока ещё не старец. Просто люблю точность. Ешьте скорее ваши девяносто процентов, а то мои десять остынут, – он протягивает тарелки Янде и Паскалю, потом передаёт Бобе, стоящему у стены, затем Органайзеру, Бармалею; Вики придвигает тарелку к себе, начинает есть и Алексис, а дядя Фёдор салютует Николаю Николаевичу пластмассовой ложкой.

И вам, – девятая тарелка оказывается в руках у Галины Иосифовны. – Ложка вот… – вдруг Николай Николаевич замирает, глядя на неё. – Извините… – Галка встречается с ним взглядом. – Я вот смотрю, смотрю на вас… и у меня возникает такое странное чувство…

Да, это я и есть, – Галка, очень мило и буднично. – Я тебя, Коля, давно узнала.

Ой, да вы знакомы? – Вики спрашивает и тут же понимает по наступившей тишине, что ляпнула невпопад.

Они не просто знакомы, они ещё как знакомы. Это катастрофическое узнавание; они отшатываются, шарахаются друг от друга; и Галка, которая – она-то узнала Николая Николаевича уже давно – думала, что у неё есть фора, – вдруг понимает, что держалась за соломинку, что форы у неё нет, – но продолжает бодро и беспомощно улыбаться. Николай Николаевич берётся за голову.



15. Не любовная история

Ну и ну! – говорит он с расстановкой. И на глазах багровеет. – Я должен был тебя узнать… Ты совсем не изменилась, совсем. Как же я так… Кошмар…

Всё нормально, – очень бодро уверяет Галка и начинает нервно хихикать.

Она проваливается. Грязный тюль на окне в студенческой столовке колышется под лёгким морозным сквозняком. Перед глазами клавиши печатной машинки, пальцы бьют по клавишам точно и твёрдо, шуршит копирка, каретка отъезжает. Галка отбивает красную строку.

У вас была любовная история? – Паскаль (издалека)

Хватаешься за волосы, а они как тугие пружинки тогда были, – кровь шуршит в ушах, и вдруг видишь себя в списке.

Нет, любовной не было, – Николай Николаевич еле-еле.

И проваливается. Макароны с рыбой и алюминиевые вилки. Жидкий чай, но можно греть руки. Красные кожаные переплёты. Запах в деканате; в лаборатории. Кривые пыльные лесенки старого здания факультета. Теперь там всё иначе.

Мы учились вместе, – Галка натягивает рукава спортивной куртки на руки. Её трясет.

На сложных щах ребята, – дядя Фёдор. – Ну вы чего? Галя, смотрите, как ему стыдно теперь. Николай Николаевич, помогите девушке. Беритесь за руки уже, сорок лет прошло, или сколько там.

За руки никто не берётся, оба сидят красные и провалившиеся. Николай Николаевич готов под стол залезть, но всё-таки не лезет. Галка, кажется, сейчас заплачет, но всё-таки не плачет. А Николай Николаевич вытирает глаза. А Галка взглядывает на него.

Да ты чего, – говорит.

Кто меня за язык тянул? – Николай Николаевич.

Не хотите, не рассказывайте, – хлопочет Алексис.

Расскажу! – Николай Николаевич хлопает по столу. – Дело было в семьдесят третьем году. Я был секретарём комсомольской ячейки. Мы с Галей учились в одной группе в институте. И Галя подписала письмо к Брежневу, по еврейской линии, а я выступил с осуждением. Галю исключили из института и из комсомола. Причём я не из трусости это сделал! Я не знаю, почему! Просто так! Я просто не подумал! По инерции! Кто меня за язык тянул?! Я мог промолчать! Мог! Но не промолчал! – Николай Николаевич машет рукой.

Весь багровый, и на Галку не смотрит – не в ней дело, конечно.

Дядя Фёдор нащупывает репейник на штанах – прицепился в каком-то кусте. Репьев очень много, вот почему он весь чешется – это не только в комарах дело.

Галя, а что за письмо? – Бармалей.

Ну, советскому правительству тогда не хотелось евреев выпускать в Израиль, – Галка. – Писали отказы. Кто-то протестовал, другие старались больше изучать культуру, язык. Иврит тоже запрещалось изучать. Протестовали. Писали письма. То добьются чего-то, а то опять… обратно гайки закручивают. То начнут выпускать, пару сотен выпустят, и снова никого. Кто-то митинговал. Диссиденты, деятели всякие были. Не могу сказать, что была такой уж активной, такой активисткой. Но еврейкой точно себя чувствовала, как и всегда, и иврит изучать ходила в ульпан, то есть это, конечно, всё подпольное всё равно – в синагоге бывала… И вот одно такое письмо, так получилось, и я подписала. Хотя вовсе не собиралась никуда уезжать. Там было дело вот в чём, правительство одно время, кто уезжать собирался, лишало бесплатного высшего образования. Мол, езжайте к себе, там как хотите… Меня вот это возмутило как-то, хотя я всегда такой была человек очень мирный, спокойный… Вот я это письмо и подписала, выходит, как бы в знак протеста. Ну, а вы понимаете, по тем временам, что это такое. Конечно, так и получилось, что из института меня выперли и из комсомола. Но вообще-то всё к лучшему, конечно. Стала животными заниматься, и тут выяснилось, что это как раз и есть моё настоящее призвание. Теперь отличная профессия, ветклиника своя.

Две кислые слезы брызгают на Галкины щёки, и она осторожно, без особых эмоций промакивает их уголком рукава своей куртки, но на замену выкатываются ещё две, покрупнее.

Просто, – она глубоко вздыхает, – даже и не знаю, почему, сейчас вспомнила всё это, и на душе мутно, очень мутно. Это не в тебе дело, ты по большому счету и ни при чём, не ты ж виноват, что меня выгнали, я сама знала, на что шла… А просто тошно, вот и всё.
И мне тошно. От себя, – Николай Николаевич мрачно.

Так сидят они оба, провалившись в сорок лет назад, обоих тошнит и мутит, им и дела друг до друга нет. Николай Николаевич ещё раз переживает собственную подлость. Галка – собственную беспомощность, обиду, горечь. «Дело не в тебе», – могут сказать оба. В той давней истории, понимает Бармалей, оба они участвовали не как люди, а как молекулы; и кажется, что их в этой истории нет, что они ни при чём, но это не так.

Галя, вы ведь всё-таки что-то сделали, – говорит Вики. – Вы не сидели просто так, а взяли и подписали то, во что верили. Первый раз вижу настоящего живого диссидента.

Да ну какого там диссидента, – Галка. – Просто хотелось… ну… быть среди своих, чтобы принимали, чтобы разделяли со мной это… Мне страшно было другое, – говорит она задумчиво, – казалось, что одна минута осталась до большой войны или террора, до чего-то такого… Казалось, что просто здесь находиться уже невозможно…

Николай Николаевич привстаёт и подаёт ей руку. Он на секунду зажмуривает глаза. Галка его руку берёт. Без особого желания, просто потому, что это нужно сделать. Их всё равно мутит, и ничуть не меньше, но они пожимают друг другу руки, не глядя друг на друга, как будто они упали в эту яму с разных сторон и теперь нехотя, но помогают друг другу из неё вылезти. Вылезают и отряхиваются. Не глядя друг на друга.



16. Капли

Галка присоединяет свою десятую часть к другим десятым и передаёт тарелку Николаю Николаевичу.

Спасибо. Мне столько и не съесть, – Николай Николаевич зачерпывает макароны пластиковой ложкой и аккуратно отправляет в рот, и в этот самый момент дверь открывается и снова входят серые. Может, те же самые, а может, какие-то другие, неважно – всё равно они все одинаковые.

Тарелки просим сюда, – говорит один из серых и начинает убирать.

Погодите, – Николай Николаевич, – я ещё ем. Я вообще только начал. Вы не могли бы!..

Да-да, конечно! – кивает серый очень вежливо, но против вшитых инструкций не попрёшь: на ужин полагается полчаса, а потом тарелки убираются. Поэтому серый уверенно, с чувством долга берётся за его тарелку и нетерпеливо ее потряхивает, а Николай Николаевич, несколько оторопев, однако ж тоже не даёт в обиду свои девяносто процентов порции – получается эдакое незаметное, но всё-таки противостояние.

Погодите, это же безобразие какое-то, – Николай Николаевич привстаёт. – Отпустите тарелку! Мы не столько еду жалко, сколько просто… Что за ерунда?!

Серый вежливо кланяется, отпускает его тарелку и забирает ложку.

Куда?! – кричит Николай Николаевич. – Это несерьёзно! Дайте доесть. Я не из принципа, для меня ребята старались!

Серый вежливо кивает и забирает у Николая Николаевича тарелку и ложку.

И в этот момент что-то происходит. Николай Николаевич делает к серому шаг и хватает его за руку. Тарелка с едой переворачивается и вываливается на пол. Серый выхватывает свой луч, но воспользоваться им у него толком не выходит, потому что Николай Николаевич бьёт его по запястью, луч вываливается и обливает самого серого.
Простите, – вежливо замечает параллельный серый и светит на Николая Николаевича. Тот оглядывает пол и садится на корточки, стараясь всё-таки не попасть в рассыпанные макароны. Запараллеленный товарищ серого между тем сел именно в них.

Прошу прощения, я сейчас вернусь и уберу это, – вежливо извиняется другой серый, поднимает своего сотоварища и уходит с ним, заперев дверь.

Николай Николаевич просыпается почти тотчас же, встаёт с пола и прежде всего отряхивает пиджак покойного брата Георгия; затем садится на корточки и начинает аккуратно собирать в горсть макароны.

Не надо! – Бармалей. – Они сказали, что сами уберут!

Да разве они уберут нормально? Как всё равно роботы, – кряхтит Николай Николаевич. – От них не дождёшься! – приговаривает он, сгребая остатки своего многострадального ужина и спуская их в туалет. – Ну и чёрт с ними! Чёрт с ними…

А как это вы их ловко! – говорит Боба.

Что ловко-то? – не понимает Николай Николаевич. – А-а! Да это он сам себя. Говорю же, роботы.
За такое обращение с оружием их начальство по головке не погладит, – Бармалей. – Предлагаю воспользоваться ситуацией и чего-нибудь потребовать. Например, добавки макарон с рыбой.

Это ерунда, – Николай Николаевич неохотно.

Считаете, не дадут?

Николай Николаевич молчит. Задумчивый, в просторном пиджаке покойного брата, со своей проседью.

Дверь открывается. Входят сразу четверо. У одного – совок и щётка. Трое другие становятся – у двери, под окнами, у стола.

Так, а где эксцесс? – спрашивает серый с совком и щёткой.

Простите, – отвечает ему в тон Николай Николаевич, встаёт и подходит поближе. Он выражается очень отчётливо, на общем языке, для доходчивости, и столь же уважительно. – В числе предметов, находившихся в собственности присутствующих здесь лиц, имеется пластиковый пузырёк с глазными каплями, принадлежащий Сойкиной Галине Иосифовне. В рамках и с учётом баланса эксцессов мы считаем необходимым принести этот пузырёк для текущего пользования его владелице.

В келье светло, вечернее солнце заливает лестницу сквозь узкие, но частые стрельчатые окна. Николай Николаевич возвращается на своё место и садится, подперев лоб рукой.

Дверь приоткрывается, и рука серого встряхивает заветный пузырёк: держите, мол. Бармалей передаёт его Галке.



17. Николай Николаевич говорит

Я не просто нормальный человек, я… нормальней нормального
особенно раньше, – ведь раньше я очень любил порядок, раньше вообще был, как говорится, педант
Сейчас я только начал понимать, как это было всё на самом деле смешно
Как я жалею, что так много, слишком много думал о вещах и так мало о людях
Ах, надо было жить по-другому, но что уж теперь говорить

да, я был высокомерный
очень правильный такой, знаете, пра-авильный
и при этом, как многие правильные, я бывал в какие-то моменты совершенно безудержным
посылал все к черту, срывался с катушек и летел
пил, бузил, пьяный за руль садился, дрался
а потом стыдился этого, гневался
да сам на себя, что уж там
и снова надувался как шар
да, вот такой я был
ходил к блядям по молодости
играл
да это ладно, хуже того – сноб я был ужасный
как сейчас эти вот называются «хипстеры» – я был стиляга
и педант вдобавок
«учёный малый, но педант» – не помню откуда это
из «Евгения Онегина»? У меня приятель на-
изусть знал «Евгения Онегина»
мы его проверяли даже
книжечку откроем на любой странице
любую строчку мог процитировать
ух и завидовал я ему
с памятью всегда было паршиво, а теперь вообще ни к чёрту

да, так вот – я был очень скрупулёзный
у меня это всё было как-то связано
мне хотелось всё разложить по полочкам
казалось, что если у меня не будет нужной вещи, необходимого качества – то…
это непорядок, это раздражало, возмущало бы меня
какая-то была прямо сентиментальность к вещам
я никогда не терял футляров, запчастей, деталек
книжек этих… описаний
если терял, мучился и терзал себя
казнился
ночами мог ворочаться
смешно

ещё
я всегда хотел иметь лучшее
из инструментов, оборудования
лучшую дрель, фотоаппарат
иногда я копил годами
а потом я не использовал эту вещь
почти не использовал
использовал всё-таки
но мало
и чувствовал себя предателем
чувствовал вину

а на самом-то деле предателем себя надо было чувствовать совсем по другим поводам!
больше проку бы было
и порядочным надо было быть – в другом
другой порядок надо было защищать
более настоящий

Или вот машина, например
у нас всегда машины были с братом на двоих
мы вообще с братом были всегда
он меня в детстве спас
с тех пор я за ним

первая – смешной такой маленький зелёненький «запор».
Но резвый.
И вот я сажаю девушку в машину…
И тут нюанс такой – машина не престижная по тем временам.
Ну, мне, такому надутому, каким я тогда был… Катать на такой машине…
Но уж какая есть.
И ещё один момент: я трусоват всегда был насчёт скорости. То есть, я и сейчас не люблю лихачить. Езжу крайне осторожно. А тогда… Помню, на шоссе попал в Прибалтике – все едут девяносто. Семь потов сошло.
Ну, и как водится, я с собой нещадно боролся и старательно превышал. Просто чтобы показать себе, что я смелый.
Вот и в тот раз я решил поразить девушку скоростью.
Выехали на шоссе. А я как раз улучил момент. Белая ночь. Шоссе пустое. Тогда вообще машин немного было.
Гаишников тоже.
И начинаю набирать.
Выжимаю максимум. Двигатель на таких оборотах уже… Трясёт, бросает туда-сюда, как я не знаю что.
Идиот.
А сам искоса на девушку поглядываю – как, мол.
И вижу, что, кажется, нужное впечатление-то произвожу!
Что вроде нравится девушке!
Мило улыбается и говорит мне тихо, интеллигентно:
«Н, а останови, пожалуйста, на минутку!»
Останавливаю.
А она ни слова не говоря, сумочку хвать, и выскакивает на обочину.
И в слезы. «Чтоб я хоть раз, чтобы хоть ещё раз я с тобой села!..»
Я успокаиваю, останавливаю, пытаюсь обнять…
В общем, помирились. Но она долго сопротивлялась.
А потом выяснилось, что она уже знала про… беременность.
Про первого сына про нашего.
У нас та машинка ещё долго пробыла.
Я вообще страшно аккуратно к машинам отношусь обычно. И больше никогда себе такого не позволял.
Но однажды с приятелем ехали, уже в девяностых, и он спросил: Н, а интересно, сколько примерно твоя машина максимально может ехать?
Жена мне не дала ответить: «Сто пятьдесят», – говорит.
И мы с ней засмеялись.
А потом угнали машинку нашу.
так жалко мне было не машину, а бутылку коньяку, который в бардачке остался
машина-то не моя была, а брата
вот потому и не жалко
поэтому я и конца света не очень боюсь
а чего его бояться
всё равно всем живётся хреново
на этом свете
у большинства кончатся просто страдания
ну а у меня… бутылка коньяка… жалко, конечно
ну и чёрт-то с ней, если разобраться

надо было раньше допивать

я только мелочи помню
потому что тут я понимаю – вот это правильно, а то неправильно
отличить могу
а в главном нет
главное я забываю всегда

Ведь я что?.. я однажды знаете что забыл?..
Я поехал близкого человека хоронить, а урну…
Доехал до кладбища… что-то не то…
Ну, вернулся, забрал, конечно…

Николай Николаевич достаёт бумажный платочек, думает какое-то время, как будто забыл, зачем его вынул; потом по-деловому его складывает и начинает протирать стол.



18. Боба, его жена и сто процентов ужина

Начинается вечер, в келье душно и тесно. Узники начинают уставать. Пол жёсткий, дощатый, подложить под себя нечего. Местами и занозистый: лаком его когда-то покрывали, но плохо. Стенки кирпичные и тоже шершавые. Хорошо хоть, из туалета не слишком воняет. На лавке сидеть и того неудобнее: узкая, спинки нет. Николай Николаевич прислонился к стенке, покряхтывает, меняет позы. Галка изредка встаёт, разминает ноги, встряхивает кисти, крутит головой, но и она, как видно, мается. Вики скучает бешено и уже давно, – всё вскакивает и ходит туда-сюда по келье (три шага туда и три обратно), то садится на лавку, то на стол, то поправит волосы, то подложит ногу в кроссовке под попу, то вздохнёт, то потянется. Её черные волосы, кажется Бармалею, светятся, хотя солнце уже давно ушло из кельи, но болотный, зеленоватый, жидкий и тихий свет стоит вокруг, и черные волосы Вики слабо светятся, как будто его отражают. От запаха Вики, который Бармалей теперь чувствует, без чипа, особенно остро, ему хочется дышать чаще и глубже. Дядя Фёдор развалился на спине в своих драных штанах и замызганной рыжей майке, перегородив дорогу к туалету. Тощие коленки в репьях торчат вверх, взгляд тоже задран куда-то к потолку, и не хватает только сигаретки или травинки в углу рта. Девушка Янда сидит всё так же подобравшись, камушком, и кутается в кофту, молчит, взгляд тоже заправлен внутрь. Паскаль рядом с ней тоже молчит, ноги и нос вытянул вперёд. Паскалю сидеть, как видно, нетрудно, и вообще всё это ему нетрудно – он только поначалу немного испугался, а теперь совершенно освоился, в келье чувствует себя совсем как дома, и Янду понимает хорошо, только вот как с ней быть, не знает. Да и никто не знает. Органайзер на лавке, свежий и напряжённый, и хотя больше не скачет туда-сюда и не уличает всех, как прокурор (Бармалеев чип действует), но часто-часто моргает, вытянувшись, с постной и вытаращенной физиономией. И Алексис осталась на лавке, притулилась к стене, вздыхает, зевает, ноги то вытягивает, то снова ставит на пол, иногда наваливается на стол, а то мучительно выпрямляется, расправляет лопатки и снова складывает руки крестом: вот бы лифчик снять.

Только Боба единственный из всех остался стоять у стены, как будто и стоять ему нравится, и стена не такая уж шершавая. Почти не разговаривает, но во всём участвует. Кто говорит – Боба на того смотрит, еле заметно кивает. У Бобы яркие карие глаза. Иногда проводит ладонью по лысине или прикрывает веки, но снова смотрит, снова слушает, не грустен и не весел, не тревожный и не размякший, с чертами правильными и резкими, одетый в отличный современный спортивный костюм – и не жарко в нём, и не холодно, а так, как надо. Боба, кажется, может провести здесь сколько угодно, и всё будет прежний Боба. О других узниках так не скажешь – те уже начали подаваться и маяться.

Ричи громко лает под окном.

Боба, – Галка, – там пришли твои домашние тебя навестить.

Ого, здорово, – Боба подходит к стене, примеривается, прыгает – и, подтянувшись, хватается за решётку. Туристические ботинки скребут носами стену. Бармалей подходит к стене и подставляет плечо; Боба на него становится, но аккуратно, только одной ногой, не всем весом, предпочитая налечь руками и рёбрами на подоконник узенького окна.

Только теперь он чувствует, как на самом деле душно в келье. Снаружи солнце уже садится, рыжим блеском трава, огромные камни и мхи на них, озеро рябит и пляшет у Бобы в глазах. Вон сидит поодаль Ричи, а вон стоят невдалеке от тропки, на вытоптанной лысине травы, Кара, Мирра и Батончик, и машут руками, как фанаты. (Боба и Кара Казиахмедовы совершенно одинаковы, как будто их продали набором, скажем, в ИКЕА – правда, если бы именно там, то они были бы по-скандинавски белёсы, а Боба и Кара не белёсы, а, наоборот, черны, худы, носаты. К Бобе и Каре прилагаются их дети-Казиахмедовы, Мирра и Батон, – той же масти, в тех же практичных брендовых туристических одежках.)

Серых он, впрочем, тоже видит – в огромном количестве. Двадцать три только явно, а сколько ещё в полувидимом режиме поблёскивают.

Хэй! Привет! – кричит Боба, чувствуя, что толща стены всё-таки глушит его слова, что лучше было бы лаять, да погромче, – и тщится просунуться в окошко подальше.

Мы пришли на папу посмотреть! – кричит Батон. – У нас есть всё необходимое для папы! Мы хотим ему передать! – Да, мы хотим ему передать! – Кара возмущённо пытается совать серому в руки то помидор, то бутылку, но серый разводит руками, – запрещено, отойдите дальше, за дорогу! – Кара засовывает бутылки и помидоры обратно в сумку и быстро ориентируется, – окей, мы вон туда, за дорогу, так? – жестикулирует и уводит за дорогу детишек, и уж оттуда они начинают надрываться: Па! Привет-па! А мы видели! А мы! Детёныша морского котика! Это Батон первый увидел! А она не добежала! Она копуша потому что! А мама такая – где-где? Ха-ха! Папа, а мы зато знаешь что ели? Смотри-и-и! Ты такое ел когда-нибудь? Это вообще называется батончик протеиновый в шоколаде! Можно съесть три крошки и кашу не есть! А ты ел такое?

Е-е е-е-ел! – кричит Боба, подпрыгивая на Бармалеевых плечах. – Привет Бато-о-он! Привет Мирра-а! Кара приве-е-ет! Вы ка-а-ак!

У нас всё отбирают! Ты, пап, представляешь, у нас даже отобрали палатку и катамаран!

Конфисковали! – кричит Кара, в то время как серые делают негодующе-запретительные знаки руками.

Я зна-а-аю! – кричит Боба. – Завтра я выйду и конфискую всё обратно!

Конечно! Ты их, папа, одной левой! Мы знаем! А нам можно будет посмотреть? Пап! А ты эту собаку понимаешь? Пап! А тебе там что дали покушать? Рыбу? А там у вас дети есть? А почему нам нельзя тоже у вас внутри посидеть? А там интересно у вас? А там что, Богу молятся? Который что? А говорят, что сам царь тоже запищал на рамке! Он там тоже с вами сидит? А мы сегодня спать будем ложиться как обычно или когда?
Ка-ра-а-а! – кричит Боба, и дальше не по-русски. – Пора вытаскивать это и звать тех! Ты знаешь, где кружочек?

Кара на мгновение замирает, чтобы лучше услышать. Серые тоже головой круть-круть, пытаются включить встроенных переводчиков, но техника, во-первых, тормозит, во-вторых – не помогает: супруги не просто перешли на собственный язык, они и на нём общаются как разведчики: всё зашифровали, всё предусмотрели.

Забирай всё из кружочка, – кричит Боба, – а квадратик пока не трогай, а то опять отберут! Треугольник можешь взять треть, остальное положи обратно! Нам – если что-то у дяди, остальное себе! Главное, главное – шарик не забудь мне отдать! Как слышно? – снова по-русски.

Слышу тебя! – Кара, радостно. – Слышу! – она машет руками, не глядя на серых, потом что-то говорит Мирре и Батону, те кивают, прыгают, машут отцу – и, развернувшись, направляются прочь по пыльной дороге. Вот уже они скрылись за башней.

Боба отлипает от окошка и спрыгивает на пол кельи. Рёбра болят. Бармалей расправляет затёкшие плечи.
Так, ребята, – Боба. – А сейчас мы наконец всё-таки поужинаем и заодно пообедаем, – Боба снимает обручальное кольцо, кладёт на стол и начинает настраивать, покручивать, вглядываться в него. – Лупы нет, – бормочет, – ну ничего, по ходу дела сообразим…

Ого, – изумляется Вики. – Неужели это… Как только у тебя не отобрали? Хотя догадаться-то мудрено!

Обучальное коль-цо-о, – басит Боба не очень мелодично, глядя на Вики со своим обычным меланхолическим выражением лица, – непростое украшенье… У тебя были такие случаи в практике?

Ни разу! – Вики. – Кольцо-воронка – это ж надо друг другу доверять очень сильно. Наши боятся, что в ссоре партнёр-то его возьмёт и вывернет наизнанку. У вас мусульманская семья, Боба?

Не, – Боба мотает головой. – Мы восточные люди, но европейцы, видишь, – а сам кольцо крутит, крутит. – Мы когда уезжаем, всегда большущую заначку делаем у меня на складе, не говоря уж, что всё запасное. В двух, в трех экземплярах, – ярится Боба. – У меня всегда и всё предусмотрено. Никто и никогда не может застать меня врасплох. Дети же, а хочется налегке… катамаран сейчас, конечно, брать не будем – дождёмся, когда все успокоятся, а то серенькие опять всё радостно сопрут, такие они сякие… Ага! Вот! – в кольце появляется устойчивый зелёный огонек. – Ждем контакта. Счас нам Карасик покушать накрошит, а то эти склизкие макароны, правда, Николай Николаевич…

Погодите, – Органайзер изумлённо. – Ведь телепорты запрещены для физических лиц. Каким же образом вам удалось сохранить доступ к каналу?

Боба широко улыбается.

Органайзер, ты забыл, что я не физлицо, а хозяин компании. Мы с тобой сегодня тоже запрещены, но это ведь не повод не жить и не кушать… А кушать – хочется…

Вики начинает шёпотом визжать от восторга, выходит на середину кельи и исполняет несколько па откровенного танца – а потом делает ладушки с Алексис (та – устало, но тоже не без интереса следит за приготовлениями Бобы; она, как и половина узников, ни разу не видела телепорта).

Стоп-стоп, я не понял, а где воронка-то тут получится? – Бармалей морщится и трогает органайзер – тот греется и интенсивно мигает в тщетных поисках коннекта. – Без воронки и синхронизации они же ничего не смогут передать.

Воронка не нужна отдельная, – тихо-внушительно ответствует Боба, подняв шоколадные глаза вверх и набок. – Я сам и есть воронка – ещё когда у меня один магазин был, зарегистрировал себя как объект… это удобно для доставки мелких партий товаров, особенно когда надо быстро… У меня были самые зрелые финики, да и хурма прямо какая надо… Кольцо всевластия, – Боба вытягивает свою аристократически-смуглую руку. – Ну а синхронизация вообще не проблема… синхронизация у нас с Карой полная, мы каждый день синхронизируемся, иногда и дважды… Так что ждём вкуснятину! – зелёный огонёк мигает, растёт, светлеет, бегает по кольцу.

Алексис: Ты, Боба, прямо мою Женю напоминаешь. Она с собой тоже целую кучу вещей таскает. Вдруг, говорит, понадобятся. Сюда припёрла целую верёвку бельевую с прищепками. Зачем? – говорю. А Женя: ну, если корона царю будет не подходить, я вылезу и прищепками её к волосам ему… А я ему говорю: Женечка, всё бы ничего, да царь-то у нас почти лысый совсем… А она мне: а я ему тада к ушам!..
Да, – дядя Фёдор говорит, – у тебя, Боба, и впрямь всё придумано, всё продумано. Целый мир прям у тебя с собой на кончиках пальцев.

А то ж, – Боба. – Как иначе с ними? Сами видите! Отберут и то, чего нет… А кроме того, у меня ещё семья хорошая, верная. Это тоже очень большое дело. Одинокому человеку собственностью владеть вредно… Так, – вглядывается Боба, – готовим место… Бармалей уважаемый, стол немножко левее давай с тобой… подвинем!

Они сдвигают стол немножко левее. Вики затаивает дыхание, Алексис глотает слюну. Боба потирает лысину. Секунды идут, но на столе покуда ничего нет.

Ну?.. – не выдерживает дядя Фёдор.

Счас-счас, – говорит Боба, протягивает руки вперёд и – хоп – кладёт на стол свежий помидор. Хоп – и ещё один, и вот уже их выкатилась дюжина. Это не жидкие толстокожие розовые плоды, какие приходится без надежды на лучшее брать для салата в супермаркете, нет! – это сочные, некрупные настоящие помидоры, с алым густым соком. Молодой сыр: головки холодной моцареллы, сулугуни в желтоватой сухой шелухе. Острый и длинный зелёный лук, только что с грядки. Крупная соль в отдельной солонке. Багет – немножко пересушенный, но душистый. Мокрые редиски связаны за ботву в пучок чёрной толстой ниткой, как на рынке. Блюдо с жареной бараниной: крупные куски на косточках, переложенные варёными картофелинами. Влажный, мелкий жёлтый изюм.

Так, а вот и дядино вино, – Боба бережно протягивает руки, и – не без опаски – принимает в свои объятия пятилитровую бутыль, в которой плещется тёмно-вишневая домашняя наливка. Напоследок предусмотрительные Казиахмедовы телепортируют в келью десяток-другой пластиковых стаканчиков, тарелок и вилок.

Вот, – говорит Боба, – теперь совсем другое дело. А то я всё стоял и думал – почему я не могу вас угостить? А теперь, как видите, могу. Половину нам, а Каре остальное, каши там, орехи… всё, что не портится. Мы-то всё равно сразу съедим! Угощайтесь.

И начинается наконец настоящий ужин.

Так откуда же всё это богатство-то у тебя, Боба? – спрашивает Паскаль, посыпая солью половинку помидора. – На чём ты разбогател?

Да какое это богатство! – Боба разводит руками. – Разве же это богатство по нашим временам. Сейчас богатство бывает такое, какого в прежние времена никто не видал и о каком не слыхал. Что же до меня, то я и вовсе не богатый. Скорее, я немножко умный.

Тогда расскажи, где ты поумнел, – меняет вопрос Паскаль.

Да разве я сказал – умный? Я сказал, немножко, – смеётся Боба. – Может быть, я просто… живу.

Хорошо! – соглашается Паскаль. – Тогда расскажи: чем ты живёшь?

Да вы и сами видите, – Боба. – Семья…

Большая у тебя семья? – Алексис.

Не такая большая, как у тебя, – Боба. – Ну то есть большая семья у меня большая, – Боба разводит руками, видя перед собою мысленно своих дядьёв, тёток, двоюродных и троюродных братьев, родных и дальних племянников и прочий люд. – А маленькая семья у меня не очень большая. Всего только жена и трое детей.

Трое? – удивляется Алексис. – А с кем третьего оставил?
С няней, – помедлив, отвечает Боба.

А чего не взяли? Маленький?

Боба раздумывает, а потом отвечает:

Расскажу.



19. Боба говорит

Отдыхаем-то, – говорит Боба, – мы без средней без нашей, – смотрит на всех своими карими глазами, берёт лук и макает в соль, потом немного отпивает вина и продолжает:

Да и как бы мы смогли с ней отдыхать
когда она не ходит не говорит
почти не видит
знаете – ну – бывает такое – бывают такие люди
она давно с нами
что же, это, конечно, непросто
непросто жить человеку, которому уже семь лет
а она осталась младенцем трёхмесячным
и навсегда, навсегда
говорят, сможет прожить долго
мы стараемся сделать так, чтобы жила счастливо
и чтобы мы тоже жили с ней счастливо
это пришло не сразу
такая возможность
да, отдыхаем мы без Хафизы
есть у нас сиделка
хорошая, добрая женщина
большие деньги ей платим
дефектолог по образованию
работает в интернате для людей с множественными нарушениями развития
которые как дочь наша
не ходят не говорят неизвестно как мыслят
которые, как говорится, «в довербальной стадии»
то есть, значит – до слов

трудно быть вместе с человеком, который остался «до слов»
а каково ему самому – вы думали когда-нибудь
вот представьте что вас кормят с ложки
это ведь тоже надо уметь
есть с ложки
но мы её постепенно научили есть с ложки, глотать
потому что зонд – это плохо
ложка – это сразу другое качество жизни
когда с ложки, это вкусы
это можно сказать «нет», выплюнуть что-то
ну а кормить – это целое искусство
вот представьте, что вас кормят
(и кому-то из нас, может быть, ещё придётся есть с ложки)
вот ложкой попадают вам в рот
поворачивают там – а как поворачивают?
неловко? Или так как надо?
или ровно так, как вы бы сами ложку положили себе в рот
как кормить, чтобы было удобно
чтобы пища была нужной температуры

(а подумайте про тех, кого кормят люди на зарплате
пусть многие из них – это хорошие люди
пусть неравнодушные даже)

но кто думает-то об этом
вот смотрите: мы тут с вами сидим – и то
стараемся как-то друг к другу обратиться
друг с другом быть немножко вместе
а как быть вместе с таким человеком?
никто не затрудняется
и представляете какое это может быть одиночество
думаем – не чувствует, не страдает
а ведь у любого человека есть жизнь, есть счастье, несчастье
есть взросление какое-то

я думаю о том, что будет, когда ей будет двенадцать, двадцать пять
как она будет взрослеть
ведь у неё тоже будет какое-то своё взросление
как и у других моих детей
у тех будет – обычное
а у неё – своё, какое-то своё
моя дочь осталась трёхмесячной
но это только кажется
ведь на самом деле ей семь лет
человек живёт свою жизнь
и в этой жизни есть свои события
воспоминания, может быть, сны
чувства, какие-то потребности и способности
есть множество звуков, есть целый мир тепла и холода, осязания, голосов, боли, разных поз, дуновений, запахов, вкусов
у моей дочки было раньше плохое время
когда постоянные приступы не давали ей спать
и мы не высыпались с ней
но удалось подобрать терапию
и теперь намного лучше
у нас есть способы, как быть с ней вместе
у неё есть музыкальные вкусы
есть даже музыкальные инструменты, на которых
она может сама играть
в её жизни есть настоящие события
и это не маленькие вещи, это очень большие вещи
она умеет радоваться, злиться, может говорить «нет» по-своему
может отказываться
я знаю, когда ей хорошо, когда ей плохо
я знаю, когда мы с ней вместе, а когда она скучает по мне
её жизнь – есть
и она сама тоже есть
она живёт в нашей семье
родилась у нас в семье
мы с ней бываем счастливы
и она с нами бывает счастлива
мы стараемся, чтобы она не чувствовала боли
чтобы её жизнь была
максимально полной

нет, мы счастливы вместе
и она счастлива с нами
часто
иногда не очень

как это даётся нам? Да трудно

когда они были маленькие, это был ад
старшему был годик, когда она родилась
шестимесячной – три месяца не доносила мать

и пять месяцев пролежала с ней в больнице
пять
и эти надежды – туда, сюда, качели
а я с сыном годовалым – один
и бизнес
это было, блин
ну, это было…
непривычно
вот, мы вышли из этих коридоров и кювезов
мы были те, которым сказали «поздравляем, вне опасности»
а другим вокруг говорили, с тем же весом или даже больше
«ну что мы можем сделать, умирает»
а нам говорили «поздравляем»

(Янда встаёт и боком просачивается в щель туалета)

но с чем? – не сразу было ясно
что будет дальше
и чего никогда не будет
не – встанет, не – заговорит, не –
мы впервые столкнулись с этим, мы переживали горе, настоящее горе
мы даже думали – «пусть бы лучше»
да что там говорить

и потом сразу новая, третья беременность
нет, это был ад

я честно вам скажу, ребята, я чуть не развёлся тогда
мне это на хрен вообще не сдалось
многодетность эта
особый ребенок
я всегда любил для себя жить
движение, путешествия
спорт

а тут дома этот ад
никуда не денешься
у меня сильнейший был протест против этого всего
ни развестись, никуда не деться
дикая злость у меня была на всё вокруг
рюмку мог просто в руке сжать
и смотреть, как осколки крошатся и кровь течёт
а потом что-то всё-таки забрезжило
не надежда, а не знаю
что-то такое
и сам не знаю

а вы вот спрашиваете откуда это всё берётся
и чьё оно
а я вам так скажу: это всё не чужое
я сам это сделал, я делаю это каждый день
и никому на свете не удастся у меня это отнять

Боба медленно, точно, с удовольствием и в полном сознании свой действий берёт кусок баранины, сверху стрелку зелёного лука, солит и отправляет в рот.

Слушайте, – говорит Паскаль после очень недолгого молчания, и видно, что ему вроде и неловко молчание прерывать после такого-то рассказа, но он чует что-то, – слушайте, а как вы думаете – может, сходить посмотреть, что там Янда делает в туалете?

Ну, ой! – Галка делает большие глаза, – ты что вдруг так.
Паскаль смущается, втягивает голову в плечи, встаёт, пригибаясь, во весь огромный рост, кивает в сторону туалета, делает шаг к щели.

Ну, просто вроде она… ни разу там не была, а тут, хм… надо проверить… как там…

То-то что не была, ну и решил человек пойти наконец! – Галка, и шёпотом: – Пописать.

Да выйдет сейчас, – Алексис не чувствует симпатии к Янде, да и никто, кроме Паскаля (сидит тут как сова, ни слова не вставила, смотрит на всех свысока). – Чего там проверять?

Нет, я пойду посмотрю, – Паскаль, уже с тревожной уверенностью, и вдруг как-то всем его уверенность передаётся, и когда три секунды спустя он – оттуда – кричит, то все уже сразу понимают, что пошёл-то француз не зря.



20. Янда не выпилилась

Выпилиться, так говорили подростки в год коронации, – может, это слово надолго, а может, и нет, а раньше говорили ещё наложить на себя руки, совершить суицид, «убить себя» и даже «самоубиться» (хотя такого слова как будто и вовсе нет), – Янда не успевает. Паскаль застаёт Янду ещё вполне живой. По всей видимости, Янда привязала связанные шнурки к верхнему бачку (унитаз древний, с цепочкой), встала на стульчак и шагнула с него, но так как ей пришлось слишком долго обдумывать, как всё это получше организовать, да ещё и шнурок затягивается медленно, а где-то рядом под ногами есть всё-таки этот самый предательский стульчак, на который ноги так и норовят опереться, протестуя против странной Яндиной затеи, – ведь когда темнеет в глазах и начинается удушье, то переживаемое так уже неприятно, что противиться разумному голосу тела самоубийца не в состоянии, – то…

Одним словом, не успевает Янда как следует повеситься: впирается Паскаль со своей сверхчеловеческой эмпатией, верещит во всё горло, так что в туалет набивается добрая половина узников, тащит Янду из петли, и всё это так чертовски вовремя, что её даже и откачивать-то как следует не приходится – она сразу начинает отбиваться, кашлять и рыдать. Паскаль всё равно держит Янду и дальше, выпучив глаза, как жандарм, и нахмурив брови; Янда матерится и колотит ногами по нему и по стенам, Вики бросается Паскалю на помощь, вместе они втаскивают Янду обратно в келью, окончательно освобождают от шнурка и опускают на пол, где Янда принимает прежнее положение. Правда, теперь она не просто сидит, а ещё и рыдает, голосит, раскачивается взад-вперёд, трёт руками ссадины на шее, надрывно кашляет и беспрестанно, монотонно извиняется. Слёзы обильно текут из-под век её закрытых глаз. Паскаль сидит рядом с Яндой, приобнимает её и пытается утешать. Янда не отстраняется: ей пофиг.

Все прочие молчат. Темнеет. Ни лампы, ни других источников света у них нет.

Врача бы вызвать, – Алексис. – Мало ли, бывают всякие побочные явления. Янда, ты как себя чувствуешь? Голова как? Голос вроде нормальный, лицо не посинело.

Не надо врача, – Янда всё-таки немного хрипит, – не надо никакого врача, лучше серых позовите, пусть заберут – Органайзер, ты хотел выяснить, кто виноват – это я виновата, пусть меня заберут, а вас всех выпустят. Галка знает, это я, ей собака сказала…

Да не ты это, – Галка. – Она всё выдумала. Это бред.

Вам ваша собака сказала…

Не слушайте ее, – Галка. – Она бредит, это всё неправда.
Правда. Позовите охрану. Меня заберут, вас выпустят. Я хотела ему угрожать… у меня оружие было – консервный нож…

Ну так отобрали же оружие, – Бармалей. – Ладно, пусть ты собиралась. Рамка тебя уже отсеяла, можешь успокоиться.

Не отсеяла, – говорит Янда. – Пресс-конференции не было, значит, царя убили, и жить мне теперь незачем.

В каком смысле? – Алексис. – Ты сама собиралась его убить, а если его убил кто-то другой, то тебе незачем жить?

Да, – Янда, злобно.

Почему?

Потому что кончается на «у», – Янда снова надрывно кашляет, трёт руками шею и раскачивается. Паскаль обнимает её крепче, и теперь уже она его всё-таки отпихивает.

Алексис садится перед ней на корточки.

Расскажи. Пожалуйста. (Янда мотает головой.) Я должна знать. Если царь жив, мы сможем что-то сделать, – наугад импровизирует Алексис, следя за реакцией Янды. – Расскажи, и мы попробуем что-то сделать, может быть, надежда есть.

Янда перестаёт раскачиваться, выпрямляется, застывает и смотрит на Алексис с такой ненавистью, что даже ей становится не по себе.

Надежда у тебя есть?! – хрипит Янда. – Да пошла ты!..



21. Янда говорит

я должна от него зачать
только тогда мой Тиша вернётся ко мне
но если его нет, то всё бессмысленно
тогда как я смогу зачать от него
и Тишу тогда не вернуть

Тиша – это твой ребёнок. Так?

Янда закрывает глаза, и потоки лёгких слёз льются по щекам ручьями.

Вы знаете какая у нас медицина
вот моя мама говорила мне всегда

Дада, – бормочет Паскаль, сидя рядом и уже не пытаясь лезть с утешениями. – Дада.
Она мне говорила всегда
(гнёт своё Янда)
говорила не слушай наших врачей
вообще делай все сама зачинай без мужчин и рожай без врачей женщина сама всё может сделать если захочет
зачем я их послушала зачем зачем
(сдавленные рыдания, потоки слёз)

Сколько прошло, говорит Паскаль, с тех пор сколько времени прошло

семь лет назад всё это было

он родился на 24 неделе…
беременности…
я его не доносила…

говорили – пороки развития, несовместимые
но разве можно им верить
нельзя врачам верить

Боба судорожно вздыхает, Янда, взглянув на него, яростно шепчет:

да, да, да, выживают такие дети! И в отличие от твоей – здоровые растут
я думаешь дура, да?! Думаешь я дура деревенская?!
я тоже в интернете была
только за этим туда и ходила
только про это и читала

Джейкоб, в Англии, – на 22 неделе
Фрида, в Германии, – весила 450 граммов, на 22-й
их спасали и спасли
Эмили Хоуп и Артур Бэрден – близнецы! Двое – на 23-й
Четверть! Рождённых! На 22–23 неделе! Выживают! В мире – четверть!! а они
это не врачи это убийцы
но суд не принимает

(у Бармалея кружится голова, висок, из которого он выдрал чип, сильно ноет, и ему кажется, что он на миг отрывается от земли – и лунный свет Янде в лицо – лунный конус – на её лицо, страшное, пустое и красивое, как поле)

а они не стали спасать, да? – бормочет Паскаль.

Он жил, – слёз становится меньше, меньше, последние жгучие капли. – Он прожил пять недель
он был рыженький

идите все на хрен
все кто что думает по этому поводу
меня не интересует
Алексис:
а ты его похоронила? – да
тебе дали его похоронить
просто многие женщины…
некоторым, многим женщинам…
не удаётся похоронить, ну, такого ребёнка
ну и вообще ты вот помнишь его
горюешь по нему
у него даже имя было
не просто «ребёнок» или «плод»
ведь если умирает в первые сутки, то, кажется, они называют – «плод»
а уж если в утробе, тем более
а у тебя всё-таки был Тиша, целых пять недель

не было его «у меня», – Янда
его чужие люди трогали
я даже кормить его не могла
переодевать на руки брать качать
он лежал там в этом ихнем, как его…
его трогали только чужие люди…

Снова слёзы, но видно, что от слёз этих ей не легче, что она так плакала уже много раз, плачет так уже семь лет, но почему-то не может перестать. Что-то застряло. И может быть, дело не в Тише или не только в нём.

но я их заставлю его вернуть, – говорит Янда злобно, – они мне его вернут
я скажу ему, чтобы он мне его вернул
я знаю – есть такие технологии
я попрошу его, чтобы он их позволил применить
знаю – всё там по квотам, но можно
тем более если я попрошу о его личном участии
он не сможет мне отказать, он мой земляк
я всегда только за него голосовала и под подушкой его портрет у меня
он тех плохих накажет, а мне сына вернёт
я молодая, он мною не побрезгует
он сам же говорит, поощрять рождаемость
я знаю, он сам делает всем детей, кто просит, у него даже бесплодные беременеют
а я не бесплодная
я могу от кого угодно, но мне не нужны другие дети
мне нужен только мой, мне нужен мой Тиша
а это только он может сделать
я бы просила, а если бы он отказал, я бы угрожала
я бы на коленях его просила и пистолет к виску приставила бы нож взяла с собой отобрали суки на рамке
ну и что, это немного, небольшая разница
у моего отца с мамой тоже было двадцать пять лет
ну а у нас с ним двадцать три
мне тридцать семь, ему шестьдесят
к тому же я девушка
я специально восстановила девственную плеву
специально
у меня только один раз был
я в тот раз и забеременела
только один раз
теперь я девушка
и он тем более должен согласиться…

Да к чёртовой матери этого вашего царя! – возмущённо кричит вдруг Боба, перебивая Янду, и все приходят в себя ненадолго. – Что вы его все… обожествляете, ругаете, что на нём – свет клином сошёлся?! Царь как царь, отстаньте от него, вон – человечка на бумаге нарисовали – карандашиком – вот реально – вот ваш царь… у него даже и лица-то нет, ему лицо-то каждый сам подставляет… что от него можно родить?! Да ещё и – «того самого»… да он сам не тот самый! Что вы все с ума по нему посходили?!

Янда плачет. Паскаль задумчиво смотрит на неё. Алексис отворачивается.

Дядя Фёдор говорит:
Если, например, меня спросить…

Янда поднимает голову и вытирает слёзы.
Спросить?
Иди в жопу, старый мудак.
Что я буду у тебя спрашивать?
Что ты можешь мне сказать? Мне ничего не нужно!
Чего ты лезешь, куда не просят?
Я счас тебя уебу с ноги, «если хочешь».
Добра мне желаешь? Добренький? Молчи!
Знает он всё! Тебе легко, – вам тут всем легче, – короче, заткни пасть свою беззубую, бомж, и не вякай мне тут.
Не нравится? А мне посрать, нравится тебе или не нравится.
Ну что, что ты знаешь? Что ты мне скажешь? А?



22. Где позитивка?

Дядя Фёдор смиренно пережидает, а потом повторяет, но не Янде, а всем:

Вот если у меня спросить, сколько времени, то я бы не отгадал… Потому что… Вы мне, ребят, скажите… э-э… гхм… а который теперь час и сколько минут?

Девять двадцать три, – Николай Николаевич (а у него часы у единственного – все-то на мобильниках смотрят, а те отобрали).

Девять двадцать три! – повторяет дядя Фёдор со значением и поднимает палец вверх. – Двадцать три! Вы меня понимаете?!
Органайзер ахает. Он-то – с полуслова. Тут и до остальных помаленьку доходит.

Кто-нибудь из вас сегодня слышал позитивку[2]? – дядя Фёдор.

Я нет, – говорит Бармалей. – Но я её без чипа никогда и не слышал, так что просто подумал, что опять от неё отдыхаю. Мне она и так мозги натёрла.

Но ведь и я не слышу!! – пугается Органайзер. – Даже с твоим чипом, Бармалей! Кошмар какой… неужели?..

Кто-нибудь слышит? – повторяет дядя Фёдор, улыбаясь.

Нет! – Алексис. – А я честно каждый день, и все аффирмации наизусть с детьми, в школе же требуют, опека спрашивает…

И я нет! – Николай Николаевич, не без удивления. – Надо же, а я и не заметил бы, если бы вы не сказали. Привык.

Честно говоря, я её и так-то слышала невнятно и вперемешку с хуями, – Вики. – Но хоть что-то, конечно, всегда доносилось, а сегодня вообще ничего.

Эх! – Паскаль. – Жаль, я так ни разу и не услышал вашу позитивку. Мне, конечно, и не положено, но всё-таки я несколько лет тут, и любопытно… такая идея хорошая – всероссийская колыбельная для взрослых! Такая национальная специфика, нигде больше такого нет! А теперь уж и не услышу, наверное, да, дядя Фёдор?

Не услышишь по-любому, – возражает дядя Фёдор. – Не положено тебе. Француз ты.

Что это может значить, что мы её не слышим? – Галка. – Знаете, я ее даже любила! Вот вы тут все такие критики, а в ней ведь нет ничего плохого. Нормальное настраивание на спокойную ночь, после трудного дня мне очень помогало. Животных разных приносят, бывает, и усыплять, вот расстроишься, а позитивка на какое-то смирение меня настраивала, спокойствие…

Это может значить только одно, – Боба. – Что эта ихняя рамочка не сработала.

Ну хватит! – Органайзер тревожно оглядывается. – Хватит!

А давайте сами позитивку себе организуем? – предлагает Галка. – Кто ещё по ней скучает? Я, Паскаль – кто ещё?

Николай Николаевич задумывается. Неожиданно поднимает руку дядя Фёдор.

Не то чтобы я скучал, а просто интересно, что вы придумаете вместо неё. Давайте, а?

Давайте! – Галка прочищает горло. Тут неожиданно поднимает руку Янда.

Вот! – воодушевляется Галка. – Янда, молодец!.. Ты тоже по позитивке скучаешь! Это совсем другое дело, а то, понимаешь, шнурки тут!.. Так держать! Алексис, а вы?.. Поднимем дух! Это же будет наша позитивка, не официозная какая-нибудь!

Вики:
Если наша и не официозная, то я тоже могу попробовать. Это дело другое. Давайте?
Давайте! – воспламеняется Галка и выходит на середину кельи.
Задумывается. Надолго.

И в самом деле – что бы такое спеть? – ей вспоминаются самые разные вещи на самых разных языках, человеческих и звериных, но она не находит ничего подходящего. Хочет спеть гимн Израиля, потом вспоминает старый российский гимн… Но нет, нет. Пауза тянется.

Ну? – Вики делает несколько танцевальных телодвижений. – Может, я что-нибудь придумаю как тамада? Я ж вообще специалист по позитиву! Счас спою… На-на-на…

Но и Вики ничего позитивного предложить не может. (Крутится в голове рок-н-ролл, но… как-то…)

Ладно, – говорит дядя Фёдор, – не позитивку, так… хоть… гхм! – он пытается что-то начать, мычать, но сконфуженно умолкает. Действительно, что петь?

И все молчат.

Разучились сами позитивить, – говорит Галка.

Вдруг Алексис затягивает:
Ты знаешь, у нас будут дети
Самые красивые на свете
Самые капризные и злые,
Самые на голову больные.

Дядя Фёдор оживляется. Кажется, он эту песню знает.
Мы их прокормить не сможем,
Все эти голодные рожи,
В возрасте уже около года
По тридцать два зуба у каждого урода.

А-а, – припоминает Бармалей, но не до того, чтоб прямо подпевать.
Чтобы они нас с тобой не съели,
Мы их будем держать в чёрном теле,
Лупить как сидоровых коз,
И босиком – прямо на мороз!

И вот тогда они станут послушны,
Мир лучше и лучше
С каждым днём будет становиться,
У нас их так много родится…

Янда рыдает, закрывая глаза руками, вода вытекает у неё из глаз, Паскаль осторожно приобнимает её, Алексис поёт, а дядя Фёдор даже слова подсказывает.
Нас окружат родственные души,
И мир лучше и лучше
С каждым днём будет становиться…
Мы как тараканы будем плодиться…

Ты знаешь, у нас будут дети
Самые красивые на свете
Самые капризные и злые,
Самые на голову больные,
Как мы…

Не успевают они закончить, как Вики наконец тоже припоминает подходящую позитивку, и с хо-
ду запевает, да прегромко:
Как в саду при долине
Звонко пел соловей.
А я, мальчик, на чужбине
Позабыт от людей.

Позабыт, позаброшен
С молодых, юных лет.
Я остался сиротою –
Счастья в жизни мне нет.

И – тут уже хором – с Галиной Иосифовной и неизменным дядей Фёдором, который все песни знает:
Вот умру я, умру я,
Похоронят меня.
И никто не узнает,
Где могилка моя!
И никто-о не узна-а-ает, –

подхватывает Бармалей, –
Где моги-илка моя-а-а!

К концу пения в келье становится гораздо темнее и спокойнее; как выразился бы Николай Николаевич, нормальнее; градус бреда спадает, и про смерть думается уже не так, а совсем по-другому.



23. Паскаль говорит

Насчёт позитивки, – Паскаль, – у моей бабушки в деревне, там по вечерам, в шесть, только колокола слышно в соседском городке. Ни шоссе, ни машин, ничего нет. Колокола звонят, вот и вся позитивка. А я когда был пацан, то думал, что священники – они когда с Богом общаются, то всегда слышат ответ, ну, ответные реплики. У священников, думал, есть вопросы, а у Бога, получается, э-э… ответы. Так я думал. Вообще не сомневался – странно даже. Наверное, потому что про брата постоянно слышал – ведь у меня брат на небесах – Николай Николаевич, вот вы рассказывали про своего брата – что вы брат своего брата – а я ведь тоже своего брата брат… В том смысле, что, вот, был мой брат, а меня родили уже как… ну, как дополнение к нему.

В каком смысле? – Николай Николаевич.
Нужен был донор для брата, брат сильно болел, умирал, потом всё-таки умер, – объясняет Паскаль. – Вот меня родили, чтобы я был донором. Это такая известная моральная проблема, даже в каком-то фильме про это есть. Но у нас никто не мучился, всё нормально, я это знаю, и всё хорошо. Наоборот, я очень рад, что так получилось, и благодарен своему брату, что я есть.

Ну конечно, Паскаль, ты «очень рад», – Бармалей. – Что тебе делать-то остаётся?

Ну да, – Паскаль. – Ничего другого не остаётся, слава Богу. И вот… я выполнил эту свою функцию
но брат всё равно умер
вероятность была не очень высокая выжить
Николай Николаевич, вы рассказывали, что вас брат спас
а вот я – такой брат, который не спас
конечно, я не виноват
и вообще, многие в такой ситуации говорят – какого чёрта вы меня завели
только чтобы я брату помог?
а я, наоборот, считаю, что это огромная честь для меня
кредит… как это правильно высказать? – ну, как кредит, словом
и очень… «стрёмно» это всё
меня завели только чтобы я помог – а я не помог
и что теперь я такое, как бы

ну, это все философии, с одной стороны
а с другой стороны, я в школе учился не очень
а потом когда родители развелись
мать отдала меня в интернат
мне было восемь
и я очень по ней тосковал
очень тосковал
а она тосковала по моему старшему брату
а по мне не очень
поэтому когда она приезжала
то смотрела не совсем на меня, а вечно – то под куст, а то за речку
о, у нас там была прекрасная природа!
мы с ней выходили за ограду
нашей территории
это разрешалось
и шли на берег реки
там на пеньке мать передавала мне всё вкусное
и я их ел и не мог… никогда не наедался
уже когда я видел её
и говорил ей привет и начинал общаться с ней
я понимал, что это начала конца встречи уже
и уже тогда начиналось такое – о-ох, сколько осталось
я понимал, что у меня есть – с этой минуты – ровно четыре часа до её обратного поезда
если до этого я мог мечтать, снова и снова про эти четыре часа думать, их прокручивать
то теперь их было ровно четыре сразу, а потом три часа пятьдесят девять минут, и всё меньше, меньше
и эти часы не просто быстро пролетали
а они всегда… их всегда было мало

мне не удавалось с мамой побыть сколько я хотел – мне так казалось
хотя на самом деле мне было и не надо, я не знал, о чём с ней говорить
это как… ну, как сидеть зимой у печки, когда кругом всюду холодно
или это как… на море, но не на юге, а к северу, в июне, когда загораешь, и вдруг солнце уходит за тучу, и никогда его не много, а всегда его слишком мало, всегда не хватает и хочется ещё
мать разрешала себя целовать
но сама редко целовала меня

потом я вырос, я всё это пережил нормально
нет у меня по этому поводу страданий, комплексов, травм – как там это ещё называют
и я хорошо помню, как всё это было
ведь это было не самое худшее, не ужасное
у людей в детстве такое бывает, жуть кромешная
а у меня детство нормальное было, скорее даже – ближе к хорошему
ну какой-то уровень мучений, он у всех бывает, он даже нужен
такой, который можно потерпеть
живёшь, что-то чувствуешь – потому что ну, ты же человек
когда слишком сильное горе, то человек замерзает и перестаёт чувствовать
а когда маленькое горе, то это, наоборот, усиление чувствительности ко всему
вот облачка, там, на небе, и я их вижу
вот горки, пригорки, печеньки всякие
мне печенек с тех пор хватает по чуть-чуть
немножко вкуса, чуть-чуть разговоров
в любви мне хватает, когда просто любимая смотрит на меня
или меня трогает чуть-чуть
мне не надо говорить тысячу раз, чтобы я понял
я смотрю на человека и понимаю его
слышу его голос – и уже понимаю
вот я такой на вид большой, а на самом деле я маленький
не в смысле того что ребёнок, нет, я взрослый
а в смысле – что мне хватает мало места
это потому, что я мог и радоваться чуть-чуть, и страдать тоже немножко
это здорово, мне кажется
и спасибо за это моей маме, моему брату, который умер

Янда:
Так тебя завели только потому, что ты был брат своего брата?
Тебя на самом деле не хотели?
Паскаль:
Да никого так не хотели как меня.

Янда:
Ты был не нужен. А только твой спинной мозг. Ты никому не нужен.

Паскаль:
Я супер нужен, но ничего не помогает.

Янда:
Окей, а я вот была не нужна.
Никому.
Никогда.
И я их всех не прощу.
Мать вышла замуж второй раз и завела ещё двоих детей.
Моих единоутробных брата и сестру.
И никто из них не помер, чтоб их черти взяли. Ненавижу их! Ненавижу надевать на них рейтузы. Ненавижу, как они ржут. Ненавижу, как они едят картошки с сосиской. Уёбки!
Мать ненавижу.
И отчима.
Он ко мне приставал.
Правда, сексом не занимался. Импотент херов. Просто тупо приставал. Видишь, Паскаль – у меня тоже «чуть-чуть». Все живы, никакого мрака. Просто тупо серость. Тёмно-серая.
Мать знала. Все в одной комнате. Ей было похер. Водка.
Ты вот про то, как у твоей бабки там в вашей Франции. А знаешь наше село? Тут недалеко. Километров сто.
Пять одинаковых бетонных коробок, десять улиц бараков, школка и лесопилка.
Куры гадят прямо на улицах. Грязища. И водка.
Жрать было. Картошка всегда была. Хлеб был. Не мёрли с голоду. Просто никакого вкуса. Воздуха тоже. Да и людей.
Всегда, круглый год резиновые сапоги и чёрный старый пуховик до колен.
Климат: шесть месяцев темноты и снега, три месяца грязи и три месяца пыли.
Я ненавижу это всё. И тебя ненавижу, что ты сидишь тут рядом такой чистый.
Да, не трогаешь, но уберись вообще! Убери руки свои!
И этого, сверху, ненавижу. Бога? Какого на хуй… Не Бога! Миро, блять, помазанника.
Я его ненавижу сильнее, чем все эти бармалеи, которые бегают с белыми ленточками.
Он угробил моего ребенка, пусть и отвечает.
Пусть и воскрешает и его, и меня!
Пусть, если он такой блядь всесильный, из чего хочет его сделает!
Пусть сделает его хоть из говна, хоть из своей спермы, пусть хоть изнасилует меня, или я его, мне насрать!
Угробили страну – делайте теперь её из чего хотите!
Мир угробили – давайте делайте, а я сяду и буду сидеть и плевать им в рожу!
Да, они мне должны! Он по-честному мне должны всё это!
Думаешь, я хотела себя убить?
Да я всех хочу убить. Себя тоже, но это не главное.
Я хочу, чтобы ничего не было.
Мне насрать. Насрать, понятно? – какого там цвета что на небе. Какого вкуса твои печеньки.
Ты когда мне это всё говоришь, это пустой звук. Я это не просто не понимаю. Я это вообще не слышу.
И хотя ты по-русски говоришь, со мной на самом деле невозможно разговаривать.
По-французски, по-русски или молчать – это без разницы.
Я всё это слышу как гавканье.
Вот кобель её там гавкает – и всё. Вы все лаете!
Или лучше даже не лаете, а сирена завывает.
Трубы воют. Всегда воют, всё время! Вот как я сейчас – я что, говорю? Я вою…

Паскаль:
Я вот когда приеду к себе в съёмную, в Долгопрудный
пройду сразу в ванную и воду включу
и она будет сначала течь чёрная
долго-долго, прям как будто целый год будет чёрная
но на самом деле минут пятнадцать
а потом она будет течь ржавая
а потом она будет течь такая, ну, серенькая
а потом…

Янда:
чистая никогда не будет течь

Паскаль (молчит)



24. Паскаль, Франсис и другие

Тут Ричи за окном лает и подвывает – а уже почти совсем стемнело, народ улёгся спать, и хотя Островки по-прежнему полны народом, кругом тишина. И вот в этой тишине Ричи снова начинает общаться.

О, Паскаль, – Галка, – а тут как раз к тебе пришли. Твои парни. Беспокоятся, спрашивают – чего позитивку не слышно. Франсис их привёл.

Ну да! – Паскаль вскакивает. – Так и думал! Всё думал – как они там без позитивки! Поднимете меня? Эх… не видно же ничего, темно. Ну, ладно – всё равно поднимите, хоть поговорить смогу!
Бармалей с Бобой поднимают Паскаля к окошечку, и Паскаль обнаруживает с удовольствием, что не только его видно, но и ему – всех. Кучкой на пыльной дороге стоят его встревоженные подопечные и машут фонариками, направляя их вполне чётко на Паскаля, а чуть в стороне, на крыльце деревянной «сувенирной» избушки», торчит Франсис и, в свою очередь, светит собственным фонариком на пацанов.

Привет, ребята! – Паскаль. – Ну что? Как ваши дела? Рассказывайте!

Ты там без нас не соскучился?

Немножко, – говорит Паскаль. – А вы без меня как?

Очень скучаем! Ты ел?

Да, меня накормили целых три раза. У меня был один обед и два ужина.

Два ужина!

Позитивку не слышно, – говорит парень по имени Дима. – И нам всем от этого стало очень грустно и тревожно, Паскаль. Почему её не слышно? Франсис нам сказал, что это политика. Паскаль, а ты как думаешь, это политика?
Я не хочу в УПНО! – кричит другой парень, по имени Костя. – Я не хочу в УПНО! Там уколы ставят.

Тебя никто не отправит в УПНО! – Паскаль.

Да я ему говорил! – Франсис. – Боится всё равно. Я ему говорю, что сегодня никто не слышал, а он своё гнёт.

Паскаль:
Ребята, позитивку не слышно, потому что это политика. Но ведь кроме позитивки есть и другие способы уснуть. И есть разные способы для хорошего настроения, так?

У меня сегодня не очень хорошее настроение! – Дима.

И у меня! – Меня сильно комары покусали. – Мы хотим сварить варенье сами завтра!

Паскаль:
Вот! Варенье – это то, что надо. Смотрите: позитивку не слышно, но можно устроить вместе молитву. Потому что позитивка, это царь, а молитва, это Бог. А кто главнее?

Бармалей замирает. В камеру проникает слабый раствор фонаричного света; кажется, что они, узники, находятся как раз в банке с вареньем; крепким, насыщенным, густым. Парни, которые с синдромом Дауна, светят своими фонариками на Паскаля, а так как Паскаль парень не толстый, то лучи фонариков просачиваются в келью и ложатся слабыми лучами на пол, на стены, на лица; и в этом что-то есть такое, от чего Бармалей замирает, выпрямляется, и минута эта строится, строится, строится в его уме и в душе.

Слышен дружный смех парней. Все оценили юмор – и Франсис тоже.

Да, спасибо, Паскаль! Молиться – это отличная идея!

Конечно! – бодро восклицает Паскаль. – А ещё идеи есть?

А я ещё могу посчитать деньги на сегодня и на завтра.

И мы можем все посмотреть у Франсиса, как варить варенье.

А из чего вы будете варить? – Паскаль.

Мы хотим сварить из этой вот, её тут много-много…
Из сихи, – Франсис.

Паскаль:
Нет! Из сихи варенье не получится. Если варить, то лучше из голубики или черники…

Я не хочу в УПНО, – Костик ревёт и всхлипывает.

Голос серого:

Вообще говоря, мы тут общаться не разрешаем! Тем более плакать. Мы к вам, конечно, делаем снисхождение, но вот это всё надо убрать, простите. Или мы будем вынуждены вас вообще удалить.

Я не хочу в УПНО!.. – Костик рыдает глуше, Франсис утешает. – Я не слышу позитивку… я хочу позвонить маме!..

Франсис, позвони маме, – Паскаль.

Уже три раза звонили.

Так, хватит, – голос серого. – Заканчиваем, завязываем, ребята, дальше, дальше отойдите!

Франсис:
В общем, ребят, вы видели, что Паскаль в полном порядке, завтра он к нам снова вернётся, а теперь предлагаю пойти к нашим палаткам и почистить зубы. Если кто-то хочет ещё что-то Паскалю сказать, то давайте быстренько, а то вот уважаемая охрана уже сердится.

Я про лицо хотел сказать, – слышится голос ещё одного парня, по имени Егор. – Почему здесь всюду видно лицо? Это кто?

Ох, он уже так надоел с этим лицом, – Франсис. – Ты, Паскаль, понимаешь, про что он?

Нет, – Паскаль, растерянно. – Егор, какое лицо? Где?

Везде! Вот сегодня на дровах, вот в супе, или где море, вот, тоже видел, – Егор заметно волнуется. – И где облака, и где море, и где, это… ну такой, на камнях… вот… А ты видел лицо?

Паскаль, – подаёт голос Боба снизу, из темноты кельи. – Я знаю, про что он. Я тоже видел. Могу рассказать.

Смотри, – быстро ориентируется Паскаль, – я не видел, а вот с нами тут есть специальный человек, Боба, вот он видел! Он расскажет!

Серый:
Ну, сколько я ещё ждать буду?
Франсис:
Сейчас, уважаемый товарищ, у нас последний вопрос, это важно для здоровья, и это буквально три минуты.

Боба:
Паскаль, здесь всюду видно лицо. Я уже не первый раз, привык. А твой Егор впервые. И тоже видит. Некоторые видят. Тут оно во всём. Я не знаю, чьё. Но некоторые видят. Егор четвёртый на моей памяти, кто видит. Местные просто привыкли…

Тут из темноты отзывается Янда:
Да? Я вижу… Я думала, глюк…

Паскаль, в окошко:
Франсис! И Егор! Да, тут действительно везде лицо, но не всем его видно! Это хорошее лицо, оно не обидит, оно здесь часто видно.

Егор:
А это царь? Или это Бог?

Паскаль:
Да нет, ничего такого. Это просто типа обычного зеркала, только оно не очень качественное. Ничего, не бойся! А теперь вам пора, охранники уже сердятся сильно!.. – И он спрыгивает вниз, в темноту.
Ну надо же, – Янда из темноты. – Боба, а я никого ещё не встречала, кто лицо видел, а тут вдруг сразу и вы, и тот парень.

Да объясните вы, что за лицо, – просит Вики. – А то так и помрём невеждами-то.

Боба говорит:
Не знаю, как объяснить… Ну вот на камень когда смотришь, на лишайник, сухое расщеплённое бревно, обугленное полено – там оно просто смотрит на тебя, и всё.

Янда:
Да-да! Всегда одно и то же. Выражения разные, а лицо всё равно одно.

Боба:
Оно такое… простое. Мне всегда приходит в голову, что оно как смерть, но при этом не страшное, а вот просто «всё понятно», как когда бывает, знаете, всё настолько явно, что никто и не упоминает.

Янда:
Или настолько плохо…

Боба:
Да. И вот если раз его увидел, то уже всюду будешь видеть. И на других местах. Сначала обычно в коре или на камне, а потом уже везде. Например, вот отлив – и лежат камни в какой-то последовательности, вдруг раз, вздрагиваешь – лицо. Или даже просто на берегу моря стоишь… никакого лица не видно даже… и тут ты понимаешь, что не видел его лишь потому, что оно было огромное, что складывалось из огромного! А потом ещё дальше, уже даже оно не только видно… а как бы из звуков составляется, вообще из всего, и уже так устаёшь от него…

Янда:
Как будто цветок один и тот же. Или цвет. Везде-везде, как, я не знаю…

Понятно, – говорит вдруг Органайзер из другого угла.

Паскаль говорит:
Волнуюсь я за ребят моих. Как-то они там завтра. Смогут ли сварить варенье? И как мы с ними встретимся? Сможем ли доставить их на материк?

Скажите мне, Паскаль, – вдруг снова слышен голос Органайзера. – Мне очень важно, а вы точно знаете. Вот вы спрашивали у парней, кто главнее: Бог или царь. А вы сами-то как считаете?

Вот смотрите, – говорит Паскаль. – Предположим, вы считаете, что главный – Бог. Тогда…
Дверь открывается и заходят серые с фонарями. Даже по пластике и мимике сразу заметно, что функцию вежливости им отключили. Светят во все углы.

Так, – распоряжаются они. – Что у вас тут? Давайте сюда. У кого телепорт? – смотрят прямо на Бобу. – Детей зачем опасности подвергаете? Спасибо скажите, что мы лично конфисковали, а не взорвали по координатам сразу. Так! Что ещё тут у вас? – они забирают остатки еды. – Контакты с внешним миром прекратить! Ещё раз услышим вот это через окно, будем принимать меры. – Один из серых выходит, параллельный зорко, пристально осматривает помещение и тоже захлопывает дверь.

Кажется, они напуганы.



25. Галина Иосифовна говорит

Ну вот, – Вики. – Только как-то устроишься, придут и всё отберут!

Николай Николаевич:
Главное, чтобы нас самих не отобрали. Тогда ещё не всё пропало.
Бармалей:
Уж это будьте покойны, что всё пропало. Вон у Бобы конфисковали даже то, чего не было…

Галка:
Ну, вы несправедливы к ним. Капли зато отдали, закапала, теперь всё такое кругом плавное, белое, как суп молочный, и темнеет. А так вообще ведь, Вики, вся жизнь – она такая! Устраиваешься, устраиваешься, хлоп – и переезжать. Или вообще, совсем куда-то… съезжать. Вот домик, в котором я живу. Я его сама строила. Мы сами строили. Кривой, косой домик получился. Девятиэтажка. Если к стене подойти внизу и вверх посмотреть, то видно, какой кривой. А если подойти к углу здания, то такой косой, что просто голова кружится. Ну, а если из окна глядеть, то горизонт кривой, это как посмотреть. Но зато мы его сами построили своими вот этими руками. Кривыми.

В соседней квартире рядом со мной жила соседка Рая, так у неё один угол на другой наезжал, и Рая жила всё время в этих углах. Всё у неё не получилось случайно, что у меня получилось. Когда я покупала цифры для квартиры, то Рае купила тот же номер, что и мне. И так получилось, что мы жили в одной и той же квартире. Хотя на самом деле в разных.
И вот, понимаете, мне как раз тогда исполнилось сорок… Девяностые годы. А Мишке было десять. И нам стало нечего кушать. Конечно, нам бы очень помог хотя бы небольшой клочок земли. Но нам бы не хватило денег даже на очень маленький клочок. И тогда мы решили с Райкой сделать огород на крыше. Ну а что же, наш дом, наши квартиры под нами, девятый этаж. Уложили доски сначала. Поверх досок полиэтилен в два слоя. А где ванночку детскую. А где лист ржавый и его, опять-таки, полиэтиленом сверху, а на него земли. Получилось много грядок. Натащили землицы руками. В два дерюжных мешка клали землю, несли к дому. Отдыхали несколько раз. Разбавляли эту землицу купленной, чёрной. Удобрение подмешивали. Захожу однажды в лифт с мешком навоза, а там сосед. Я ему нравилась, но он алкоголик был. Хм, говорит, а что это у вас, Галя? Светлое, говорю, будущее.

В общем, развелись у нас там такие плоды-ягоды, что стали охотиться за ними другие жители. Пришлось нам с Раей по очереди наш огородик сторожить. Весь август и половину сентября мы с крыши не слезали. У нас там не только картошка, у нас и кизил, и виноград зрел. А на следующий год мы наш огород сделали трёхъярусным. В пору плодоношения выглядел он, как огромное блюдо, как рог изобилия, из которого вываливались тыквы, смороды, вишня, яблоки, картошка, морковь, зелень всевозможная, груши, сливы, кукуруза, пшеница, огурцы, помидоры, арбузы, персики, самая сладкая хурма и гранаты… Конечно, к нам на наш девятый этаж стояли очереди.

Ну и вот после этого огородика я уже не могла остановиться в своём стремлении к благоустройству. Весь микрорайон и отчасти весь район стала ощущать как свой. Вот буквально – иду, бумажка валяется – не могу не поднять. Сук ветром сломало – я его спиливаю, тащу в помойку. Вокруг дома нашего такой цветник развела… Меня даже по телевизору показали с моим цветником. Чего там только не было, каких только растений. Сейчас уже поменьше, но всё равно… Я и деревья сажала – рябины, дубки! Как в Израиле. Если бы я ничего не сажала, то ничего бы и не выросло.

Думаю, это потому, что в детстве я жила среди развалин. В абсолютно разрушенном городе, который никто не стал восстанавливать после войны. Люди думали, что там больше жить никто не будет. А мы жили. Земли даже не видели – везде битый кирпич валялся и черепки. Вот я пожила в таком месте и поняла, видимо, на всю жизнь, что кроме меня, никто нигде и ни с чем не разберётся и никто ничего не построит. А что мы построить-то можем? Только то, что само растёт. Вертоград, дом кривой и собаки. Но надо быть бодрыми! Надо не терять оптимизма! – восклицает Галка. – Вообще с судьбой надо бороться, иначе она тебя победит. Но если не опускать руки, а всё время в них, так сказать, что-нибудь держать, то человек на самом деле сильнее.

Органайзер:
Я тоже детство, так сказать, среди разрухи прожил. И сам много чего разрушал в детстве. Однажды даже совершил такое противоправное деяние… Одним словом, я поджёг склад с рубероидом. К счастью, никто так и не узнал о моей ответственности за эти действия… Что же касается огорода, то мать постоянно заставляла меня вскапывать грядки, и я не могу передать вам, какое отвращение я чувствовал к ним, несмотря на то, что мы в девяностые тоже буквально питались плодами рук своих… Но что это были за плоды, Галина Иосифовна… Не ваши плоды! Плоды нелюбви…



26. Ричи воет

…но тут в темноте с улицы слышится кошмарный, захлёбывающийся, заполошный лай Ричи.

Поднимите, скорее, – командует Галка, и Бармалей с Паскалем живо-живо хватают её и поднимают к окошку. – Ав! Ав! Гав-гав-гав… Только бы успел!
Но диалога не происходит. Ричи лает не для хозяйки. Ни для кого. Он просто лает по-собачьи, он ничего не хочет этим сказать никаким людям. Там, в темноте, происходит что-то нехорошее. Галка лает во всё горло, но Ричи не отвечает, он просто лает, да это уж и не лай, а плач, а вой, скулёж, вопль о помощи, – и обрывается вдруг.

Ричи! – кричит Галка в темноту. – Ав! Ав! Вау-вау-вау!

Тишина. Пахнет сыростью. Бармалей и Паскаль держат Галину Иосифовну и не хотят предлагать ей спуститься. Она спускается сама. Садится у стены, закрывает лицо руками и плачет.

почему, почему они такие сволочи
ну ладно – людей они не жалеют
а собаку-то за что
господи, сидеть тут невозможно
уже и тазобедренные, и всё болит
посадили хуже зэков каких-нибудь, у тех хоть нары есть
а мы тут кукуем, даже в зале ожидания, на самолёт когда, и то лучше
а если я Ричи больше не увижу
тоска такая меня берёт, не хочу об этом думать
что случилось там, если бы узнать, никак не узнаешь
Не плачьте, Галя, – говорит вдруг дядя Фёдор не очень охотно. – Я… конечно, я не должен об этом говорить, но, понимаете, я точно знаю, что Ричи жив и что завтра вы с ним встретитесь.

Это просто уже чересчур, – Галка всхлипывает шёпотом, вытирает глаза, в которые недавно закапала (отдельная досада), и снова плачет, – это чересчур. Не могу я больше… не могу терпеть эту вечную жестокость… это противостояние вечное – надоело оно мне…

у меня клиника в том самом доме
на первом этаже
знаете, где та история произошла
ну, год назад
Лермонтовский 5
помните? Младенца отобрали у матери, жившей без регистрации
пятимесячного грудного младенца
а он умер в больнице в ту же ночь
мать отправили обратно на родину
так вот, это в том доме было, где у меня клиника
и верите или нет, я их видела каждый день
она русского не знала
выходила с ним только во дворик гулять
а дворик-то микроскопический
два тополя там сидит, трава и клумба самодельная
с жёлтыми цветами
и вот она гуляла со своим сыночком в этом садике
сесть там негде
асфальт треснутый такой
порог провалившийся
жильё-то действительно… на грани
но ничего
жили как-то
гуляли часами там

и вот этим летом я хожу каждый день мимо
и мне всё кажется, что они там гуляют
я без эмоций, вообще без эмоций, я не сентиментальная
а просто – зрение-то плохое
и вот как будто маячит что-то
ну, как в прошлом году
с коляской
как будто маячат

Галка всё равно плачет. Капли тумана в жестких пружинках её волос.

Всё будет хорошо! – повторяет дядя Фёдор. – Встретитесь завтра со своим Ричи! Да жив ваш пёс! – настойчиво внушает дядя Фёдор. – Вы меня слышите? Услышьте меня! Я вам говорю, что я точно знаю это! Точно – значит точно!..

Весь вечер этот чувак без паспорта просидел в основном молча, отпуская лишь редкие иронические замечания; поэтому теперь немного удивительно – чего это он так разволновался.

Бармалей:
Погодите, дядя Фёдор, вы вот говорите, что точно знаете – а откуда, что вас заставляет так утверждать?

А я не сказал вам, что ли, ребята, ещё?

Неа, – Алексис. – Ещё не сказали, так скажите же, если есть что сказать.

А-а, – говорит дядя Фёдор. – Ну-у, это дело простое – я, так сказать, пророк. Ну, иными словами, я вижу будущее, простите. – Дядя Фёдор разводит руками. – Ну, что есть то есть, я в целом не афиширую, – от смущения он начинает говорить как Органайзер, – но вот… простите…

Бармалей смутно припоминает, что дядя Фёдор и раньше высказывался на тему будущего как-то чересчур определённо.

Значит, Федя, ты полагаешь, что ты пророк, – уточняет Боба.

Погодите, – Галка достаёт бумажный платок и шумно сморкается, – а вы точно знаете и не обманываете, что мы с Ричи завтра увидимся? Может быть, вы меня просто утешаете? Мне важно это знать. Федя, только честно. Пожалуйста.

Да-да. Нет-нет, – говорит дядя Фёдор. – Не утешаю, а наоборот. И для лучшего понимания я сообщу детали. Они пытались изловить Ричи, стреляли в него из травматики, но в момент выстрела на стрелявшего серого упала большая ветка берёзы, на которой спал оператор Первого канала. Серый рухнул на землю, ветка с оператором здорово его ушибла, и он с перепугу пальнул в оператора из травматики, но попал не в него, а в камеру. Оператор рассвирепел, они стали драться и упали в озеро, но не утонули, а Ричи между тем скрылся в лесу. Счас он прячется, а серые его ищут, а точнее, уже даже не его, а даже более того, но найти им не удастся, тем более что вскоре они вообще перестанут кого-либо искать, как Ричи, так и более того. А почему они перестанут, это уже не моё дело и не ваше.

Ничего себе, – Вики. – Господа, среди нас пророк! Это какие ж возможности открываются! Уже почти ничего не видно, зато будущее теперь для нас не секрет…

Спасибо, – Галина Иосифовна осторожно.

А правда, вы что, действительно будущее умеете предсказывать? – Органайзер. – Расскажите – на каких основаниях? Доказательств хотелось бы… Технологий.

Умею, – соглашается дядя Фёдор. – Но – не люблю… А доказательства – какие? Технологии тем более…

А вы давно научились? – Паскаль.

Не так уж давно, – говорит дядя Фёдор. – Вот об этом рассказать могу.



27. Дядя Фёдор говорит

работал я сисадмином в крупной одной конторе
чуть ли не в самом Спербанке
или Газброме
ну неважно
короче, в такой вот конторе

и вот
решили нас однажды проверить этим… как его…
короче, тем, который всю правду видит.

Детектором лжи?

Да-да, вот им.
Вот именно. Им самым.
Лживым Детектором.
Всех обязали прийти.

И вот
я пришёл.

Народ выстроился в длинную очередь.
Сидим, значит.
Сидим.
Ну, как сейчас вот – сидим.
Ждём.

Я вообще знаете всю жизнь сижу – жду
большую часть жизни так и провёл
в обезьянниках
в больничках
в очередях
травмпунктах
на вокзалах
это моя родная стихия, мой дом
ведь и паспорта восстанавливать – это, знаете, то ещё удовольствие
в очередях насидишься здорово
однажды, когда восстанавливал паспорт
а было это аккурат в мой день рождения
купил итальянского просекко
и пластиковых стаканчиков
и всю очередь угощал
да…

ну так вот
а в тот раз – контора наша – сидим на сухую
сидим. Скучаем
интриги плетём
кто – чего – куда
и покурить да что там и пописать даже не сходить

мучительно, одним словом

но вот доходит до меня эта самая очередь
вхожу. Потёмки. Как в рентгеновском кабинете.
Посадили на стул.
Датчики прикрепили.
Там всё учитывается: потение, сердцебиение…
дыхание, конечно, тоже…
температура кожных прости господи покровов…

ну так вот
укрепили значит на мне все эти датчики
и включили прибор

первый вопрос был помню такой
очень странный – я запомнил:
«Как вас зовут?»

ну нашли что спросить, ей-богу, прям
нашли что спросить

меня зовут «Фёдор», это уж я точно знаю
да и что тут можно соврать?
«Фёдор» я, и всё тут
федя бредя съел медведя
так и ответил, чего уж там
отфедил
а они мне на это подбросили козырей
сколько тебе лет, спрашивают?

Ну уж это…
а почём я помню?
Почему я должен помнить, сколько мне лет
я ответил наобум что-то

ну а уж дальше вопросы посыпались градом
самые разнообразные
с кем спал, что ел
где был, как живёшь
«нормально». – говорю, «нормально»
трам-пам-пам
еле успеваю мячики отбивать их
ну что
это всё ладно

но в какой-то момент началось
стали о будущем меня спрашивать
причём о таком, ну, конкретном
в цифрах
какой завтра курс доллара – такое
что завтра на первой полосе будет в новостях

а я говорю ведь что-то отвечаю
не могу не ответить ничего
вот и отвечаю
сам не хочу
меня, если хотите знать, тошнило уже от этого
вообще с похмелья посидите-ка в очереди
к детектору лжи

и вот, приходится что-то отвечать
и отвещаю
и что на первой полосе будет
и куда курс завтра влезет
во всём признался, раскололся
надо было, конечно, сдержаться
что-нибудь да утаить
но я не умел
человек такой
сами видите
даже паспорта у меня вить не держатся
что делать

всё ответил – пусто стало – тут они почуяли, что пусто
и меня это…
того…
отпустили.
Вышел – шатаюсь весь.
Чуть не упал.
Похмелился – стало легче.

Но что б вы думали
ведь они от меня не отстали
и когда всё это совпало
что я им рассказал
(курс и первые полосы и всё прочее)

они совсем меня зачморили
они меня стали вызывать каждый день
задавать вопросы, я и сам не понимаю – что они спрашивают
только вижу от жадности лица уже у них перекошены
вижу – живым не выпустят

случай спас меня
сбился детектор ихний
ну то есть сломался совсем
а я понял
и давай врать напропалую
на третий день отстали от меня
подумали, что кончились мои пророчества

а меня совесть до сих пор мучает
я же в последний день увидел, что его арестуют на тринадцать лет
ну, главного нашего
видел явно и знал
должен был предупредить и не сказал

но что же – главный наш отсидел
и его выпустили
а я остался
а я всё сижу да сижу
то в очереди, то в больничке, а то здесь вот
и вот про всё, про всех я знаю
а про себя не хочу ничего знать
и сколько ещё просижу не вем
и когда и куда свалюсь – не представляю
а только знаю, что очередь до меня никогда не дойдёт
так я крайним и останусь
это вот точно



28. Боба и апокалипсис

Ох, – Боба говорит, – ты, дядя Фёдор, мне лучше про конец света поточнее скажи.
Я про апокалипсис очень, знаешь, интересуюсь.
Мне надо знать – сколько ещё наш мир протянет, на что детей ориентировать…

Это во втором классе началось.

На самом деле мне нельзя на некоторые вещи смотреть
я на вид чувак крепкий
мордоворот даже
дерусь, там, часто, ничего не боюсь
но на некоторые вещи мне смотреть нельзя

например один мой одноклассник спрыгнул с крыши у меня на глазах
ну тут ничего не поделаешь
но я не хочу этого видеть
а вижу теперь всегда

ну и многое другое
а в частности атомная война

я в школу ходил мимо забора, где были нарисованы
всякие антимилитаристские граффити
ну такие наивные советские
и там был в одном месте
нарисован атомный гриб
я всегда ходил мимо когда – зажмуривался

наверняка вам это всё тоже знакомо, да
в школе как расскажут о таком
не хочется жить
просто сразу думаешь – лучше сразу умереть
я помню как сестре говорил
«ты-то уже пожила» (ей тринадцать было)
«а я ещё ничего не видел в жизни»
«не хочу, чтобы все погибли»
каждый день казался последним

ну потом были длинные девяностые
когда не было этих страхов
вообще эта тема надолго куда-то ушла

а теперь вот
вернулась блядь
постепенно
как знаете у шостаковича эта тема
которая повторяется много-много раз
успеваешь и противогаз надеть
и на крышу залезть
а только всё без толку
воет всё сильнее, всё противнее
добавляются новые полутона
тембры, краски, и каждая следующая ещё тошнее
как труп разлагается, и на нём проступают всё новые
подробности смерти

и вот прошлой осенью…
вы конечно тоже помните как это было
сначала потихоньку помаленьку
а потом – жми-нажимай ребятушки

сбили какой-то самолёт
слово за слово
неделя паузы – и потом из установок град
потом снова пауза, Пентагон что-то там
наши в долгу не остались
риторика и всё такое

не, ну понятно, что всё это немножко блеф
но кто может гарантировать, что они не перейдут в какой-то момент
что у них там не взыграет что-то такое
что не утратят чувства реальности

и вот знаете я ничего не боюсь
но я каждое утро
ещё до того как поссать, кофе выпить
я сразу открывал ньюс-ру и листал
и не мог успокоиться, пока не прочитывал всё что там есть
и только когда набредал на что-нибудь вроде
«в Чите двое подростков…»
тогда немного успокаивался
ну если бы уже дело шло к концу света
ведь не стали бы новостные сайты тратить время
на хулиганов из Читы

но это ложное умозаключение
я и сам понимал, что ложное
поэтому страх не уходил далеко

а потом они окончательно поссорились

и вот когда они окончательно поссорились

когда они окончательно поссорились
я понял, что больше ничего делать не могу
новости открывал сначала трижды в день
потом десять раз
потом я вообще их не закрывал
обновлял круглосуточно
я непрерывно за ними следил
помиритесь, говорил про себя, мудачьё
ну помиритесь, ну миритесь, ну
мирись мирись мирись

совсем вы, что ли, охуели
как можно ссориться, когда у каждого по ядрён-
батону
мы сидим тут и сходим с ума – пустит в ход или не пустит в ход
превратят всю землю в руины
полная безнадёга
лежу и на каждый шорох такой – началось
на каждый шум за окном
думаете, бред? Абсолютно нет

(у моего приятеля на всю семью куплены противогазы
и тушёнка штабелями
только не поможет им тушёнка)

потом я возненавидел их
мало того, что они убивают детей
мало того, что разгрохали больницу и рынок
они ещё и мне не дают спокойно чаю попить
да, именно в таком порядке
сначала они всё разгрохали
а потом уж я обеспокоился

и я возненавидел вдобавок ещё и себя
за этот порядок в голове
за то, что мне было пофиг, когда горела больница
когда взорвали школу
тогда я в целом спокойно пил чай
так, возмущался слегка

а вот когда они устроили учения над моей крышей
когда они стали на пробу включать сирену
когда они стали ссориться с теми другими плохими парнями
вот тут меня пробило
ведь я нормальный
нормально – это когда то, что далеко, – пофиг
но теперь я представлял…
я представлял себе… но всё, что я представлял себе, уже происходило
понимаете
уже
в другой части света – уже
дымились развалины
гибли под обломками чужие ребятишки
это всё происходит, если разобраться
с начала времён
а меня почему-то пробило только сейчас
а почему? Потому что нормальный
порядок в голове, ёбта

а ещё добавляло мне – что зима была такая хреновая
новый год прошёл уже, праздники прошли – а никакого снега
улицы чёрные, всё чёрное, не осень, не зима, непонятно что
грязь вместо снега
детям в каникулы ни полепить, ни покататься
мне это тоже дополнительно казалось
казалось, что я виноват в этом
так не должно быть, а виноват я
что они слоняются по квартире, ссорятся
что нет никакой радости в этих клятых праздниках
бесконечных
как ожидание страшного суда

и вот в тот день я открыл новости ближе к вечеру
и я понял, что это последнее предупреждение
сходил в магаз
загрузил в машину тушёнку, питьевую воду
канистру бензина
проснулся в три
нет, чего там врать, не проснулся я, просто не спал с вечера
в общем разбудил жену
жену разбудил, говорю – поехали
что, куда
не задавай вопросов
надо уезжать из города, срочно, как можно скорее, сейчас
детей разбудили одеваться велели
жена им версию выдала
среднюю одели, на руки её взял
спускаемся в лифте – бредовая мысль «меня все слушаются – только бы успеть»

на улице дождь со снегом, фонари качаются
завелись поехали
пустые улицы, темно
только бы успеть думаю
ещё такой на прохожих – подхватить кого
но так никого и не взял
если бы дети, ребёнок
взял бы, но ночью всё какие-то шли – и мне их некуда
пять мест, все заняты, дети сзади
я такой быстрее, быстрее
выехали из города, полегче стало
выехали в полную ночь
шоссе, страшно, все время хотелось на обочину свернуть
шоссе ведь тоже бомбить будут
при первой возможности съехал на бетонку
и давай через леса в кромешной темноте
когда на сто километров отъехали
как раз была половина шестого
съехали на просёлок
в стороне
поле, звезды только – вдалеке деревня
как вымершая, один фонарь над силосной башней
тихо темно
вышел курю
подошла Кара
ничего не говорю, стою курю
Кара мне говорит
ну, у Батона соревнования по карате завтра начинаются
кто будет возить ты или я
готова взять на себя
отдохни хоть

ничего не могу ответить стою курю
только стою и смотрю что вроде холоднее стало
и понемногу снег пошёл

и снег пошёл

* * *
я сидел тут сейчас, – подаёт голос Николай Николаевич
и задремал
и мне сон начал сниться странный
даже не сон, а казаться стало такое, в дрёме
как будто за тем проёмом, что в туалет
как будто там не туалет, а комната в нашем доме старом, ещё в деревне
и что там брат сидит – с мамой, с папой, бабушкой
все покойники, но во сне я этого не понимаю
и там светло, и я там с ними, но что-то не так, какой-то подвох
и вот я пытаюсь выйти, а щель эта
она начинает сужаться, сужаться, и я
то ли застреваю, а то ли мне удаётся туда пройти
не успел я понять – вздрогнул и проснулся

* * *
Спокойно, – дядя Фёдор говорит. – Какая тебе, в сущности разница, Боба? Думаешь, апокалипсис – его ради одного тебя устроят? Ты на этих похож, на аэро-фобов, которые боятся летать. Им кажется, что вот как они на самолёт взгромоздятся, так он именно их сразу же и не выдержит. Самолёт такой, «а-а, на мне Органайзер летит? (прости, Органайзер) – ну тогда пардоньте, я падаю». А тебе, Боба, подымай выше, тебе кажется, что ради тебя всю Землю грохнут. Успокойся. Если и разгрохают, то ты тут ни при чём.

А я бы, дядя Фёдор, – говорит Органайзер, – про царя бы с удовольствием послушал! Про царя можете что-нибудь сказать? Что вы про него знаете? Кто сейчас за ним приглядывает?

Про царя не могу, – отказывается дядя Фёдор. – Не знаю, какой-такой царь? Я и в Кремле-то не был… Разве что сейчас вот… Это же Кремль?

Типа того, – говорит Бармалей. – Островецкий Кремль.
Так вот, – говорит дядя Фёдор, – я про царя не могу, потому как…



29. Детишки Алексис

Дверь распахивается с треском, и входит жёсткий, яркий свет, жёлто-зеленоватый, и сильный жар, так что апокалиптически настроенному Бобе в первый момент видится лицо, а затем уже кажется, что взорвалась атомная бомба. Но во вторую минуту ему уже ничего такого не кажется.

Серый гаркает:

Алексис!

Да-да? – светски откликается Алексис из неосвещённого угла.

Ваши дети у нас, – говорит серый непреклонно, бросая весь свет в угол на Алексис, так что остальные Узники оказываются снова в темноте, а Алексис зато сгорает, пылает в этом огромном свете. – Поступили сигналы о жестоком обращении!

Узники видят, что у серого не просто отключена функция вежливости; он, напротив, находится в режиме агрессии. Это неприятно.
От кого сигналы-то? – Алексис сардонически возвышает голос. – От директора детдома? От «изопеки»?

Нет! От самих ваших детей. Сегодня обратились. Ну и, кроме того, – о вашем отсутствии. О том, что вы бросили их на острове на произвол судьбы. Или, скажете, этого не было?

Алексис таращит глаза в изумлении.

На какой произвол?.. Кто обратился?.. Вы мне можете сказать конкретно?.. Кто изъят?..

Изъяты будут все, кто с вами на острове, – исчерпывающе объясняет серый. – Обратились о жестоком обращении. Вы их: били, тыкали мордой в костер, заставляли пить кипящую воду, связывали, насиловали, загоняли в холодное море, понуждали есть камни, пробовать собственную рвоту… Мне нужно продолжать? Доказательства будут предоставлены в любой момент.

Алексис не падает в обморок. И не кидается на серого.

Так-так, – говорит она, глядя на него пронизывающим взглядом. – Значит, всё-таки «будут» изъяты. Ну, а что вы скажете о тех, кто смог от вас сбежать?
Мы их найдём! – клянётся серый.

Алексис выдыхает. Значит – не все. А скорее всего, никто или почти никто. И от серого этот вздох не укрывается. Он досадует на себя, что Алексис удалось его поймать.

Дети сами не хотят с вами жить, – кричит серый и тычет Алексис в нос фонариком.

Попрошу не вопить! – приказывает Алексис и отражает ему свет, да так, что серый чуть не исчезает вовсе.

Это не ваши дети! Это дети государства! Вы взяли их ради денег и самоудовлетворения! – пахнет палёной одеждой, волосы Алексис потрескивают от мертвенного света.

Пошёл на хуй, бродяга! – парирует Алексис, и свет волной откатывается от неё назад, оставляя её в зеленоватой полутьме. – Вот выйду отсюда и наведу настоящий порядок.

Выйдете? – верещит серый. – В каком смысле?! Выйдете в каком смысле «отсюда»? Откуда отсюда выйдете? Здесь, по-вашему, что? Вы куда, по-вашему, попали? По-вашему, это прилично – хотеть отсюда выйти?! Да вы не вышли, а вошли!.. И – вот! – я хочу передать вам записанное послание от вашего подопечного Алексея!

Так, понимает Алексис, Лёшка, значит. Не «все ваши дети», но и не «никто». А один-единственный Лёшка. Вот неймётся ему.

Серый вытягивает вперёд руку с диктофоном, нажимает на кнопку, слышен гнусавый треск, а потом юный голос:

А что, серым быть интересно, это моя цель и мечта жизни. Мама, то есть, наша приёмка, опекун то есть? Ну… она строгая, и потом, она ведь наш просто опекун. А вообще-то я вот например знаю, то что я принадлежу государству. А не никакому не опекуну. Она деньги наши получает и тратит, а я бы сам хотел. Вот когда я буду серым, то тогда не надо будет сдавать ЕГЭ. Я хочу быть государственным, как царь! (смех) Вот тогда я буду счастлив. (Смех.)

Вот, – говорит серый. – Ну что? А если я вам скажу, что вы сюда и попали-то из-за них, потому что им захотелось погулять без вас, на свободе, в кои-то веки, а мы решили удовлетворить их желание – конечно, не задаром?

Алексис никак не показывает эмоций – покер фэйс, да и только. Свет ещё какое-то время бьёт ей в глаза. Потом дверь захлопывается, и после света всем кажется какое-то время, что стало абсолютно темно.

Но спустя секунд десять узники начинают слабо различать друг друга.

Ладно-ладно, – слышен голос Алексис. – Вы, главное, не расстраивайтесь, это всё обычное дело…

Ты, главное, сама не расстраивайся, – Галка.

Ну, – Алексис, – это, конечно, очень неприятно… Но думаю, что мне всё же удастся это разрулить. Сука директор! Стопудово его проделки. Развращает детей… У них же друзья-приятели в детдоме остались, ну и – что ему стоит их обработать – начинаются звонки всякие, подначки… агенты влияния, блин, малолетние… Что с них взять? Детишки глупые, мелкие, травмированные. У Лёхи интеллектуальный возраст – лет восемь от силы, а психологический – пять, местами два. А на вид вон оглобля какая, паспорт уже получил, в суде выступать может. Только что он там скажет? «Уа, уа».

Но это же опасно для вас, – Органайзер.

Алексис усмехается.
Ну так да, конечно, опасно. Так я знала, на что шла. А ты думал, рискует только тот, кто на войну, там, идёт или ещё куда? Подростков приёмных брать – тот ещё экстрим. Но ничего, разрулю. Детишечки ещё и не на такое способны. Главное, выйти отсюда завтра – и начнём разруливать.

А ты на них не злишься за предательство? – Вики.

Алексис:
Ну, на предательство это покуда не тянет. А вот мозга, конечно, у Лёшки нет. Но это для меня не сюрприз.

Эдак про всякого можно сказать, что мозга нет, – Вики, задумчиво. – А с какого момента ты бы уже сказала, что он отвечает за себя?

Н-не знаю… – Алексис. – Не знаю… Сложный вопрос. Просто… я сама, как говорится, неблагополучная. И росла долго. До тридцати лет вырасти не могла. Вот посмотреть на меня в двадцать восемь – ну, кажется, всё, конченый человек. А ведь выросла же в итоге… А кто другой посмотрел бы – крест бы поставил…



30. Алексис говорит

папашка нас сначала бросил, а потом погиб
мать плакала
перестала плакать – стала орать на нас
карабкаться стала
бизнес начала
бандюки тогда кредиты
а меня на хозяйство перебросили
вот – это от утюга
это от крышки
а это братья об стол меня
чуть глаза не лишилась
мелкие братья
пахала я как золушка
а они совсем оборзели заброшенные
меня ненавидели
прыгали днями по гаражам
я им готовила зубы им чистила
они всё разбрасывали специально разливали
играли в приставку днями
мы щас вообще не общаемся

помню мать вечером придёт наорёт побьёт ещё
помню мороз был жёсткий – я без штанов
в школу бегала я насмерть замерзала
без шапки без ничего
а мать в бизнесе своём
круги под глазами
ну школу я не закончила пошла в магазин работать
у нас чувак работал грузчиком дружил со мной типа
однажды вечером никого не было
дал мне по башке изнасиловал
пролежала до утра на холодном кафеле
застудила всё себе насмерть

не знаю или не насмерть
ну какая уж тут жизнь

сколько лет я не могла выбраться
из этого дерьма

трахаться научилась в одиннадцать
в семнадцать богатенького подцепила
поселил у себя на вилле
путешествия рестораны потом отметелила его нервный срыв был
выпер меня ему чокнутые не нужны
а я влюбилась типа не смейтесь мне нужны были не деньги
я любила его
пришла к воротам его и сидела охранник подкармливал

ладно
нищета депрессуха жить негде жила у подруги
ну устроилась в продажи бегала как савраска
понравилась им активность моя – стали повышать
послали учиться даже
сняла квартиру
увлеклась зож перестала жрать знаете такое типа анорексии
а тут ещё на работе мужчину мечты встретила залипла
пару месяцев вместе и пять лет пять лет пять лет слёз
каждый раз всё длиннее это
я красивая на меня обращали внимание
но постепенно я уже перестала вообще получать удовольствие
встречусь первый раз и уже знаю что бросят
все бросают
пятьсот смс ему прислала

и тогда я стала играть в тетрис
я могла похерить всё сидеть и курить и играть в тетрис
и мои мечты проносятся передо мной
как бесконечная пёстрая лента
раскручиваются
тетрис курево и фантазии
сижу фантазирую потоки сознания
или жеже, одноклассники – сидела в соцсетях
и в тетрис играю и курю курю
однажды докурилась – четыре пачки – до больнички
давление двести двадцать было
чуть концы не отбросила
я не могу оторваться сижу и сижу
река размышлений о событиях и людях
бесконечная яркая и тетрис-тетрис

я не могла себя заставить встать со стула и пойти
опаздывала на собеседования
не перезванивала никому
не могла устроиться поэтому
деньги таяли жила в долг
просто не могла подняться со стула и
заставить себя пойти
постоянно опаздывала не могла лечь вовремя
до семи утра могла просидеть за компом
потом вставать в восемь а я опаздываю
на несколько часов
всё делала в последний момент
сидела и прокрастинировала
играла в тетрис и сидела в жеже, тогда ещё жеже был помните
чужие жизни чужое ничего всё

и меня ждали весьма и весьма печальные
перспективы – никакого позитива
при этом я как видите всё понимала
в какую чёрную и бездонную яму проваливаюсь
на самое дно
но разум мой функционировал как-то отдельно как будто
внутри он там есть а снаружи туман, кора лихорадочно занята
игрой в тетрис и бесконечным фантазированием размышлениями
как будто это и я и не я совсем
вроде человек а вроде и нет
и что делать было непонятно

* * *
я вам сейчас расскажу, почему у меня шестнадцать приёмных детей:
не потому что у меня было пятнадцать абортов
неважно как так случилось
шестнадцать детей у меня не поэтому

вообще у меня всю жизнь
очень напряжённые отношения с тем, что называется норма и не норма
я много думала об этом

как вот, например, – что я не смогу после всех этих абортов родить сама своего ребёнка
я очень долго это принимала
мне очень долго казалось, что я какая-то ненормальная
читай – неполноценная
но теперь я действительно не переживаю
по этому поводу
на самом деле
очень долго смирялась, но это пришло

а теперь другое – теперь я очевидно не норма
шестнадцать приёмных детей, и все, кто не в теме
либо пишут тебе в инстаграме каменты, что ты «герой»
либо просто пальцем у виска крутят
ну тех, кто считает, что мы это делаем из-за денег – их можно за скобки
о таких я не говорю
но вообще люди у нас искренне не понимают
что вот есть такая вещь – профессиональная принимающая семья
и что при этом все наши дети – это наши, что у меня не детдом
что они действительно все мои и я их люблю
в их норму это не укладывается
они не понимают, как это может быть

надо сказать, что я тоже не думала, что стану так жить
моя цель была взять ребёнка для себя
одного ребёнка
младенчика
ну, стать матерью, вот это вот
я раскаивалась и плакала и всё такое
и я очень горевала
по нерождённым детям всем этим
и я пошла, как все уже сейчас делают, а тогда это было в новинку
пошла по тому пути, которым надо идти
собрала все документы, школу тогда ещё не надо было проходить
вот мы с мужем собрали все документы, выбрали ребёнка
знакомились с несколькими
это было очень волнительно
но мы были немножко как в тумане
и вот третьего по счёту просмотренного пупса мы взяли
ну как – почти не глядя взяли

нравились нам все
ну вот взяли – решили – чёрненькую эту девочку
как-то само это получилось

и у меня тогда было такое ощущение
что всё, я сделала дело
у меня есть ребёнок

я окунулась во всё это с головой
носила в слинге, грудью её кормила
да-да, это очень трудно было сделать
есть такой метод – вызванной лактации
я прям помешалась на этом, что вот не носила, но грудью хочу кормить
и мы кормились долго, до трёх с половиной потом
это было счастье
моя, моя, самая сладкая
я перечитала всю литературу, какая тогда была
про депривацию, про всё
я выискивала и уничтожала малейшие признаки сиротства
развивала, находила лучшие курсы массажа, реабилитации

понимаете, у меня была цель
вот был ребёнок – ничей
под подозрением дцп, и она не пошла бы у них там
ничей, никому не нужный, выброшенный
и вдруг для меня он ТОТ САМЫЙ, мой
не было смысла в нём ни для кого
и вдруг есть смысл
я сделала этот смысл
я сделала из брошенной «некондиционной» куклы человека
вдохнула смысл
знаете, как одна девочка на детской площадке спросила
«а где от этого мальчика мама?»
вот я стала как зарядка от этого гаджета

и для меня важно было, что девочка только одна
что она единственная

это долго длилось
и это, как я понимаю, это и есть норма
та норма, которая нас губит
та норма, которая заставляет нас друг друга губить уродовать
эта вот рамка, которая пищит надо не надо

и вот самое главное, что я хочу сказать – как эта норма, рамка на мне кончилась
как она у меня прошла
как болезнь проходит
нормальность – это болезнь
я выздоровела от нормальности так

на четырёхлетие дочери я решила поблагодарить нянечку
из дома ребёнка, где она была
за то, что у нянечки это была любимая девочка
и что она её больше брала на руки
и таким образом мой ребёнок сохранился чуть лучше
ну и вообще это была хорошая нянечка
добрая, чуткая тётка

и я часто ей что-нибудь дарила
и хотя вообще людей с улицы не пускают
но я, видимо, примелькалась
меня знали в лицо

и вот я пришла в какой-то не тот момент
в момент не тот какой-то такой
и я увидела простую вещь, не самую сложную картину
детей после дневного сна высаживали на горшки
а чтобы дети не сбежали
их привязали поясками от халатов к ножкам стола

и вот они сидят по четыре пупса у каждого столика
привязанные поясками к ножкам этих столиков
на горшках
спокойно сидят, не шалят
деловито какают

я причём знала и до этого, что там так делают
важно, что я это знала
да не только это – я не только знала, я и видела, и разные другие вещи тоже видела
ещё и покруче бывали сцены
поэтому
у меня не было какого-то там шока
просто – как объяснить –
я в этот раз посмотрела немного дольше, что ли
или другими глазами

и вдруг меня торкнуло
я увидела как будто мою там привязанную
мою и самую сладкую
мою и особенную, ТУ САМУЮ
теперь уже – когда в ней был СМЫСЛ, когда ОНА СУЩЕСТВОВАЛА
а ЭТИХ ДЕТЕЙ по-прежнему НЕ БЫЛО
и вот тут до меня дошло
не до эмоций, а до разума!
До разума моего дошло!
Дошло то… что до этого, до этой минуты – для меня никаких сирот как бы «не было»
Ну вот «нет» сирот, нет их, и всё тут
И только если я сама пожелаю, тогда они появляются
и тогда вот могу пойти и выбрать
как по мановению руки – они тогда появляются, как из рукава, из шляпы
рядком выстраиваются, и я выбираю – как Бог
а потом они снова – тынц – исчезают
и их опять нет нигде

и вот тут до меня дошло, что это ЛОЖЬ
и что все они ЕСТЬ всё время!
Непрерывно где-то ЕСТЬ эти дети!

они все ТЕ САМЫЕ и СУЩЕСТВУЮТ
и, существующие! Сладкие! Те-самые! – сидят опоганенные, униженные, осквернённые
да, как если бы мою взяли и привязали сейчас
именно так и никак иначе я это почувствовала
это было – как сильный удар током

вот так с меня слетела «нормальность»
вот так я решила вычерпать море ложкой
и теперь у меня шестнадцать чуваков
взятых в разном возрасте из одного и того же детдома
и я не кормлю никого из них грудью
я не даю им «молоко и мёд материнства»
и да, им не хватает моего внимания
персональной заботы каждую секунду
им много чего не хватает
но не хватает всего этого – по-человечески

и все они люди
и даже когда они воруют, врут, ошибаются
у них остаётся надежда
и даже если мы расстанемся, даже если у нас не сложится
они пойдут дальше как смогут сами, на свой страх и риск
плохими, хорошими – но людьми, человеками
они продолжают быть людьми
а больше, чем человек, мы никого сделать не можем

* * *
Николай Николаевич вздыхает:
Я тебя, Алексис, очень хорошо понимаю!
Насчёт тетриса особенно.
Тетрис – это жуткая зараза.

Когда-то, в девяностые, и я им увлекся.
Самый простой ещё компьютер у меня был.
К нему был присоединен приборчик наш в цехе – он мерял густоту раствора.
Знаете, раствор специальный, добавляется в…
Ну, вам это не совсем интересно будет…

Нет, почему же! Очень интересно! – Алексис.

Ну, это вроде того раствора, который скрепляет кирпичи в кладке.
Только не совсем. Вернее, и это тоже он может…
Только наш раствор был круче. Крепче.
Такие растворы схватывают всё что угодно.
Медленно, но не просто верно, а…
То, что он склеил, может давно развалиться, а эта штука будет держаться.
И вот я варил этот раствор.
Там нужны точные пропорции.
На компьютере у меня была эта пропись, и дальше автомат сам делал.
А пока автомат соображал, что ему делать, – я играл в тетрис.
Садился, раз – партеечку.
Раз – другую.
Незаметно пристрастился – со страшной силой.

Кирпичики, значит? – Бармалей говорит.

А, ну да! Кирпичики. Там кирпичики, и у меня кирпичики.
Постепенно понял, что уже пропускаю тот момент, когда…
Когда нужно моё вмешательство.
И после работы домой не спешил.
Сначала час. Потом два…
В общем, в какой-то момент я обнаружил, что прихожу на работу к шести утра – в тетрис поиграть.

И что вы сделали?

Как что? Стёр на хрен этот тетрис со своего компьютера.
Навсегда стёр. Больше его с тех пор и не видел.
А пока автомат мешал, я стал, ну, кроссворды разгадывать.

К кроссвордам не пристрастились?

Какое! Я не эрудит. Половину отгадать не могу.
Ну, не в этих, конечно, журналах всяких там. В них-то дебилизм. Всё для тупых.
Там я всё щелкаю как орешки.
А вообще настоящие кроссворды мне разгадывать трудно.
Там эрудиция нужна.
А я что?
Я свои кирпичики.



31. Темнота и сливочный

И тут вдруг щелчком, резко, всё меняется в окружающей обстановке, и наступает полная темнота. До сего момента хоть какой-то свет снаружи проникал в келью, а теперь всем вдруг как будто глаза тушью залило.

Ночь, – Алексис.

Да уж, кажется, не день, – голос Николая Николаевича.

Фонарь погас снаружи, – голос Янды, угрюмо. – Разбили небось.

А луна что? – Паскаль.

Зашла за башню.

А то свет вырубили по Островкам, – голос Бармалея.

А может, вообще везде, – Боба.

Значит, спать пора, – говорит дядя Фёдор каким-то странным голосом – сонным, что ли. – Давайте спать, ребята.

Все желают друг другу спокойной ночи.

Темнота и тишина в келье. Паскалю кажется, что он задрёмывает, но струя свежего воздуха из окна не даёт окончательно провалиться в сон; пахнет теми фиолетовыми цветами и ещё как у него на заводе, резиной, – и тут накатывает шум, хихиканье, хохот, болтовня, подъезжает машина, слышится резкий разговор и всё тонет в хохоте. Дверь отворяется.

Ку-ку!

Разноцветные фонарики, стук и гром – серые почтительно впускают развесёлого и пьяного мужика. Широкоплечий, плотненький, с квадратным лбом и маленькими мохнатыми глазками, весь изумлённый, – ему кажется, видимо, что он летит или плывёт – весь опутанный какими-то растениями, весь в зеленой тине, мокрый, в белом сливочном костюме, с него течёт вода.

Вики! – радостно вопит он. – Мы… мы счастливы!.. Вики! Я хчу сказать что… что я хчу сказать – будь моей женой!.. На деревьях эти… мадригалы, гамадрилы… мы царя даже уже нашли… только нам его не разрешили… но ты так з-зддрв пер… пердумала! Какое счсч-тье!

Привет, Слава! Минуту, а где Катя? – Вики встаёт на ноги.

Сливочный мужчина сказочно пьян, в точечках-
глазах у него зелень и радуги, он медленно упадает прямо на пол, на колени, шарит ладонями по полу:

Какая Катя? А-а, кукла Катя! Невеста, в смысле! Даа… симпатичная была… Не помню, куда-то завалилась! – Мжт утонула в этом… в озере?.. Да и зачем нам Катя? Конечно, она симпатичная, но ты же, Вики, намного, на мно-ого, – он делает руками широко, – ты Вики гораздо лучше! Вообще кто сказал, что на этой вот, на этой… на этой самой… на СВАДЬБЕ, что надо обязательно жениться на невесте?! Ну, конечно, я понимаю – это традиция, но хто сказал что… Ну конечно, я уважаю традиции, но ведь мир не стоит на месте!.. Вот я считаю, что на тамаде тоже можно жениться… тем более у тебя такие роскошные… такие весёлые… – сливочный пытается ухватить Вики за грудь, но Вики отскакивает, и сливочный медленно упадает на Паскаля с Яндой. Янда злобно хватает его за лацканы и отшвыривает. – А чво обижаться? – сливочный нежно берётся за косяк и переглядывается с серым. – Чего они т-т э-т, а? Ты чего, Вики, хочешь здесь чоли сидеть? Да ты знаешь, что вас вообще отсюда выпускать не собираются?.. А так ты будешь моей, и я… спасу тебя, дам тебе целый мир… – сливочный пускается в спотыкающийся пляс.

Э-э, Слава, – говорит Вики, – простите, но я ведь не планировала выходить за вас замуж!
Что-о? – сливочный как будто мгновенно трезвеет, вытаскивает из внутреннего кармана какую-то мятую бумагу и тычет пальцем. – Планирование? Это какое такое планирование?! А вот здесь что, мелким шрифтом?! В нашем с тобой договоре?! За отдельную сумму я вправе потребовать дополнительных услуг! А вы мне обязаны эти услуги предоставить!.. А я за отдельную отдельную сумму, а не что-нибудь!.. А если нет, то я договор разрываю, билет возвращаю, и все дела! И денег тогда вы никаких у меня не получите! Хотя я очень доволен вашей работой над моей свадьбой!

Не получу так не получу, – Вики. – Давно поняла, что вы жмот.

Не-ет, вы не поняли!.. – грозится сливочный. – Вы не просто денег не получите, я с вас ещё и неустойку потребую!.. Я вас обдеру, уважаемая, как липку! Будете знать как… обманывать честного человека!.. Это моя свадьба, и я имею право провести её так, как хочу, в том числе и поменять невесту на любую другую, в том числе на вас, Вики!.. И у меня ОЧЕНЬ хорошие юристы, которые ДОКАЖУТ, что в данной ситуации прав я, а не вы!.. Вам придётся платить по счетам… не только своим имуществом, но и всей будущей заработной платой!.. Вы окажетесь у меня в рабстве, вечном долговом рабстве… вы будете зависеть от меня полностью и целиком, уважаемая Вики… но есть путь этого избежать!
Таки шо, я не знаю? – Вики театрально озирается, как бы приглашая в свидетели Янду. – Только мои шнурки слишком короткие, не получится.

Нет! – сливочный снова убирает договор во внутренний карман, хлопает себя ладонью по пиджаку с левой стороны и начинает легкомысленно шататься. – Ви-ик! Вики! Выходи за меня замуж! Ты пленила моё сердце! И у тебя такие грандиозные… такие великолепные… такие невероятные…

Давай до свиданья, – Бармалей заглядывает сливочному через плечо. – И договорчик, пожалуйста, подай сюды. Боба, помоги-ка.

Боба тоже подходит вплотную к сливочному.

Стойте! – сливочный вдруг снова перестаёт шататься. – Погодите! Стоп. Сейчас я отдам вам договор! Сейчас отдам. Только один шаг в сторону, у меня для вас есть важная информация, товарищ Бармалей. Важная!

Услышав слово «информация», Бармалей допускает ошибку.
Только быстро.

Я вас, Бармалей, хочу предостеречь! – сливочный хватает его мокрой русалочьей рукой за плечо, кивает головой в сторону Вики и свистящим голосом: – Проститутка и сумасшедшая… Трахалась со всем городом… Поставила себе цель – двадцать мужчин за месяц… и достигла её…

Минуту, – Вики говорит, – ты не точно излагаешь.

А что? Ты, Вики, будешь утверждать – я не прав?

Не прав, – подтверждает Вики, – не достигла, а – перевыполнила.



32. Вики говорит

я выбирала качественных мужчин
Больше всех меня привлекали предприниматели…
Спрашивала, «ты предприниматель?» И если да – старалась, чтобы он в меня кончил.
Чтобы меня переполняло предпринимательским духом.
А потом – поставила другую цель: выйти замуж. Быстро.
За три дня.
И что вы думаете, вышла.
Вижу цель – не вижу препятствий.
Как знакомилась-то? На сайте знакомств. В интернете. И на улице.
Только не думайте, что это как-то механически происходило.
Это происходило дико круто, больно и прекрасно. Крышесносно.
И, как правило, это было не по разу с каждым. А мы продолжали. Нам хотелось продолжения.
И к концу месяца мужчины накапливались. Их становилось больше и больше.
Я уже не могла скрывать их друг от друга. Некоторые обижались, но мне было пофиг. Находились другие.
Наконец дело дошло до того, что я всё время, непрерывно, встречалась и трахалась.
Тело приобретает такую чувствительность… Ты как будто вся – цветок… Да, это очень банально, вообще всё это звучит и по сути дела есть дико банально. Но изнутри это совсем иначе ощущается. Словами я, наверно, могу не всё…
Да, я ещё и работать успевала. Ну, в смысле, работать. Бывать на работе. У меня работа тогда была всё равно – сиди пиши. Но и в офисе я постоянно бывала. Можно сказать, горела на работе. Круглосуточно стала там сидеть. Хотя уже делать ничего толком не могла, как я сейчас понимаю. Но мне-то казалось…
Потом начальник заметил, что у меня странная речь какая-то, спросил, не употребляю ли я наркотики, – я сказала, что нет.
А на следующую ночь я очередных любовников привела прямо в офис, чтобы от работы не отвлекаться. И мы трахались там прямо под камерами и пили. Разбросали всё.
Днём на работу я уже не пришла. А потом звонит мне шеф и говорит – чтобы я тебя больше здесь не видел.
А мне и пофиг. Не видел, и не надо!
Потом вышла уже когда – пожалела, конечно.
Знакомилась как?
Ну, например, иду по проспекту, вижу, парень красивый стёкла моет в гостинице, на той стороне. Я ему рраз, дыхнула на стекло – с этой. И телефончик пишу.
Нет, не только предприниматели, конечно. Все кто угодно.
Идёшь по городу, и город весь твой.
В гостях в ванную затащила хозяйку дома и пыталась её изнасиловать.
А парень, с которым туда пришла, – ну, ясно же, что все эти люди первый раз меня видели, да? – все эти знакомства, которые происходят, они совершенно спонтанные… но кажется-то, что уже сто лет их всех… – парень меня в охапку и в такси. А я из окна такси песни ору, ветер в лицо.
Потом помню, что полетела в горы. Вроде одна была. И моталась там одна, я не знаю сколько. Меня за местную принимали. Похожа вроде.
Ничего не ела, пила… вроде алкоголь у меня с собой был какой-то… вино было, да. Помню, как упала на дороге, там камни белые такие, бутылку разбила, руки порезала.
Не больно. Боли не чувствуешь.
И по стеклу этому ногами. Ноги чёрные… Тоже не больно было…
Потом я так ещё прошлялась сколько-то. Там уже ничего не помнишь, вспышками. Вороны летят и переговариваются. Стайкой. Большие такие. Не знаю, галлюцинация или что. Просто не помню.
Потом говорили, что жара там была в те дни – под сорок.
Дальше помню уже плохо – что стою под душем каким-то, вернее, сижу на корточках, из меня кровь течёт, это вроде гостиница была, – вот тут меня начало разворачивать.
Это кстати ощущение, вот когда разворачивает…
Это самое, не знаю как сказать – самый, ну, странный момент всегда.
Вдруг. Как будто начинает всё отслаиваться. Или температура воздуха меняется. Или сила тяжести.
Отвратительное состояние. Так, думаю, себя люди чувствуют примерно, если какая-нибудь хрень типа самолёта или лифта, и вот падает, а ты внутри, и ещё не понимаешь, что случилось, но уже уши заложило.
Да… Я попыталась купить алкоголя, но денег не нашла, ничего не нашла. Просто так взяла и выпила. Там люди какие-то в фойе, меня расспрашивали, видят – я пьяная в зюзю, а на улице жара, ну они бережно обошлись, положили под навесом, в шашлычной… меня рвать стало от дыма. Лежу мордой в крапиве. Всё распухло.
Потом собрались надо мной, спрашивают, а я не могу ответить, не хочу. Просто молчу, ничего не говорю, не отвечаю. Понимаю, что как идиотка себя вела.
Вызвали скорую мне. Сначала вроде в наркодиспансер привезли. Думали, наркоманка. Оттуда сразу видят, что не их клиент.
Так что двадцать мужчин в месяц… Какое там двадцать. Со счёту сбилась, конечно.
Вы, Слава, довольны?
Нормально я ваш компромат отразила?

(Сливочный разводит руками)

Ну а после УПНО, – продолжает Вики, – всякий раз (Бармалей не даст соврать) довольно скверно
что в целом и неудивительно
но надо не сдаваться
и надо телевизор не смотреть
а, например, каждый день гулять
но народ-то у нас такой – народ-то у нас какой
такой народ, что хоть не гуляй, чесслово
особенно в депресняке
можно просто совсем спятить
хочется сразу обратно
вот расскажу

сероквель – хорошая таблетка
дорогой и хороший по сравнению с типиками[3]
но от него жрать немерено хочется
поэтому капуста и овсянка
и так, конечно, разжираешься
но раз всё равно цели и смысла нет
то вот
ноги в сапоги
и плетёшься за капустой и овсянкой
и далее вот что было

магазин у нас близко
метров сто до него
ну надо одеться плестись туда, всё покупать
идти обратно
ну ладно
сил нет
холод пробирает, такое
про настроение и говорить не приходится
его нет как класса, ну и не должно быть

иду короче дошла до перехода и стою на нём в анабиозе
медитирую на циферки на светофоре
справа чувак
смотрит так на меня
я такая отодвинулась и такая – чо?

А он мне ласково так улыбнулся
и говорит
ты чего смотришь ТАК?
Я говорю – это вы смотрите ТАК
нет говорит я смотрю НОРМАЛЬНО
а вот ты смотришь и выглядишь, как будто ты
маленько не того (смущённо сказал он)

решила уточнить
в каком, – говорю, – смысле?
ну, в смысле, сумасшедшая, – уточняет он.

это называется, грю
не «сумасшедшая», а «душевнобольная»
так оно и было ещё совсем недавно
но вот сегодня – сегодня я, спасибо чудесам современной медицины
как видите, совершенно здорова
нормальна
и?

голову вскинул
ну, ничего! – говорит. – ничего!
я же вижу – ты хоть и… того… но хорошая!
да тебе просто нужно немного тепла… обогреть тебя надо!
я аж дёрнулась.
ну, говорю, спасибо.
Обогрел.
Даже ошпарил.

Обиделся
Ты что, – говорит, – я же по-доброму к тебе, а ты… Вот уж действительно…
Мы с вами, – говорю назидательно, – на брудершафт не пили. Попрошу мне не тыкать. Гинекологи тыкают, психиатры тыкают, любая сволочь мне будет тыкать. Ноль культуры, – говорю. – Что за общество! Невозможно на улицу выйти. На себя, – говорю, – посмотри – нормальный называется! Порядочный, бля!

так и шарахнулся от меня
а я такая дальше плетусь – в голову только одно лезет: «подогрели – обобрали – подогрели – обобрали…»



33. Бармалей говорит

Договор, – Бармалей подступает к сливочному вплотную.

Какой договор? – шепчет сливочный, разводя беспомощными руками. – Нет никакого договора! Есть только я и моё горячее сердце! – Бармалей запускает руку в его внутренний карман, куда сливочный только что сложил договор – и вытягивает оттуда верёвочку. Тянет, тянет – но верёвочка не кончается, вьётся.

Э,э! – кричит сливочный, хватаясь за верёвку и за сердце. – Вы меня сейчас… распустите!.. Я же нестойкий… Помогите! А-а!
Боба, мотай! – рычит Бармалей. Боба мотает, Бармалей тянет, берётся помогать и Галка. Сливочный вертится, как веретено, всё быстрее, и наконец в руках Бобы оказывается большой, с человеческую голову, клубок сливочных ниток.

Распустился и смотался, – Вики. – Бармалей, спасибо тебе… Теперь этот клубок в окно, наверное, надо… – Вики бросает клубок в окно и неожиданно попадает. – Пусть катится к своей невесте.

Да он её ещё раньше смотал, – Янда, с уверенностью. – Чего от него ждать-то. Распустил и смотал.

Через минуту смех и вопли за окном стихают так внезапно, как будто дирижёр взмахнул палочкой или все в рот воды набрали. Гаснут и огни. Снова становится очень темно и очень тихо.

* * *
Ёлки, хоть бы фонарик какой-нибудь, – Бармалей.

Погоди-ка, – Органайзер. – Мой чип, который то есть у тебя, он может немножко посветить. Попробуй его повернуть на одну восьмушку – сумеешь? Коннекта для этого не требуется.

Попробую, – Бармалей нащупывает чип и поворачивает ровно на одну восьмушку.
Огоньки на чипе начинают светиться, слегка освещая келью – не ярче свечи. Висок Бармалея вибрирует и нагревается. Вики не смотрит на него, сидит в полутьме, в полосатой майке, и золотые языки её кроссовок светятся.

Вот со мной, Бармалей, – нехотя сообщает Вики, стараясь глядеть в другую сторону, – всегда такая история. Только кто-нибудь понравится – и сразу обязательно кто-нибудь ещё выныривает и давай про меня гадости рассказывать. Ещё в детстве началось: я парня привела, а мать сразу такая, «ой, ха-ха, а Вики когда было пять лет, у неё сопли до полу висели!» Вот и сейчас то же самое. А ты мне ужасно понравился. Поэтому жаль. Я тебе давно хотела сказать. Ты ужасно крутой. Я твои статьи каждый понедельник первым делом открываю. Ты у нас один из немногих остался, кто пишет хоть каким-то боком про жизнь. Ну вот эту, как бы, «без сахара и укропа». Ну а я дура, конечно… чего уж там.

Да-да, – поспешно подхватывает Алексис, – я тоже тебя читаю, Бармалей! Хотя мне кажется, ваша газета немножко, это… пессимистическая. Ну иногда отворачиваюсь от всего этого, но уж я-то как раз понимаю… оно всё именно так и есть! Вот эта статья-то, помнишь? Про детишек, которые шприцы в пассажиров на спор втыкали! Эх!..
Вики, – говорит Бармалей. – Погоди. Я тебя подогревать не собираюсь, обирать тем более. Но ты там чего-то рассказывала, так и я теперь тоже расскажу. Кое-что, – Бармалей вполголоса (ему кажется, что со словами выйдет и тошнота).

Чип Органайзера издевательски жужжит и помигивает, а перед глазами плавают, потрескивая, зелёные и алые овалы.

А что такое? – (вокруг глаз у неё чёрные круги, а сами глаза блестят масленым блеском).

Вы тут все почему-то решили, – с трудом произносит Бармалей, – что я такой, э-э… супермен, ваще благородный дон, дядя Хэм и ты пы… Ну, дядя Фёдор (тот насмешливо аплодирует), я вас не имею в виду, вы-то и без моих рассказов всё знаете… но я хочу, чтобы и все остальные. Например, Вики, ты. Хочу, чтобы ты тоже знала – как оно на самом деле.

В восемнадцатом веке были, как помните, такие аферисты… авантюристы… и всё им с рук сходило.
а я живу в дцать – первом
и на данный момент я не представляю, как я буду выходить из этой ситуации
если она сама из меня не выйдет
В общем, штука в том, что нормализовали меня не один раз, а все восемь. И вовсе не за белые ленточки. И не за протест. Не за правду меня нормализуют каждые полгода, а как раз за то, что я правды не терплю. Каждые полгода выдираю этот чёртов чип и в отрыв ухожу. Пытаюсь уйти. Новый имидж, новые доки, новая жизнь, новое всё.
Ну, первый раз было за ребрендинг России. Я копирайтером тогда работал. Хороший был копирайтер. Но вышла дурацкая история. Однажды вечером засиделся поздно, и тут – звонок, клиент пришёл. Чёрный человек, блин. Я сейчас уже не уверен – был он или нет? Но деньги-то точно были. Нормальные такие деньги. И заказал этот самый чёрный человек нам ребрендинг России: новый гимн, логотип, продвижение на внешнем и внутреннем рынке, упаковку… Полный ребрендинг, короче. Ну, я и стал работать над этим, десять ночей не спал, потом по брифу ему всё и выслал в трёх вариантах. Первый вариант был, как помню, конституционная монархия, второй – анархический либертарианский, а третий – конфедерация, отпустить всех на фиг. Ну, я и загремел, конечно.

А потом пошло-поехало. Выпустили меня… всё серо, жизнь не в кайф, из агентства уволили… ну, я чип выдрал и давай врать.
Ну, что наврал… Что журналист. Владею инфой нужной.
Брали на работу – «собственные материалы» написал за ночь. Несколько статей. С нуля, конечно. Взяли с ходу – статьи блеск! Только фейковые, вот беда. Но никто ничего не заподозрил.
Мне бы сидеть тихо, а я имена нужные узнал и связал их чисто по вдохновению. Явился с этой инфой к редактору. Наверно, хотелось собственной значимости. Крутости.
Ну и кончилось тем, что нашли меня люди, которым выгодно было…
Которые хотели тогдашнего директора утопить.
Связались со мной, им было это выгодно, и они со мной связались. Вот в такой всё узел закрутилось кошмарный. Вот тут бы мне и признаться, а я предпочёл до конца врать. Лежу в реанимации, а сам кайф ловлю, прокручиваю про себя с таким удовольствием, что вот был такой журналист, хотел их вывести на чистую воду, но его убили…. Бред…
Самое бредовое именно это – что начинает совпадать что-то. Бред становится явью. Начинаешь богом себя считать.
Вики вон даже, и та купилась. Настолько на правду похоже. Ну да, если кого побили хорошенько, значит, правда… за неправду-то, чай, не побьют…

Ладно. Нормализовали снова – я опять чип вытаскиваю, за месяц язык выучил и стал синхронистом. Плохим, правда, но ведь взяли же на работу. Ну, плохо проверили, но мне же удалось их надуть. По-испански… Даже встречал какие-то делегации…
В этом и проблема, что я ну, типа, быстро думаю. Именно в этом, потому что я себя начинаю считать опять выше всех.
Ну, опять нормализация, опять выхожу – корешки дёргаю… вы видели – я привык…

Акционистом был. Не акционер, а акционист. Получил грант Ван-Гоговского общества на художественную акцию – проведение Апокалипсиса в Кремле. Спиздил ядерный чемодан и завладел им на три с половиной секунды. Проклятые сомнения помешали довершить дело.

Потом… консалтингом по поводу ипотеки занимался в одном городе. Помогал с выдачей кредитов, точнее, с перекредитованием. А на самом деле просто сам брал кредиты. Про-сто я ра-бо-та-ю волшеб-нии-кооом.
И это так просто, действительно волшебно: раз – и все счастливы! Да, Вики? Ты ведь тоже из-за этого в тамады пошла, я знаю.
Взял машину дорогущую, ездил без прав. Всех кормил в дорогих ресторанах.

Да, я в жутких долгах.
Потому что сейчас же не восемнадцатый век, когда не было никаких…
То есть, я должен буду, во-первых, платить все эти кредиты.
Во-вторых, там кое-где наверняка есть и уголовка – да что там, точно есть
Хорошо хоть у нас не Америка, сроки не суммируются.
Все, наверное, думают, что авантюрист – это весело.
А я вот точно знаю, что это совсем невесело.
Это невесело даже в тот самый момент, когда ты это делаешь.
Нет ни азарта, ни драйва. Когда-то, может, и был. Но очень скоро его нет, а под черепом всё равно зудит.

УПНО с моей инфокопией работает, а я уже давно в другом месте. Тут уже семь моих инфокопий размножено, может, восемь. Тот Бармалей, которого вы журналистом считаете, это третий, что ли, по счёту. Так и пишет статьи… то есть я пишу. После прошлого раза уже и сам не помню, кто из нас оригинал. Бывает раздвоение личности, а я себя восемь раз забэкапил.
И не ради протеста. А просто потому что… Не знаю почему. Зудит в мозгу, и всё. Не могу я быть одним и тем же все время. Не могу. Пусть лучше меня совсем не будет в реальности, чем.
Дети вот, например, у меня, Алексис, есть где-то. Трое по меньшей мере. А где, кто? Не знаю.
Я в интернете читал – болезнь, хрен его знает… Дохлый номер.
Опять же в тех же Штатах, может, и прокатило бы, но там вообще страшные законы, и должна быть какая-то лазейка.
А у нас всё равно кредиты все платят. Да не в кредитах дело. Я всё проебал – и имя своё, и сам себя, и всю жизнь свою. Лучше и не думать об этом, такая это всё нудятина.

Да и УПНО тут ни при чём. Я всегда таким был.
Мы, моя семья, переезжали часто, очень часто. И вот когда мне было одиннадцать, в очередной раз в новом дворе меня никто не знал.
И я такой думаю – мне не очень нравилось моё имя – и я подумал: а почему мне на этот раз не назваться другим именем?
А когда меня родители позвали моим и я откликнулся, возникли вопросы.
И тогда я стал врать, что у меня три имени. Три, потому что два – это очевидное враньё. Ну, что на самом деле зовут так, как позвали родители, а другое я выдумал. А три – это…
Ну, кто верил, кто нет, но в любом случае это была крутая фишка.

А самое смешное знаете что?
У древних племён славянских, ну не знаю, как это правильно сказать, в древности, на Руси, у людей действительно было по три имени.
Одно как бы для людей, официальное. Другое домашнее. Обычно какое-нибудь ругательное. Например, Дурак – это самых умных так называли. Или Страшок – это самых красивых. Ну а третьего имени почти никто не знал.
Его давали тайно, чтобы злые духи не пронюхали.
Потому что имя знать настоящее, это даёт большую силу. Можно человека погубить, если знаешь его имя.
Но злые духи всё равно пронюхивали, и тогда получалось нехорошо. И даже непонятно было, кого хоронить.
И вот я теперь иногда думаю, что меня и на самом деле как-то не так, может, назвали. А потом все забыли, как. Только злые духи знают, а я и не знал никогда, и теперь уже не узнаю.

* * *
На самом деле тебя зовут ослик Иа-Иа, – говорит дядя Фёдор после краткого молчания. – Потому что ты самый настоящий осёл. У меня паспорта пропадают, а тут наоборот, у твоего паспорта пропадают настоящие чуваки из мяса и костей да ещё с неплохими мозгами. А паспорт только рот разевает. Куда это годится? Научи, что ли, свой паспорт себя хранить. Пусть он тебя воспитывает.

Это как мои внуки, – говорит Галка. – У меня внуки, так старший любит младшую пугать. Говорит: «Сашеньки нет! Сашеньки нет нигде!»
(это её зовут Сашенька, младшую девочку)
и Сашенька так пугается!
тычет себе в грудь пальчиком, плачет и кричит:
«Неть! Сяся туть, Сяся воть!»
Боится, стало быть, что её нет.
Я старшему скажу, пусть не пугает так.
Мало ли что.

Мне это напоминает, – говорит Николай Николаевич, – ваши эти все рассказы, молодые люди, мне напомнили
как я в молодости однажды
подрабатывал на «Красной Баварии»
пивзавод, простите
вот по вечерам подрабатывал, по ночам
иду летом оттуда
пустые улицы – Ленинград
и вдруг вижу, женщина сидит на поребрике
совершенно голая!

И что же вы с ней сделали? – Паскаль.

Ничего не сделал.

Одеться не помогли? Пиджак ей не дали?

Какое!
Я в шоке был.
По тем временам – представляете?
Менты смотрю едут уже
спрашивают меня: вы её знакомый?
А я говорю: нет! Я её не знаю

они меня в другой раз спрашивают
точно не знаешь?
Да точно! Точно не знаю!
Так-таки не знаешь?

Я говорю опять им: нет
не знаю я её

и уехали с ней
а я так и не знаю

* * *
Тут Боба приглядывается к Бармалею и замечает, что тот слегка кренится набок.

И всё-таки, уважаемые Бармалей и Органайзер. А также все остальные. Так ли уж нужен нам этот самый свет?

Голосую за конец света! – дядя Фёдор тоже смотрит на Бармалея. – Выключай, у тебя уже волосы обуглились.

Конечно-конечно! – быстро соглашается Органайзер. – Я просто так предложил. Бармалей, поверните чип обратно, ладно?

Бармалей хочет что-то возразить, но уже не может. Глаза ему заливает чёрной смолой и замазывает сажей. Он хочет поднять руки и выдернуть чип из виска, но не находит наверху никакой головы. А свет между тем всё-таки продолжается, хотя и вывернутый наизнанку.

Наконец кто-то (Вики) выдёргивает чип из его виска, а потом всё вокруг гаснет, и наступает темнота и облегчение. Бармалей тотчас засыпает.

И как раз в этот момент, когда он засыпает, снаружи вдруг как будто опять становится немножко светлее, а кроме того, слышится ветер и какой-то странный звук и свежий, сильный запах; и с первым ударом грома Бармалей чувствует сквозь сон, что это началась гроза, первая гроза подступающей осени. И вдруг он понимает, что шесть стен сахарницы, в которой они сидели, раздвинулись, крышку сняли, и они теперь уже находятся не в келье, а…



34. Брат Николая Николаевича и царь

…в кабинете, на пушистом ковре, и только дождь за окнами продолжается. Ночь почти осенняя; холодный ветер свистит в скважинах.

Брат Николая Николаевича, Георгий, работал директором завода и умер неделю назад. Но хотя он и умер, тем не менее вот он как есть здесь. Он сидит, конечно, не в бывшем своём кресле, потому что теперь это кресло нового директора. Но всё-таки за своим столом, чуть сбоку, – скромно и тактично. И весь он, Георгий Николаевич, такой, как был до болезни, – крупноформатный, квадратный, широкоразмерный, внушительный. И вот он сидит, покойный директор, тактично и скромно, за своим столом, но отнюдь не в кресле своего преемника, подчёркивая этим уважение к нему. За окнами сильный дождь, а в кабинете тепло и спокойно. Между окон шкаф-горка с различными наградами и знаками отличия; мягкие стулья-креслица, на полу пушистый ковёр, и за окном завеса дождя.

Привет, – говорит брат Николаю Николаевичу своим мягким и одновременно бодрым голосом, и смущённо улыбается, складывая рот точно такой же скобочкой, какой её складывает и Николай Николаевич – мол, прости, с каждым может случиться. Встаёт, делает пару шагов из-за стола. Николай Николаевич подходит к брату и обнимает его долго-долго. Потом брат садится на прежнее место. Николай Николаевич – с ним рядом, к нему лицом.

Так вот, про царя, – говорит Георгий Николаевич задумчиво. – Насчёт царя, – и он переглядывается с портретом царя на стене, как бы пытаясь понять, безнадёжен ли царь, – вот, видишь, это Дима повесил… При мне не висел. Потому что царь для меня это никакой не царь, а просто мой бывший одноклассник. Ну а раз мой портрет у него над столом не висит, то и я его портрет как-то не очень хотел вешать. Да и к тому же, хоть царь и был моим одноклассником, но я его, признаться, не так уж и хорошо помню – да

что там, не помню я его совсем
нас было много, человек сорок пять
я нелюдимый, тихий, а он –
незаметный, всегда в компании, вроде был, а вроде нет
силюсь вспомнить, какой он тогда был, что делал
вспоминается десяток похожих на него
и вроде бы он тоже среди них
как его, Коля, Серёжа, Вова, Саша, Витя, Андрей
пытаюсь сосредоточиться на нём
но не выходит
так, подсовывает память какого-то пацана
с общим выражением лица, в школьной форме
а потом понимаю – да, это он и есть

Ну вот ничем он не выделялся в школьные годы, – продолжает Георгий Николаевич. – Ну хоть бы взрыв когда-нибудь устроил на уроке химии. Или там рассказал бы с блеском какое-нибудь необычное стихотворение. Или бы, например, не стригся, а его бы ловили и стригли насильно. Мало ли способов стать похожим на самого себя, а не на кого-нибудь другого. Но он всех этих возможностей не использовал. И я даже не могу сказать, на кого он был похож. Наверное, всё-таки на человека. Потому что тогда вокруг него были люди.

Я даже думаю, что если бы вокруг него всегда были люди, то он бы человеком навсегда и остался. Ну, затерялся бы в толпе – а чего тут такого? – Георгий переглядывается со своим братом Николаем, и оба делают такой естественный жест – мол, – вот мы с тобой затерялись, особенно, Коля, ты, – и ничего же, и так это хорошо. – Знаете, – продолжает Георгий, – когда в дождь выходишь из дома, и тут тебе навстречу какой-то прохожий, например, в ботинках, под зонтом, с чёрной папкой… Может, он сантехник, может, юрист, а может, он директор детского сада, или просто ещё себя не нашёл… да дело же не в профессии… он человек, а кто – неважно, и хорошо! Главное, что вокруг люди! Но… – Георгий слегка поджимает губы и омрачается, вспомнив, что его жизнь уже прошла, и никогда больше не выйдет с чёрной папкой и зонтом из дома под дождь, – вокруг него, видимо, в какой-то момент не стало людей…

Это я очень понимаю! – вставляет Алексис. – Про людей – это я так хорошо понимаю! Я тоже на это надеюсь. В смысле Лёшки. Чтобы люди, ну, люди вокруг.
Да… – кивает Георгий. – Как-то всё так перемешалось, что никаких людей вокруг него уже и не было. И что с этим делать, всегда непонятно. Откуда этих людей взять, если их нет? Вот на моих похоронах… – говорит Георгий как-то неуверенно и опускает глаза, но прокашливается, переглядывается с Николаем, и они берут друг друга за руку, – вот на моих похоронах, – более уверенно повторяет Георгий, – было столько людей, что я даже удивился!

Это потому, что тебя все любили, – Николай Николаевич.

Ну хорошо, вас любили, а царя что ж – не любят? – Георгий. – Вон на похоронах Сталина тоже народу было!..

Это другое, – Николай Николаевич, задумчиво.

А потом однажды после конференции отраслевой была с ним встреча, человек на двадцать директоров бывшего пятого главка, – продолжает Георгий, – и вот я стою и странное чувство, знаете
как будто все кругом начинают страшно косеть
мгновенно, как от газированной водки
прям покачиваются, как под ветром
или как будто поветрие какое-то – рраз! – как будто газ пустили какой-то, оцепенение и эйфория одновременно, застывшие улыбки, разъехавшиеся лица
а я стою и мне неуютно – ну знаете, как трезвому в застолье
и тут же я себя ловлю на такой мысли панической
«счас увидят, что на меня не действует, и – ужас!»
и, следующим шагом после этого укола ужаса – мгновенно чувствую, что тоже косею
ох, я отследил этот момент! – Георгий значительно подымает палец (хороший рассказчик)
я понял, откуда берётся «царь»!
и я устоял перед «царём»!
Стряхнул с себя наваждение
ведь это простая штука оказалась
достаточно один раз стряхнуть, выявить, и дальше проще
хотя смешно это кажется – «устоял», как будто там есть перед чем «устоять»-то
ерунда, кажется
да… и ерунда, и не ерунда
а все вопросы задают, а он что-то такое отвечает – сидит, как обычно, кивает участливо
ручки сложил свои, четвёрочник – выучил, но не претендует
вставляет фразы понимания
строит точно, лепит это своё понимание
то как тихая змея
а то имитирует деловой тон, чёткий, конкретный
иногда срывается и на крик
и снова затихает
и вот в какой-то момент я чувствую, что меня начинает тошнить
жутко тошнит причём, и ещё… не то запах, не то тепло, исходящее от него
алюминиевое какое-то тепло, масленое
не то какой-то привкус во рту или силу, направленную на меня
в общем, я даже за беседой не смог следить
всё старался – только бы не сблевать
вываливаюсь из кабинета весь белый, на полусогнутых

а остальные вокруг – прыг-скок-перепляс
почти все в эйфорическом настроении, как под кайфом
и (каждый): «Боже! Он так меня понял!
Он меня та-а-ак слушал, та-а-ак понял, как меня никто ещё никогда не понимал!»

и только один ещё, кроме меня, нашёлся – не кайфует
я с ним взглядом встретился
а он тоже белый весь
тоже – стряхнул наваждение
мы кивнули друг другу
и с тех пор знали, что можем друг другу доверять, – заканчивает Георгий и смотрит на часы, а потом на брата, долго-долго, и поправляет ему воротник пиджака.

И встаёт.

И Николай Николаевич тоже встаёт.
Что, – старший озабоченно, глядя на его ноги, – ботинки-то мои не подошли?

Увы, – младший. – Жмут. Да ничего!..
Ага, – старший. – Ну ладно. – Он смотрит ещё раз на младшего, как будто это ему надо запомнить, а не младшему – его. – Пошёл я, – и не хочется ему уходить, но сгущается темнота, но свет гаснет, но дождь продолжается, и они в келье, и Николай Николаевич стоит посреди кельи, и в полной темноте никто не видит его лица.



35. Пресс-конференция царя

Неправильно, – вдруг говорит кто-то.

А это кто? – Янда вдруг привстаёт.

О-о, – голос Органайзера. – Ваше величество! – и движение какое-то в темноте, но не видно совершенно ничего, и где этот самый царь – Органайзер с удовольствием облобызал бы царя, да ничегошеньки не видно, – и тут Бармалей поворачивает чип, и загорается неяркий, недолгий свет.

Царь действительно с ними, но на царя он вовсе и не тянет. Может, сын царя или его внук, но вроде бы нет ведь у царя ни сыновей, ни внуков. В общем, какой-то подросток, – типа Лёшки-лепёшки, – определяет Алексис, – и точно, похож, – такой же недорослый, нежный на вид, скучающий, белёсый и нестриженый. Ладони у него в чернилах, штаны – пыльные и на коленках потёртые и пузырями. А на коленках у него тетрадка, и в этой тетрадке он что-то черкает.

Неправильно, – бубнит себе под нос царь-восьмиклассник, и по голосу все понимают, что да, таки царь. – Не получается так ничего.

А ты как, братец, сюда попал? – дядя Фёдор.

Куда?.. – рассеянно говорит царь-восьмиклассник.

Ну, к нам сюда?

Этаа… пятачок расплющенный попался, – царь, не отрывая глаз от тетрадки, принимается чесать хвостом ручки (перьевой ещё) в затылке. – Не лезет в щель… Решил так проскочить. Перепрыгнул и на эскалатор… – царь замолкает, хмурится и снова что-то обдумывает так и сяк – задачу, что ли, решает.

Дак ты что, тоже через рамку, что ли, не прошёл?

Ага, – царь ручку опять берёт и что-то в тетрадку вписывает. – Вот чёрт, и так неправильно… Да как это вообще делать-то?! Ну и задали, бля… – царь-восьмиклассник наконец отрывается от тетрадки и смотрит вокруг. – А я вообще в метро или где? – без особого интереса осведомляется он. – От Техноложки отъехали, а где же Автово?

Янда встаёт и подходит к царю.

А хорошо это, – говорит она тихо, – через турникеты прыгать?

Минутку! – Бармалей вскакивает. – Минуточку! Раз уж на то пошло – давайте устроим нормальную пресс-конференцию! Человеческую! Раз в жизни, пожалуйста! Ваше величество, вы согласны?..

А чё это такое? – царь-восьмиклассник явно напрягается. – Типа экзамена?

Оценки в журнал не пойдут, – находится Алексис.

Давайте, – равнодушно пожимает плечами царь-восьмиклассник. – Только это… я не учил, меня не предупреждали.

Ничего-ничего, – Бармалей. – Мы зверствовать не будем. Спросим только самое простое, да? По одному вопросу от каждого. Ладно?
Ага, – царь-восьмиклассник. – Только самое-пресамое простое. Я не готовился.
Человек должен жить или должен умереть? – наседает Янда.

Царь-восьмиклассник задумывается. Надолго.
Ну… эта… жить, – решается он наконец и смотрит на Янду, и вдруг задумывается: – Хотя эта… смотря какой человек! Какой-нибудь, ну… враг, фашист… эта… не знаю.

Янда хочет продолжать расспросы, но Бармалей делает решительный знак рукой.

Паскаль.

Паскаль отодвигается от окна и от стены: дождь захлёстывает окно, брызгает в келью.

Я не россиянин, – говорит он негромко и нерешительно, – но если мне будет позволено, я спрошу. Как тебя зовут? А то всё царь да царь. А имя? Ну, как тебя приятели называют?

Серый, – и царь улыбается смущённо и нахально.

Паскаль потирает лоб.
Нет, уж лучше «ваше величество». Или, пожалуй, лучше «ваше высочество» – ты ж не царь ещё, а так – будущий… и миропомазание только на завтра назначено…
Угу, – говорит царь, и вдруг становится заметно, что он на глазах слегка повзрослел. Перед узниками уже не подросток, а юноша бледный, неуверенный в себе, с высоким лбом и узкими губами – непонятно, то ли не слишком умный ботан, то ли не слишком чоткий гопник.

Боба, – командует Бармалей.

Не ответишь ты на нормальные вопросы, – разводит руками Боба. – Спрошу то, что и так знаю – а вдруг ошибаюсь. Куда ты хочешь поступать, чем вообще человеку заниматься лучше всего, какое занятие считаешь самым правильным и благородным?

Полиция, – решительно отвечает молодой царь. – Вообще ну это, правоохранительные органы. Которые следят за порядком, законностью, чтобы всё нормально было, – и ещё чуть повзрослел, ещё чуть изменилось лицо, – с каждым вопросом меняется.

Ты влюблялся когда-нибудь? – Вики.

Царь краснеет сильно и внезапно, сначала вспыхивают щёки, потом лоб, нос и вообще всё лицо. – Странный вопрос! – говорит он.
Ничего не странный, – возражает Вики. – Я хочу понять, человек ты или нет. От этого зависит моя судьба и наша общая. Вот я и спрашиваю, влюблялся?

Царь вдруг смотрит прямо на Вики и вдруг, резко переходя от смущения к наглости, отвечает с наигранной пацанской ухмылкой:
Джентльмены предпочитают худеньких блондинок.

Вики возмущённо фыркает.

Галка, – просит Бармалей.

У Галины Иосифовны вопрос давно готов.
Кого ты больше любишь, кошек или собак, и почему?

Но у царя тоже ответ давно наготове:
Конечно, собак, потому что они верные, в отличие от всех других, – снова увернулся, ответил будто не ответил, и ещё чуть старше стал, ему уже за тридцать, глаза начинают выцветать, а волос на голове уже совсем мало; но что-то осталось и от того скучающего подростка. Вот так он и сдавал экзамены. Так и сдает всё и всех.

Николай Николаевич решил пойти по пути формальной логики:
Интересно, вам можно вообще какой-нибудь вопрос задать, чтобы вас задеть? Есть такие вопросы?
Есть, – скучающим тоном роняет сорокалетний его собеседник.

Алексис переглядывается с Бармалеем и спрашивает царя:
Что бы вы делали, если бы вам осталось жить только год?

Царь снисходительно улыбается и вдруг остро и угрожающе смотрит прямо Алексис в глаза:
Позаботьтесь лучше о себе. Вы давно проходили маммографию? – это слово царь сопровождает таким базарным жестом, что Алексис морщится и одновременно ей становится неприятно. А то, пожалуй, и жутковато.

Органайзер, – говорит Бармалей.

О! Это непросто. Органайзер мечется. Ему очень тяжело, и даже «недобровольный» Бармалеев чип не помогает. Наконец он решается.

Ваше величество! То, что я спрошу, может показаться вам… дерзким. Но… я не могу не спросить, хотя я вовсе не отношу себя к… стану либералов, которым приличествовали бы подобные вопросы. Напротив, я в стане охранителей, и тем… тем, как мне кажется, важнее, что именно я, из стана охранителей, задаю этот вопрос. Он существенен, он важен не только для меня. Итак. Когда вы пришли к власти, ваше величество… то были… взрывы. Их приписали, ну… террористам, но на их волне… к власти пришли… пришло правительство, которое потом стало вашим правительством, и вот… И я долгое время… Не сомневался. А потом… под влиянием определённых факторов… у меня, понимаете, зародились некоторые сомнения. Сейчас я хотел бы воспользоваться случаем, чтобы… их разрешить. Потому что если… то получается, что я служил всю сознательную жизнь людям, которые…

И что было бы тогда? – насмешливо отвечает царь вопросом на вопрос. – Харакири? Поймите, нет никакой разницы. Ни-ка-кой.

Это не так! – кричит Органайзер. – Разница есть!

Разницы нет, – царь, презрительно. – Только вам этого никогда не понять.

Ладно, – говорит Бармалей, – ладно, моя очередь, и я у вас вот что хочу, ваше величество, спросить. У меня есть задание редакции, но я понимаю, что про запрет на реанимацию лиц пенсионного возраста вы, как всегда, не ответите. Я вам лучше другой вопрос задам. Однажды вы заплакали, и вся страна это увидела. А потом началась война. Скажите, кому вы мстите? Честное слово, я не для редакции. И не как журналист. Никто не узнает. Можете на ухо шепнуть.

Ох как стареет царь прямо на глазах. Разом скакнул в свой нынешний возраст, даже чуть старше стал вроде. Мешки под глазами. Коричневые морщины. Песок сыпется. И хотя царь молчит в ответ и не пытается, как обычно, выстроить конструкцию, Бармалей чувствует, что попал. Молчание – честный ответ.

Спасибо, – Бармалей после долгой паузы. – Ну, у нас остался дядя Фёдор, но вряд ли он будет задавать вопросы.

Да, у меня в общем-то нет вопросов, – дядя Фёдор ехидно. – Но я хочу спросить вас: а вы у меня ничего не хотите спросить? Планы Вашингтона не интересуют? Что с Китаем? Нефть, всякие там эти… факторы? Я бесплатно. Но однократно.

Царь-старик разлепляет коричневые тонкие губы. Все ждут затаив дыхание. Но когда царь наконец говорит что-то, его вопроса уже никто не слышит.



36. Дядя Фёдор в электричке

И тут все, качнувшись, валятся друг на друга, и – ухх! – Николай Николаевич, с трудом удерживаясь за поручень, попадает в объятия нет, не Галины Иосифовны, той уже уступил место юнец с гаджетом, а в объятия Паскаля; а Янда притиснута, как и в келье, в самый угол. Не ночь, а день, но какой-то тёмный, и кислый дождь мелкими брызгами на стекло. По окну хлещет тёмная зелень. Час пик в электричке. Всё забито. Бармалей навис над очень пожилой женщиной с ведром яблок и оранжевым букетом календулы, похожим на фонарь, еле держась за спинку сиденья; и не успевает он опомниться, как тут начинается. Оптимистичный на вид, но очень потный мужчина – дыбом волосы по сторонам лысины, отрывается от своего крупнофиолетового гаджета и говорит ораторским голосом:

И-как-же-вы-думаете-что-же-теперь-будет? Что же мы теперь увидим, как мы теперь усидим на своих местах? И куда же нас теперь везут – туда или сюда, в эту ли, в другую сторону?

Как-то их чересчур много для моей любимой электрички, – дядя Фёдор в ухо Бармалею, – я не так хотел! Я хотел как раньше, чтобы с кроссвордами, на букву «ю», задушевными разговорами чтобы. Но, может, сейчас выйдет и так, как я хотел? Посмотрим!

Во дни моей молодости, – откликается бабулька с фонарём календулы, – везли всегда только туда! Как только начинали везти обратно, так я сразу же сходила. Бывало приедешь, а Лемешев как раз начал петь уже. Такое было расписание. Ну а обратно кого везут-то? И зачем это обратное движение, кому оно нужно?

Тут вот пишут на ресурсе французских коммунистов, – отвечает откуда-то снизу чувак с зёленым носом на лбу, и вытаскивает из ширинки, как из гроба, костлявую руку с зажатым в ней гаджетом, – что нашего царя намазали не миром, а оливковым маслом не лучшего качества! Они пишут, что взяли кисточку и произвели поэлементный анализ, и поэтому миропомазание можно оспорить в Верховном Синоде. Намереваюсь заняться этим, как только приеду.

Нет! – откликается отражение тётеньки, похожей на чайник, которой в вагоне вроде как и нету, а за стеклом она почему-то едет. – Всё совершенно не так! Вот гляньте! – и она суёт Бармалею под нос свой телефон. – Просто царь застрял на рамке, его не пропустила его же собственная охрана по биометрическим показателям. А почему не пропустила, знаете? Подумали, что он копия, ну знаете, как это бывает – инфокопия царя, там даже необязательно похожим быть, все тебя воспримут как точную копию, включая анализ ДНК. Как и кто сделал эту копию, никто не знает, и настоящий ли царь или подменный – также никому не ведомо, а только бают, что…

Что такое «бают»? – возмущается пацан, стоящий на одной ноге между двумя пышными дамами и их рюкзаками. – Вы говорите на каком-то языке, который мы уже давно не понимаем. Это, должно быть, русский или что-то вроде того. Попрошу выражаться современным глаголом!

Надо было рамку-то и намазать, – вставляет старуха и опускает лицо в календулу, нюхает как наркоманка и выныривает вся в оранжевой пыльце. – Рамку миром намазать – тогда бы пропустила! Ловцы человеков, тоже мне…

А вот у меня на фейсбуке пишут, – вставляет, оборачиваясь, девушка с татуировкой в виде веника на лбу, – что рамка царю как раз-таки голову-то и отсекла! Сейчас в прямом эфире делают операцию, но надежды очень мало, и возможно, придётся использовать голову донора. Очередь из желающих обвилась несколько раз вокруг Часовой башни, в ней много академиков и даже два Нобелевских лауреата, но выбор будет совершаться только медиками и исходя из чисто медицинских соображений.

Да что вы панику сеете! – устало бурчит вислоусый с велосипедом и стареньким чипом в виске, наподобие Бармалеева. – Царь, царь… В порядке ваш царь! Кто додумается его опасности подвергать? Хранится давно ваш царь в неприкосновенности, никто его не трогает, только по пятницам пыль тряпочкой для ноутбука протирают. Там заверенная копия, прессухи не было потому, что речь отказала в очередной раз – помните, ещё с прошлой версией случалось. А касательно миронамазания, так это чисто химическая процедура, которая давно уже легко делается с помощью портативного телепорта. Шухер навели такой, как будто, честное слово, Христос воскрес какой-нибудь. Просто технические неполадки у них, как всегда, затонуло что-нибудь или, наоборот, рухнуло, сами знаете, обычное дело, сколько лет у нас над головами обломки летают, а все такие каждый раз шухарятся… привыкнуть пора… развели тоже!

Нет! – мотает головой непреклонная русичка с халой и тоже с чипом, но добровольным, дешёвенькой версией органайзера, бессмертный образ, луч света в тёмном царстве (а дождь кругом, а всё жарче и всё темнее, и пахнет хвоей, и жаркие ветер в форточки – поезд скачет по лесу, остановки какие-то делает, закруживаются водовороты людей в тамбурах, но что за остановки, не слышно ни черта). – Нет! Я никогда не поверю, чтобы прирождённый монарх, чтобы российская государственность, чтобы вертикаль власти, чтобы новая технократия, чтобы мистическое откровение, чтобы огонь с небес, чтобы всё вот это могло быть профанировано! Нет, произошло что-то, но нам, людям обыкновенным, будет рассказано не сейчас, а спустя историю!

«Спустя историю», бля, – шепчет дядя Фёдор на ухо Бармалею. – Эк заворачивает-то! Спустя историю! Куда уж её дальше спускать-то?

Совершенно с вами согласен! – полузадушенным голосом воюет пролетарий с измазанным лицом и в промасленной кепке. – Я как фрилансер умственного труда не могу не отметить, что царь есть продукт при полном непротивлении сторон! А ежели, скажем, наш царь не есть подлинный артефакт, то сиречь он дискретен! А коли ежели он дискретен, тады стоит рассматривать его яко бы некий дискурс али насупротив того ипостась!

Нет, а у меня на фейсбуке, – гнёт своё девушка с веником на лбу, – у меня вот на фейсбуке пишут, что в Москве ввиду огромных очередей принято решение закрыть Кремль при помощи сложной системы зеркал. Теперь идёшь-идёшь, а Кремля нет, вместо этого тележка со сливочным мороженым «Как раньше». Голову, говорят, уже выбрали, но держат в строжайшем секрете, даже самой себе её не показывают, чтобы не осознала себя раньше времени. Доколе влажнейшие государственные события будут происходить в атмосфере подобной безвестности?

Важнейшие, хотите вы сказать? – реплика обернувшегося.

Нет, влажнейшие, именно влажнейшие, милостивый государь! – поддерживает девушку чёрно-белый розанов, похожий на газетную карикатуру времён второй Империи, а на коленках у него чемоданчик, в котором булькает что-то ядерное. – Влажнейшие, ибо увлажняющие! Ибо невыразимо желанные, однако ж недоступные, как истинный пармезан недоступен не-жителям Пармы, а молоко «Благовест Вологды» – не-жителям Северо-западного округа! – и чёрно-белый розанов достаёт без боязни, и, потрясая, в темноте светится фиолетово-зелёным светом, и чокается со своими предшественниками, сидящими – семеро по лавкам – кто напротив, а кто рядышком.

Брдзгвам эрктруррмрфш, пррт! Слдщстнвк Мррсбррфк-ая! – громко бурчит машинист, и в полной темноте масляный дождь обливает тёмную платформу, в безветрии качаются ёлки, вагон отражается в дожде, во тьме, лысый с волосами дыбом уткнулся потрясённо в интернет, который перед ним как лёд трещит как комар пищит, люди стоят толпой не дыша, и в какую сторону едем неясно, но ясно, что в конец ветки, как капля стекает с ветки, жаркой ночью, все вместе. Лица от жары и безветрия стекают вниз, и люди сидят без лиц или на одно лицо, велосипедист подкручивает свой чип, ёлки клацают в темноте по стеклу, двери лязгают, тамбур дрожит, электричка плывёт, а Бармалею кажется, будто невидимо, почти не касаясь, электричка стоит, и кажется, будто на потолке далёкие жаркие острова в темноте, загораясь, плывут, и вокруг зелёная взвесь, как в бутылке с тёмной водой, у русички красные маленькие пятна на острых батырских щеках, двери клацают и воздух дрожит в единственном тёмном луче, и кажется, будто все сидят в тёмной бутылке, в бутылке покоя (неужели всё в той же самой келье), девушка с татуировкой ликторского веника на лбу наклонила голову, так что половина лица оказалась во тьме, и тёмный слитный покой связал всех, и молчание стало как бы одним словом, тем самым, деревья медленно двинулись мимо, у нас одно лицо у нас, или нет, нам не надо лица, острова медленными пятнами плывут по стеклу, горячей пеной хлещет дождь по стеклу, кровь несётся внутри железным и жарким гулом железным, и дождь рушится в пыль



37. Лужайка Паскаля

и вдруг никакого дождя, а одно только солнце и лужайка, цветочки фиолетовые вытягиваются в трубочки и дышат, воздух над ними нежно звенит. Небо такое тоже, – только на картинках такое бывает, причём на нежных, акварельных картинках, – налитая водой желтоватая белизна, пустота, ярко-стеклянная, и всё такое, как будто вздыхает и дышит само. Летают над лужайкой стрижи, но в то же время понятно, что вовсе это никакая и не лужайка, а, собственно, всё та же келья, – одновременно и келья, и лужайка, – так тут всё строго, и мило, и бедно, и дышится привольно, но как будто всё близко – и горизонт, и небо, – всё рядом.

Уфф, – дядя Фёдор уже босиком, а кроссовки забросил за куст. – Шва…бода…

Все разбрелись: кто покурить (Бармалей нашарил в кармане табачок и бумажки, отобранные серыми, скручивает, не беспокоясь о том, как подожжёт), кто размяться. Алексис, та просто легла на спину и ничего не говорит, ничего не скажет, неподвижна. Что же касается Янды, то она и тут, как везде, села попой наземь, скукожилась и завязала лицо в узел. Так и сидит, как камень, который никакое солнце не может прогреть до серединки. Тем более такое слабенькое, смехотворное, как куриный бульончик.
Все, конечно, понимают и чувствуют, чей это лужок, – это Паскалев лужок. (Беззащитно и тихо звенит воздух над цветами, малые пташки летают и щебечут, пригорки вдали осенены дымкой).

и вот все уже постепенно разбрелись и стали далеко, все – на дистанции, остались посередке только Паскаль и Янда, больше никого не осталось, а только эти двое.

И тогда ему говорят: Паскаль.

Да, – говорит Паскаль.

Что у тебя осталось? Придётся отдать.

Вроде, – говорит Паскаль, – и так всё отдал.

Ему кажется, что он стоит на мелководье тепловатого моря, как в детстве, и под ногами у него ребристый меленький светлый песок, пятна света и тени, или это мелкие кудреватые цветочки, или же слова на неизвестном языке, которые он пытается подобрать.

Не всё. Маленькую коробочку синюю, круглую, с лоскутками, не отдал, – напоминают ему. – И там ботиночек, а в ботиночек воткнуты иголки. Давай сюда.
Берите, – говорит Паскаль.

Так. Кота тогдашнего можешь не отдавать, но мисочку, которая в шкафу после него, – ту пожалуйста.

Да-да, – говорит Паскаль. – Вот миска.

Трамвайчики тоже попросим сюда. Все.

Конечно, – Паскаль поспешно. – Берите скорее.

Держите… (Поляна делает вдох – и все цветы как по команде медленно поворачивают головы, как кордебалет – вверх – и вправо, и, кажется, делают шаг и реверанс, – Паскалю кажется, что они двинулись, и он сам чуть не падает.) – Стишок отдать?

Какой ещё стишок? Ты ещё и стишки знаешь? Отдавай, конечно. Мы про него и не знали.

Вот он, – на два тона выше взмывают птицы, ярче становится солнце, а тишина ещё прозрачней, ещё невыносимей.

Отлично, – говорят ему. – Ну а теперь сам. Сам себя теперь давай.

Ноги дрожат. Чтобы успокоиться, Паскаль смотрит вдаль, ищет глазами всех. Вон стоит, расправляя плечи и подставив неподвижное лицо солнцу, Николай Николаевич. А рядом с ним, рядом, стоит Галка и что-то рассказывает, жестикулирует. Вон лежит Алексис, её почти не видно в траве. А там неподалёку дядя Фёдор, тот совсем уснул. Органайзер бродит, втянув голову в плечи, озираясь и вглядываясь, как будто пытается приподнять поляну за край и понять, что же там под ней, под исподом. Боба бодро шагает вдалеке-вдалеке, заложив руки в карманы, а травинку в угол рта. Бармалей и Вики, похоже, рассказывают друг другу анекдоты, по крайней мере, смех доносится даже сюда.

И тогда Паскаль, стараясь не глядеть на Янду, медленно и аккуратно садится в траву, погружается в траву, как в ванну, в эти мелкие цветки-трубочки на неприметных ножках, которые парят над травой. Вот он вровень с травой, его голова вровень со всеми этими былинками, и вот он уже почти цветок, а вот и ниже цветков, потому что Паскаль ложится на землю прямо носом вниз, вздыхает вместе с полянкой и выдыхает вместе с ней, полностью выдыхает и утыкается носом в землю.

В нём не остаётся в этот момент ни одной капельки воздуха. Он выдохнул его весь. Он смял свой фантик и выкинул. Закрыл эту книжку с картинками. Вот так живёт Янда – там нет ничего. В каком-то смысле он повернулся к ней лицом: перед ним и под ним чёрная сырая земля и чернота.
И вот когда Паскаль уже готов вдохнуть земли, загрести земли себе в рот, перестать дышать своим жиденьким солнечным воздухом и начать дышать землёй, вот тут-то перед глазами у него вспыхивает даже не огонь, а что-то ещё поярче, красное, алое, цвета фуксии, рыжее, и тут же его кто-то сильно бьёт по спине, так больно, что он орёт и вскакивает, весь как ошпаренный. Ему действительно кажется, что его ошпарили. И округа уже не та – как в фотошопе, когда настройки сбил, кошмарные контрасты: чёрное и оранжевое, всё подчёркнуто, подведено. В ушах скрежет и звон, никакой мелодии, ничего прекрасного. Как будто поезд несётся на него, и он не знает, с какой стороны, и не может увернуться, и одновременно как будто поезд уже сбил его, разорвал в клочья. Боль и страх разрывают Паскаля, он понимает, что сейчас сдохнет, пытается молиться, но в голове у него, как у героя Андерсена, крутится одна таблица умножения – и добро бы он ещё, бедолага, помнил её хорошо, так ведь он тот ещё математик, трижды восемь двадцать девять, – честное слово, лепечет он, честное слово, вот теперь больше ничего нет, совсем ничего! – и тогда, вот тогда, понимание, точное знание пронзает его насквозь, так что он погибает и корчится, – и тут же отпускает его, как будто сбрасывает с чёртова колеса.

Цвета и звуки медленно, ослабевая и настраиваясь, возвращаются на место. Пекло внутри унимается до слабенького тепла. Снова лужок и келья одновременно. И простым гвоздём навсегда остаётся внутри то, о чём он – сам не зная – просил.

Янда поднимает голову.



38. Вики и шарики

но вдруг становится и солнечно – а потом уже и дождь кончается, а солнце остаётся. Крапива по колено. Бывшие Узники наши, а ныне почти свободные люди стоят посреди парка развлечений. заросшего и заброшенного парка развлечений. Этот парк развлечений принадлежит Вики; она давно тут не бывала, и поэтому он несколько зарос, а развлечения по большей части заржавели, но по мере того как они продвигаются – всё оживает снова, появляется откуда-то народ, идёт навстречу, бегают дети, продают мороженое, шары и сахарную вату.

Вот, – говорит Вики, делая широкий жест рукой, – когда-то здесь было много всего. Вон там в моём детстве летали зелёные самолётики с красными звёздочками – пиу-виу – кому туда? Пожалуйста. А вон там было колесо обозрения, впрочем, оно и сейчас там стоит, смотрите! А вон автодром – кто хочет покататься? Между прочим, очень весело, и красных петушков продавали рядом – помню, как я рулила на автомобильчике и столкнулась там с одним мальчиком… А здесь был шатёр, такой павильон – тир, вот и сейчас… хотите? Отлично! Ну, а во-он там был захватывающий аттракцион, он назывался «Ромашка» – ух, как вжимало! А чуть дальше была «цепочка», я совсем не боялась на ней крутиться, а потом одна из цепочек оборвалась прямо на лету, и, говорят, кто-то погиб даже. На колесе обозрения тоже народ иногда пьяный катался, и в механизмы засасывало. Но это всё фигня, – Вики легкомысленно машет рукой. – А вот тут, где вот мы сейчас стоим, тут были качели. Лодочки, – и качели появляются по мановению Викиной руки. – И кто хочет – может на них покататься. – Когда-то очень давно, когда ещё в позеленевшей будке кассы сидела (в кружевах) старушка (и в беленьких наличниках, так что дважды в кружевах), седенькая, и были даже настоящие серенькие билетики.

Да-да, – говорит Николай Николаевич Галине Иосифовне, помогая ей залезть на качели: медленно-медленно начинает качаться их ладья над жгучими огнями крапивы, над морем листвы в тенях и пятнах света. Но вот выше и выше – вверх, вниз, – на Николая Николаевича свергается тяжесть, потом предчувствие лёгкости, потом снова лёгкость, и он выпрыгивает из себя и парит, как свечка, над мохнатой тёмно-зелёной крапивой, над белыми цветками-огнями. А-ах! – и в пропасть, и Галка уже в своём первом городе Канта, срытом до основания артиллерией, среди кирпичных развалин и солнца, где к ветви единственного чудом уцелевшего дуба привязана тарзанка, – и она, веснушчатая девчонка с косичками, разбегается и летит над водой и над обрывом раскоряченной тенью, – и вдруг верёвка обрывается в пустоту, и она, хлопнувшись спиной о твёрдую землю, какое-то время от шока не может вдохнуть, и солнце останавливается на небе (как качели замирают в высшей точке, уже над деревьями!), а потом продолжает ход, и оно всё выше.

Да, с каждым разом всё выше, – а Паскаль между тем сидит себе на карусели, невозмутимый и трёхлетний в своём беретике и вельветовых штанцах из секонд-хенда, в тесном пальтишке, с закоченевшими от холода маленькими тугими пальцами, похожими на крохотные кегли, на лошадке в точно таком же потрёпанном, давно не крашенном парке развлечений, только там, где его дом, в Оверни, – и праздничные яркие горы под выцветшим небом сменяются тенистым садом, а там опять горы, и опять сад, и мороженое снова, и та девочка на слонике впереди, задники её белых лакированных туфелек, которые никогда не догнать, – сколько ещё мне кататься-то, пытается сообразить маленький Паскаль, вот бы ещё круг, ещё круг, сидеть бы и просто кататься без конца
А Янда стоит на центрифуге, и её вжимает всё сильнее и сильнее, она закрыла глаза и не открывает, отпустила руки и давно бы свалилась вниз, но чудовищная центробежная сила не даёт ей упасть, и вжимает, прижимает, расплющивает её. Янда ничего не видит, но чувствует, как наливается тяжесть, как потом она тает (тень под фонарём), как нарастает снова и вновь исчезает, как темнота под веками то сгущается, то истончается и превращается в алую кровь, шуршащую по крапиве (над водорослями по зелёной воде)

А Боба летит вперёд на вагонетке, как будто на своей ещё тогдашней, когдатошней пятитонке, разгоняясь, летит по ночному шоссе. Вот въезжает в тоннель. Пятна света сливаются на обочине в сплошную цепочку. Своды грохочут. Боба вылетает снова в свежую ночь. Лес, и фонарей больше нет, и встречных никого, только дальний свет бежит впереди него по асфальту. Ветер из окна бьёт в лицо. Что-то слева печёт висок. Боба жмёт на газ. Луна, это луна, – уговаривает он себя. – Это обычная луна, – но мороз продирает его до костей, потому что он чувствует, что то пятно света слева, та яркая зияющая яма смотрит на него, и что у неё есть…

А дядя Фёдор, кто его качает, кто подбрасывает? Что это за человек такой огромный, у которого огромное смеющееся лицо разъезжается, и огромные зубы – два есть, а двух нет – и чёртики в волосах? Это, наверное, тот самый, который называется ПАПА, и дядя Фёдор снова болтает ногами, а подмышкам так же больно, как и когда на костылях мчишься вперёд – первый раз за два месяца – ГУЛЯТЬ, но ерунда, что больно, зато сейчас будет ВВЕРХ! – и взмываешь под самый потолок, к люстре трёхрожковой, там в чашечках глупые засохшие букашки целыми толпами, а ПАПА уже ловит тебя снова, поймал, вспотевшего, хохочет, и – ВВЕРХ! Праздник это, салют, фейерверк. Только салют ты сам, и букет ты сам, и торт тоже ты сам, и всё вокруг букет, салют и торт, когда ПАПА приехал, ворвался к тебе и тебя ВВЕРХ.

Но вот Вики, и она стоит посреди парка развлечений, и ей совершенно некуда пойти.

А почему, Вики?
А потому, что любой аттракцион, на котором есть «вверх», предполагает и «вниз». И уже дурно, друзья мои, от этого вечного правила. От этих ваших заигрываний с притяжением, когда каждый вверх попахивает внизом, сразу, не дожидаясь, как понедельник, который начинается в субботу. Когда всякая революция пахнет контрой, а всякий новый год снова и снова затягивается петлёй. Отовсюду веет тоской, это обезьянник тоски, и птицы тоски летают и гадят кляксами бетона. И Вики не хочет лезть снова на эти качели; она отворачивается и от тарзанки, и от цепочки, и от центрифуги, и даже от колеса обозрения – нет, нет и нет. Всё это нет.

А идёт вместо этого Вики обратно к аллейке, и там, на этой аллейке, стоит продавец воздушных шаров с баллоном.

Можно парочку? – говорит Вики и вынимает деньги. – А… нет, сдачи не надо.

Продавец надувает шары. Третий, пятый.

Десяток как раз будет, – говорит Вики, озираясь. – Хотя вообще-то можно и двадцать пять. А… Давайте на все. Сколько это, интересно?

И вот на каком-то по счёту шаре происходит переход количества в качество. Вики становится мажоритарием шаров. Они тихонько тянут её за руку вверх, и Вики, оттолкнувшись, поддаётся. Под разноцветным виноградом. Деревья до неба не растут, но Вики ведь не дерево. Над дорожкой. Над аллеей. Над белыми скамейками и белым мороженым, белыми урнами и огоньками на крапиве. И над – качелями, над цепочкой, над тенями и светом. Мимо бесшумного колеса обозрения (там Алексис, ей кивнуть). Вот так, и никакого вниза. Теперь над парком. Открывается простор. Вон там огромное озеро, свежее жаркое небо. Тёмная зелень внизу. Рука не устала, не устанет никогда. Вики летит тихо-тихо, чуть по косой, но неуклонно вверх, как по ступеням. И над вершинами деревьев. Над землёй в квадратах и кругах. Над квадратами и над кругами. Изрытый лик земной. Заносит в облако, холод пронизывает Вики. Но только вверх, только вверх всегда, только туда, и никогда больше обратно.



39. Сон Галины Иосифовны

А Галке снится другое: что соседка по коммуналке померла, и вдруг выясняется, что у неё, оказывается, жила целая орава собак и кошек, и что вот прямо сейчас этих питомцев будут выгонять на улицу, а некоторые даже уже сбежали прямо сейчас.
И Галка в диком ужасе – как так? Почему же я про них не знала, как соседка сумела сохранить всех зверей в тайне? И как теперь их найти – всех? И сколько их? И какие они?

Она бежит по длинной вонючей чёрной лестнице вниз, во двор. Это их первый двор в Ленинграде: дровяные сараи, утоптанные бугры сухой земли, заросли крапивы и лютиков, а дальше – школа. Галка быстро находит облезлую таксу Шурку, хватает за ошейник; ладно; а вон вдали ещё одна собака, тоже соседкина – эта большая, чёрная, как телёнок, старая, зад вихляется. Галка подбегает к ней с таксой под мышкой, теперь домой надо вести. И тут прямо под ноги кидается третья – беспородная, чёрная, маленькая – это Кузька, Галя узнаёт его, щеночек, нашла его совсем малышом, умер от чумки. Так жалко его было! Он дрожал, глаза гноились. А теперь совершенно здоров, неужели от чумки выздоравливают? А вон на улице, среди тополей, мелькнула – Леди: вздорная, лает всё время, еду таскает и клянчит. Дурочка совсем. С ней точно трудно будет. Галка зовёт её лаем.

Теперь нужно подняться наверх. Кузьку сажает за шиворот, Шурка бежит наверх сама, Леди мечется взад-вперёд, а черную, большую, приходится тащить, помогать, лапы ей переставлять. А та пройдёт три ступени и садится на зад, не хочет идти, моргает сонно, зевает. Галка её опять – то пнёт, то погладит – идти просит, уговаривает. Ну давай же, милая, ещё пару ступенек. Пахнет псиной, Кузька вертится, под ноги кидается Леди, лает заливисто. Ещё четыре этажа вверх, и устала Галка ужасно, дышать не может, ни лаять, ни говорить.

А чёрная собака, старая, которой имени Галка никак вспомнить не может, сидит на попе сонно и смотрит на Галку. Никак её с места не сдвинешь, сидит и смотрит. Сонно лампочки гудят на чёрной лестнице, и Галке становится вдруг страшно, ужас, какой только в кошмарах бывает, поднимается изнутри. Она и хочет, силится вспомнить, как же эту собаку зовут, и чувствует, что имя, которое вертится на языке, настолько страшно, что мозг не хочет его вспоминать; но ведь она не встанет, не пойдёт наверх, если её не позвать.

Чёрная собака открывает пасть, и Галка понимает, что сейчас она сама назовёт свое имя. Оно так близко и так страшно, что Галка не может этого вынести и просыпается с криком; но на самом деле не просыпается, а попадает в другой сон.

И в этом сне Галка сидит в очереди к врачу, к тому, когда она болела в девяностые годы и еле выкарабкалась, за очередной квотой, капельницей, за чем-то таким. Врач принимает до пяти, на часах – четыре двадцать пять, а перед ней человек пятнадцать, и понятно, что сегодня врач Галку не примет.

Но врач выглядывает из своего кабинета и манит рукой именно её, Галку, помимо всей очереди. И она идёт, и никто не возмущается этому. Галка заходит в кабинет, а там темно, только один экран светится. И на экране нарисована – птица, распластанная; эта птица – она сама. «Осталось полчаса», – говорит врач.

Хорошо, говорит Галка, открывает дверь и выходит в коридор, а там никакой очереди больше нет, и только сидит вдалеке, на повороте у лестницы, та большая чёрная собака – большим чёрным пятном. И других собак нет. И людей. Только та большая, чёрная.

Галка делает к ней шаг и зовёт её по имени.



40. Сон Органайзера

Тотальная свобода!

Органайзер – его власть есть молния.

Он в аквариуме. На сотом этаже. Перед ним – гендиректоры всея Руси, двое, сменяющие друг друга на посту (дневной и ночной).
Уважаемые гендиректоры, – излагает Органайзер, помогая себе страстными, но экономными жестами. – Наша корпорация есть грандиознейшая корпорация с величественными целями!.. Мы должны стать первой технократической империей в мире, первой империей искусственного интеллекта, модифицирущей сами понятия жизни, смерти и смысла, отделяющей физическое от морального, как желток от белка, – Органайзер доволен своей метафорой, и он летит дальше. – Мы подсадим на нашу продукцию полмира! Престарин TM, Чумадан TM, Вразнос TM сделались частью жизни… самой жизнью для миллиардов людей на всём белом шаре и земном свете. Жизнь и смерть перестали быть феноменом философии и стали феноменом исключительно эндогенным, а значит, в первую очередь контролируемым!

Органайзер заливает в себя ещё поллитра горючего, стоящего перед ним. Глаза его наливаются, из ушей идёт пар. Чисто Савонарола. Он идёт по облакам.

У Сталина не было такого ресурса, какой есть сейчас в руках у нас. Вы полагаете, что по нынешним временам тоталитаризм не окупится, не покроет собственных расходов? Но наша корпорация даст вам этот уникально эффективный ресурс! Тоталитаризм отныне будет совместим с низкими издержками. Никакие мысли больше не придут ни в чьи головы, кроме наших. Вообще не будет больше совсем никаких голов, кроме наших!.. Управление Нормализации неэффективно и, кроме того, видимым образом нарушает пресловутые права так называемого человека… из-за чего мы теряем каждый год множество контрактов и абсурдным образом лишены пармезана… Каруселька с позитивкой устарела, это позапрошлый век…

Гендиректоры кивают оба (один из них, конечно, спит, но позвоночник-то у них один, только головы разные). Органайзер усиливается:

Вы прекрасно представляете себе Управление Нормализации. Там и сейчас плохо. А когда я там работал, там было ещё хуже. Гораздо, намного. Больше пыток. Больший норматив по «естественной убыли». Причём из него не исключались те, кто попался впервые. Ну и так далее. И, конечно, эта гнетущая атмосфера. Так ли следует человечество облагородить, облагодетельствовать?! Конечно же, не так!

Гендиректоры ёжатся и распушают перья хвоста.

Зачем вы так поступили с его величеством?! – гневно укоряет их Органайзер. – Он ведь был настоящий!.. Откуда мы теперь возьмём другой экземпляр настоящего царя с достоверной историей? Зачем было так портить его тонкие настройки?! Монархия была прекрасным способом контакта…

Тут, по мысли Органайзера, вступает идеальный предприниматель Боба. Разумеется, чипы теперь есть у всех – сугубо добровольные. Осветлённый и нормализованный Боба произвёл на свет семнадцать детей за три года.

Рынок, – говорит Боба, – должен быть предельно проницаем и ускорен до абсолюта… Если сегодня я помыслил, что гранат должен быть выращен, то завтра он будет сорван, а сок будет выжат в чашку… Времени не существует, и все мы должны стремиться к осуществлению этого идеала на практике! Рынок есть мультиоральный квантовый оргазм…

Тут вступает идеальный Бармалей, назначенный, конечно же, министром культуры и просвещения.

Уважаемые граждане! – говорит он (идеальный). – Все мы подвержены позитивке. Ирония состоит в том, что даже самые дерзкие из нас – именно, как раз самые дерзкие! – вступают с позитивкой в интимные отношения. Однако именно единственно при помощи этой волшебной карусельки мы можем пообщаться с Богом и попросить у него, чтобы он позволил нам стать наконец честными и свободными людьми!..

А что мы будем делать с серыми? – спрашивают Органайзера гендиректоры. – Мы их как? Раскрасим? Что с ними сделаем? Учтите, серость наследуется. Ведь это специальная технология. Как тут стоит поступить с морально-этической точки зрения?
Органайзер оглядывается. Ищет глазами идеальную Алексис. Но не находит и тушуется. И пожимает плечами. И наступает неловкая пауза.



41. Алексис, Лёшка и лицо

А между тем Алексис (неидеальная) занята делом: она сидит рядом с Лёшкой (она и во сне не может отделаться от детишек) и дрючит его, потому что надо позаниматься хоть немного математикой. Но почему-то она (во сне) и сама забыла все цифры, а так как показать этого своему оболтусу Лёшке Алексис не желает, то выходит из положения с блеском.

Сегодня, – говорит она строго, – мы будем проходить тему, которой нет в учебнике, но которую ты обязательно должен выучить, потому что она будет на ЕГЭ, а учитель вам про это никогда не скажет. По этой теме тайно выявляют тех, кто может сдать ЕГЭ, и тех, кто не может. Это тема про человечков с лицами. И сейчас мы будем их рисовать.

Алексис берёт карандаш, но он сломан. Тогда Алексис ищет точилку, но не находит. Лёшка тоскливо и нагло наблюдает за её усилиями. Учиться он не любит, но ему приходится.
(Вот так я болела в детстве, вспоминает Алексис, и всем было всё равно, и это было очень и очень хорошо: кладёшь голову на парту, и пахнет тягучим вязким лаком, которым эти парты покрывают, и пахнет знобким «свежим воздухом» с улицы, пропитанным школьными запахами хлеба и говна (Базарову перед смертью всё казалось – говна, пирога), нищеты, духов школьной учительницы и другими субстанциями, и ещё зияет так, как из недр рюкзака, в котором всё равно не было никакой еды, и чернилами синей изжёванной ручки, и подъездом с синей лампочкой, перегаром, душным спиртом, рваной подкладкой отцовского кармана и трухой табака (пусто, ни монетки завалящей) и диванной пылью и потом и облаком и крапивой, тут есть лес (старое окно со множеством маленьких стекляшек, иные битые, иные под углом, в щели сифонит ветер, взять мяч и поднести к глазам, как апельсин, запах прольётся, выжимать оранжевый запах цвет и солнце как воду с губки, а на свету апельсин обуглится)

Алексис находит наконец точилку и вострит карандаш. Лёшка уже успел лечь ухом на парту.

Прямо сядь, – Алексис. – Итак. Вот смотри, – она рисует на сером клетчатом листе тетради серого человечка. – Это ты.
Лёшка корчит рожу.
Это я-а такой мелкий? А лицо где?

Лицо давай-ка нарисуй сам. Это и есть то самое секретное задание.

Лёшка берёт карандаш и примеривается.

А какое мне нарисовать?

Это ты сам и должен решить.

Ты ж моя типа мама, – говорит Лёшка. – Ты мне и лицо должна подсказывать.

Мама-то да, – Алексис. – А лицо всё равно твоё.

Лёшка берёт карандаш и рисует глаза – две точки.
Вот, – говорит, – глаза. Нормальные глаза?

Нормальные, – Алексис.

Так, – Лёшка говорит. – Что ещё надо?

Что ещё на лице бывает?

Не знаю, – Лёшка бросает карандаш и зевает. – Зачем лицо? Вообще задание какое-то скучное. Оно что, правда на ЕГЭ будет? Прям на самом страшном ЕГЭ?
А ты как думал, – Алексис.

Ну, тогда я завалю, – Лёшка. – Вот Оля говорит она за богатенького выйдет. А я их тогда ограблю и буду жить на эти деньги…

А есть ты чем будешь?

Ртом, – попадается Лёшка.

Ну вот и рисуй рот! – торжествует Алексис.

Лёшка не глядя проводит косую черту где-то под глазами. Рот готов.

Так, – Алексис. – С ушами у художников всегда было не очень. Один из них, Ван-Гог, даже сам себе отрезал ухо бритвой. Ты смог бы отрезать себе ухо бритвой?

Я чё, больной? – резонно вопрошает Лёшка.

Тогда рисуй уши, – Алексис очень довольна. Лёшка пририсовывает два полукружка по сторонам головы.

Ну вот, – Алексис. – А теперь, когда тебе меня очень хорошо слышно…
но тут Лёшка (во сне) хватает листок и рвёт на мелкие кусочки, и Алексис понимает, что эти обрывки ловить нельзя – это значит лицо терять; но и не ловить их нельзя тоже – это значит лица не найти; а Лёшка ложится на парту и принимается стукаться об неё лбом – тук! – тук! – тук!..

* * *
да и правда стучат
на лестнице шаги
наши узники по одному просыпаются
и сразу понимают, что это конец.

Рассвет уже. В келье полутьма. Все вещи видны довольно хорошо, и больше они уже ничем особенным не кажутся. Стол. Стены. Свет в окошке. Дверь.
Дядя Фёдор!.. – умоляет Вики шёпотом.
Но дядя Фёдор сидит молча, только смотрит перед собой.
Слышен короткий вымученный смешок Янды. Паскаль держит ее за руку. Боба встаёт. Бармалей делает шаг к двери. Николай Николаевич и Галка сидят как сидели.
Всё будет происходить страшно быстро.
Пресвятая и пречистая Богородица, – шепчет Алексис, – святыми твоими и всесильными мольбами…
Подождите! – громко шепчет Органайзер, заметавшись. – Я сейчас попытаюсь! – он бросается к дверям. – Я попытаюсь с ними договориться!

Дверь распахивается.



42. Взрыв

Но ничего не происходит.

Ничего, да вот что: поспешно входят двое охранников, и они не серые.

Ну, то есть они в серой униформе, но видно сразу, что серыми их назвать больше нельзя. Исчезло характерное внешнее сходство: теперь это просто два отличных друг от друга чувака, про которых можно сказать всевозможные обыкновенные вещи:
– один из них высокий, длинноносый, длинноногий;
– другой тоже не низенький, но чуть пониже и покрепче первого;
– и у первого лицо совсем молодое, а второй растерян и вспотел;
– и первый тоже растерянный, явно ничего не соображает;

и много чего ещё теперь про них можно сказать. В общем, если коротко, то это люди в серой униформе. Какими всегда и были, но только теперь это очень заметно даже в полутьме.

Узники начинают аплодировать.
Так аплодируют пассажиры самолёта, который перепрыгивал грозу, и чемоданы кувыркались с полок, и стюардессы, сбледнув и сблевнув, промчались в хвост салона, и все молились и выворачивались наизнанку, и уже произошло всё, кроме самого падения, но всё-таки самолёт каким-то чудом не упал, зацепился за восходящий поток и долетел как надо. Кто бывал в таких переделках, тот знает, как потом звучат аплодисменты. Дружно.

Дядя Фёдор промежду аплодисментов отцепляет от штанов последнюю репейную колючку. Пророк ты, значит, говорит он себе злобно, но добродушно. Да какой с тебя пророк! Хорошо хоть не растрепал. Секунды! Они не как пули у виска, они как репей – прицепятся и едут на тебе. Так значит, нас не убьют, и весь этот песок был не последний. Вместо облегчения дядя Фёдор чувствует смертельную усталость: тащил, тащил и сбросил. Но ведь это означает…

Ну нет, вы рано радуетесь, – возражает бывший серый, который длинноногий и длинноносый. – У нас тут очень трудная ситуация.
Да-да, прямо очень трудная и к тому же геркулесовая, – тьфу чёрт, автозамена же тоже теперь не работает, – досадует второй не низенький и не серый больше. – Овсяная ситуация… А, экстренная. Минуту вашего внимания!

Алексис сочувствует ему. В его мозгу, оставшемся без карусельки, позитивки, «серого» экрана и прочих приблуд и защит, происходит кипение рассольника: всплывают обрывки затверженных формул, сталкиваясь со словами вежливости, печали, стыда и недоумения, рассудок пытается овладеть языком. – …Вашего внимания. Мы вот хотели бы тут понять, кто из вас… – он делает сложное лицо. – Кто из вас… Да как его там?

Ты же сказал, что выучил, – говорит второй бывший серый и смотрит на всех не без сочувствия, хотя и сам того не желает. – Се… Как там? Первый слог на «сэ».

Савельев? – пытается припомнить первый. – Или Сергеев… Нет… – он оглядывает их, но никто не желает признаваться и подсказывать. – Серов… Сырков…

Бывший серый вздыхает.

Память внешняя того, – поясняет он. – Сами видите. А эта которая моя… очень трудно. В общем, нам нужен человек, у которого чип.
Хм, – говорит второй бывший серый. – Я вижу, что здесь таких двое. Нам нужны вот вы, – говорит он, глядя на Бармалея.

Ну-ка дайте посмотреть, – говорит охранник, который раньше был серым. – Что-то вы непохожи по ориентировке на Максима Антоновича. Дайте-ка чип.

Бармалей вынимает чип и протягивает его первому охраннику, а тот передаёт чип товарищу.

Странно, – говорит его товарищ, который тоже раньше был серым. – Чип его, коннекта нет, информационно это Максим Антонович, а внешне не похож. Что это может означать?
Что это Максим Антонович, но он просто на него не похож, – говорит первый охранник. – Но это ничего страшного, может быть и похож, главное, что чип тот самый.

А может быть, стоит спросить у него самого? – советуется с ним его товарищ. – Хочется ведь понять, как оно… это… по правде, – и бывший серый краснеет.

Он нам не скажет по правде, – первый бывший серый, грустно. – Не поверит.
Не поверю, – подтверждает Бармалей так же грустно. – Простите, ребята. Вам ещё долго никто верить не будет.

Мы понимаем, – бывшие серые вешают носы.

Давайте сначала вы нам по правде, а потом мы вам, – предлагает Вики.

Давайте, – говорит тот, который повыше. – Дело в том, что нам пришёл старый приказ вывести владельца этого чипа на полигон к шести утра, но штука в том, что приказ пришёл, а подтверждения уже не было, потому что, ну… потому что система-то полетела. А без подтверждения мы приказ выполнить не можем.
Ну так не выполняйте, – Бармалей. – В чём проблема-то? Чего вы на сложных щах-то?

На полигон! – повторяет тот, который повыше и смотрит на часы. – На полиго-он! Вы хоть понимаете, зачем? Ликвидация будет через семь минут. Путём взрыва данного чипа.

(Самолёт опять взлетает. Аплодировали рано).

Ну так забирайте на фиг «данный чип» и тащите его на полигон без нас! – кричит Бармалей и сует чип охранникам в руки. – Быстрее!
Приказа не было, – бормочет высокий белёсый неуверенно. – Если приказа не было, значит, надо вас тут оставить и это… будь что будет как бы…

Дружный вздох ужаса. Семь минут!
То есть как это – «будь что будет»?! – подскакивает Вики. Вы что… хотите сказать, что… можете нас тут всех с этим чипом оставить?!

Погодите! – останавливает её Органайзер. – Ребята, чип мой. Взрывать надо меня. Ведите скорее.

Да нам-то всё равно, кого взрывать, – говорят бывшие серые. – Нам не всё равно, что приказа не было и отмены приказа не было, и другого приказа тоже не было… На полигон мы вас не можем, понимаете? И чип вытащить и удалить от вас больше чем на метр мы тоже не можем, потому что это же государственное преступление, а нас от должности никто не освобождал.

А зачем вы приперлись тогда сюда?! – кричат узники наперебой. – Какого чёрта тогда нас предупреждать! – Спокойно взорвались бы во сне, и никаких! – Сколько осталось? Пять минут!

А правда, чего мы пришли? – спрашивает тот, что повыше, того, что пониже. – У нас же какая-то мысль была.
Алексис:
Ребята, у вас точно была какая-то хорошая мысль. Я в вас верю.

Да была, точно, – морщится который пониже. – Только память, бля, подводит… Мы хотели как-то… Ты не помнишь, как?..

Четыре минуты, – спокойно говорит очень точный Николай Николаевич.

Боба:
Сила взрыва какая будет?
Не знаем, – охранники и делают по шажку к дверям.

Стенки-то уцелеют? – Боба.

А-а! Я вспомнил, – говорит второй охранник. – Мы вас хотели просто, это… Предупредить. Счас мы выскочим, вы чипчик в окно кидайте, мы на дороге постоим, чтоб народа не было, ладно? Достать может, но может и повезти, если кинете хорошо.

Бля! – кричит Бармалей. – Быстрей давайте, идиоты! Я за вас не отвечаю! Пройдёт три минуты, я кину!

Три минуты, – Николай Николаевич.
Боба и Николай Николаевич становятся рядом с окном.

Отставить, я туда не полезу, – командует Бармалей. – Все в туалет! Очень быстро!

Что ты задумал? – Вики.

Дверь, – кратко поясняет Бармалей. – В туалет! Скорее! Вряд ли там настолько много взрывчатки, чтобы…

Повторять дважды не приходится. Узники гуськом пробираются в щель. В туалете тесно и вонько, но выбирать не приходится. Галка забирается за толчок. Янда с Паскалем скорчились над. Бармалей между тем засовывает чип в узкую щель между дверью и дощатым полом и тут же быстро присоединяется к прочим.

Двадцать секунд, – сообщает Николай Николаевич.

Узники, затаив дыхание, садятся на корточки и прикрывают головы руками.

Но ничего не происходит. Вернее – они слышат негромкий хлопок.

Не то чтобы это было очень уж похоже на взрыв. Тем более – на взрыв в закрытом помещении, который, как известно, бывает куда более бризантным, чем оный на пространстве открытом. А раз на взрыв непохоже – значит, взрыв ещё только будет.

Поэтому они продолжают сидеть. Минуту, другую, третью.

Потом слышат скрип дверей и чувствуют сквозняк.
Пойду посмотрю, – говорит Бармалей.
Не ходи! – Вики.

Бармалей выглядывает из щели.

Выходите! – кричит Бармалей.

Выходить?

Да!

Узники с трудом разгибаются и выбираются из щели. Дверь распахнута, чипа под ней нет и в помине. Следов взрыва нет тоже.

Наебали, – говорит дядя Фёдор. – А мы-то лохи поверили. Они просто спёрли чип, потому что это дорогая вещь. Органайзер, сколько он стоил?
Органайзер машет рукой. Потом нашаривает Бармалеев недобровольный экземпляр и отдаёт Бармалею. – Спасибо.

Бери на память, – Бармалей. – Глаза бы мои на него не глядели.

Органайзер суёт чип в карман, и Бармалей впервые видит его улыбку.



43. Кто куда

Бывшие жертвы рамки выходят из кельи и спускаются вниз по лестнице. Дверь внизу тоже не заперта. Охранников нет. Погода за ночь сильно переменилась: ветер гонит по небу рваные тучи, солнце поблёскивает совсем по-осеннему. Короткое островецкое лето кончилось в одночасье.

Свобода приходит нагая, – говорит дядя Фёдор, ёжась. – Куртку забрали вместе с рюкзаком. И где её теперь добывать? И как выбираться отсюда? Вчера-то стояли на каждом пятачке, а сегодня – поди дозовись. Как отобрать, так завсегда, а как отдать, так хрен собачий.

Но с чего-то начинать надо, и узники рамки все вместе идут искать жену и детей Бобы. Как ни странно, они довольно быстро их находят, пройдя по берегу полтора километра на север. Дымится костерок. Стоит запасная палатка. Бобина жена сидит у костерка и варит рыбу, а Батончик и Мирра строят песочные замки на берегу. Все рады. Всё есть – разве у Бобы может чего-нибудь не оказаться. До дна ещё далеко.

Мы заначили от бывших серых десять тысяч тысячами, – говорит Боба, барахтаясь под визжащими детьми на песке, – ещё у Кары кредитка. Берите нашу наличку, разменивайте и вуаля. Там не так много, но до материка доплывёте хотя бы. Ещё от нас позвонить можно, или вон от Франциска с Паскалем. Ну, у нас-то катамаран запасной, счас его телепортнём и уплывём уж как-нибудь.

Они обмениваются координатами, понимая, что дело это зряшное: вряд ли им придёт в голову увидеться. Бобины дети гоняются за отцом вокруг костра, и Боба становится весел, так весел, каким его не видели узники, так весел, будто бы он больше не видит никакого лица, а между тем сегодня с утра лицо так и стоит везде перед ним, так и маячит везде; а им ведь ещё плыть в такую погоду, им ещё предстоит обратная дорога. Кара (жена Бобы) нервничает, но виду не подаёт. Они очень хорошо упакованы и укомплектованы, многое ещё осталось, и где-то там ждёт их средняя дочь – слушает любимые мелодии с флэшки, потом они с няней вместе лежат на полу, болтают кто как умеет, гремят коробочкой с горохом.

Серый песок переходит в белёсое неспокойное море, на небе барашки, море как картинка, нарисованная карандашом.

Уже без Бобы, вдевятером, они бредут обратно к крепости. Девять утра, и теперь народу на дороге немало. Вчерашние толпы осаждают пристань, пытаясь узнать, как уехать обратно. Местные жители, у кого катера, все сбились в кучки, бегают туда-сюда, договариваются. Кое-кто уже мчится обратно.

Похоже, этак мы не уедем, – цены-то взвинтили до небес, – говорит дядя Фёдор. – Да и куда ж нам, как говорится, плыть? – он открывает бутылку и чокается со своим случайным собеседником (на пне лежит сырок, сосиски, у каждого в руках по бутылке).

Море сегодня поёт песни. Всё в воздушных ямах и горах. А небо белёсое.

Они договариваются сойтись через пять часов у того же камня, но «пять часов» – понятие такое же зыбкое, как и всё прочее. Часов ни у кого из них, кроме Николая Николаевича, собственно, и нет. Кажется, сейчас утро, но мог бы быть и вечер. Холод заставляет двигаться быстрее. Стоило бы разжечь костёр, но нет даже спичек.

Алексис тоже находит своих, хотя и не так быстро. Лёшка выбегает её встречать. Алексис ни слова не говорит о ночи, просто берёт его за ухо – нежно – и ведёт так. Далее раздаёт руководящие указания. Все смотрят виновато. Разбредаются по роще искать хоть какие-нибудь дрова, но тут налетает быстрый дождик, треплет, щиплет, и комары забираются за пазуху, пищат в ушах. Деньги той тётеньке отдали, чек вот, сдача вот, хотя двести пятьдесят рублей да, да, и пиво, да, прости мам прости! Жидкость для розжига, конечно, всю проэкспериментировали. Лёшка забирается под полог, там лежит весь мокрый и ревёт. Планшет не работает совсем, вернее, он пытается, но его попытки достойны лишь уважения к памяти павшего. Рукою властной Алексис – внушительно – и девочки вздыхают с облегчением – хорошо, очень хорошо, что никого не потеряли, говорит Алексис, я не зря на вас рассчитывала, – Лёшка ревёт, кусает землю, ничего не может сказать, издаёт жуткие звуки, косясь на Алексис, но никто не обращает внимания. Алексей, – говорит Алексис, – выйди и сядь передо мной: знаешь, сегодня мне снился очень странный сон.

Галка и Николай Николаевич идут искать Ричи. А как его найдёшь? Как найти собаку на Островках? Сразу за озером начинается лес, гудят сырые сосны. Галка стоит у сосны и лает на разные стороны. Но, как известно, ветер носит. Она лает; потом они идут дальше. Дядя Фёдор сказал, а он знает наверняка. Николай Николаевич отдаёт ей пиджак брата. Под белёсым небом, у болота, Галка опять принимается лаять. Николай Николаевич сидит на пне, опустив голову. Он очень устал, сильно не выспался, лес как в кино, а может, он и правда в кино, проснётся на работе и обедать пойдёт, в коридоре встретит брата. Привет, – скажет.

Там, над озером, где остатки тумана…

Ричи! – встепенувшись, зовёт Галка. – Гав-гав-гав!.. Ричи!.. Гав-гав-гав!..

Галка встаёт на четвереньки, она принюхивается,
и на неё с сосен капают капли
и на Николая Николаевича с сосен капают сырые капли, но он не шелохнётся.
Он-то знает, что никого они не найдут. Дядя Фёдор наврал. Утешал Галку. Последний вой Ричи стоит у Николая Николаевича в ушах – и что-то тихо хлопнуло потом, и не стало воя.
Но он молчит.

Сказочный комар садится на швейцарские часы Георгия Николаевича. Солнце выходит из-за тучи на пару минут. Погода неровная, неустойчивая.
Ближе к пристани – давка, столпотворение, тюки, крики, пыль, оживление, торг. О политике не толкуют – вообще никто ни слова.

Торопиться надо, вдруг буря! – настаивает непромокаемый чёртик с усами и в прорезиненном плаще. – Поплыли, говорю, скорее.
Ну и да, – говорит Паскаль, – просто сядем и поплывём – а что вам не нравится? – сядем все вместе и поплывём к тому берегу, вон, его даже видно, если приглядеться.

Ничего не видно, это кажется, – Янда.

Я остаюсь пока, – говорит Бармалей, – не хочу лезть в эту давку, – тут налетает хлёсткий мокрый дождь сквозь солнце, и они с Вики укрываются куском полиэтилена, который нашли под кустом.

Дождь барабанит и течёт по полиэтилену. Дырявому, и мокнут всё равно. Сквозь полиэтилен видно в радугах небо. Капли. Пахнет лесом и свежим ветром.

К ним подходит очень пьяный, как и вчера, чувак в бежевом костюме. С него течёт вода.

Можем считать, что я к вам ночью не приходил, – объясняется очень тихим и скромным тоном. – Ничего не говорил. Простите! Я выпил что-то не то. А теперь я выпил именно то, что надо. Те перья. Простите, Вики.

Невеста вас обратно связала? – спрашивает Бармалей. – Вы были клубок, кажется. Где ваш кончик, который договор?
Ничего страшного, – уверяет Вики. – Со всяким может случиться. Распустились, связались. Подумаешь. Вам следует думать о будущем. Что вы будете делать теперь?

Да-да, – бормочет костюмированный. – Ведь теперь даже и неизвестно, как с работой-то будет. Надо ещё до Рязани доехать и невесту… в смысле, жену… дотащить. Простите, что наличкой, – он суёт Вики конверт с купюрами. – Вы очень хорошо придумали с этой революцией или как это по-научному там называется, «нейромедиаторы» что-то там, – он заглядывает под полиэтилен с суеверным страхом. – Я ещё никогда не видел, чтобы тамада… так качественно работал, ведь это даже в кино так не бывает, честное слово!

Мы вас прощаем, – подает голос Бармалей. – Мы в вас даже верим. Немножко.

Спасибо, – костюмированный вдруг, спохватившись, раскрывает зонтик. – Ох! Совсем забыл, это же надо от воды теперь как-то… защищаться. Ох! – кусты оказываются колючими, они рвут ему зонтик, вода течёт под чёрный зонтик и под прозрачный полиэтилен, но костюмированный, конечно, уже прощается – а Бармалей и Вики под полиэтиленом целуются, Вики берётся за Бармалея своими изящными, маленькими, мягкими руками, – и остаток их молодости, полное забвение их несчастий, расцветает крупными и подчёркнутыми цветами (мы ничего не знаем).

Дядя Фёдор стрельнул сигаретку и одолжил лопату у местных жителей, и вот перекапывает землю под стеной. Весь вымазавшись, очертенев и закоченев, наконец он находит что искал. Паспортишко его ободранный, мокрый, треть фотографии сжёвана, но узнать можно, и на том спасибо. Коченея от холода, дядя Фёдор бредёт в лес греться. В кедах хлюпает, в горле першит, трубы горят. Тыща жжёт карман. Денег у него всё равно никогда не было, а уехать он уж как-нибудь уедет.

Да что ж такое – солнце-дождь, солнце-дождь, – местная жительница по шестому разу стаскивает бельё, и пока она его стаскивает, небо перестаёт брызгать и снова сияет, – и та опять принимается развешивать.

Органайзер уже меж тем на пристани – конечно, где ж ему быть! – во главе движения, и животворная тревога, его топливо, как газированная водка, наполняет его жилы, и он, как министр Чернушка, поводит туда-сюда встрёпанной коротко стриженной головёнкой и блестит глазами. Проходите вперёд! – командует он. – Сколько мест на этом рейсе? Живее давайте проходите! Мне нужно скорее! – и тут его хлопает по плечу тот, кого он только и искал на этом острове, – и говорит: куда ты – назад – тут в лесу частный аэродром – будем в Москве через два часа. И вот тут его тревога взмывает в небо ракетой. Всё вокруг трогает и касается Органайзера. Всё его наматывает на себя, каждая сосна. Органайзер проводит рукой по лбу. Все напиточки холодненькие, – говорит стюардесса, – и небольшой, налитой, ладный, мускулистый самолётик взлетает над качающимся иван-чаем, над пристанью, – и провожает его взглядом зацветающий дядя Фёдор, который крепко держит одной рукой погрызенный землистый паспорт, другой рукой сигаретку, и оживлённо втирает будущее своим сопутникам по очередной очереди, на этот раз – на кораблик (напросился – прибился – к группе, в которой один человек не поехал обратно по обстоятельствам непреодолимой силы).

Под кормой бурлит. Арендовали большой катер – Франсис, Паскаль, ребята и Янда. На всех спасжилеты. Пахнет рыбой и морской хризантемой. Под кормой – водяные рытвины, катер подымается и падает, они вровень с морем. Тают вдали башенки и купола сказочного островецкого Кремля, а впереди пока ничего не видно, ни полоски берега, кажется – открытое море. Вся в водорослях и рыбе, Янда сидит на корме, мокрая, с зелёными глазами и в резиновых сапогах. Теперь ей уже не сорок, ей, кажется, двадцать, она жадно дымит, под глазами у неё провалы бессонной ночи, а на шее ссадины от шнурка. Ей хоть бы хны, а Паскаль зеленеет; ему не то чтобы тошно – томно, потому что горизонт разорван, вода блестит, низа и верха нет – есть только самый верх, невыносимо светлый, и упругая чёрная яма рядом, разрытая во всяком месте, слева и справа, впереди и позади. Вынести всё это совершенно невозможно, но тут издалека, с Островков, ветер приносит напоследок прощальный звон – шесть вечера – и Паскаль судорожно вдыхает, глотает свежий ветер пополам с солёными брызгами, и говорит: Анна! – а так зовут Янду, – жвачку хочешь?

(…и вкопаешь во дворе столбики для качелей, – методично гвоздит Алексис, а покаянный Лёха записывает. Перепуганные девчонки ходят по струнке, каша уже кипит, мобильники заряжены, вещи сохнут.)

Бармалей сидит на сосне рядом с динамиком и настраивает стробоскоп. Он уже всё узнал – динамиков этих шесть. Вики скачала из интернета целую кучу чего угодно; весь палаточный городок собирается на неслыханный праздник. Да, все будут сегодня праздновать – неведомо что, и плевать, что именно. Вики далеко внизу с микрофоном стоит на пне. Раз-раз-ра-а-асс! – кричит Вики задорно и танцует на скользком пне, – Ас-ас-а-а-ас! – прокатывается по мокрому лесу, и тут включается стробоскоп, и вся поляна разбегается лимонными, оранжевыми, сиреневыми, мятными, алыми пятнышками. Земля как будто взбегает на сосны, и вот уже подтягивается народ, и дождь кажется ярким, пахнет свежим деревом, морем и ветром.

Господа! – кричит Бармалей в диком восторге. – Я пригласил вас сюда, чтобы сообщить вам… Пре-пре…приятнейшее известие!.. У нас – будет – дискотека!.. – он подаёт Вики знак, и Вики врубает развесёлый музон, но музон не включается; динамик, что ли, сломан, Бармалей несколько секунд тупит, не понимая, что к чему, и народ внизу стоит, запрокинув головы: почему музыки нет, почему вместо веселья на всю поляну из всех динамиков мерно и сухо щелкает метроном.

* * *
И больше ничего не осталось договорить. Вот сквозь дождь и пену отчаливает последний катер. Дождь усилился, а ветер утих. Погода уже совсем иная. Ничего в ней нет решительного, ничего революционного: безнадёга, созерцательность, покорность. На обочине старуха и девочка, бабка внучке поправляет капюшон плаща. Пахнет мокрыми соснами, морем, мхом. Разъехались все, кто хотел увидеть коронацию. Остались местные жители да запоздалые туристы.

Киоски закрыты. Дорога, вчера такая людная, в этот сумеречный час совершенно пуста. В колеях лужи, и трава вся мокрая. Большой камень тоже пуст. На озере рябь, море гудит и шумит, сосны гудят. Хор завывает в пустом мире странную песню, и над соснами, вдали от куполов, проступает в сером небе лицо.

Не смотри.


Сноски



1

Параллельные пары вошли в большую моду после падения цен на нефть – как инструмент сокращения издержек; в некоторых случаях это имеет смысл, но чаще мешает работать, – попробуйте-ка сделайте что-нибудь, глядя в зеркало на самого себя.



2

МПА (механизм позитивных аффирмаций, или неофиц. «каруселька с позитивкой», «позитивка») – один из инструментов превентивного нормирования граждан, напоминающий гигантскую игрушку-мобиль для младенцев и представляющий огромный невидимый круг, с которого на нитях свисают среднестатистические воплощения различных идей (счастье, любовь, успех и т. п.). По вечерам МПА включается в мозгу всех граждан, издавая тихую, немного унылую мелодию с аффирмациями. Слышащий вместо позитивки негативку или тишину обязан явиться в УПНО для добровольного нормирования.



3

Под «типиками» Вики имеет в виду типичные антипсихотики (нейролептики).




          See more books in http://www.e-reading.club