Юлий Лазаревич АННЕНКОВ
ФЛАГ МИНОНОСЦА




ГЕРОЯМ КРАСНОЗНАМЁННОЙ
ГВАРДЕЙСКОЙ МОРСКОЙ ЧАСТИ
ГВАРДИИ КАПИТАНА 2 РАНГА
АРСЕНИЯ МОСКВИНА И
ГВАРДИИ ПОДПОЛКОВНИКА
ЕВГЕНИЯ ЮРОВСКОГО




ВСТУПЛЕНИЕ

Сегодня, в ночь полнолуния, я начинаю рассказ о Флаге миноносца, о людях, которые его несли, о событиях недавних лет, уже ставших историей и сохраняющих в то же время живую силу впечатлений сегодняшнего дня. Я пишу этот рассказ для друзей: для тех, которые живы, и в память тех, которых уже нет, а главным образом ради тех, что ещё не родились на свет. Когда они придут в этот весёлый и звучный мир, когда возьмут в руки циркуль или резец, пусть знают, что когда-то мы отказались от резца и циркуля, от кисти и карандаша, чтобы им не пришлось сжимать потной ладонью отполированный до блеска приклад автомата.
Сегодня — ночь полнолуния, и город спит в эту светлую ночь свежий и обновлённый. Чёток рисунок полуобнажённых ветвей, и прозрачен воздух. Перламутровый свет льётся на мир. Я вижу реку и новый мост, взметнувшийся над нею, как рука, протянутая в будущее. В окнах горит свет. Их много, этих окон, и если подойти поближе и присмотреться, то можно заметить, насколько различен их свет. Есть окна оранжевые и светло-жёлтые, как разрез лимона… есть красноватые, розовые, даже голубые. А вот окно, светящееся сиреневым отливом на пятом этаже большого дома. Я знаю это окно и эту квартиру. Там живёт мать Андрея, Земскова. Вот о нем, о моем друге Андрее, я хочу рассказать. Но не только о нем. Я хочу рассказать обо всех. О моряках и лётчиках, о пехотинцах и кавалеристах и уж, конечно, об артиллеристах, потому что мой друг Андрей — артиллерист и самому мне тоже пришлось заниматься этим почётным ремеслом.
Но нет ни сил, ни времени, чтобы рассказать обо всем. Это под силу только армии писателей, и такая армия, конечно, будет. Мы уже видели её первые отряды. Немало хороших книг написано о Великой Отечественной войне советского народа. Я сказал — немало. И все-таки недостаточно. Может быть, когда-нибудь явится гений — новый Пушкин, Толстой или Шекспир. Наверно, он сумеет в одном великом произведении оживить гигантскую панораму тех дней — горные вершины Сталинграда и Севастополя, могучие реки нашего наступления и неприступные скалы обороны. Может быть, в этом романе (или поэме) предстанет перед нами всё: русские солдаты и генералы, и враги, и друзья, и военные сводки, и полевые кухни, госпитали и штабы, взорванные танки на размытых дорогах, и город, притаившийся в ночи под маскировочными шторами. Мы прочтём там о скромных тружениках тыла и о судьбе жены солдата, о великих полководцах, сумевших объять мыслью целую эпоху, и о маленьком сержанте, у которого хватило сердца только на то, чтобы прикрыть им чёрную дыру ствола вражеского пулемёта. В той книге будет все: чувства всех, выраженные через немногих, душа миллионов, радость и горе народов. Если бы я мог перечислить все, что там будет, то, наверно, попытался бы сам написать эту книгу. Но я не знаю, как передать в одном романе эпоху. И это вовсе не значит, что все мы — простые солдаты писательской армии — должны дожидаться создания будущего гения, а пока сидеть сложа руки. Пусть каждый расскажет о том, что он знает сам. Пусть каждый, кто может, попытается передать чувства, волновавшие его, свою боль и свою радость, и да будет благословен этот труд, потому что каждое зерно попадёт в житницу народа. Ему одному принадлежит будущее, настоящее и прошлое. Он один сумеет отобрать полноценные золотые зёрна от шелухи.
Сегодня, в ночь полнолуния, я открыл нижний ящик моего стола. Я давно ждал этой минуты и счастлив, что она пришла. Ворох писем и дневников покрывает бумаги сегодняшнего дня. На столе лежат выцветшие фотографии и другие — совсем ещё сочные и чёткие, будто они сделаны вчера. Старую карту нужно разворачивать очень осторожно. Она совсем перетёрлась на сгибах. Ведь вы знаете, как полагается складывать военную карту? Её складывают сначала вдоль, а потом гармошкой, чтобы можно было перелистывать её, как книгу. Офицеры читали эту книгу при свете электрического фонарика или коптилки, сделанной из снарядной гильзы, а иногда даже при свете луны, когда она бывала такой щедрой, как сегодня. Синие и красные дуги на карте, маленькие овалы, ромбы, кружки. Стрела — удар. Извилистая линия — рейд в тыл врага. Об этой карте можно писать день и два, и больше, и все равно не напишешь всего, что она рассказывает знающему её историю.
Невозможно написать обо всем. И вот я решил рассказать только о Флаге миноносца. Я пишу «Флаг» с большой буквы потому, что для нас, которым его дали, не было ничего больше его. Я хочу рассказать вам о Флаге миноносца и о любви. Говорят — любовь к родине. Эти слова стали совсем привычными, и часто мы сами не думаем, что за ними лежит наша любовь ко всем, кто шагал вместе с нами по дороге, к городам и домам, и знакомым деревьям, которые цветут и отцветают и дают плоды.



ГЛАВА I
ЛИДЕР «РОСТОВ»



1. УХОДИМ В МОРЕ

— На флаг и гюйс — смирно!
Моряки стояли сомкнутым строем, вытянувшись вдоль бортов. Только чёрные ленточки чуть трепетали за их плечами.
Вахтенный командир Николаев выждал положенное время:
— Товарищ капитан-лейтенант, время вышло.
Капитан-лейтенант Арсеньев кивнул головой, и тут же прозвучала команда:
— Флаг и гюйс поднять!
Николаев поднёс ладонь к блестящему козырьку фуражки. Горнисты вскинули вверх свои трубы, и сигнальщик начал медленно выбирать фал.
Капитан-лейтенант Арсеньев смотрел, как на флагштоке его корабля поднимается бело-голубое полотнище. Лёгкие, певучие, настигающие друг друга переливы горнов неслись над Северной бухтой, над омытыми ночным дождём причалами, над россыпью белых домиков на крутом склоне Корабельной стороны.
Каждое утро Арсеньев видел эту картину, но она неизменно волновала его, как в тот далёкий день в Кронштадте, когда ещё курсантом он впервые в жизни наблюдал церемонию поднятия Военно-морского флага.
Флаг поднялся до места. Николаев подал команду «Вольно!» — и два коротких звука горна подтвердили её. Караул прошёл в помещение, чётко отбивая строевой шаг по железной палубе.
Арсеньев уже собирался покинуть ют, когда к нему подбежал сигнальщик.
— Товарищ капитан-лейтенант, семафор! — Он протянул небольшой листочек бумаги, и Арсеньев прочёл: «Командиру лидера „Ростов“. Корабль экстренно к бою и походу изготовить. Вам — немедленно прибыть к командующему флотом».
Арсеньев отдал бланк старшему помощнику Зимину, приказал спустить командирский катер и направился к трапу.
С лидера, стоявшего на бочках посреди Северной бухты, в том месте, где от неё отходит Южная, видно было много кораблей: крейсеры, тральщики, громоздкий теплоход, превращённый в госпитальное судно. У Минной стенки стояли эсминцы. Ни один из них, конечно, не мог сравниться с красавцем лидером эскадренных миноносцев «Ростовом», всего год назад спущенным со стапелей. Даже однотипный «Киев» уступал ему в ходе и в манёвренности. Люди тоже под стать кораблю. Арсеньев знал большинство личного состава уже около года, с тех пор, как был назначен командиром «Ростова», но только за последние месяцы он оценил этих людей по-настоящему, дважды побывав с ними в бою.
Казалось, совсем немного времени прошло с памятного субботнего вечера. После больших учений эскадра возвратилась в Севастополь. Арсеньев уже представлял себе, как он отворит заросшую диким виноградом калитку на улице Щербака у Батарейной бухты. Надя побежит по дорожке навстречу ему и ещё на ходу, задыхаясь, будет рассказывать, как она раньше всех узнала силуэт «Ростова» ещё далеко за бонами. А следом за Надей, спотыкаясь, маша ручонками, потопает Ленка. Он посадит её себе на плечо, и они войдут все трое…
Арсеньеву не пришлось больше войти в свой дом. В тот вечер командующий не разрешил покинуть корабль, а около четырех утра — уже серело — от Малахова кургана на северо-запад пролетел большой самолёт. Где-то в районе Батарейной бухты раздался сильный взрыв. Сергей Петрович Арсеньев никогда больше не видел ни жены, ни дочери.
Незадолго до десантной операции под Григорьевкой командир лидера «Ростов» попросил разрешения сойти на берег вместе с десантом. Ему хотелось скорее столкнуться вплотную с врагом, увидеть людей, которые в первую минуту войны лишили его самого дорогого в жизни и, как он думал, навсегда отучили его улыбаться. Адмирал, конечно, не разрешил ему участвовать в десанте. Может быть, адмирал понимал, что происходит в душе моряка, но он ни словом не обмолвился об этом. Он спрятал рапорт Арсеньева в ящик стола и сказал:
— Ты попросишь его обратно. Придёт такой день…
Арсеньев не обратил тогда внимания на эти слова адмирала, но они удержались где-то в глубинах памяти и всплыли теперь, много дней спустя.
В том же самом кабинете адмирал поставил перед командирами лидеров «Ростов» и «Киев» задачу почти невыполнимую: подойти на короткую дистанцию к румынскому порту Констанца и уничтожить артиллерийским огнём запасы горючего. Одновременно предстояло разведать боем систему обороны Констанцы, превращённой гитлеровцами в свою главную базу на Чёрном море. Эту задачу надо было решить во что бы то ни стало — не только нанести противнику урон, но, кроме того, доказать на деле как врагам, так и союзникам, что Черноморский флот — вопреки всем вымыслам — жив и боеспособен.
Уже выходя из кабинета, Арсеньев внезапно обернулся:
— Товарищ командующий, я хотел вас просить…
— Вот, возьми! — адмирал протянул листок бумаги, сложенный вчетверо. Это был рапорт Арсеньева, поданный в первые дни войны. — И помни, Сергей Петрович, как говаривал Федор Фёдорович Ушаков: «На пистолетный выстрел!»
Из здания штаба флота Арсеньев вышел вместе с командиром лидера «Киев» капитаном 3 ранга Глущенко. Они были давними приятелями, встречались семьями, вместе проводили выходные дни. После гибели жены и дочери Арсеньев перестал бывать у Глущенко. Он вообще почти не сходил на берег.
Добродушный, преждевременно полнеющий командир «Киева», которого матросы за глаза называли между собой дядя Пуд, закончил училище двумя годами раньше Арсеньева. Он был старше по званию, и, безусловно, ему было обидно, что командиром ударной группы назначен Арсеньев, а не он. Но в глубине души Глущенко не мог не признавать правильность этого выбора. Спокойную решимость Арсеньева хорошо знали на флоте.
Чтобы скрыть неловкость, Глущенко громко и много говорил, в то время как они спускались с городского холма на улицу Ленина. Арсеньев отвечал односложно. У здания Музея Черноморского флота, украшенного пушками времён Нахимова, Глущенко вдруг остановился:
— А что, пожалуй, когда-нибудь и твой кортик покажут здесь пионерам?
— Сомневаюсь.
— Ты что же, не надеешься вернуться?
— Надеюсь.
Они прошли по кривой Минной улочке и простились на пирсе. Арсеньев крепко сжал мясистую ладонь товарища:
— Ну, счастливо! Обо всем уже говорено. Надо действовать. — Он спрыгнул на катер, который крючковые подтянули к пирсу.
Вернувшись на корабль, Арсеньев приказал сыграть большой сбор. Снова вытянулся на юте неподвижный строй моряков. Капитан-лейтенант всматривался в каждого из них, словно видел его впервые. Вот командир батареи главного калибра Николаев. Арсеньев невольно любовался выправкой лейтенанта. Складный ширококостный сибиряк с квадратными плечами и большой круглой головой, Николаев производил впечатление чрезвычайно спокойного, даже флегматичного человека, но Арсеньев уже знал, что неторопливость движений и чёткая, размеренная речь скрывают характер страстный и неудержимый. Видно было, что лейтенанту, который всего полтора месяца назад пришёл на корабль, морская служба по душе. Свои обязанности он выполнял с нескрываемым удовольствием, наслаждаясь чёткостью работы механизмов, слаженностью команды и даже звуком собственного голоса, отдающего приказания. Молодость! Арсеньев был старше всего на восемь лет, но восемь лет службы на флоте — это много. Вот старший помощник командира корабля — капитан 3 ранга Зимин. Этот годится Николаеву в отцы. Ему под пятьдесят, а на вид куда больше, потому что морская соль пропитала его насквозь, от морщинистых щёк до жёсткого седеющего затылка. Его цепкие маленькие глаза, почти лишённые бровей и ресниц, видят мельчайшую погрешность на корабле. «Ходячая лоция», «Черноморский краб», «Музейный компас» — мало ли как называет молодёжь мешковатого брюзгу Зимина? Остряк и говорун Закутников утверждает, что Зимин способен с закрытыми глазами провести корабль через Кавказский хребет. Младший штурман Закутников — только что из училища. Старается казаться солидным, а его губы в любой момент готовы расплыться в улыбке. «Сплошное легкомыслие, — подумал Арсеньев, — на уме одни остроты и девушки. С матросами недостаточно строг. Боцман Бодров позволяет себе обращаться к нему на „ты“ в неслужебное время. Впрочем, таких, как Бодров, тоже не много сыщешь на всем Черноморском флоте. Сила!»
Артиллеристы, минёры, механики, трюмные машинисты, электрики, сигнальщики, рулевые… Ближе этих людей теперь у Арсеньева не было никого. Кто из них останется в живых к завтрашнему дню?
Арсеньев разжал губы и сказал:
— Товарищи матросы и старшины, товарищи командиры, поздравляю с боевым приказом!
Он сделал паузу и окинул строй мгновенным взглядом, словно подвёл черту остро отточенным карандашом.
— Уверен, что моряки лидера «Ростов» не опозорят наш Военно-морской флаг.
Сигнальщик Валерка Косотруб, веснушчатый, вёрткий паренёк, знал о предстоящем задании не больше других. Только командиру и комиссару корабля было известно о том, что лидеры «Ростов» и «Киев» в 20.00 выйдут прямым курсом на Констанцу. Валерка не сомневался в серьёзности полученного задания. В противном случае капитан-лейтенант не стал бы специально собирать личный состав. Богатое воображение Валерки рисовало ему самые невероятные вещи, но, помимо предстоящего похода, Валерку занимало ещё одно обстоятельство. Ему было необходимо повидать Ксюшу. Сейчас это казалось невозможным. С завистью смотрел он на матросов, назначенных на барказ, который посылали за дополнительным боезапасом. И все-таки Валерке повезло: командир штурманской боевой части приказал ему отвезти в госпиталь больного сигнальщика.
Барказ подошёл к Госпитальной пристани на Корабельной стороне. В нескольких десятках метров отсюда, за кирпичным забором, спускающимся к морю, на пристани Аполлоновка барказ должен был принять боезапас.
— Отваливаем ровно через полтора часа! — сказал Косотрубу старшина.
Полтора часа — срок вполне достаточный. Косотруб справился гораздо быстрее. Оставалось ещё сорок минут. «Вполне успею повидать Ксюшу», — решил он. Но прощанье затянулось. Ксюшина мама поднесла стаканчик чачи, потом Валерка сыграл на гитаре и выпил ещё одну стопку. У ворот разговаривали, кажется, недолго. Матрос взглянул на часы и обмер: часы стояли. Даже не обняв девушку на прощанье, он бросился бегом по склону горы, вздымая белую севастопольскую пыль. Валерка перепрыгнул через низкий каменный заборчик, упал, снова вскочил, промчался по старому виадуку и, наконец, выбежал на причал. Форменка была на нем мокрой, а волосы прилипли ко лбу. Барказ с боезапасом, единственный способ попасть на корабль, давно ушёл. Валерка, не раздумывая, прямо с разгона бросился в воду, затянутую маслянистой радужной плёнкой. Вначале он плыл быстро, но скоро сдал. Одежда намокла, а лидер, стоявший на рейде, казался очень далёким. «Неужели уйдёт без меня?» — эта мысль была страшнее смерти. Валерка плыл из последних сил, задыхаясь, выплёвывая воду. Ему удалось сбросить с себя ботинки и форменку. В таком виде доставила его на корабль шлюпка с лидера.
Косотруб стоял на палубе, и вокруг его босых ног расплывалась лужа.
К нему подошёл Федя Клычков — низкорослый широкогрудый матрос, прозванный самоваром за сложение и медно-красный цвет лица.
— Ну, как? — спросил Клычков. — Выпил водочки, закусил водичкой? Как тёща поживает?
Валерка угрюмо молчал.
— Люблю шикарный морской вид! — продолжал Клычков. — Правильный видок!
Тяжелее насмешек, тяжелее предстоящего наказания была встреча с капитан-лейтенантом. Валерке не дали переодеться, и он шёл в каюту командира корабля, как был, в облипающей тело тельняшке, оставляя следы на сверкающей палубе.
Арсеньев процедил, не разжимая зубов:
— Немедленно отправить на берег.
— Разрешите сказать, товарищ…
— Не разрешаю. Снять с него ремень. Старпом видел в бинокль, где вы были. Десять суток строгого ареста.
Уже работали все котлы. На корабле царило то деловое оживление, какое бывает всегда перед выходом в море. Теперь никто не смеялся над Косотрубом. Не до того. Валерка захватил в кубрике свой сундучок и понуро побрёл к трапу. Он так и не сменил тельняшку, и влага пятнами проступала на сухой форменке. Вдруг он услышал передающуюся по трансляции команду:
— Баковым на бак!
«Значит, снимаемся с якоря? Уходим? А я остаюсь на корабле?»
Валерка ошалело посмотрел вокруг, не веря своему счастью. Пробегавший мимо боцман Бодров огрел его по спине широкой ладонью:
— Повезло тебе, парень! Командир решил взять тебя все-таки в море, мокрого чемпиона!
Не помня себя от радости, Валерка кинулся бегом на свой боевой пост. Бодров с мегафоном уже распоряжался на полубаке:
— Выбрать левый! Пошёл шпиль!
С рычаньем поползла, наматываясь на шпиль, якорь-цепь.
— Якорь чист! — доложил Бодров.
С ходового мостика донёсся хриплый голос старпома:
— Якорь на место!
Арсеньев взялся за ручки машинного телеграфа:
— Оба — малый вперёд!
Забурлила вода за кормой, и тронулись, медленно поплыли мимо корабля знакомые очертания берега. Темнело. В кильватер «Ростову» шёл лидер «Киев». Корабли группы прикрытия снимутся позднее.
Вот уже скрылись Приморский бульвар и строгая колонна памятника затопленным кораблям. Промелькнуло здание Института Сеченова, а за ним маленькая Батарейная бухта, с которой у Арсеньева связано было столько воспоминаний.
При подходе к боновым воротам на мачте сигнального поста Константиновского равелина вспыхнули и погасли позывные. Город отодвигался все дальше и дальше. Только высоко на горе, в глубине бухты, светились красный и жёлтый огни Инкерманского створа. Они видны были ещё долго, и Арсеньев подумал, что эти огни — единственное, что связывает его сейчас с Севастополем. Он усмехнулся этой наивной мысли и приказал лечь на курс 270 — строго на запад.
С открытого моря полз плотный туман. Корабль погрузился в него, и огни исчезли.



2. ГОТОВНОСТЬ № 1

Ночь ползла над Европой, над городами и заводами, над крышами и вершинами деревьев. Густая осенняя мгла покрывала Чёрное море, которое в старину звали Русским морем, а ещё раньше — в эпоху эллинов — Грозным морем. Грозное Русское море распростёрлось между Крымом и Анатолией, замкнутое с востока горами Кавказа, а с запада — обрывистыми берегами Румынии. Но как ни была темна эта ночь, на любом из берегов за чёрными бумажными шторами, за плотными ставнями теплились скупые военные огни.
В приморских деревеньках и в портовых слободках при неверном свете коптилок рыбаки чинили сети, потому что, несмотря на войну, нужно ловить серебряную скумбрию и золотистую кефаль, а потом нести свой улов в ивовых корзинах на рынок, чтобы можно было прокормить детей.
Долго не гасла настольная лампа в кабинете командующего Черноморским флотом. Тускло горели лампочки в тюремных камерах захваченной врагами Одессы, которую они назвали именем румынского фашиста Антонеску. А в Констанце невидимые сверху под глубокими козырьками прожекторы освещали подступы к нефтехранилищам — громоздким сооружениям из железа, цемента и кирпича. Под надёжной охраной пушек, мин и сторожевых собак там покоились жирная нефть, тяжёлое дизельное топливо и летучий бензин — живая сила кораблей, самолётов и танков.
Огни были всюду — невидимые, но существующие, глубоко запрятанные, но светящие. Только море не имело огней. Тьма царила здесь безраздельно и властно. Черно-зеленые литые волны перекатывались одна за другой, и не было им конца. Зыбкая, колышущаяся равнина над бездной — полмиллиона квадратных километров сплошного мрака, и мрак от морского дна до самого неба. Так было в древние геологические эпохи, когда одни только летающие ящеры носились над волнами на своих перепончатых крыльях. Так было и сейчас. Среди этого доисторического хаоса и непроницаемой мглы шёл теперь незримый корабль — затерянный в волнах стальной клинок, несущий две с лишним сотни человеческих жизней. Уже несколько часов корабль шёл с задраенными иллюминаторами, без отличительных огней, рассекая густую черноморскую волну.
Лейтенант Николаев вышел на полубак и остановился у борта. К нему подошёл старпом Зимин. Некоторое время оба стояли молча, глядя на чёрную воду, мчащуюся внизу. Под форштевнем вскипала пена, она отходила в сторону и расплывалась где-то сзади тончайшими кружевами.
Молчание нарушил Зимин.
— Боятся немцы нашего моря. Оно для них чужое, дикое… А нам на руку и ночь, и туман.
Николаев ничего не ответил. Белые гребни все так же взметались над невидимыми волнами.
— Ты подумай, Павел Иванович, мы идём, идём, а им невдомёк, что мы близко. Ни один вражеский корабль не выйдет в море в эту ночь.
В кубрике тоже шёл разговор. Рассказывал боцман Бодров:
— …Вот тогда мы и ударили под Григорьевкой ради того, значит, чтобы ликвидировать артобстрел Одессы. Эх, Одесса…
Он запел вполголоса, а Валерий Косотруб подтянул, еле слышно перебирая струны гитары:
Я не знаю, осенью или зимой туманной
Мы вернёмся в город наш, город наш желанный…
Это была грустная и все-таки бодрая песня.

В конце Валерка даже повысил голос:
Мы, из Одессы моряки!..

— Тише ты, черт беспутный! — прохрипел Бодров. — Мало тебе вчерашнего?
Он вышел из кубрика, прошёл по левому шкафуту, скользя ладонью вдоль штормового леера. Потом поднялся по трапу в носовую надстройку. В каюте командира корабля было темно. «Не сходит с мостика», — подумал Бодров.
В кают-компании за столом без скатерти сидело несколько человек. Плафоны и зеркала были сняты, и от этого знакомая кают-компания казалась чужой и неуютной. Лейтенант Закутников пытался рассказать какую-то смешную историю, но весело не получалось. То и дело он поглядывал на часы: «Скоро ли рассвет?» Командир БЧ-2 старший лейтенант Лаптев, худощавый, с тёмными дугами под блестящими стёклами очков, посмотрел на Закутникова с грустной улыбкой:
— А ведь ты шутишь через силу, лейтенант. Не надо. И не смотри так часто на часы. Давай-ка лучше в шахматы. Твои — белые.
Замолчали. Гудение турбин глухо доносилось через переборку, и позвякивала в пустом стакане ложка.
Внезапно резкий звонок разорвал тишину: боевая тревога!
Кают-компания опустела. Корабль сразу ожил. По трапам, по коридорам побежали люди, с визгом задраивались люки. Непрерывный звонок раздавался ещё около полминуты. Когда он затих, все уже стояли на своих боевых постах. Готовность № 1.
На востоке мгла серела. Стали заметны рваные очертания облаков.



3. «НА ПИСТОЛЕТНЫЙ ВЫСТРЕЛ!»

Перед восходом солнца знобко и неуютно. Свет медленно вытесняет тьму, и временами туманная мгла кажется ещё непроницаемее, словно ночь делает последнюю попытку удержаться перед лицом наступающего дня. В этот тусклый час все кажется зыбким и расплывчатым. Острый холод стелется над водой, и люди поплотнее застёгивают шинели и бушлаты.
Арсеньев провёл на мостике всю ночь. Он сидел в своём кресле перед приборами, поблёскивающими разноцветными лампочками, и изредка разжимал губы, чтобы отдать короткое приказание.
Вахтенный офицер у репитера гирокомпаса, старший помощник Зимин и командир БЧ-2 Лаптев не проронили за последние часы ни одного слова. Справа и слева на крыльях мостика, пронизываемые стремительным ветром, стояли у визиров сигнальщики. Начинало качать. Холодные брызги долетали до мостика. На полубаке все было мокрым. Орудийные башни, шпили, кнехты, якорь-цепи, тянущиеся по палубе из клюзов в цепные ящики, казались покрытыми липкой плёнкой.
В 4 часа 30 минут с командно-дальномерного пункта доложили: прямо по курсу — берег. Дистанция 120 кабельтов.
Арсеньев поднялся с кресла:
— На румбе?
— На румбе двести семьдесят.
— Лево руля. На румб двести сорок. — Он перевёл рукоятки машинного телеграфа на «Самый полный» и сказал, наклонившись к переговорной трубе: — Выжать весь ход, сколько возможно.
Корабль уже лёг на новый курс. Вероятно, где-то поблизости простирались минные поля. Может быть, справа, может быть, слева, может быть, прямо по курсу колышется на глубине нескольких метров металлический шар с чуткими отростками. Одно лишь прикосновение…
«Киев» шёл в кильватерной струе «Ростова», который оставлял за собой зеленую, словно стеклянную дорогу. Становилось светлее. Туман расползался слоистыми полосами, а далеко за кормой — на востоке разметались над горизонтом розовые перья облаков.
Вахтенный докладывал каждые две минуты:
— Дистанция девяносто кабельтов.
— Дистанция восемьдесят пять кабельтов…
Корабли давно вошли в сферу огня береговых батарей. Теперь в визир или в бинокль можно было уже различить очертания города, распластавшегося вогнутой дугой на обрывистом берегу. В направлении с севера на юг тянулся массивный волнорез с маяком на конце, а дальше на берегу громоздились портовые сооружения.
— Дистанция семьдесят пять кабельтов…
Арсеньев молчал. Зимин подумал, что он не расслышал доклада и повторил:
— Товарищ командир, семьдесят пять кабельтов.
Арсеньев удивлённо взглянул на него. Он почти не сомневался в том, что береговые батареи огнём накроют лидеры. Важно было поджечь нефтебаки до того, как это произойдёт. В сознании его все время звучало: «На пистолетный выстрел!»
Те, кто стоял на ходовом мостике рядом с командиром, и те, кто находился в орудийных башнях, у приборов, в жарких котельных отделениях и в снарядных погребах, понимали, что командир хочет нанести удар наверняка, достать залпами бензобаки, расположенные в глубине суши, заставить врага обнаружить огневые средства, даже если для этого придётся приблизиться к самому волнорезу с толстым полосатым маяком. Уж там-то, наверно, заметили корабли, сейчас раздастся свист снарядов, потом разрывы…
Младший штурман Закутников выронил карандаш из дрогнувших пальцев. Сидя в штурманской рубке, он не видел ни берега, ни маяка, но линия курса, проложенная на карте, уже почти упиралась в берег. Лейтенант втянул голову в плечи. Скорее бы начался бой! Это стремительное движение в тишине, нарушаемой только шумом вентиляторов, угнетало его, прижимало к столу, не давало работать. В трубке раздался голос вахтенного командира:
— Штурманская! Ложимся на боевой курс…
Лейтенант вздрогнул, схватил карандаш и линейку. Лаг показывал скорость 35 узлов.
До берега оставалось 45 кабельтов, когда корабль вышел из тумана. Валерка Косотруб даже без бинокля видел теперь высокое здание причудливой архитектуры у самого берега. Левее простиралась площадь, чуть дальше какая-то бесформенная тёмная постройка, должно быть элеватор. На заднем плане из общей массы домов выделялись церковь и какие-то три высокие трубы — одна рядом с другой.
Командир батареи Николаев видел все это гораздо чётче с командно-дальномерного пункта. Он не чувствовал ни страха, ни волнения. Но ему все время казалось, что командир корабля пропустил момент. Только из-за тумана противник не заметил до сих пор корабли. Но они уже вышли из тумана… Небо все светлее… Сейчас покажется край солнечного диска… Чего ждёт командир?..
Медленно повернулись орудийные башни, стволы стотридцатимиллиметровых орудий главного калибра поднялись вверх. Глубоко внизу, под палубами, в центральном артиллерийском посту, уже выработали данные. Арсеньев перешёл в боевую рубку вместе с вахтенным офицером и командиром БЧ-2.
«На пистолетный выстрел!» — ему самому не верилось, что враг до сих пор не обнаружил лидеры. Но сейчас — все! Он повернулся к командиру БЧ-2 Лаптеву и тихо сказал:
— Открыть огонь по нефтебакам.
На вышке сигнального поста у входа в гавань Констанцы солдат-наблюдатель отчаянно боролся с сонной одурью. Он изо всех сил пялил глаза в бинокль, но веки слипались, и в туманной дали чудились ему нелепые видения — какие-то руки тянулись из-за горизонта, перекошенные лица плавали в поле бинокля. Он протёр глаза и понял, что это только облака. А веки снова неудержимо опускались, и уже в узенькой щёлочке глаз, как предутренний сон, скользнул силуэт корабля. Скользнул и скрылся. Наблюдатель вздрогнул, схватил телефонную трубку. С соседнего поста никакого силуэта не видели. Он снова взялся за бинокль, но теперь уже не мог обнаружить силуэт в голубовато-сером пространстве. Глаза слезились от напряжения. Наблюдатель опустил бинокль. В этот момент внезапный гром рванул тишину и эхо повторило его.
Набережная сразу наполнилась народом. Выскакивали полуодетые, наспех натягивали мундиры и шинели. Смотрели вверх, но в бледном небе не было самолётов. А гремело снова и снова. Гигантское пламя заслонило полнеба. Клубы черно-коричневого дыма поднялись над нефтебаками. Люди метались среди огня и дыма. Паника охватила даже самых хладнокровных.
Внезапные залпы ошеломили противника. Он открыл огонь позже, чем можно было предположить. А тем временем орудия «Ростова» и «Киева» стреляли не переставая. Не успевал прозвучать залп, как в орудийных башнях раздавался низкий и сильный звук ревуна, и почти мгновенно следовал новый залп.
Ревун — залп!
Ревун — залп!
Ревун — залп!
Баки пылали. Арсеньев перенёс огонь на портовые сооружения и транспорты, стоявшие у стенки за волнорезом. Теперь лидеры шли вдоль линии причалов. Береговые батареи уже открыли огонь, но из-за грохота собственных орудий на «Ростове» не слышно было разрывов первых снарядов, выпущенных по кораблям.
Снаряды летели с большим недолётом. В это время весь порт содрогнулся от нескольких почти одновременных могучих взрывов. Это взлетели на воздух склады боезапаса. Гавань Констанцы заволокло дымом.



4. ПОСЛЕДНИЙ ВЫСТРЕЛ

Когда в порту взорвался боезапас, а Николаев доложил с командно-дальномерного пункта, что все стреляющие береговые батареи противника запеленгованы, Арсеньев вызвал шифровальщика:
— Передать в штаб флота: задание выполнил, даю координаты батарей противника.
Теперь можно было ложиться на курс отхода. На «Киев» передали сигнал: «Начать отход. Дым».
Арсеньев вынул из портсигара папиросу, но прикурить её не успел. В момент поворота на курс отхода на «Киеве» раздался взрыв. Столб огня и дыма взметнулся высоко вверх. Все, кто был на верхней палубе «Ростова», видели, как «Киев» сильно накренился на левый борт и перевернулся килем вверх. Он затонул прежде, чем «Ростов» успел сделать поворот, чтобы прийти на помощь.
Это почти мгновенное исчезновение корабля, который только что вёл огонь, корабля, где у каждого были друзья, казалось невероятным. Арсеньев представил себе толстое лицо Глущенко. Как же это?..
— Прямое попадание в зарядный погреб, — сказал Зимин.
Арсеньев опустил голову.
Ему казалось, что он в чем-то виноват перед Глущенко, перед всем этим кораблём, доверенным ему как командиру ударной группы.
Солнце уже взошло. Малиновый диск только что поднялся над линией горизонта, и в отлогих лучах вся поверхность моря казалась затянутой колеблющейся золотой тканью. Десятки глаз тщетно всматривались вдаль, чтобы различить людей среди гребней волн. Но, кроме вечной констанской зыби, которая не утихает ни на минуту, не видно было ничего.
С крейсера, возглавлявшего группу прикрытия, передали по радио: «Отходить на ост самым полным». Арсеньев положил руль право на борт. Всплески взметались вокруг корабля, вставая сплошной водяной стеной. Машины работали на пределе. Никогда ещё с момента спуска лидера на воду его винты не вращались с такой бешеной быстротой. Лаг показывал 42 узла.
Снаряд разорвался на полубаке. Он попал прямо в первую башню. Там начался пожар. От страшного сотрясения вздрогнула вся носовая надстройка. Второй снаряд упал в нескольких метрах от левого борта, и осколки со свистом пронеслись над палубой.
«Накрыли!» — подумал Арсеньев. Он хотел резко изменить курс, чтобы сбить пристрелку, но связь из боевой рубки была нарушена. Вышел из строя репитер гирокомпаса. Не работал машинный телеграф. Оставаться в боевой рубке было бессмысленно. Арсеньев распахнул дверь и, скользнув руками по поручням трапа, выбежал на верхнюю палубу. В это время корабль резко повернул влево.
— Молодцы! Догадались сами положить лево на борт, — крикнул Зимин. Он побежал по шкафуту вслед за Арсеньевым, который спешил на запасный командный пункт, расположенный на кормовой надстройке. Зимину оставалось всего несколько шагов до трапа, когда осколок ударил его в грудь.
На полубаке артиллеристы выносили снаряды из развороченной первой башни. Лейтенант Николаев в расстёгнутом кителе и в сбитой на затылок фуражке таскал снаряды вместе с матросами. Здесь же был комиссар корабля Батурин. Пятнадцать лет назад он служил палубным комендором на легендарном «Гаврииле». Этот неторопливый пожилой человек, казалось, обладал способностью находиться одновременно и в котельном отделении, и на верхней палубе, и в штурманской рубке. В самом начале боя он ушёл из боевой рубки.
— Пойду к матросам. Там от меня больше пользы, — сказал он Арсеньеву. И действительно его присутствие среди личного состава во время обстрела оказалось просто необходимым. Плавные движения комиссара, его окающий волжский говорок и даже старенькая, видавшая виды фуражка с треснувшим козырьком вносили спокойствие и уверенность, где бы он ни появился. Чуть сутулясь и широко расставляя ноги, он шёл от одного боевого поста к другому, замечая каждую неполадку, помогая и словом и делом.
Убедившись, что пожар на полубаке погашен, Батурин направился на ют. Ещё несколько всплесков вскинулись за кормой, и обстрел прекратился. Комиссар глубоко вздохнул. Ему даже не верилось, что выстрелы береговых батарей уже не достигают корабля. Валерка Косотруб, стоявший на кормовом мостике, перегнулся через поручни. Он не мог удержаться, чтобы не поделиться своей бурной радостью.
— А от батарей мы все-таки ушли, товарищ комиссар!
— Ты гляди-ка в оба! — ответил комиссар. — Обрадовался! Пловец!
«Все-таки ушли!» — эта мысль была у каждого, потому что почти никто, за исключением командира корабля, не надеялся выйти живым из-под артогня. Но ни Арсеньев, ни Батурин, ни Зимин, лежавший теперь в кают-компании, превращённой в госпиталь, не считали, что бой закончен.
Не прошло и пяти минут после прекращения обстрела, как с кормового мостика раздался голос Косотруба:
— Справа 120, четыре торпедных катера!
Орудия главного калибра открыли заградогонь. Николаев, находившийся теперь тоже на кормовой надстройке, видел, как перевернулся один из катеров. Остальным удалось проскочить. Они стремительно приближались, раскинув перед собой широкие белые усы пены. Лаптев приказал открыть огонь по ним зенитной батарее.
— Вёрткие, сволочи! — проворчал Клычков. Это был лучший наводчик. Короткий, широколицый, словно вросший в палубу, он не отрывался от прицела орудия.
— А ну, держи! — с первого снаряда Клычкову удалось попасть в головной катер. Клычков на мгновенье обернулся, и Батурин, стоявший рядом, увидел его счастливое лицо, по которому ползли капельки пота, оставляя за собой извилистую дорожку.
— След торпеды! — закричал Косотруб. — Ещё торпеда!
Действительно, остальные катера уже разворачивались, выпустив по две торпеды.
Арсеньев резко положил руль лево на борт. Торпеды прошли мимо, но уже появился новый противник — самый грозный, о котором помнили все, удивляясь его отсутствию.
Солнце поднималось над морем, и, как обычно, с солнечной стороны едва заметной цепочкой заходили самолёты.
«Вот теперь начинается настоящий бой», — подумал Арсеньев.
Огонь вели все исправные орудия. Кок Гуляев, приписанный по боевому расписанию к зенитной пушке, действовал быстро и хладнокровно, словно у своей плиты на камбузе. Перестук зенитных автоматов слился с воем пикировщиков. Их первый заход был неудачен. Бомбы легли далеко за кормой корабля, вздымая огромные фонтаны воды.
Арсеньев запросил сведения с боевых постов. Потери были велики. Больше шестидесяти убитых и раненых. Три орудия выведены из строя. В надводной части несколько вмятин. Это были результаты артобстрела.
Снова самолёты пикировали на корабль. Зенитки стреляли длинными очередями. Непрерывно меняя курсы, ведя огонь с правого и левого борта, корабль уклонялся от бомб. Командир автоматной батареи был убит наповал осколком в висок. Его заменил комиссар корабля. Он по-прежнему был спокоен и нетороплив. Старший лейтенант Лаптев, уже раненный в руку, без фуражки, в очках, с биноклем, болтающимся на тощей шее, прошёл по кораблю, сотрясающемуся от взрывов, и поднялся на прожекторный мостик. Здесь были установлены два зенитных автомата. Они стреляли длинными очередями. Заряжающие едва успевали вставлять обоймы со снарядами.
«Невозможно вести такой огонь. Захлебнутся зенитки», — подумал Лаптев и тут же скомандовал: — По пикирующему — непрерывными! — Это были его последние слова. Бомба попала прямо в орудие, у которого он стоял. Вторая бомба разорвалась у самого борта.
От дыма, горелой краски, орудийной копоти невозможно было дышать. Пламя, как вор, выглядывало рыжими вихрами то из-за переборки, то из люка, то из ящика с боезапасом, как только люди отворачивались в другую сторону.
Румынский берег уже скрылся, но там, на западе, ещё можно было различить тёмное облако — дым пожаров.
— Горит! — указал на берег Клычков пробегавшему мимо него Косотрубу.
У Валерки была разбита скула. Он едва держался на ногах от усталости, но на конопатом лице играла обычная озорная улыбка.
— Горит, Федя, и гореть будет, пока вовсе не сгорит! Хана теперь им!
«Да и нам, пожалуй, тоже, — подумал Клычков, — долго не протянем».
Младший штурман Закутников был легко ранен. Он вышел на минутку из штурманской рубки, чтобы взять пеленг на берег. Осколок ударился в пилерс и отскочил прямо в руку лейтенанту. На медпункте руку наскоро перевязали, и лейтенант отправился назад в штурманскую. Теперь он был полон такой энергии, какой и не ожидал в себе. Ему казалось, что самое страшное — позади. Увидев комиссара, распоряжавшегося у зенитных орудий, Закутников остановился. Ему хотелось совершить что-то значительное, самому сбить самолёт или спасти кого-нибудь от смерти. Батурин, не обращая внимания на лейтенанта, действовал спокойно и уверенно, как на учебных стрельбах, будто вокруг вовсе не рвались бомбы.
— Разрешите вас заменить, товарищ комиссар? — спросил Закутников.
Комиссар сердито посмотрел на него:
— Давай на свой пост! Что с рукой-то?
Закутников хотел ответить, что это пустяки, но не успел. Взрывная волна сбила его с ног. Он откатился к фальшборту и ударился головой о стойку. Очнулся Закутников уже в кают-компании, превращённой в госпиталь. У стола, покрытого клеёнкой в бурых пятнах, стоял врач. Руки его были до локтей измазаны кровью. Не оборачиваясь, он крикнул:
— Доложите командиру: убитых — сорок шесть, в том числе комиссар Батурин. Раненых — семьдесят восемь.
Арсеньев стоял на кормовом мостике, зажав в зубах давно погасшую папиросу. Обломки искорёженного металла покрывали палубу. У разбитых орудий лежали трупы. Санитары не успевали уносить раненых в переполненную кают-компанию. А с запада надвигалась новая волна бомбардировщиков.
Внизу, в котельных отделениях, в трюмах и жилых помещениях, шла борьба ещё более ожесточённая — борьба с водой, которая врывалась через пробоину в носовой части. Арсеньев послал туда всех свободных от ведения огня. Одной из аварийных групп командовал мичман Бодров. Здесь, в глубине, бомбёжка была ещё страшнее. Корпус корабля сотрясался от близких разрывов. Люди падали с ног, чтобы тут же вскочить и снова из последних сил подпирать брёвнами водонепроницаемые переборки, которые прогибались под напором воды. Отступая из отсека в отсек, Бодров со своей группой яростно продолжал отстаивать жизнь корабля.
— А ну, нажмём, хлопцы! Дальше вода не пойдёт! — кричал Бодров, но вода неумолимо появлялась во всех помещениях. Она пробивалась сквозь щели, подкрадывалась снизу к ногам, струйками стекала сверху. Откачивающая система не справлялась. После очередного разрыва погас свет. Бодров включил аккумуляторный фонарь, висевший у него на шее. Ему даже в голову не приходило, что можно подняться наверх. С ожесточением отчаяния он продолжал командовать, веря, что если Арсеньев не отзывает его, то значит есть ещё какая-то надежда на спасение.
Дифферент на нос увеличивался, носовая часть корабля уходила под воду, но одна из турбин продолжала ещё работать, и корабль двигался вперёд — на восток — курс 90, как приказал командир. Но вот остановилась машина. Бодров выпрямился и прислонился к переборке. Сзади по тёмному коридору кто-то пробирался ощупью. Он услышал голос Косотруба:
— Мичман! Все наверх!
Бодров почувствовал вдруг непреодолимую усталость. Под его ногами уже струилась вода.
— Кто приказал?
— Командир корабля. Все наверх, говорят вам!
Пропустив всех вперёд, Бодров отбросил гаечный ключ, который держал в руках, и последним поднялся на палубу. Здесь было тихо. Уже не стреляли орудия. Лидер «Ростов» превратился в неподвижную мишень, покачивающуюся на волнах.
В кают-компании раненые и мёртвые лежали вповалку на палубе, на столах, в проходах. Обессилевший доктор накладывал повязку на размозжённое бедро полуголого моряка, а тот уже не стонал, а только порывисто втягивал в себя воздух. Лёжа на столе у борта, Зимин отдраил иллюминатор и выглянул наружу. Он увидел вдали несколько бомбардировщиков. Едва превозмогая боль, Зимин снова задраил иллюминатор, встал на ноги и сказал:
— Наверх!
Те, кто мог хоть немного двигаться, вместе с доктором начали подниматься наверх. Поддерживая друг друга, они карабкались по трапу, скользкому от крови. Опираясь на обломок железного поручня, Зимин выбрался на палубу.
Один из самолётов пошёл на корабль бреющим полётом, стреляя из пушек и пулемётов. Зимин почувствовал, что ему обожгло плечо, и в тот же момент он увидел, как флаг корабля, сорванный осколком с гафеля грот-мачты, упал на палубу. Зимин рванулся вперёд, но не удержался на ногах и свалился грудью на штормовой леер, вцепившись в него обеими руками. К флагу уже бежали со всех сторон. Бодров поднял его и передал на кормовой мостик. Лейтенант Николаев укрепил флаг на конце ствола зенитного автомата. Кто-то из матросов тут же начал вращать маховик подъёмного механизма.
Все, кто ещё держался на ногах, повернулись к флагу. Их было человек сорок, а то и меньше. Они тесно сошлись вокруг орудия с флагом: Зимин, Николаев, Закутников, странно повзрослевший за это утро. Рядом с ним Бодров, матросы — Клычков, Гуляев в изодранных кровавых фланелевках. Кровь была всюду — на мокрой палубе, на поручнях и переборках, на замках разбитых орудий, даже на кормовом флаге, потому что в крови были руки боцмана Бодрова. Ветер расправил ленточки на бескозырках с золотой надписью «Ростов» и развернул бело-голубое полотнище над тонущим лидером.
— Справа десять — корабли! — закричал, срывая голос Косотруб.
Эсминцы из группы прикрытия самым полным шли навстречу лидеру, но они были слишком далеко, чтобы успеть. Арсеньев даже не обернулся на крик сигнальщика. Он видел только два «Юнкерса-87», которые разворачивались на боевой курс.
— По самолёту! — крикнул Арсеньев.
Николаев, Клычков и Гуляев кинулись к последнему уцелевшему зенитному автомату. Застучали выстрелы. Пикировщик с воем обрушился на корабль.
Если бы эсминцы, спешившие на выручку, были ближе, с них могли бы увидеть, как от прямого попадания бомбы «Ростов» переломился пополам. Носовая часть тут же пошла ко дну, а кормовая, с обнажившимися винтами, все ещё держалась на плаву. С кормового мостика грохотали выстрелы зенитного автомата.
Когда второй «юнкерс» спикировал на эти обломки корабля, снаряд угодил ему прямо в моторную группу. Самолёт взорвался в воздухе, даже не долетев до воды. Это был последний выстрел «Ростова». В дыму и огне уже ничего нельзя было разобрать, но на поднятом в зенит орудийном стволе все ещё развевался бело-голубой флаг с красной звездой.




ГЛАВА II
МОРЯКИ



1. ЭТО НЕ ПОЛ, А ПАЛУБА

Сержант Сомин лежал на нарах в тёмной комнате и смотрел в окно. За окном тоже было темно и только изредка вспыхивали голубые затемнённые фары. Справа и слева от Сомина лежали такие же, как и он, люди в измятых летних гимнастёрках. Пахло мокрыми шинелями, новыми кирзовыми сапогами и ещё чем-то, очень противным.
«Закурить, что ли?» — Он полез в карман, но вспомнил, что махорка кончилась ещё вчера. «До каких же пор мы будем здесь торчать!» — Отвернувшись от окна, Сомин закрылся с головой шинелью, и сразу она отгородила его от внешнего мира, а воспоминания двинулись в путь сами собой.
В девятнадцать лет детство кажется очень далёким, гораздо дальше, чем это бывает в более зрелом возрасте. Картины родного города, излучина реки, дом под красной крышей и собака во дворе промелькнули мгновенно. Потом Володя Сомин увидел себя уже в Москве студентом первого курса истфака.
Москва в представлении Сомина была неразрывно связана с Маринкой. Просто нельзя было себе представить, чтобы она не жила в этом городе. А сейчас Маринки нет, и неизвестно, где она. Как только Сомину пришло в голову страшное слово «эвакуация», все, что было до начала войны, отодвинулось на задний план, словно это происходило с кем-то другим — милый неправдоподобный рассказ о чем-то далёком. Три месяца в армии были отдельной, новой и единственно реальной жизнью, хотя за это время Володя не видел ни одного фашиста, кроме тех, что были изображены на погрудных мишенях в учебном полку. Попытавшись припомнить первые дни войны, раньше всего он увидел мешки с песком, загораживающие витрины. На стенах домов намалёваны маскировочные клумбы и деревья. Первый плакат: Гитлер просунул своё рыло сквозь разорванный договор, а красноармеец всадил ему в лоб русский четырехгранный штык.
Воспоминания тех дней были очень чётки, но не многочисленны. Память отбирала только то, что действовало сильнее всего. Например, первая бомба, разорвавшаяся в переулке, и оконные рамы, лежащие в комнате на полу. Или длинный зеленоватый «юнкерс» на площади Свердлова. Володя старался тогда представить себе, как падал этот самолёт, когда его сбили наши зенитчики.
Вскоре ему самому пришлось стать зенитчиком. Он видел себя шагающим на призывной пункт по пустынному утреннему переулку. На стенах чернели надписи: «Бомбоубежище». На Володе была клетчатая кепка и новый костюм, а за плечами — туристский рюкзак, набитый до отказа. Впоследствии, за исключением авторучки и безопасной бритвы, не понадобилась ни одна вещь из взятых с собой. Все пришлось отослать.
В учебном полку были разные люди. Много таких же первокурсников, как Володя, которые воображали, что их сразу же пошлют на передовую. Были и люди постарше. Всех собрали в клубе. Володя подошёл к репродуктору и включил его. Передавали какой-то марш. Хмурый командир с одной шпалой на петлицах преспокойно вытащил штепсель, смерив неодобрительным взглядом узкоплечего, худощавого паренька с чуть припухлыми губами и круглым подбородком. На его лице не было еше ни одной морщинки. Светлые глаза сердито смотрели на командира. «Ничего, обтешешься!» — подумал капитан.
— Как ваша фамилия? — спросил он.
— Моя? Сомин.
Сомин стоял перед капитаном, заложив за спину тонкие руки. На щеках у него выступил румянец. Густые брови насупились.
— Учтите себе, красноармеец Сомин, с этой минуты ничего здесь не делается без разрешения. Ясно?
Этот урок красноармейцу Сомину пришлось повторять ещё не раз, но в общем в учебном полку ему понравилось. Он легко вскакивал в пять часов по окрику «Подъем!» и бежал в трусах на зарядку. Строевая, матчасть, стрелковая подготовка, уставы… Кажется, он неплохо усвоил за три месяца эту науку. Во всяком случае разбирался не хуже сержанта, командира отделения. Черт бы его побрал! Тупой попался парень, и чем не понравился ему Володя с первого дня? Наряд за нарядом — то за нечищеные сапоги, то за опоздание в строй на четверть минуты. Ну да ладно. Сейчас я сам сержант. Только нашу пушку мы изучали плохо. Ни разу не пришлось выстрелить, зато чистить и протирать — сколько угодно. «Попадёте в часть — доучитесь!» — успокаивал лейтенант. А где она, эта часть? Вот уже третью неделю валяюсь тут на формировочном. Казарменный двор бурлит как котёл. Батареи формируются, получают матчасть и отправляются на фронт, а оттуда прибывают оборванные дикие люди, которые рассказывают страшные истории: «Немцы прут! Ничто не может их сдержать. У них много танков. Наши пушки не пробивают их броню». Такие разговоры приходилось слышать ежедневно, лёжа на голых нарах в тёмной казарме или стоя в тесноте где-нибудь в коридоре, ожидая очереди в столовую. Кормили два раза в день, потому что кухня не поспевала. Времени свободного — хоть отбавляй. Валяйся на нарах от подъёма до отбоя. В город не отпускали, но на тех, кто отлучался, смотрели сквозь пальцы. Лишь бы явился к вечерней поверке. Можно вдосталь походить по Москве.
«…А Москва становится все более хмурой. Без конца идут грузовики с солдатами, а сверху из окон падает на них чёрный снег. Это в учреждениях жгут архивы. Говорят, не сегодня-завтра немцы ворвутся в Москву. А чем защищаться? Палками? Оружия на формировочном пункте — ни у кого, кроме часовых. Поскорее бы попасть в строевую часть, в какую угодно. Лишь бы было оружие и командиры, которые знают, что нужно делать. А кому воевать, у нас найдётся!» — думал он. — Вот сегодня послали регистрировать призывников. Сводчатый потолок огромного зала тонул во мраке. Над столиком слабо мерцала лампочка. Сомин сидел, зажатый со всех сторон людьми в гражданской одежде. Это были в большинстве случаев молодые деревенские парни. В полутьме они все казались на одно лицо. От усталости ручка выпадала из пальцев. А он писал, писал и писал на длинных серых листах: «Фамилия? Имя? Год рождения? Каким военкоматом призван?..» Сквозь монотонный гул толпы доносился рокот моторов — очередная батарея отправлялась на фронт. «Фамилия? Имя? Год рождения?.. Когда же я?» Он возвратился к себе на нары, разбитый физически и душевно. Спать он не мог. Мешали духота и мысли. Главным образом — мысли.
Володя откинул шинель и снова вытянулся на спине, положив руки под голову. Какой-то пожилой солдат рассказывал о фронте. В темноте мелькала ярким пятнышком его цигарка. Солдат говорил о «бешеной артиллерии». Сначала Сомин не обращал внимания. Ему надоели эти рассказы о немцах и их вооружении. Но скоро он начал прислушиваться. Речь, оказывается, шла не о немецкой, а о нашей артиллерии. На передовой появились какие-то новые пушки. Этих пушек немцы боялись.
Солдат взмахнул рукой, и огонёк его цигарки вскинулся высоко вверх:
— Бешеная артиллерия! Она все сжигает. Даже танки. Громадные машины вдруг приезжают на передовую, и тут же начинается такой грохот, будто бьют сто артполков.. Огонь летит по небу, а потом сразу становится тихо, и неприятель долго ещё не стреляет с той стороны. А машины уже ушли. Раз! — и нету. А на том месте, где они были, остаётся чёрная выгоревшая трава.
Рядом с Соминым лежал шофёр Ванька Гришин. До войны он работал слесарем на заводе «Компрессор». Познакомились они уже здесь, на формировочном.
— Брешет! — сказал Гришин. — Заливает.
— А может быть…
— И, говорят, весь расчёт погибает, когда та пушка стреляет, — продолжал рассказчик. — Одно слово — бешеная артиллерия.
Никто не стал с ним спорить. Гришин пошёл в коридор раздобыть у кого-нибудь на закурку, а Володя лежал и думал об этом непонятном роде войск. «Вот бы попасть туда. Невозможно, чтобы расчёт погибал при ведении огня. Ерунда!» Глаза слипались. Может быть, это все только пригрезилось в полусне?
Его разбудил чей-то громкий голос. Посреди комнаты стоял молодой командир в чёрной форме с золотыми нашивками на рукавах.
— Есть здесь зенитчики, спрашиваю? — повторил он. — Забираю в моряки!
За ним стояло двое матросов с наганами и плоскими штыками в ножнах на поясе. Гришин тоже не спал. Он толкнул Володю в бок:
— Пойдём?
— Так ты ж не зенитчик.
— Все равно. Лучше, чем валяться здесь на нарах и слушать всякую муру. У них — сразу видно — порядок.
— А бешеная?
— Черт с ней!
— Пошли!
Сомин слез с высоких нар и подошёл к командиру в чёрной шинели:
— Товарищ командир, я хочу быть моряком!
Ясные, доверчивые, широко открытые глаза уверенно смотрели на командира.
— Будете! — ответил он.
Моряки, как видно, спешили. Командир быстро отобрал человек десять и записал их фамилии в блокнот.
— Бумаги оформят без вас. Клычков, проводите к машине!
Коренастый круглолицый матрос сделал шаг вперёд:
— Есть, проводить пехоту к машине!
Командир окинул его суровым взглядом:
— Проводите матросов к машине. Ясно?
— Ясно, товарищ лейтенант.
Грузовик мчался по пустынным улицам. По тёмному небу метались бледные полосы прожекторов. С крыши Главного почтамта били зенитки, и их разрывы вспыхивали во мраке. Машина круто повернула у Кировских ворот.
— Вот тебе и матросы! Никогда не думал, — сказал Гришин. Потом он обратился к моряку: — Слушай, Клычков, так тебя, кажется?
— С утра был Клычков.
— Ты скажи, на каком море будем воевать?
— Там увидишь. Недалеко.
Ехать оказалось действительно недалеко. Машина вкатилась во двор, просторный, как площадь. В большой комнате прибывших встретил широкоплечий моряк с боцманской дудкой на шее:
— Скидайте мешки и шинеля!
— Прямо на пол? — спросил Гришин. Клычков хрипло хихикнул. Боцман сердито посмотрел на него и ответил Гришину:
— Запомни себе раз навсегда: это не пол, а палуба. Мешки и шинеля в руки — и вверх по трапу в каптёрку. Получите робу — и в баню. Клычков, бегом на камбуз. Передашь коку приказание накормить, а после ужина проводишь матросов в кубрик номер четыре. И смотри, чтобы без всякой твоей травли!
Поток непонятных слов ошеломил Володю. Гришин хотел было расспросить, как это все называется по-русски, но разговаривать было некогда.
Через пятнадцать минут, выйдя из-под горячего душа, они уже надевали новую форму — темно-синие фланелевки, чёрные брюки. Круглая и красная, как медный таз, безбровая физиономия Клычкова расплылась в улыбке:
— Не так ремень надеваешь! В правую руку бери пряжку, чтоб якорь лапами книзу.
Эти слова относились к неуклюжему, медлительному украинцу Писарчуку. Писарчук невозмутимо снял ремень и надел его как надо. В этот момент вбежал худощавый матрос. Бескозырка тончайшим блином чудом держалась на его рыжеватых вихрах. Легко перепрыгнув через барьер, отделявший душевую, он подошёл к Сомину и протянул руку.
— Валерий Косотруб. Сигнальщик. А ты кто?
— Сомин Владимир. Артиллерист.
Косотруб поздоровался со всеми. Он сразу понравился своей ловкостью и слаженностью.
— Не тушуйтесь, ребята, — говорил матрос, сдвигая ещё дальше на затылок свою бескозырку. — Порядок! Пошли на камбуз.
Слово «порядок» повторялось тут довольно часто, и надо сказать — не зря. Здесь во всем чувствовался твёрдо заведённый и строго соблюдающийся порядок. В казармах, или, как их здесь называли, кубриках, вдоль стен стояли двухэтажные койки с белоснежными простынями. Напротив матово поблёскивали в пирамидах винтовки. Посреди комнаты на столе — станковый пулемёт. В коридоре висели часы. Толстые, как бочонок, с необычайным циферблатом, разделённым на двадцать четыре части. Этим часам подчинялось все.
Утром, стоя в строю с новеньким карабином у ноги, Володя впервые увидел командира части. Капитан-лейтенант Арсеньев говорил негромко, но очень чётко. Строгий, подтянутый, тщательно выбритый, с крутым подбородком и широко открытыми немигаюшими глазами, он создавал впечатление суровости и скрытой внутренней силы. Именно таким Володя представлял себе командира-моряка.
Арсеньев подошёл к строю и принял рапорт вахтенного. По выражению холодных серых глаз нельзя было определить, какое впечатление произвели на него новые бойцы. Командир части не сказал им ни слова, только внимательно осмотрел каждого. У него в те дни было много забот. В ближайшее время — через неделю или через час — предстоял выход на фронт.
После построения новых бойцов собрал комиссар части Яновский. Это был плотный человек среднего роста, с красно-золотыми нашивками батальонного комиссара на рукавах. Лицо у него было строгое. Твёрдые губы крепко сжаты, брови чуть нахмурены. Зато глаза — добрые, небольшие, золотисто-карие. Сомин сразу обратил на это внимание.
— Рассаживайтесь по банкам! — комиссар указал на скамьи, стоявшие у стены. — Привыкайте к нашей морской терминологии. Вы теперь — моряки. Не забывайте об этом. Дело, конечно, не в морских словечках и даже не в форме одежды. Вам доверены традиции русского флота: отвага, верность, единство. Вот что всегда свойственно морякам. Вы теперь матросы Отдельного гвардейского миномётного дивизиона моряков.
Сомин не мог удержаться от гримасы недоумения: «Миномётный? А я-то при чем?» Он видел мельком миномёты. Труба на круглой плите — и только.
Комиссар заметил недоумение сержанта, но не прервал своей речи. Только в углах небольшого рта с чётко очерченными губами мелькнула едва заметная усмешка, а глаза заблестели весело и молодо. Но тут же его лицо стало по-прежнему сурово озабоченным.
— Гвардия, да ещё морская! Вы понимаете, что это значит? Матросы нашей части заслужили это высокое звание в бою. Здесь есть люди с геройски погибшего корабля «Ростов». Среди них — командир нашей части капитан-лейтенант Арсеньев. Есть у нас балтийцы и североморцы. Сам я служил в береговой обороне на Тихом океане. Кое-кто, как и вы, пришёл из сухопутных частей, но это ничего не значит. У нас все теперь — моряки, а воевать будем на суше — защищать Москву. Сейчас вас распределят по подразделениям. Помните: времени очень мало. Старайтесь поскорее освоить технику, потому что в любой момент мы можем понадобиться. Вот и все. Желаю успеха, товарищи моряки!
Комиссар снова улыбнулся одними глазами и уголками губ, а Сомин подумал, что под командованием этого человека будет хорошо воевать. Именно о таких начальниках он мечтал, лёжа на формировочном пункте в тяжкие дни ноябрьского наступления на Москву. «Теперь повоюем, гвардия! — сказал он сам себе. — Только бы не ударить лицом в грязь в первые же дни!»
Об опасности он не думал, потому что ещё не представлял себе реально, что такое бой. Страха смерти не было. Была только неясная тревога: «А сумею ли я, как они?» Ему казалось, что все здесь — настоящие герои, начиная от командира и комиссара, кончая весёлым сигнальщиком Косотрубом, и от этой мысли на душе становилось спокойно и легко.
Володю Сомина и Писарчука назначили в расчёт зенитно-противотанковой пушки, а Ваню Гришина в походную ремонтную мастерскую «летучку». Подразделения отправлялись на занятия. Через распахнутое окно вместе со свежим, холодным воздухом влетала песня:
Гвардейцы-миномётчики
идут вперёд,
За наше дело правое,
за наш народ…




2. РАИСА СЕМЁНОВНА

Уже в первый день Володя обратил внимание на то, что здесь очень часто упоминают какую-то Раису. Что бы это могло значить? Кто такая эта женщина? Некоторые почтительно именуют её Раисой Семёновной.
На складе новоприбывшим выдавали оружие. У порога матрос вскрывал широким штыком ящики. Там, завёрнутые в промасленную бумагу, лежали гранаты. Прямо на полу высились штабеля цинковых коробок с патронами. У стены синели стволы карабинов.
С неба падали редкие снежинки. Они залетали в распахнутые двери склада и оседали звёздочками на воронёной стали, покрытой толстым слоем смазки.
— Мороз, однако! — Кладовщик подул на красные руки и снова стал вынимать гранаты из ящика. — Расписывайся, Сомин, получаешь на весь расчёт: восемнадцать гранат РГД, запалы к ним, а эти держи отдельно, по дороге занесёшь Шацкому. Знаешь его?
— А где этот Шацкий?
— Там, у Раисы. Смотри, куда показываю!
— Где? — Володя посмотрел, но не увидел никакой Раисы. Около громадной, скошенной назад машины, под тугим брезентом, несколько матросов разбирали гранаты.
Сомин не стал задавать вопросы. Он пошёл, куда указывали, передал взрыватели, потом спокойно свернул самокрутку и чиркнул спичкой. Шацкий — здоровенный матрос с открытой, несмотря на мороз, грудью, вырвал папироску из рук Сомина.
— Не курят у Раисы. Не знаешь, что ли, салага!
— Ты, полегче на поворотах!
— Иди, иди! — Шацкий притоптал папироску ногой. — В следующий раз закуришь здесь — банок нарублю! — беззлобно добавил он.
Под приподнятым брезентом раздался смех. Сомин заглянул туда. Он увидел какие-то железные балки. Сверху на них лежали длинные, почти в человеческий рост, матовые снаряды с хвостовым оперением. Они напоминали изображение межпланетного корабля из фантастического романа. Двое матросов возились с отвёртками и ключами… Шацкий уже забыл о Сомине. Его голос раздавался из высокой кабины автомашины:
— Рубильник выключи! Проверьте контакты!
Сомин не стал больше задерживаться. «Так вот оно что!» Когда-то до войны он слыхал о проектах электропушки «Должно быть, это она и есть. Здорово придумали: Раиса Семёновна! А почему не Мария Ивановна?» И вдруг он вспомнил о «бешеной артиллерии». «Ну, конечно, это она! Вот здорово!»
Пересекая наискосок широкий двор, он прошёл мимо нескольких таких же машин. Поодаль стояло ещё четыре. В стороне выстроились полуторки, гружённые длинными ящиками. Около них вышагивал часовой.
«Интересно, почему именно меня послали расписываться за гранаты? — размышлял Сомин. — Ведь есть командир орудия, старшина Горлопаев». Горлопаев произвёл на Сомина неважное впечатление. Артиллерийских команд он не знал. Ребята все время путались в установке данных. «Крику много, а толку мало. Вот это уже не по-морскому», — решил Сомин. Весь расчёт был из сухопутных частей. Левый прицельный, Белкин, спокойный и сосредоточенный парень, ловко справлялся с установкой курсового угла, а правый — Писарчук, прибывший вместе с Соминым, никак не мог понять путаных объяснений Горлопаева. Командира батареи Сомин ещё не видел. Он должен был прибыть в ближайшие дни.
Володя передал гранаты и запалы Горлопаеву и хотел уже взобраться на платформу грузовика, где была установлена знакомая автоматическая пушка, но командир орудия послал его к комиссару:
— Срочно вызывает. Бегом!
В штабе стучала машинка. Писарь заливал красным сургучом объёмистые пакеты. Из полуотворённой двери кабинета командира части доносился голос комиссара:
— Это будет неправильно, Сергей Петрович. Нельзя так. Ты ведь коммунист? Так?
— Я, Владимир Яковлевич, действую так, как привык на флоте, и ты мне… — Дверь захлопнулась. Спустя несколько минут вышел комиссар. На его щеках выступил лёгкий румянец. Брови насупились. Тонкие губы были плотно сжаты.
— Товарищ гвардии батальонный комиссар, гвардии сержант Сомин по вашему вызову явился!
Комиссар перестал хмуриться:
— Это хорошо, что явился. Только являются обычно чудотворные иконы или образ любимой девушки во сне, а гвардии сержанты по вызову начальника прибывают. Садитесь, Сомин.
Машинка перестала трещать. Яновский осмотрел Сомина с ног до головы:
— Бляха у вас не начищена, пуговицы тоже. Надо относиться с уважением к своей форме.
— Некогда было, товарищ комиссар. С утра пошёл на склад…
— Не перебивайте. Сейчас у вас времени будет ещё меньше. Вы назначены командиром зенитно-противотанкового орудия, а Горлопаев будет старшиной батареи. Справитесь?
Сомину стало страшновато. Ведь он ни разу не вёл огня из орудия, устройство его знает главным образом теоретически, и потом — будут ли слушаться его бойцы? Но гордость не позволила сказать об этом комиссару. Он ответил уверенно и даже развязно:
— Справимся, товарищ гвардии батальонный комиссар. Прикроем вашу Раису Семёновну.
Лицо комиссара снова стало суровым:
— Никакой Раисы Семёновны нет. Забудьте это!
— А как же называть эту самую электропушку?
Комиссар прошёлся по комнате.
— Товарищ Сомин, нашему дивизиону моряков доверили новое мощное оружие. Придёт время — вы узнаете его устройство, и не повторяйте глупых названий, потому что они могут помочь врагу узнать наш секрет. Есть одно название: боевые машины. Ясно? Теперь о вас. Знаю, что вначале будет трудно. Поможем. Ведь вы комсомолец, товарищ Сомин?
Снаружи раздался протяжный рокочущий гул, словно вспыхнула целая тонна киноплёнки. Комиссар изменился в лице и, схватив фуражку, выбежал из штаба. Начальник штаба — долговязый майор Будаков расправил рыжие усы, неторопливо надел шинель и тоже пошёл к дверям.
— Пойдёмте, сержант, — сказал он, — там, кажется, что-то произошло.
Случайный выстрел из боевой установки взбудоражил весь дивизион. Звонили телефоны, из города примчалась машина с незнакомыми военными. Вокруг выстрелившей установки, покрытой обгорелым брезентом, стояли командиры и матросы. Бледный старшина 2-й статьи Шацкий не мог ничего объяснить. Они тренировались, как обычно. К орудию никто из посторонних не подходил. И вдруг — выстрел. Снаряд, прорвав брезент, скользнул над крышами и исчез. У Шацкого дрожали руки. Он сразу сгорбился и поник. Санитары увели под руки бойца, у которого при выстреле было обожжено лицо.
— Довоевался, матрос! — сказал Будаков, засунув жилистую руку за борт шинели. — Арестовать!
Вахтенный командир подтолкнул онемевшего Шацкого:
— Сдайте наган, Шацкий. Пошли!
Командир и комиссар осматривали выстрелившую установку. Уже стало известно, что снаряд, к счастью, упал на пустыре, но все-таки то, что произошло, было ужасно. Ещё не вступив в бой, дивизион имел чрезвычайное происшествие, да ещё какое: выстрел в Москве из секретного оружия.
В кабинете командира части майор Будаков говорил, ритмично постукивая ладонью по столу:
— Вывод ясен. В дивизионе орудует враг. Я считаю, первое: пока прекратить занятия на боевых машинах, второе — проверить через особый отдел весь командный состав, а командира батареи Николаева отстранить — до выяснения.
Арсеньев с трудом скрывал своё волнение. Он знал, что, если даст себе волю, им овладеет приступ неудержимой ярости, и тогда сгоряча можно наделать бед. Пусть выскажет своё мнение комиссар.
Но и комиссар молчал, желая прежде выслушать командира. Они внимательно присматривались друг к другу уже около месяца, с тех пор как им поручили возглавить гвардейский дивизион. Арсеньев все время ждал, что комиссар попытается ограничить его права. Он очень резко реагировал на каждое замечание, хотя в глубине души понимал, что комиссар большей частью прав. Так было, когда встал вопрос о пополнении дивизиона из сухопутных частей. Арсеньев возражал:
— Я привык иметь дело с моряками.
— Вот ты и преврати в моряков этих сухопутных артиллеристов, зенитчиков, шофёров, — спокойно говорил комиссар. — А когда понесём потери в бою, тоже будешь ждать пополнения с флота?
Победа осталась тогда за комиссаром. Начальник штаба Будаков во всех случаях поддерживал Яновского, а наедине с ним не упускал возможности отметить какую-нибудь оплошность командира.
— Пойми, Александр Иванович, — спокойно объяснял комиссар. — Арсеньев — наша гордость. Лучшего примера для матросов не найдёшь. Человек он геройский, к тому же очень способный. Наше дело — возможно выше поднять авторитет командира, а недостатки есть у каждого. Горяч! — Знаю. Суров, даже мрачен не в меру, но и это понятно после всего пережитого. А то, что взыскателен и строг, — хорошо! И ты мне плохо о командире не говори.
Арсеньев ничего не знал об этих разговорах, но чувствовал, что начальник штаба поддерживает комиссара. «Сейчас комиссар выступит против меня, — думал он. — Но лейтенанта Николаева я не отдам, а прекратить занятия не позволю».
Яновский, наконец, начал говорить, и Арсеньев сразу понял, что комиссар одного мнения с ним.
— Ты, Александр Иванович, проявляешь не бдительность, а мнительность. Нельзя отстранять боевого моряка Николаева. Занятия нужно не прекратить, а усилить, потому что не сегодня-завтра — в бой.
Так и решили. Только поздно ночью комиссар зашёл в комнату Арсеньева. Командир не спал. Вот уже много часов он пытался выяснить причину случайного выстрела. Яновский сел рядом с ним:
— Вот что, Сергей Петрович, виноваты мы с тобой оба, потому что оба отвечаем за дивизион. Машина была, видимо, в порядке. Её накануне проверяли. Будем считать, что Шацкий не выключил рубильник. С командира установки его придётся пока снять, но чует моё сердце — здесь что-то есть. Будем смотреть в оба. А сейчас иди-ка ты спать. Все равно ничего не придумаешь.
Они пожали друг другу руки и разошлись. Но оба так и не спали до утра.



3. ФЛАГ МИНОНОСЦА

Утром, ещё в темноте, батареи выходили на строевые занятия. Повороты, строевой шаг, приветствия отрабатывали по отделениям. На морозе голос быстро сдавал. Сомин до хрипоты в горле водил свою восьмёрку по плацу:
— Напра-во! Пр-рямо! Шагом… марш!
Сомин чувствовал, что командует он плохо. Замёрзшие бойцы ходили вяло, поворачивались вразброд. Наконец весь дивизион выстраивался в одну колонну. Теперь командовал мичман Бодров. Сомин с облегчением становился в строй. Бодрову мороз был нипочём. Его голос был слышен на всем плацу:
— Ди-визион… Смирно! — все застывали как вкопанные. — Стр-раевым… Марш! — ревела лужёная морская глотка. Сомин не узнавал своего отделения. Теперь все шли бодро, стройно, с размаху печатая шаг по замёрзшей мостовой. Вот что значит настоящий командир!
После завтрака начинались занятия на орудии. Вот тут-то было самое трудное. Как научить этих восьмерых готовить орудие к бою за тридцать секунд? Пока откидывали борта машины, опускали стопора, снимали чехол, подымали ствол и рассаживались по местам, проходило не меньше двух минут. Сомин раздражался, снова давал команду «Отбой!» и повторял все сначала, но выходило не лучше. Подносчик снарядов Куркин — коротышка с маленькими руками и ехидными глазками, которого в дивизионе прозвали «Окурок», — сам имел звание сержанта. Лет десять назад он был на действительной в пехоте и теперь не упускал случая втихомолку подшутить над «командующим». Увалень Писарчук старался изо всех сил, но вечно опаздывал. Он путал цифры скорости и дальности самолёта, пыхтел, краснел и, наконец, махнув рукой в рукавице, оставлял в покое прицельный механизм.
Временами Соминым овладевало отчаяние. Ясно — расчёт не способен вести огонь. И это известно пока только ему одному — сержанту Сомину, который не в силах обучить этих восьмерых. Каждый из них сваливал вину на другого. Во время занятий начиналась перебранка. «Огонь» открывали несвоевременно. Наводчики сваливали вину на прицельных, прицельные на наводчиков, а как работают остальные, вовсе нельзя было проверить без стрельбы боевыми снарядами. Сомин возненавидел обойму с деревянными снарядами, которые употреблялись для тренировки, в то время как в зарядных ящиках лежало две сотни боевых снарядов с сияющими медью гильзами и чёрными масляными головками.
Теоретически Сомин знал устройство орудия хорошо, но на занятиях матчастью произошёл досадный конфуз.
— Вот это затвор, — объяснил Сомин. — Запомните: скользящий, вертикально падающий. Вставляется он так… Видите? Теперь вставляем мотыль…
Мотыль не вставлялся. То ли затвор был вставлен неправильно, то ли не совпадали шлицы. Руки в неуклюжих рукавицах не слушались. Упрямые стальные детали никак не лезли в люк люльки. Сзади раздался осторожный смешок Куркина:
— Не лезет!
— А вы молотком! — посоветовал второй подносчик Лавриненко.
Этот Лавриненко был антипатичен Сомину с первого дня. Одевался он неряшливо, то и дело вступал в пререкания и без конца рассказывал дурацкие истории из своей практики железнодорожного проводника. Его жёлтые зубы вечно что-то жевали.
— Молотком стукните разок, товарищ сержант, оно и влезет.
Сомин только что поранил себе руку. Издевательский совет Лавриненко вывел его из себя. У Сомина вырвалось грубое ругательство, где, помимо бога, упоминалась даже его мамаша.
— Причём бог, когда сам дурак? — резонно отпарировал Лавриненко. Все расхохотались.
— Преподобный Лавриненко! Не любит, когда бога ругают! — смеялись артиллеристы.
Сомин, бледный от ярости, продолжал биться над сборкой стреляющего механизма. Конечно, Лавриненко надо было отчитать как полагается за его реплику, но ведь он сам показал пример, нецензурно выругавшись, а главное — раньше всего нужно было собрать механизм.
Старшина батареи Горлопаев уже объявил перерыв. Бойцы соседнего расчёта, натянув на орудие брезент, отправлялись на обед. Из-за угла показался командир части. Сомин подал команду «Смирно!» и бегом бросился доложить.
— Товарищ гвардии капитан-лейтенант, расчёт первого орудия зенитно-противотанковой батареи занимается изучением матчасти.
В левой руке Сомин держал злосчастный мотыль. Правая, поднятая к головному убору, была измазана кровью.
Командир части смотрел на сержанта с нескрываемым презрением.
— Почему задержались? Через две минуты задраить орудие! — Он отогнул рукав с золотыми нашивками и взглянул на хронометр.
Сомин бросился к орудию. Прицельный Белкин выхватил у него из рук мотыль и сразу вставил его на место. Бойцы уже опускали ствол орудия, подымали борта машины. Громоздкий задубевший на морозе чехол не слушался. Кое-как его, наконец, натянули. Сомин сам завязал кожаные тесёмки у основания ствола и спрыгнул с машины.
— Плохо! — отрубил капитан-лейтенант. — Четыре минуты с половиной. Нужно научить, а потом командовать, а не хвататься самому. Иначе вас уничтожат в первом же бою. Делаю вам замечание.
После этого случая Сомин решил поделиться своими тревогами с комиссаром. Это было нелегко. Он собирался дня два и, наконец, в свободное время пошёл в штаб. Там его встретил майор Будаков:
— Ну, как дела, сержант? — Начальник штаба расправил привычным жестом пушистые усы. — Садись, сержант. На, кури! — Он протянул коробку «Казбека». Сомин уже давно не видал папирос. От махры во рту стояла горечь. «Словно куры ночевали» — как образно выражался Валерка Косотруб. Этот ладный, острый на словцо морячок все больше нравился Сомину. Он даже вытравил в солёной воде свой синий воротник, чтобы сделать его бледно-голубым, как у Косотруба. (Признак настоящего, бывалого моряка).
Сомину очень хотелось взять папиросу, но что-то внутри подсказывало: не надо.
— Благодарю, товарищ майор. Только что курил.
— Ну, как хочешь, — начальник штаба пустил в потолок тоненькую струйку дыма. — Ты мне нравишься, Сомин. Парень культурный ты, выдержанный. Заберу я тебя, кажется, в штаб.
— «Ну, нет! — сказал про себя Сомин. — Хоть и неважный я командир, а все-таки артиллерист, а не писарь». Он ответил сухо, вытянувшись, как положено по форме, хотя начальник штаба определённо старался завести неофициальный разговор:
— Где прикажут, товарищ майор, там буду служить. Разрешите пройти к комиссару части.
Комиссар слушал, не перебивая, взволнованную речь сержанта и думал о том, что этому пареньку не так легко стать настоящим командиром, но все-таки он станет им. А капитан-лейтенанту нужно будет мягко посоветовать не делать замечаний младшему комсоставу при рядовых.
— Вот так получается, товарищ комиссар, — закончил Сомин. — Пока что не оправдываю вашего доверия.
— Значит, вы просите освободить вас от должности командира орудия. Так я вас понял?
— Нет, товарищ комиссар. Я справлюсь обязательно. Я не прошу освободить. Просто я хотел, чтобы вы знали, где в дивизионе слабое место, пока…
Комиссар улыбнулся:
— Правильно сделали, что пришли. Я знал, что вам будет нелегко, но командиров зенитных орудий у нас нет. Значит, хочешь — не хочешь, а придётся вам стать настоящим командиром-зенитчиком. Завтра прибудет из госпиталя ваш командир батареи. Поговорите с ним начистоту. И вот ещё что: я хочу, чтоб вы провели беседу о защитниках Ленинграда. Материал получите в комсомольском бюро.
Секретаря комсомольской организации части Сомин не знал. Он отсутствовал все время, и его замещал военфельдшер — член комсомольского бюро Юра Горич — шумный высокий парень с ослепительными зубами и мускулами атлета. Горич считал, что сделался медиком по ошибке и надеялся стать строевым командиром. Матросы любили его за весёлый характер, отзывчивость и доброту. Комсомольской работой он занимался охотно, хоть и не очень умело.
На следующий день, в воскресенье, Сомин пошёл в комсомольское бюро. Лейтенант, сидевший за столом, что-то писал. Когда Сомин открыл дверь, он поднял голову. Лейтенант был ещё очень молод, не старше двадцати двух лет. «Где же я видел это лицо? — вспоминал Сомин. — Высокий, ясный лоб, чёткие брови, светлые каштановые волосы. Ласковые, как у девушки, синие глаза».
— Разрешите обратиться, товарищ гвардии лейтенант? Сержант Сомин из зенитно-противотанковой батареи. Мне нужен секретарь комсомольской организации.
— Я — секретарь комсомольской организации дивизиона.
Лейтенант встал и вышел из-за стола, и тут только Сомин понял, что это был тот самый командир, который привёз его в эту часть.
— Мы ведь с вами уже знакомы, товарищ сержант, — сказал он, — а сейчас, надеюсь, познакомимся поближе.
— Вы — командир зенитной батареи! — радостно выпалил Сомин.
— Совершенно верно. Командир зенитной батареи, Андрей Земсков. К несчастью, открылась рана — продержали в госпитале две недели, а дела у нас на батарее, говорят, неважные.
— Совсем плохие дела, товарищ лейтенант.
— Ну-ка, садитесь, докладывайте, — он стал сразу серьёзным, и Сомин заметил, что глаза у лейтенанта вовсе не такие уж ласковые и беззаботные.
Они проговорили около часа, потом лейтенант встал и надел шинель:
— Пойдёмте к орудию, Сомин, хоть сегодня воскресенье. Завтра вы снова покажете расчёту разборку и сборку механизма затвора и сделаете это более удачно.
Несмотря на сильный мороз, лейтенант работал без перчаток.
— Так удобнее, — сказал он. — Нужно все делать быстро, чтобы руки не успели замёрзнуть. Вы, вероятно, вставляли мотыль этой стороной, а надо вот так… Попробуйте-ка сами.
Руки у него, конечно, замёрзли, но он тут же растёр их снегом.
— Получается, Сомин? Дальше. Вынимайте затвор. Осторожно! Здесь силой нельзя. Готово? Теперь попробуйте самостоятельно сначала. Следите за шлицами. Так… Хорошо.
Пальцы у Сомина уже не сгибались. По примеру лейтенанта он накрепко растёр руки снегом.
— Мороз все-таки, товарищ лейтенант, наверно, под двадцать.
— Пожалуй, будет. Ну, хватит на сегодня, Сомин, — лейтенант легко спрыгнул с платформы, — задраивайте чехол. Пошли.
— Спасибо, товарищ лейтенант, словно камень с души сняли, — сказал Сомин по пути в казарму. — Ведь это так просто делается!
— Этих камней, Сомин, у вас ещё попадётся немало. Я буду заниматься отдельно с командирами орудий, пока есть время, а завтра с утра вместе с вами начнём тренировку всех номеров расчёта.
Наутро пошёл лёгкий снежок. Стало чуть теплее. После завтрака все подразделения были выведены на плац. Сомин стоял с правого фланга своего отделения. В обе стороны от него вытянулся строй моряков. Горели начищенные бляхи и золотые пуговицы с якорями. С карабинами у ноги бойцы ждали. Бодров прохаживался перед строем, придирчиво приглядываясь к каждому: «Кажется, все в порядке. Моряки — как моряки. И новички — не хуже других. На первый взгляд не отличишь. Впрочем, какие они сейчас новички? — думал мичман. — Три недели в морской части!»
Ждать пришлось недолго. По плацу прокатилась команда, и весь дивизион замер. Четыре человека вышли из остановившейся машины и направились к строю. Арсеньев и Яновский пошли навстречу.
— Товарищ адмирал, Отдельный гвардейский дивизион моряков выстроен по вашему приказанию! — доложил Арсеньев.
Адмирал подошёл ближе. В морозном воздухе чётко прозвучали его слова:
— Товарищи гвардейцы-моряки! Вы будете защищать нашу столицу Москву на ближних подступах. Я вручаю вам боевое знамя — кормовой флаг лидера эскадренных миноносцев «Ростов». Этот корабль нанёс врагу жестокий урон, но погиб в неравном бою. Только шесть человек из его команды спаслись. Все они служат теперь в вашей части, которую возглавляет бывший командир лидера «Ростов» гвардии капитан-лейтенант Арсеньев. Будьте достойны флага героев. В боях за Москву сражайтесь так же мужественно и самоотверженно, как они. Смерть немецким захватчикам!
Адмирал подошёл к мачте, установленной посреди плаца. У её основания уже был укреплён флаг. Арсеньев приблизился к адмиралу. Он опустился на одно колено, и следом за ним преклонил колени весь строй. Рука капитан-лейтенанта дрогнула, когда он прикоснулся к флагу. Все пережитое недавно вспыхнуло в его сознании.
…Николаев укрепил флаг на стволе зенитного автомата, и кто-то тут же начал подымать ствол орудия. Потом спикировал самолёт. Арсеньев слышал его свист, а разрыва бомбы он уже не слыхал. Последним его воспоминанием была шлюпка, вывалившаяся из кильблоков при крене. Она плюхнулась в воду килем вниз, и волна подхватила её. Арсеньев пришёл в себя, когда солнце стояло уже высоко в небе. Он лежал на дне шлюпки, а Бодров пытался влить ему воду в рот прямо из анкерка. Арсеньев приподнялся и увидел лейтенанта Николаева и наводчика Клычкова на вёслах. У кормы полулежали кок Гуляев и Косотруб.
— Жив! — сказал боцман.
Арсеньев ощупал на себе пробковый пояс и понял все. Корабль погиб. Лидера «Ростов» больше не существует. А его самого кто-то вытащил в бессознательном состоянии. Лучше бы он потонул вместе с кораблём.
— Нет «Ростова»… — еле слышно проговорил Арсеньев.
Боцман расслышал эти слова. Он поднял со дна шлюпки скомканную мокрую материю:
— Мы ещё повоюем, Сергей Петрович, под этим флагом. Мы, шестеро…
Издалека доносился перестук зенитных автоматов. Эсминцы из группы прикрытия вели бой с самолётами. Потом выстрелы прекратились. Арсеньев ещё несколько раз терял сознание и снова приходил в себя. Ему казалось, что прошла вечность. На самом деле они провели в этой чудом сохранившейся шлюпке всего несколько часов. Было ещё совсем светло, когда их подобрал один из эсминцев.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Арсеньев поднёс к губам жёсткий край материи и встал. Слезы застилали его глаза в первый и, вероятно, в последний раз в жизни. Огромным усилием воли он оторвался от прошлого и шагнул к адмиралу.
Адмирал обнял Арсеньева и крепко по-русски троекратно поцеловал его, потом повернулся к строю:
— Моряки с лидера «Ростов», ко мне!
Когда Николаев, Бодров, Клычков, Косотруб и Гуляев выстроились с оружием в руках у мачты, адмирал кивнул головой. Арсеньев окинул привычным взглядом строй моряков. Теперь за их спинами лежало не синее море, а скованная морозом площадь. А дальше — крыши, крыши, запорошённые снегом колоколенки и фабричные трубы, теряющиеся в утренней дымке, — окраина великого города, вставшего на боевую вахту в этот грозный час.
Арсеньев глубоко вдохнул в себя морозный воздух и подал команду:
— Дивизион, на флаг — смирно! Флаг поднять!
Опалённый залпами, пробитый осколками, освящённый матросской кровью, Флаг лидера «Ростов» поднялся над окраиной столицы.
Шёл декабрь 1941 года.



4. БОЕВАЯ ТРЕВОГА

Перед отбоем курили на лестничной площадке. Это было приятное время, когда день уже закончен и ещё остаются свободные полчаса.
После вручения дивизиону Флага миноносца Сомину хотелось услышать подробный рассказ о гибели корабля.
— А что рассказывать? — снайперски точным щелчком Косотруб послал окурок в урну, стоявшую на другой стороне площадки. — Задание выполнили, отбивались, пока могли. Потом… словом, потопили наш корабль.
— Но ты-то как спасся и другие?
— Сам не понимаю! Когда от взрыва лидер переломился, я был на кормовой надстройке. Видел, как упал командир. Бодров тут же надел на него пробковый пояс. А лейтенант Николаев все ещё стрелял из зенитного автомата. Тут снова все загудело кругом. Очнулся уже в воде, и мерещится мне вдали шлюпка. Знаю, что мерещится, а плыву. Доплыл все-таки, вцепился в планширь, как черт в грешную душу. Эту шлюпку Бодров заметил. Если б не он — погиб бы капитан-лейтенант. Как закон! И флаг тоже Бодров спас.
— Ну, и дальше?
— Что дальше? Дальше, говорят, уши не пускают! — внезапно рассердился Валерка, но тут же снова успокоился и добавил обычным своим тоном, не то в шутку, не то всерьёз. — Вот жаль, гитара моя пропала!
Ваня Гришин расхохотался:
— Вот досада — гитара!
Шацкий, мрачный и неразговорчивый после злополучного выстрела, стоял в стороне и слушал. Его допрашивали в особом отделе, а потом снова послали на батарею — в качестве наводчика на ту же машину, где он раньше был командиром.
— Так, значит, об одной гитаре жалеешь? — спросил Шацкий, гася окурок.
Сомин вступился за Косотруба:
— Ни черта ты, Саша, не понимаешь! Души у тебя нет. Тут такой подвиг, что даже говорить о нем трудно…
Лицо Шацкого перекосилось:
— Ну и молчи, если тебе трудно, а мы — морские люди — меж собой договоримся. Пехота ты задрипанная!
Сомин вспылил:
— Сам заткнись! Думаешь, если моряк, то уже герой. Видели твоё геройство…
Удар под челюсть отбросил Сомина к стене. Он упал, но тут же вскочил и, не помня себя, кинулся на Шацкого. Валерка Косотруб никак не ожидал от Сомина такой прыти. «Убьёт его Шацкий!» — подумал он и бросился под ноги матросу с криком:
— Тикай, Володька!
Но Сомин не собирался убегать. Он рвался из рук Белкина и Гришина, а Шацкий в ярости молотил кулаками куда попало. Валерка вертелся вокруг него ужом, а осторожный Лавриненко, отойдя в сторонку, наслаждался зрелищем. Он один видел, как в конце коридора показался лейтенант Земсков с повязкой дежурного по части на рукаве.
Почувствовав на своём плече чью-то руку, Шацкий резко повернулся, замахиваясь на нового противника. Земсков был вдвое тоньше матроса и чуть пониже ростом. Под взглядом лейтенанта Шацкий опустил руку. Его губы дрожали.
— Вы меня сейчас не троньте, товарищ лейтенант.
На висках Шацкого вздулись вены. Казалось, он сейчас накинется на лейтенанта, сомнёт его, бросит на землю.
Косотруб схватил Шацкого за руки:
— Опомнись, громило! Сейчас дров наколешь!
— Отпустите, Косотруб! — приказал Земсков. — Что здесь за драка?
Лавриненко поспешил доложить:
— Вон тот, товарищ лейтенант, — он указал на Шацкого двумя пальцами, между которыми был зажат обсосанный окурок. — Вот он ни с того, ни с сего заехал сержанту по морде. Мало ему того дела с выстрелом!
— Бросьте папиросу, когда обращаетесь к командиру! — Земсков отвернулся от Лавриненко и встретился глазами с бледным Соминым, который стирал платком кровь с разбитой губы.
— Я сам виноват, товарищ лейтенант, — шагнул вперёд Сомин, — у человека на душе кошки скребут, а тут я наговорил ему всякое такое…
— Ладно. Разберёмся. Пойдёмте со мной, Шацкий.
Земсков быстро пошёл по коридору. Шацкий вразвалку побрёл за ним.
— Вот горячка! — засмеялся Косотруб. — Теперь заработает. Парень не в себе. Ну, да черт с ним — умнее будет. А ты, Володька, имеешь шанс стать моряком.
Минут десять курили молча. Снова появился Шацкий. Он подошёл к Косотрубу:
— Дай-ка махорки.
Косотруб протянул свой кисет:
— Ну, как, морячило? Я думал, ты уже на губе! Сколько суток огреб?
— Не! — мотнул головой Шацкий. Больше он не сказал ничего.
Склянки пробили шесть раз: двадцать три часа. В кубриках, в коридорах раздались крики вахтенных: «Отбой!»
Уже лёжа на койке, Сомин пытался восстановить в сознании сцену, которая произошла на площадке. Зла против Шацкого не было. Действительно, не так-то уж он виноват. А Земсков — молодец! Хорошо, что он не арестовал Шацкого. Справедливый человек! Сомин вспомнил, как Земсков провёл занятие по огневой подготовке. Лейтенант командовал, а Сомин поочерёдно замещал все номера расчёта. Потом краснофлотец садился за штурвал или становился к прицелу, а командовал Сомин. Лейтенант терпеливо объяснял, заставлял много раз повторять одну и ту же установку данных. Потом занятия шли всей батареей. А после занятий Сомин и Земсков долго разговаривали, пока бойцы чистили орудие. Лейтенант расспрашивал об университете, а Сомин узнал, что Земсков родом из Ленинграда, что мать его — учительница, а где она сейчас — неизвестно.
«Повезло мне, — думал Сомин, — с таким комбатом не пропаду. Только бы не опозориться перед ним. Случай с Шацким — чепуха, а вот когда вступим в бой… Нет, ничего! Теперь все будет нормально. И в конце концов не такой уж я плохой командир».
Ровно в четыре часа ночи одновременно во всех подразделениях, в кубриках и на камбузе, в санчасти и на стоянке автомашин, в штабе и в каптёрке раздался сигнал: «Боевая тревога!»
Эти слова обрушились, как шквал. Всё, бывшее только что неподвижным, в какое-то едва уловимое мгновенье перешло к бурному целеустремлённому движению. Не успел отзвучать сигнал, как во дворе уже загудели моторы. Едкий дым из глушителей, запах снега, пропитанного бензином, мгновенные вспышки электрических фонарей, двери, распахнутые прямо из тепла казарм в двадцатиградусный мороз…
По лестницам бежали люди. Все — вниз — на улицу и никто наверх. Узорчатые протекторы шин врезались в блестящую корку снега. Одна за другой боевые машины трогались с места, вытягивались в колонну. Штабисты грузили в свой фургон папки и ящики, железный сейф, пишущую машинку. Зелёный автобус с красным крестом осторожно выруливал из-за угла здания. Впереди шёл военфельдшер Юра Горич, указывая путь шофёру. Арсеньев и Яновский стояли посредине двора, пояса поверх шинелей, бинокли на шее. Мимо них проходили машины боепитания — полуторки, тяжело гружённые ящиками со снарядами. Следом двигалась летучка — походная ремонтная мастерская. За рулём сидел Ваня Гришин. Ловко развернувшись, он поставил свой громоздкий фургон в хвост грузовикам.
— Все готовы? — спросил Арсеньев у начальника штаба.
Будаков, невозмутимый, как обычно, доложил:
— В первой батарее не заведена одна машина. Не вышло в колонну одно зенитное орудие. На складе заканчивается погрузка.
— Камбуз?
— Готов. — Он указал на походную кухню, которая на прицепе у полуторки заходила в хвост колонны. В кабине сидел Гуляев. Кок собрал своё хозяйство раньше всех. Даже белый поварской колпак и накрахмаленный передник были уложены в машину. Теперь, в чёрной шинели с гранатами у пояса, с карабином через плечо, кок ничем не отличался от других моряков.
Арсеньев подозвал вестового:
— Флаг на первую боевую машину. Через две минуты — сигнал движения!
У своей боевой машины стоял Шацкий. Теперь ею командовал старшина 2-й статьи Дручков. Ему передали затянутый в чехол Флаг миноносца. Дручков тщательно укрепил древко у правой дверки кабины и виновато взглянул на Шацкого: «Не моя, мол, вина, что не ты командир орудия». Шацкий понял, но чтобы Дручков не подумал, что ему — Шацкому — горько и обидно, начал с безразличным видом обмахивать снег с крыла машины.
Зенитно-противотанковые орудия тоже стали на место. Последней тронулась со стоянки машина Сомина.
Когда раздался сигнал тревоги, Сомина словно подбросило на пружинной койке. Каждую ночь он ждал этого сигнала, ждал и боялся, что не успеет собраться, что растеряется, не сможет своевременно вывести орудие в колонну. Так оно и получилось. Пока Сомин наспех натягивал сапоги, фланелевку, ватник, его бойцы уже побежали во двор, одетые кое-как. «Преподобный» Лавриненко додумался захватить с собой волосяной матрац. Писарчук последовал его примеру и потащил на орудие свой.
С трудом натянув шинель на ватник, Сомин выбежал во двор. Зенитчики уже взобрались на машину. Вещевые мешки, котелки, матрацы лежали навалом на платформе орудия.
— Заводи машину! — крикнул Сомин, но водителя не было. Сомин кинулся обратно в кубрик. Шофёр спал на своей койке. Лицо его было иссиня-красным, на руке, безжизненно опущенной до пола, надулись жилы. На соседней койке лежал Куркин — тоже багровый, тяжело отдувающийся во сне. Сомин тряс изо всех сил того и другого, но безуспешно.
«Перепились!» — решил Сомин. — В ярости он стащил Куркина с койки на пол. Тот тяжело плюхнулся на спину и раскинул руки. А во дворе уже ревели десятки моторов. Сомин снова побежал к своей машине. В растерянности он даже не заметил, что машина уже заведена. Из кабины выскочил лейтенант Земсков:
— Где водитель?
Сомин безнадёжно махнул рукавицей в сторону казармы:
— Лежит без сознания.
Полуторка разведчиков уже вышла за ворота. За ней скользнула голубая «эмка» командира дивизиона. Тронулись боевые машины. Лейтенант крикнул Сомину:
— Сейчас пришлю водителя. Приводите орудие к бою.
— К бою! — закричал Сомин срывающимся голосом.
Борта откинулись, но платформа орудия не поворачивалась.
— Вещи мешают, — сказал Белкин, — товарищ серкант, прикажите выкинуть из машины барахло.
Снова Белкин помог Сомину. Конечно, веши! Сомин ухватился за матрац, но Лавриненко не выпускал его из рук.
— Брось, говорят тебе!
Полосатый матрац полетел в снег. Второй матрац выбросил Белкин. Вещмешки положили на место, и платформа легко повернулась. Колонна дивизиона уже вышла за ворота, когда прибежал водитель, посланный Земсковым. Это был старый дружок Сомина Ваня Гришин.
С погашенными фарами машины морского дивизиона шли по заснеженным улицам, мимо сугробов, замёрзших окон и обледенелых противотанковых ежей. У Крымского моста остановились. Орудие Сомина развернулось здесь для отражения воздушного налёта, а дивизион ушёл через мост. Ждали долго. Замёрзшие артиллеристы топтались вокруг машины. Когда рассвело, Сомин увидел, что под продольными балками моста подвешены деревянные ящики. Очевидно, мост был подготовлен к взрыву.
Каким весёлым и праздничным казался всегда этот мост. Через него шла дорога в Парк культуры имени Горького. Сколько раз вместе с Маринкой они проходили здесь! «Посмотрела бы она сейчас на меня. Толстый ватник, шинель, белый маскхалат, огромные валенки. Хорош!»
В своём громоздком снаряжении зенитчики едва двигались. Пояс тяжело оттягивали гранаты, подсумки и штык в ножнах. На боку висел противогаз, через плечо — карабин, на шее — бинокль. Все это связывало движения, болталось, цеплялось за выступающие части орудия. Чтобы взять в руки карабин, нужно было раньше снять каску, надетую на шерстяной подшлемник, оставляющий открытыми только глаза. Спереди подшлемник превратился в ледяную маску, к тому же он плотно закрывал уши. Не удивительно, что бойцы не слышали друг друга. В этом снаряжении, словно специально придуманном для того, чтобы неудобно было работать на орудии, каждое движение требовало усилий.
— Вот зараза! — ворчал «преподобный» Лавриненко. — Даже до ветру сходить невозможно!
Но все это было ещё ничего. Сомин решил попробовать, смогут ли его бойцы открыть огонь. Сорвав обледенелый подшлемник, он скомандовал:
— К бою! — и, указав рукой направление цели, начал, как на тренировке, выкрикивать данные:
— Дистанция двадцать! Скорость восемьдесят! Курс…
Наводчики изо всех сил налегли на штурвалы, но орудие не проворачивалось. Сомин в сердцах сбросил с себя карабин и противогаз. С трудом взобравшись на машину, он пытался сам повернуть орудие, но тщетно.
— Опять ваши мешки мешают! — закричал он. Но все мешки были аккуратно сложены сзади.
— Смазка загустела, замёрзла совсем, товарищ сержант, — тихо сказал Белкин.
Через мост промчалась в обратном направлении машина разведки. Валерка Косотруб крикнул, перегибаясь через борт:
— Эй, на шаланде! Усы не обморозили?
Замёрзшие зенитчики не отвечали на шутку. «Этому черту — Валерке — хоть бы что, — подумал Сомин, — мороз его не берет и снаряжение не мешает».
Вслед за полуторкой разведки шли боевые машины. На крыле одной из них стоял лейтенант Земсков. Спрыгнув на ходу, он приказал Сомину:
— Следовать за колонной.
Через полчаса дивизион был уже в казармах. В кабинете командира части шёл разбор учебной тревоги, а в столовой дневальные не поспевали разносить миски со щами и жирной бараниной.
Только теперь Сомин узнал, что произошло с шофёром и Куркиным. В санчасти установили, что они напились антифриза. Шофёр скончался к утру, а Куркина едва откачали. Вероятно, он поглотил меньшее количество этой жидкости.
— Отличились, Сомин! — сказал комиссар. — Кто должен следить за вашими бойцами? Вы понимаете, что не выполнили боевого задания? Что за это полагается?
— Трибунал, — мрачно ответил Сомин.
Рядом стоял лейтенант Земсков. Разговор с комиссаром был у него несколькими минутами раньше. Это видно было по лицу лейтенанта. Когда командир батареи и сержант вышли от комиссара, Земсков не сказал Сомину ни слова. Он пришёл в офицерское общежитие и, как был в шинели, с биноклем и пистолетом, лёг на свою койку. «Не доглядел!..»
А Сомин, забравшись под одеяло, не думал ни о чем. Мысли оцепенели. Потом, уже в полусне, отогревшись, он приподнялся на койке и тихо сказал, глядя на своих спящих подчинённых:
— Никакой я не командир… — Он вспомнил, как Арсеньев принимал от адмирала Флаг миноносца, и ему стало совсем горько. Но сон все-таки был сильнее. Сомин хотел представить себе нахмуренное лицо комиссара, но не смог. Он уже покоился в том густом свинцовом сне, который не знает ни мыслей, ни сновидений.




ГЛАВА III
МОСКВА — ЗА НАМИ



1. ПЕРВЫЙ ЗАЛП

Тревоги теперь бывали часто. Громовой окрик вахтенного: «Боевая тревога!» раздавался то во время обеда, то под утро, перед самым подъёмом. Он заставлял людей вскакивать из-за стола, отбросив ложку, или скатываться кубарем с постели.
Дивизион жил по «готовности № I». Моторам не давали остыть. Ночью каждые два часа их прогревали. Этот сдержанный рокот среди ночи не позволял даже во сне забыть о том, что часть с минуты на минуту могут вызвать на фронт. Спали одевшись, с гранатами, с пистолетами, с уложенными вещмешками под головой. Надрывно выли сирены. Их заунывное пение уже не пугало. Оно раздражало.
Газетные шапки бросались в глаза чёрными крупными буквами: «Кровавые орды фашистов рвутся к Москве. Остановить и опрокинуть смертельного врага!»
Но враг не останавливался. На политинформациях матросам говорили: «Положение на фронте ухудшилось. Бои идут под Вязьмой, Брянском, Калинином». Каждый день появлялось новое направление.
Ночью, когда затихал шум города, в морозном воздухе явственно слышалось дыхание близкого фронта.
В одну из таких ночей Сомин был начальником караула. Сидя за столиком в караульном помещении, он писал письмо. Только вчера пришло первое письмо от родных.
«Они считают, что я на фронте, волнуются, — думал Сомин, — а я сижу в тёплых казармах и до сих пор ещё не видел передовой. Наверно, родителям приходится труднее, чем мне. Как они там на Урале? Отец в третий раз просился на фронт, несмотря на то, что ему под шестьдесят. Не пустили. Мать пишет: „Здорово бушевал“, но пришлось остаться на заводе начальником цеха. А мать, конечно, вместе с ним. Всегда вместе, с тех пор как повстречались в девятнадцатом не то под Вапняркой, не то под Каховкой.
Мама, наверно, была очень красивая тогда. Таких теперь и не встретишь, конечно, не считая Маринки. Она даже слишком красивая», — думал Сомин. Ему казалось, что все, кто знает Маринку, должны быть влюблены в неё.
С Мариной Шараповой его познакомили на стадионе. Она была в белой майке спортобщества «Медик», в синей косынке под цвет глаз на выгоревших светлых волосах. Володя проводил её домой просто потому, что было по дороге, а потом он долго жалел, что не попросил разрешения зайти. В другой раз они встретились случайно на Сельскохозяйственной выставке. Маринка обрадовалась не меньше Володи. У них нашлось множество тем для разговоров, и хотя Маринка была влюблена в свою будущую специальность — она мечтала стать хирургом, — её интересовали и спорт, и Большой театр, и стихи Блока, и картины Кончаловского. Володя чувствовал себя рядом с нею неучем и увальнем. Они были одного возраста, даже родились в один и тот же месяц — Володя 20 декабря, а Маринка 16-го, но она училась уже на третьем курсе. Поступила прямо из девятого класса, сдав экзамен за десятилетку и выдержав конкурс. То, что Маринка на два курса старше его, очень смущало Володю, но она не придавала этому обстоятельству никакого значения.
Всю зиму они бывали вместе на катке каждый вторник и пятницу. Володя заходил за Мариной в клинику на Пироговскую. Однажды она вышла вместе с высоким мужчиной в бобровой шапке и белых бурках. Не трудно было догадаться, что это её отец. Вначале Володя смутился, но профессор Шарапов оказался очень простым весёлым человеком. Он даже обещал сходить как-нибудь вместе с ними на каток, но так и не собрался. Вот в шахматы сыграть с ним довелось несколько раз, и всегда Володя проигрывал, хотя у себя на курсе он считался одним из лучших шахматистов. Маринка стояла за его стулом и шёпотом давала советы, а Константин Константинович говорил, что именно из-за этих советов Володя проигрывал.
Худощавый, с бородкой клинышком, лёгкий и подвижный для своего возраста, профессор Шарапов сразу понравился Володе. Когда он смеялся, то снимал пенсне, и все замечали, что у профессора светлые, широко расставленные, словно удивлённые глаза, точь-в-точь как у Маринки.
За несколько дней до начала войны Маринка уехала к своей бабушке в Куйбышев. Володя так и не успел с ней повидаться. Из учебного полка он писал ей несколько раз, но не получил ответа. Когда Володя попал в Москву на формировочный, он при первой возможности поспешил в дом на Ново-Басманной, но квартира Шараповых оказалась запертой. На звонок никто не отзывался.
«А что, если бы вот сейчас отворилась дверь, обитая клеёнкой, и в караульное помещение вместе с облаком морозного пара вошла Маринка?» — ничего более невероятного нельзя было вообразить, но Володе понравилась эта мысль. Он представил себе Маринку такой, как видел её в последний раз на даче, — в пёстром ситцевом сарафанчике, с белыми бусами вокруг загорелой шеи. У Шараповых были гости. Маринка бегала то в погреб, то на летнюю кухню, то на огород. Её пёстрый сарафан мелькал между берёзок и кустов смородины. Володя сидел в мрачном ожидании на скамейке в саду. В тот день они с Маринкой поссорились из-за какого-то пустяка. Константин Константинович несколько раз выходил на веранду и звал Володю к столу, но он заупрямился. Как это было глупо! Гости уехали, когда уже смеркалось. Ирина Васильевна — мать Маринки — занялась хозяйством, а Константин Константинович засел за свой письменный стол. Маринка и Володя принялись поливать цветы. В самом начале поливки Володя наметил себе большой куст пионов. Когда Маринка дошла до него, он наклонился и осторожно поцеловал её волосы. Она сделала вид, что не заметила. Тогда Володя, ужасаясь собственной смелости, обнял девушку и поцеловал её прямо в губы. Маринка не рассердилась, не испугалась и даже не рассмеялась. Она поставила на клумбу почти полную лейку, взяла Володю обеими руками за отвороты пиджака и долго смотрела ему в глаза, а потом сказала:
— Пойдём, Володя, лучше…
Больше не было сказано ничего. Маринка проводила его до электрички. У него не хватило смелости поцеловать её ещё раз на прощанье. Если бы он знал тогда, что видит её в последний раз!
— Почему не сменяете посты?! — Сержант Сомин вскочил. На пороге стоял дежурный по части — начальник разведки лейтенант Рощин.
— Бабочек ловите! Пригрелись в караулке! — клубы морозного пара ворвались в жаркое помещение. Смена наскоро выстроилась в шеренгу. Писарчук задел полой железную печку, чайник с грохотом полетел на пол. Лавриненко уже в строю застёгивал поясной ремень. Рощин подождал, пока смена вышла из караулки, потом уселся за стол и устроил Сомину настоящий разнос. Играя трехцветным фонариком, он долго втолковывал сержанту недопустимость его проступка: задержка смены часовых на девять минут. Выговорившись, Рощин ушёл и тут же забыл о Сомине. Он даже не сообщил о сделанном им замечании прямому начальнику Сомина — Земскову, хотя койки Земскова и Рощина стояли рядом в командирском общежитии.
Сомин сам доложил Земскову о своём упущении.
— Как же это произошло? — удивился лейтенант.
— Задумался…
— Может, уснул?
— Нет, задумался, товарищ лейтенант. Я ведь не оправдываюсь. Сам знаю, что виноват.
Земсков не стал ругать его, а вечером после поверки спросил:
— О чем же ты задумался, Володя, вчера в караулке? — в неофициальных разговорах он всегда называл Сомина по имени.
И Сомин рассказал лейтенанту о Маринке, рассказал, как они ходили на каток, как поливали цветы в тот последний тёплый вечер на даче под Москвой.
— А где она сейчас? — Земсков угостил Сомина папиросой. Теперь они разговаривали не как начальник и подчинённый, а просто как двое приятелей. Земсков тоже мог бы рассказать о девушке, внезапно исчезнувшей из его жизни.
— Не знаю. Наверно, эвакуировалась. Теперь не найдёшь. Месяц назад я был на квартире. Заперта.
— А ты сходил бы ещё раз. Может, соседи знают.
Сомин давно хотел попросить у лейтенанта увольнительную записку, но не решался. Ведь дивизион могут в любую минуту поднять по боевой тревоге.
Земсков загасил окурок:
— Завтра в девятнадцать часов отпущу, если ничего не изменится. Пиши докладную.
На следующий день, получив увольнительную, Сомин отправился на квартиру профессора Шарапова. В метро лежали штабелями дощатые щиты. На двери одного из служебных помещений было написано: «Медпункт». Короткие составы по четыре вагона шли часто, один за другим, словно торопясь перевезти до начала воздушной тревоги всех тех, кому надо ехать.
Когда Сомин вышел у Красных ворот, было уже темно. Обходя сугробы, он пересёк Садовую и пошёл по Ново-Басманной. Колонна грузовиков двигалась к вокзалам. Тускло светились голубые щёлочки фар. В Басманном переулке стояла такая темень, что Володя не сразу разыскал знакомый дом. Он долго взбирался по лестнице, высоко задирая ноги, держась за шаткие перила, обжигая пальцы спичками у квартирных дверей. Как назло квартиры были размещены в каком-то странном порядке: сначала сорок первая, а потом тридцать шестая. Израсходовав все спички, Володя постучал в первую попавшуюся дверь. Против ожидания, открыли сразу. Человек в ватнике, надетом поверх демисезонного пальто, держа коптилку в дрожащей руке, объяснил:
— Доктор Шарапов — это этажом ниже, по коридору направо в следующую секцию. Там стоит у двери ящик с песком.
Натолкнувшись на ящик с песком. Сомин принялся стучать в указанную дверь, но никто не откликался. В темноте послышались шаги и вспыхнул фонарик. Это были дружинницы пожарного звена — две женщины неопределённого возраста, закутанные до бровей. От них Володя узнал, что доктор Шарапов уже давно в армии, а его жена и дочь месяц назад приезжали и вскоре снова уехали. Куда — неизвестно. Во всей этой секции сейчас никто не живёт. И поэтому спросить не у кого. А в домоуправлении тоже не знают. Там сейчас новые люди.
Дружинницы не прочь были поболтать с морячком. «Уж не Маринкин ли он жених? Или просто знакомый?»
Володя сказал, что «просто знакомый» и побрёл вниз по бесконечным этажам и коридорам. Все это напоминало кошмарный сон, когда идёшь, блуждая во мраке, и не можешь никак найти выход.
След Маринки потерялся окончательно. «Теперь не увижу до конца войны», — решил Сомин. Ему и в голову не приходило, что до конца войны он может не дожить.
Вернувшись в казарму, Сомин столкнулся в дверях с Косотрубом. Разведчик был против обыкновения чем-то озабочен:
— Володька, готовься! Через час уходим! — бросил он на ходу.
— А ты откуда знаешь?
— Посмотришь!
Через час действительно сыграли боевую тревогу. На этот раз дивизион не вернулся спустя некоторое время в свои тёплые казармы, как это бывало раньше. Завтракали, когда рассвело, прямо на шоссе. На морозе жирный суп застывал стеариновыми подтёками. Краснофлотцы примостились со своими котелками кто где. Не снимая перчаток, грызли промёрзшие сухари, а по шоссе шли и шли один за другим пехотные батальоны в новеньких белых полушубках.
Часов около девяти, когда стало совсем светло, прибыла машина разведки. Арсеньев ждал её на повороте дороги. Неизвестно где и когда он успел побриться. На чёрной, ловко сидящей шинели сияли светлые надраенные пуговицы. Рядом с комдивом стояли Яновский, Будаков и командиры батарей: лейтенант Николаев, капитан Сотник и старший лейтенант Пономарёв. Командир второй батареи Сотник — человек средних лет, с лицом, напоминающим коричневое печёное яблоко, щурил маленькие глаза, улыбаясь бесцветными губами. Он чувствовал себя великолепно и был очень рад, что дивизион, наконец, начинает действовать. Пономарёв — длинный, большерукий, с заиндевевшими бровями над крупным носом, притоптывал валенками и по-извозчичьи стучал рукавицами о свой полушубок.
Выслушав доклад начальника разведки, Арсеньев обратился к комбатам:
— По машинам! В девять тридцать занять огневые позиции.
Пехотный капитан подошёл к Арсеньеву и доложил:
— Приданная вам для охраны стрелковая рота заняла круговую оборону.
Арсеньев кивнул головой:
— Добро!
Он волновался, хоть и не показывал этого. Когда лидер «Ростов» шёл к румынским берегам, Арсеньев чувствовал себя спокойнее. Все-таки мало учился дивизион. Нет ни опыта, ни сноровки. Как будут действовать моряки в бою?
Яновский понял его мысли:
— Матросы не подведут, Сергей Петрович. Доучимся на практике. Как ты считаешь?
В девять тридцать боевые машины выстроились в шеренгу на просторной поляне. Высокие, скошенные назад, с крутыми, как огромные лбы, закруглениями кабин, они были похожи на белых мамонтов, вышедших из заснеженного доисторического леса.
Земсков подошёл к машине Сомина, которая стояла на правом фланге, позади огневой позиции. Оттуда было хорошо видно, как готовятся к залпу орудийные расчёты. Длинные сигарообразные снаряды лежали в два ряда на направляющих стальных балках, которые обычно называли «спарками».
Донеслись выкрики командиров батарей:
— Прицел 152! Уровень — 31-20!
У крайней боевой машины стоял Шацкий. В её кабине оставались только водитель и командир орудия Дручков. В просторной белой кабине маленький чернявый Дручков казался мальчишкой, забравшимся туда из озорства. Дручков лучше других понимал, как обидно Шацкому упустить этот первый залп, но сейчас Дручкову было не до того. Он весь подался вперёд, держась правой рукой за пластмассовую рукоятку, вокруг которой поблёскивали медью шестнадцать контактов. Дручков не видел сейчас ничего, кроме этих контактов, — ни снежного поля, ни соседних машин, ни своих краснофлотцев, стоявших тесной группкой поодаль. Поворот рукоятки — и все шестнадцать снарядов один за другим сорвутся со спарок. Противника не видал никто. Семь и шесть десятых километра отделяли огневую позицию от того места, куда должны были в девять часов сорок пять минут обрушиться снаряды гвардейского дивизиона. Перед глазами было только снежное поле и плотная стена сосен на его краю.
Глядя на часы, Арсеньев медленно поднял руку с пистолетом. Девять часов сорок четыре минуты… Он спустил предохранитель, окинул взглядом весь дивизион, и когда секундная стрелка обежала ещё один круг, нажал спусковой крючок. Одинокий выстрел растаял в морозном воздухе, но тут же раздался нарастающий гул, не похожий на артиллерийский залп. Скорее это напоминало могучий рёв урагана. Малиновое пламя ударило в землю позади боевых машин, которые окутались облаком снежной пыли и дыма. Снаряды, сорвавшись со спарок, устремились ввысь, как стая комет, несущихся от земли к небу. За ними, постепенно затихая, тянулись огненные струи.
Некоторое время все следили за летящими снарядами, пока они не исчезли из виду. Ещё не затих их рёв, когда издалека донеслись десятки сливающихся глухих разрывов. Гвардейский дивизион моряков дал свой первый залп по врагу. Потом стало известно, что этот огневой налёт вызвал такую панику на передовой линии немцев, что даже те подразделения, на которые не упало ни одного снаряда, побежали, бросая оружие.
После залпа все боевые машины, как было приказано раньше, немедленно тронулись с места и одна за другой скрылись в лесной просеке. Расчёты садились на ходу. Через несколько минут на поляне остались только тёмные проталины и лабиринт глубоких следов, выдавленных шинами.



2. НОЧЬ ПЕРЕД БОЕМ

Ночевали в деревушке, полуразрушенной немецкой авиацией. В большом кирпичном сарае с сорванной крышей матросы разложили костёр. Здесь, по крайней мере, не было ветра. Красные блики метались по облупленным стенам, и когда кто-нибудь бросал в костёр охапку хвороста, пламя радостно кидалось вверх, пытаясь дотянуться до почерневших балок перекрытия. С камбуза принесли ужин — суп в термосах и задубевшую кашу.
Земсков сидел в углу на перевёрнутой веялке. При неровном свете костра он что-то писал. К нему подошёл Рошин. Начальник разведки изо всех сил старался копировать командира части и поэтому поёживался от холода в морской шинели, но не надевал полушубка.
— Хочешь спирту? — Рощин достал из кармана немецкую фляжку в кожаном чехольчике с блестящими кнопками. Отвинтив крышку-стакан, Рощин наполнил его до краёв.
— Откуда у тебя? — удивился Земсков. — Ведь выдавали по сто грамм.
Сто граммов на морозе — это почти ничего. Даже те, кто был непривычен к выпивке, не только не пьянели от этой дозы, но почти не чувствовали приятного согревающего тепла. Матросы смотрели на фляжку Рощина с нескрываемой завистью.
Земсков взял протянутый стаканчик и спросил:
— А у тебя много осталось?
— Не волнуйся, пей, — Рощин взболтнул фляжку и доверительно сообщил: — У меня обнаружилась знакомая дивчина в медсанбате, что на окраине села. Там этого добра — хоть залейся!
— Это хорошо, — серьёзно заметил Земсков. — Дай-ка фляжку! — Он поднялся и пошёл в противоположный угол, где под грудой полушубков лежал разведчик Журавлёв. Его била лихорадка. Земсков молча протянул стаканчик матросу. Журавлёв бережно взял его обеими руками и выпил. Косотруб, сидевший рядом, недоуменно посмотрел на лейтенанта:
— Лишнее, значит, товарищ лейтенант?
— Лишнее. Пей!
Почуяв притягательный напиток, к Земскову потянулись и другие разведчики. Когда фляжка опустела, он сказал:
— Это достал ваш командир.
Косотруб хитро подмигнул повеселевшему Журавлёву:
— Так отчего же он сам нам не отдал, а вас послал?
— А тебе не все равно, кто дал?
Рощин с недоумением наблюдал эту сцену. Земсков подошёл к нему с пустой фляжкой.
— Грошовый авторитет наживаешь? Так у вас в пехоте положено? — шёпотом спросил Рощин.
Земсков сунул ему в руки фляжку:
— Чудак ты, Рощин. Твой собственный авторитет спасаю. Понял?
— Какой нашёлся благодетель! — вскипел Рощин. Земсков не стал вступать в спор. Он поднял воротник, сунул за пазуху пистолет, чтобы смазка не загустела на морозе, и вышел из сарая.
Шацкий и ещё несколько матросов из первой батареи сидели вокруг костра. Валерка приблизился к ним и подмигнул Шацкому:
— Видал?
— Видал. — Шацкий не спеша достал самодельный портсигар, разукрашенный якорями и пушками.
— Ну, и что скажешь, кореш?
— Скажу — такой может служить с моряками.
— Точно!
С мороза вошёл, растирая побелевшие ладони, Сомин. Шацкий подвинулся.
— Садись. На, закури! — Он протянул свой портсигар.
Валерка не собирался кончать на этом разговор.
— Ты расскажи, как тебе Земсков прочёл мораль, когда ты засмолил Сомину по фасаду, — сказал Косотруб.
— А, что там вспоминать! — махнул рукой Сомин.
Косотруб не отставал. Он уже давно ждал подходящего случая, чтобы узнать у несловоохотливого Шацкого, какой у него был разговор с Земсковым.
— Мораль он мне прочёл особенную, — сказал, наконец, Шацкий, искоса взглянув на Сомина. — Знаешь, где была раньше санчасть? Завёл меня Земсков в тот кубрик, скинул китель и говорит: «Паршиво у тебя на душе, Шацкий, вот ты и кидаешься на своих, как дикий кабан. Арестовать тебя? Бесполезно! Только хоть я и пехота, на меня не советую кидаться. Ну-ка, бей!» Я стою, как причальная тумба, а он снова: «Бей, не бойся!» Ну, меня забрало. Раз так, думаю… Развернулся, и раз! Смотрю — лежу уже на палубе, а он надо мной стоит, глаза горят, как отличительные огни…
— Что же, один был красный, другой зелёный? — перебил Валерка.
— Не перебивай, травило! Говорю, так глаза горят, что за две мили видать. Так вот, Земсков опять мне: «Вставай, — говорит, — ещё раз!» Словом, три раза бросал он меня, как маленького. Это меня-то — кочегара! Потом надел китель и объясняет: «Это — самбо. Слышал? Я своих буду учить в свободное время, а ты тоже можешь приходить, если хочешь. Такому, — говорит, — здоровяку, если дать приёмы, так он один десяток фашистов задушит, а на своих не бросайся. Дура!» И верно — дура.
В то время как в сарае шёл этот разговор о Земскове, лейтенант пересекал пустое, сожжённое вражеской артиллерией село. Он дошёл до околицы. Под луной на фоне сахарного снежного наста выделялась машина с автоматической пушкой. Увалень Писарчук стоял на откинутом борту, прислушиваясь к неясному гулу далёкого самолёта. Из-за горизонта через равные промежутки времени взлетали белые ракеты. Все было спокойно.
Побывав у всех своих орудий, Земсков вернулся в сарай. Костёр догорал. Матросы уже успели поужинать. Кто-то затянул песню об Ермаке. Щемящая грустная мелодия то взмывала, подхваченная десятками глоток, то снова сникала, и тогда слышался только чистый тенор запевалы — старшины 2-й статьи Бориса Кузнецова.
Мрачная привольная песня взволновала Земскова. «Может быть, завтра многих из этих поющих уже не будет в живых, — подумал он. — Правда, нас берегут, охраняют, переднего края не видим». К нему подсел Рощин, который уже успел натянуть полушубок.
— Слушай, Андрюша, — он явно пытался загладить свою грубость, — наверно, так и не увидим ни одного немца. Трясутся над нами, как над невинными девочками. Перед матросами стыдно.
Земсков пожал плечами. Он понимал, что вооружение дивизиона было секретным. Ни при каких случайностях оно не должно попасть в руки врага. Наставление предписывало гвардейским миномётным дивизионам реактивной артиллерии действовать не ближе пяти километров от переднего края и тотчас же уходить после залпа, чтобы не попасть под огонь противника. Обо всем этом Рощин, конечно, знал. Знал он и о том, что спустя десять минут после ухода дивизиона с лесной поляны вся она была вскопана авиабомбами. Высказывая своё недовольство излишней осторожностью командования, Рощин старался выставить собственную морскую лихость. Он действительно был смелым человеком и боялся только одного: чтобы кто-нибудь не забыл о его смелости. Яновский знал цену Рощину, который вместе с ним выходил из окружения. Уже не раз комиссар говорил Арсеньеву: «Рощин — парень отважный, но хвастун. Несерьёзный человек. По легкомыслию может наделать глупостей». Арсеньев хмурился: «Смелый — это основное. Остальное приложится. А из труса ни черта не получится, будь он семи пядей во лбу».
Яновский и Арсеньев все ещё присматривались друг к другу. Уже возникшая взаимная симпатия никак не могла распуститься под прохладным ветерком арсеньевского недоверия.
В тот вечер, когда Земсков угощал разведчиков рощинским спиртом, Арсеньев и Яновский сидели над картой в одной из немногих уцелевших изб. Карта была только что склеена. Новые листы поступили накануне. Они охватывали обширное пространство западнее Москвы, и это вызывало у всех хорошее настроение. Открывалась новая глава ещё не написанной истории Великой Отечественной войны. Уже приподнялся уголок последней страницы той главы, которую когда-нибудь назовут «Оборона Москвы», и пытливый человеческий взгляд спешил разобрать неразличимые пока строки следующих страниц.
Только теперь Яновский рассказал Арсеньеву о своём выходе из окружения. Стационарные артиллерийские установки приказано было взорвать, когда соседние части отошли под прикрытием огня морских батарей. Оставалось по два — три снаряда на каждое орудие.
— Всю жизнь внушали комендорам, что от одной песчинки в канале ствол может разорваться, — рассказывал Яновский, — а тут сыпали песок целыми пригоршнями, пушки стреляли, но не взрывались. Их пришлось загрузить песком и щебнем до самого дульного среза…
Арсеньев сидел на почерневшей дубовой табуретке, положив пистолет и бинокль на стол, за которым, вероятно, обедало не одно поколение подмосковной крестьянской семьи. В полумраке поблёскивали медные ризы икон в углу, а на комоде светился тонкий мельхиоровый кубок — странный предмет в этом дедовском доме — очевидно спортивный трофей кого-нибудь из представителей молодого поколения семьи.
В дверь постучали. Вошёл кок Гуляев с двумя котелками. В одном были разогретые консервы, в другом поджаренная тонкими ломтиками картошка.
— Балуешь нас, Гуляев, — сказал Яновский. — Как дела на камбузе?
— Не беспокойтесь, товарищ комиссар. Матросы накормлены всегда вперёд начальства. Порядок морской!
Когда поужинали, Арсеньев напомнил:
— Значит, взорвали орудия, Владимир Яковлевич? Какая была система?
— «Бе-тринадцать». Своими руками взорвали. Вот тогда я узнал цену каждому из наших людей. Сунулись в одну, в другую сторону — кольцо. Казалось бы, думать только о спасении, а Шацкий меня спрашивает: «Как вы считаете, товарищ комиссар, доверят нам новое оружие?»
Решили прорываться под селом Русаковское. Дождь лил не переставая. Но перед атакой по традиции ребята начали скидывать серые шинели. Остались кто в бушлате, кто просто в тельняшке. И сразу к нам стали проситься пехотинцы. Их много блуждало тогда. Выходили группками и в одиночку. А тут увидели такое ядро! В первой атаке погиб командир батареи, но матросы уже набрали ход. Выбили немцев из трех деревень.
Яновский долго рассказывал о том, как горсточка моряков шла по тылам врага, и Арсеньев невольно сравнивал их путь с последним выходом своего корабля. «Да, — думал он, — эти люди имеют право сражаться под Флагом миноносца. Ну, а как новые, те, что не слышали ни разу свиста снаряда над головой, вчерашние школьники, пехотные новобранцы, солдаты и сержанты, переодетые в морскую форму. В дивизионе немало таких, как сержант Сомин, который все старается сделать сам, вместо того чтобы командовать людьми».
Уже лёжа на кровати, Арсеньев понял, зачем Яновский рассказал о выходе его группы из окружения. Комиссар хотел внушить командиру уверенность в людях дивизиона. Яновский говорил о каждом бойце и командире, попавшем в гвардейскую часть из той батареи, и не сказал только об одном человеке — о себе самом, не сказал, как он шёл впереди колонны, изнемогая от усталости, как поднял отряд в атаку под пулемётным огнём.
Яновский уснул быстро. Ему снились жена и дочурка, почтальон, который каждое утро приносит газеты и письма в их московскую квартиру против Александровского сада, что у Кремлёвской стены.
Арсеньев не спал. Прикуривая одну папиросу от другой, он лежал в темноте, не снимая кителя. Возле него на табуретке набралась целая груда окурков.
Через заклеенное бумажными крестами оконце просачивался в избу приглушённый неумолчный гул. Он понял значение этого гула. Как кровь по венам, текли по подмосковным дорогам, по просекам и лесным тропкам собирающиеся силы армии. Новые и новые части входили в прифронтовую полосу и замирали — растворялись в занесённых снегом сёлах, на обочинах шоссе, среди сосен и колхозных садов. Вся эта сила ждала до поры до времени, и только немногие уже поредевшие части сдерживали напор врага. Среди множества танковых и пехотных дивизий, кавалерийских корпусов, сапёрных и артиллерийских частей, затих на краю неведомой деревушки Отдельный гвардейский дивизион моряков.
Занимался двадцать первый день ноябрьского наступления гитлеровцев на Москву. Шестое декабря 1941 года.



3. ПОД ОГНЁМ

Ещё не совсем рассвело, когда дивизион снова вышел на огневую позицию. Она находилась на склоне холма, над рекой. Дали залп. Вот уже донеслись разрывы снарядов. Сомин, стоявший со своей автоматической пушкой на пригорке, напряжённо ждал команды отходить. Косотруб уже успел побывать на вчерашней огневой. Он рассказал Сомину, как разворотили поляну немецкие самолёты. Но команды отходить не было. Дивизион оставался на месте.
Хриплый нарастающий вой внезапно хлестнул по нервам, и раньше, чем Сомин успел сообразить, в чем дело, рядом с машинами первой батареи раздался не очень громкий треск. Кто-то закричал:
— Миномёт!
За первой миной последовало ещё несколько. Двое бойцов лежали у колёса боевой установки. Снег был в крови.
Сомин бросился на землю, прижался щекой к снегу. В этот момент первой в его жизни смертельной опасности он увидел, как в тумане, наводчика своего орудия Дубового, который, оставив штурвал, кинулся в кабину. Боец впился в шофёра с криком:
— Гришин! Скорей уезжаем! Скорей!
Этот крик вернул Сомину самообладание. «Как же так, — мелькнуло у него в мозгу, — неужели я испугался?»
Он вскочил одним прыжком на платформу машины. За рекой что-то вспыхивало. «Вот он — миномёт!»
— По наземной цели! — закричал Сомин срывающимся голосом. Дубового не было у штурвала горизонтальной наводки. «Где этот трус, который вечно произносит речи и больше всех болтает?»
Сомин с размаху плюхнулся на сиденье первого наводчика и, наведя кое-как перекрестие коллиматора на вспыхивающую точку, нажал педаль. Впервые он услышал выстрелы своего орудия. Они показались ему оглушительными. Боевые машины уже уходили с огневой позиции, а он все нажимал на педаль, и малиновые трассы летели за реку.
Мина разорвалась рядом. Куркин и Лавриненко, а за ними Писарчук соскочили с платформы. Куркин угодил прямо в объятия лейтенанта Земскова.
— Куда, мерзавец! Марш на место!
Окрик Земскова привёл Сомина в восторг: «Лейтенант здесь! Все будет хорошо. Он видит, что я не растерялся, своевременно открыл огонь».
— Уводите машину! — приказал лейтенант.
Когда машина тронулась, Сомин ещё не совсем пришёл в себя. Он не понимал, почему лейтенант помешал ему подавить миномётную батарею, и весь дрожал от возбуждения, как злой щенок, оттащенный за ошейник в пылу драки.
Машины уже выходили на единственную дорогу, ведущую с холма. Их немедленно обстреляли миномёты противника. Арсеньев и Яновский остались сзади. Они не видели, как водитель головной машины, очевидно испугавшись близкого разрыва, повернул назад. Следом разворачивались остальные машины.
На огневой позиции оставалась заряженная боевая установка. Около неё не было никого, кроме двоих раненых или убитых бойцов. С минуты на минуту эта установка могла взорваться от попадания мины.
Лейтенант Рошин выскочил из кабины своей полуторки. Косотруб, сидевший в кузове, выпрыгнул вслед за ним. Они подбежали к оставленной машине. Рошин сел за руль, а Косотруб и военфельдшер Горич втащили на машину неподвижные тела двоих матросов. Через несколько минут машина была уведена.
Убедившись, что на огневой позиции не осталось никого, Арсеньев и Яновский поехали на своей «эмке» вслед за дивизионом, но натолкнулись на возвращающуюся колонну. Эта неразбериха привела Арсеньева в ярость. Он уже схватился за кобуру пистолета, но вовремя сдержался. Колонна остановилась.
— Поворот все вдруг! — скомандовал Арсеньев, забывая, что большинство водителей не знает морской терминологии. — Николаев, ко мне!
Широкая дорога позволяла развернуть в обратном направлении каждую машину в отдельности. Мины теперь ложились с перелётом. Видимо, этот участок дороги, под самым холмом, не простреливался.
Командир первой батареи Николаев подбежал к Арсеньеву.
— Миномёты бьют с обратного ската вон того холма, — спокойно показал Арсеньев. — Накройте их залпом одной установки!
Николаеву не нужно было повторять дважды. Молодой артиллерист с лидера «Ростов» сумел за короткое время очень хорошо разобраться в новой технике и в методах наземной артиллерии. Он вскочил на подножку ближайшей боевой машины. В кабине сидел Дручков.
— К бою! — Николаев указал рукой направление цели. За несколько секунд, пока машина изготовлялась к бою, Николаев примерно прикинул данные. Шацкий установил панораму. Командир огневого взвода Баканов проверял наводку. Несмотря на спешку и всеобщее возбуждение, этот совсем ещё юный лейтенант — громоздкий и толстый не по возрасту — прикасался к головке панорамы и к барабанчику уровня с такой осторожностью, будто прицел боевой машины был соткан из тончайшей паутины. Как и многие люди, обладающие большой физической силой, Баканов был добродушен и нетороплив. Эти его черты знали все. Но теперь выяснилось, что вдобавок он удивительно хладнокровен в минуты опасности.
Николаев с удивлением следил за действиями командира огневого взвода: «Нисколько не волнуется, медведь! А ведь впервые в бою».
— Скоро ты там? — спросил он, потеряв терпение, хотя прошло едва ли больше нескольких секунд.
— Первое готово! — пробасил Баканов, отходя в сторону.
— Залп! — скомандовал Николаев.
Арсеньев уводил дивизион с опасной дороги. Миномёты больше не стреляли. Залп установки Дручкова сделал своё дело.
Когда дивизион отошёл на несколько километров, Арсеньев собрал командиров:
— Плохо действовали. Начальник штаба, почему на головной машине не было командира? Кто разрешил развернуть колонну в обратном направлении?
На головной машине рядом с водителем ехал сам Будаков. Это по его приказанию машины повернули обратно к огневой позиции. Только увидев вдали «эмку» командира дивизиона, Будаков приказал затормозить и поспешил выскочить из кабины.
— Что произошло с первой автоматической пушкой? — обратился Арсеньев к Земскову.
— Товарищ капитан-лейтенант, Сомин — молодой командир орудия, впервые попал под обстрел. Думаю, он растерялся, а потом овладел собой и в запале решил подавить немецкие миномёты.
— Находящиеся за обратным скатом? Вы тоже считаете, что это возможно для автоматической тридцатисемимиллиметровой пушки?
— Нет, не считаю.
— Лейтенант Николаев, лейтенант Рошин!
— Есть! — Николаев шагнул вперёд. Гнев медленно сползал с лица Арсеньева.
— Командиру первой батареи и начальнику разведки объявляю благодарность.
Арсеньев был рад, что есть все же кого похвалить. Рощин проявил вполне уместную решительность, а Николаев показал, что в сухопутном бою умеет действовать не хуже, чем на палубе. Капитан-лейтенант отпустил командиров.
Земсков пошёл к своим орудиям и отозвал в сторону Сомина:
— Попало мне из-за тебя от командира дивизиона. Говори честно: испугался?
— Испугался, — признался Сомин.
— Ну, а потом? По какой цели стрелял? Снарядов двадцать сжёг попусту.
Сомину было очень стыдно. Он стоял потупившись, разрывая снег носком сапога.
— Ты думал, что накроешь миномёты, а они ведь были за обратным скатом. Вот что, Володя, — добавил Земсков уже другим тоном, — ошибки бывают у всякого. На первый раз прощается, но сделай вывод: надо тебе учиться артиллерийской грамоте. Серьёзно учиться, независимо от обстановки. Что, орудие вычистили?
— Чистят.
— Хорошо. Учти: вечером отсюда уходим.



4. МАРИНКА

К вечеру повалил снег. Стало чуть теплее. Бойцы снимали подшлемники. Рощин снова сменил полушубок на шинель. Машины двигались по хорошей дороге, укатанной частями, прошедшими к фронту. Сомин опустил стекло кабины. Ландшафт показался ему знакомым. «Вот этот домик у мостика и забор, выступающий буквой „П“, деревянная церквушка с кирпичной пристройкой. Где я все это видел?»
— Иван, ты бывал в этих местах? — спросил он Гришина.
— Не, я — курский, товарищ командир.
Шоссе раздваивалось. Колонна пошла влево, огибая рощицу, и когда за ней обнаружился посёлок с двумя водокачками, стоящими друг против друга, Сомина осенило: «Да ведь отсюда рукой подать до дачи Шараповых. Так и есть, только я всегда приезжал в эти места с другой стороны — электричкой. А вот и железнодорожная насыпь, и труба кирпичного зазода».
Машины свернули в село. Дивизионные тылы уже были здесь. Над походной кухней — камбузом — подымалась струйка дыма. В штабном фургоне стучала пишушая машинка. Прошли двое шофёров с полными вёдрами бензина.
Сомин выпрыгнул из кабины прямо в глубокий снег. Он теперь уже не ждал указаний Земскова и, быстро осмотревшись, подобрал подходящее место для своего орудия. Кругом открыто — если утром налетят самолёты, есть круговой обстрел. Можно стрелять и по дороге. Он показал выбранную позицию Земскову. Тот кивнул головой:
— Хорошо. Людей поместишь на отдых вон в той избе.
— Товарищ лейтенант, — нерешительно начал Сомин. После последнего разговора ему не хотелось обращаться к Земскову, — я могу отлучиться на полчаса?
— Куда?
— Вы помните, я рассказывал вам о моей знакомой девушке…
— Конечно.
— Так вот, эта дача совсем рядом, за леском. Можно мне туда сходить?
Сначала это желание удивило Земскова. Зачем ходить на пустую дачу? Но потом он подумал, что если бы это было под Ленинградом, может быть, и ему самому захотелось бы возвратиться хоть на десять минут в мир безмятежного довоенного прошлого. Боевой выход не предвиделся, и лейтенант разрешил эту экскурсию в прошлое ровно на полчаса, предупредив, чтобы Сомин обязательно взял с собой кого-нибудь из бойцов. Мало ли что может случиться? Фронт близко.
После ужина Сомин подозвал Белкина:
— Остаёшься за меня. Вернусь через полчаса.
Он привесил к поясу противотанковую гранату и пошёл один. Ему не хотелось иметь свидетелей своего сентиментального поступка. Все равно они не поймут.
В рощице было тихо. Глубоко увязая валенками в снегу, Сомин шёл напрямик. Теперь он уже жалел, что пошёл один. Какие-то шорохи чудились ему в кустах. «А что, если наткнусь на немецкую разведку?» — Он обругал себя за трусость, но все-таки вынул наган из кобуры и сунул его за пазуху.
Деревья постепенно редели, словно разбегаясь из рощицы в разные стороны. Снегопад кончился. Выбираясь на дорогу, Сомин услышал неподалёку гул моторов. Он остановился, прислушался. Из-за поворота показался танк, за ним другой, третий, четвёртый…
— Немцы! — Сомин бросился в канаву и уже лёжа вложил запал в противотанковую гранату. Его трясло, как в лихорадке. Зуб не попадал на зуб. «Скорее назад!» Он осторожно выполз из канавы и увидел, что танки остановились. Один из них темнел на фоне снега в пяти шагах от Сомина. Жажда подвига овладела им, как тогда, на огневой во время миномётного обстрела. «Вот сейчас вскочу и швырну, а там будь что будет. Наши услышат разрыв. Немцы не застанут их врасплох». Но встать было нелегко. Какая-то сила прижимала его к пушистому свежему снегу. И все-таки он поднялся, сделал шаг вперёд…
Люк танка распахнулся, оттуда вылез человек и пошёл прямо к Сомину.
«Я его застрелю сейчас, а потом брошу гранату. Нет, я брошу гранату…» — мысли путались, руки горели. Эта встреча лицом к лицу была тем большим и страшным, к чему он готовил себя в течение всей своей недолгой военной службы. Танкист подошёл к канаве и сказал:
— Эй, хлопец, закурить есть?
Из-за облака вышла луна. Она осветила Сомина с гранатой в руке, танкиста в расстёгнутом шлеме и звезду на башне танка. Струйка холодного пота скатилась со лба Сомина. Дрожащими пальцами он вынул запал из гранаты и полез в кювет за обронённой рукавицей.
— Ты что, глухой? — крикнул танкист. — Закурить, спрашиваю, есть?
— Конечно, есть!
Они закурили. Теперь Сомин болтал без умолку, даже рассказал танкисту, что здесь на даче жила его знакомая. Тот понимающе подмигнул:
— Значит решил спикировать! Давай, давай. Завтра будет поздно.
— А что?
— Говорят, завтра вдарим. Мы сейчас чесанули маршик километров на двести с другого участка. Даже табак выдать не успели.
Подошло ещё несколько танкистов из других машин. Сомин охотно раздал им всю махорку и крепко пожал руку тому, кого он собирался только что угостить гранатой:
— Будь здоров! Я пошёл.
— Меня зовут Кулешовым, — сказал танкист. — Может, встретимся. Знаешь, гора с горой не сходится…
Через десять минут Сомин подошёл к знакомой даче. Забор был повален. Глубокий снег покрывал дорожки и клумбы. Из сугробов выглядывала пухлая от снега спинка садовой скамейки.
«Посижу здесь немного и пойду назад», — решил Сомин. Чувство стыда и досады после того, как он испугался наших танков, мешало ему вспоминать и переживать прошлое. «И для чего я сюда пришёл? Да ещё и Земскову рассказал?»
Сомин хотел уже уходить, но в окне второго этажа он заметил светлую щёлку. Сомин помнил, что на даче жила постоянно старуха — сторожиха. Это была довольно неприветливая ворчливая особа, но она могла знать адрес. Решительно перешагнув поваленный заборчик, он подошёл к двери и постучал. Так и есть — тётка тут. Старуха оказалась не из робкого десятка. Она сразу открыла и, увидев бойца, не стала задавать никаких вопросов. Сомин прошёл за ней в маленькую комнату, где обычно занимался Константин Константинович. Теперь на письменном столе стояла рядом с бюстиком Гиппократа керосинка. В комнате было холодно и пахло картофельными очистками.
— Откуда родом? — резко спросила старуха. Она была замотана в дырявый шерстяной платок, который когда-то, должно быть, считался белым. Огромные валенки затрудняли её и без того не быструю поступь.
— Московский, — коротко ответил Сомин. Она не узнала его ни в лицо, ни по голосу.
— Родители живы?
— Должно быть, живы, а точно не знаю.
— Вот верно. Сейчас никто ничего не знает, — она продолжала свой допрос, накладывая на тарелку перловую кашу. — Женатый?
— А кто у вас наверху живёт? — в свою очередь спросил Сомин.
— Тебе на что? Никто не живёт. Замёрз небось, — сказала она несколько более любезно. — Выпить, наверно, хочешь. Все вы — одинаковые. Ну, годи. Сейчас, может, раздобуду.
Старуха вышла за дверь, с трудом передвигая пудовые валенки. «Скрывает что-то!» — подумал Сомин. Ему хотелось хоть на минуту заглянуть в комнату Марины. Там, наверно, поселился какой-нибудь командир. Неудобно!
Он все-таки поднялся ощупью по знакомой лестнице. Под лестницей старуха гремела бидонами и бормотала:
— Все усталые, безродные, злые. Со зла бог знает чего человек не натворит.
Сомин подошёл к двери на втором этаже и уже хотел постучать, когда дверь отворилась сама. На пороге стояла Маринка с садовым фонарём в руках. Она узнала его мгновенно:
— Володя!
Он не успел ответить, как она уже втащила его в комнату и начала расстёгивать тугие крючки полушубка.
В чёрном свитере, в платке, накинутом на плечи, Маринка казалась старше.
— Меня как-будто подтолкнул кто-то. Володенька, неужели это ты? — Она стащила с него рукавицы, шапку, шинель. — Ты моряк? Вот удивление! Ну, садись скорей, рассказывай. Кто тебе сказал, что я здесь?
Сомин все ещё не верил в реальность этой встречи. Маринка выпустила оранжевый язычок из горелки фонаря. В комнате стало светлее. По ступенькам, кряхтя, поднялась старуха. Вид у неё был разгневанный:
— Тебя сюда нешто звали? — накинулась она на Сомина. — Чего ты здесь забыл?
— Глебовна! — воскликнула Маринка. — Ты не узнала его? Это же Володя Сомин!
Старуха взмахнула толстыми ватными руками, как курица крыльями:
— Батюшки! Володя и есть. Что же ты сразу не сказался? А я-то, старая дура, не признала!
— Он, наверно, голоден, — шепнула ей Маринка.
— Иду, голубушка, иду, — старуха заторопилась, подобрав свою юбку. Володя и Маринка снова остались одни.
Утром — первый в жизни бой, а сейчас эта невероятная встреча. Только что — тревожный зимний лес, и тут же Маринка — её глаза, её руки. Все это было похоже на сон.
Маринка забрасывала его вопросами. Но Володя все ещё не мог прийти в себя. Ему казалось, что произошло чудо. В действительности все было очень просто. Когда Ирина Васильевна и Маринка вернулись из Куйбышева, Константин Константинович уже уехал на фронт. После первой же бомбёжки Ирина Васильевна перебралась на дачу. Она была убеждена, что за месяц — полтора фашистов разобьют, но вышло иначе. Фронт, стремительно продвигаясь вперёд, подошёл на расстояние в несколько десятков километров. Уехать обратно в город Ирина Васильевна не могла. У неё обострилась старая болезнь — хроническое воспаление спинного мозга. К этому времени Мединститут эвакуировался в Среднюю Азию. Маринка не решилась оставить больную мать. Так оказалась она на подмосковной даче в прифронтовой полосе.
Не отпуская Володину руку, Маринка долго рассказывала ему, как тоскливо и одиноко ей на этой даче с больной матерью. Что будет, если немцы придут сюда? Перевезти Ирину Васильевну в город — невозможно. Нужна специальная машина. В грузовике или на повозке её везти нельзя, да и повозку сейчас не достанешь.
— Я все о себе и о себе, — спохватилась Маринка. — Лучше ты рассказывай. Нет — раньше ешь, — она пододвинула ему тарелку щей и большую рюмку водки.
— А ты, Мариночка?
— Я уже ела. Кушай, Володя, и рассказывай.
От тепла и от водки, от того, что Маринка сидела рядом с ним, Сомин почувствовал необычайный прилив энергии. Он лихо выпил вторую рюмку и, не закусывая, начал рассказывать о моряках лидера «Ростов», о своих новых друзьях, которые все, как один, герои. Ему хотелось самому быть героем в глазах Маринки, чтобы волновалась и тревожилась за него, чтобы считала его своим защитником.
Сомин снова и снова возвращался к сегодняшнему утреннему эпизоду, и теперь ему уже начинало казаться, что он участвовал в большом сражении, исход которого имел самое непосредственное отношение к судьбе Маринки.
— Может быть, хватит, Володя? — спросила Маринка, отодвигая от него пустую рюмку.
Сомин пожал плечами, будто хотел сказать, что для моряка такая рюмочка — сущая безделица. Его щеки покраснели, голос стал громким, руки двигались сами собой, дополняя рассказ, который обрастал все новыми и новыми подробностями.
Маринка куда-то исчезла, потом возвратилась с подушкой и одеялом.
— Я тебе постелю здесь, Володя, а сама буду спать внизу с мамой и Глебовной. Они уже спят.
— Что ты, Мариночка, — он поднялся, опрокинул стул и тяжело опёрся обеими руками о стол, — разве я могу ночевать? Мне — в часть. Давай выпьем с тобой на дорожку, — он вылил из бутылки остаток водки и протянул рюмку Маринке. Она отстранилась, поморщившись от запаха сивухи.
— Ты не хочешь со мной выпить? Ну, немножко, Мариночка, только пригубь. За то, чтобы мы снова встретились!
Маринка с отвращением прикоснулась губами к рюмке. Володя выпил и снова сел. В его захмелевшем мозгу все спуталось. Внезапно нахлынула грусть. Наверно, он больше не увидит Маринку. Скорее всего его убьют в одном из ближайших боев, а она так и не узнает, как он её любил. А может, ей это не важно?
— Когда тебе нужно быть в части? — спросила Маринка.
— Ты ждёшь, чтобы я ушёл?
— Что ты, Володя! — Она подошла к нему и обняла его одной рукой за шею. — Как ты мог подумать? Я просто беспокоюсь…
Сомин не дал ей договорить. Он порывисто поднялся и с размаху поцеловал её в щеку. Маринка не двигалась.
— Ты не знаешь, как я тебя люблю, Мариночка. Эта встреча — не зря. Это — судьба. Так должно было быть.
Она пыталась осторожно освободиться от него, но Володя уже потерял над собой всякий контроль. Ему удалось поцеловать её в губы. Маринка вырвалась, но он снова схватил её и, не удержавшись на ногах, свалился вместе с ней на кровать.
— Пусти сейчас же! Ты с ума сошёл!
Он не отпускал её:
— Маринка, сейчас… Только сейчас… Ты меня больше не увидишь, Мариночка…
Ей удалось, наконец, освободиться от него. Растрёпанная, в разорванном свитере, тяжело дыша, Маринка отошла на прежнее место к печке. «Какая гадость! Если бы на её месте была любая другая женщина, он точно так же накинулся бы на любую».
Слезы текли по её щекам. Ей было обидно и стыдно.
— Уходи! — сказала она. — Уходи и немедленно!
— Но почему, Мариночка, чем я тебя обидел?
— Ты ещё спрашиваешь? — Она сорвала с гвоздя тяжёлый полушубок Сомина и швырнула его на кровать. — Одевайся!
Володя долго тыкал руками в рукава. Не застегнувшись, он нахлобучил шапку, кое-как затянул ремень, на котором болтались наган и гранатная сумка:
— Хоть поцелуй меня на прощанье…
— Не хочу! Ты — глупый. Я только о том и мечтала, чтобы целовать тебя, чтобы быть твоей, а ты… Солдат! Ты — пьяный солдат. Ты все забыл. Забыл, что рядом немцы, которых вы подпустили к Москве, что мой отец, может быть, уже убит, что здесь — больная мать! — придерживая рукой разорванный свитер, Маринка открыла дверь.
Когда Сомин ушёл, она бросилась на кровать и плакала до тех пор, пока стекла не задрожали от орудийных залпов. Тогда она поднялась и подошла к окну. Фонарь погас. Только красная точка обгорелого фитиля светилась в темноте, а за окном разливался бледный зимний рассвет.



5. КОМАНДИР И КОМИССАР

По дороге в часть хмель быстро выветрился из головы Сомина. Остались только тяжесть и ощущение непоправимого несчастья. Не оглядываясь по сторонам и не думая о врагах, которые подкарауливают под каждым кустом, он быстро дошёл до села, но здесь ждала его новая беда. Дивизиона не было. Он пробежал через все село и, задыхаясь, остановился у крайней избы, потом медленно побрёл обратно.
Дивизион ушёл. Но куда? Во всех направлениях снег был изрезан глубокими следами колёс. Только жирные масляные пятна остались от десятков машин, которые ещё так недавно были здесь.
Усилием воли Сомин заставил себя успокоиться. Надо принять решение. Конечно, он отсутствовал не полчаса, а добрых три. Дивизион за это время мог уйти очень далеко, и все-таки догнать его можно. Догнать во что бы то ни стало! Потом — все что угодно. Пусть судят, но пускай никто не считает его дезертиром. Это слово резануло Сомина, как удар кнутом по глазам. А ведь он в самом деле дезертир! Каждый боец на фронте, находящийся в самовольной отлучке, — дезертир.
Он пытался определить по следам, в каком направлении ушли машины, но луна то и дело скрывалась в волнах бегущих облаков, и никак нельзя было разобраться в путанице следов.
Дезертир всегда бежит от линии фронта. Значит, я должен идти к передовой! — решил Сомин. И он зашагал в ту сторону, где временами низкие облака освещались артиллерийскими вспышками.
В расстёгнутом полушубке, то и дело проваливаясь в снег, глотая ртом морозный воздух, он шёл по целине, инстинктивно пряча замёрзшие руки в рукава. Меховые варежки торчали из его карманов.
Наконец Сомин выбрался на шоссе. Он увидел грузовики с солдатами и пешие подразделения, заиндевевшую конницу и пушки на прицепе у тракторов. Все это безостановочно двигалось в ту сторону, где, по предположению Сомина, находилась линия фронта.
— За ними! За ними — к передовой! — но силы изменили ему. В полном изнеможении Сомин привалился к телеграфному столбу, а над ним ветер играл в туго натянутых проводах: «Дез-з-з-ертир… Дез-з-з-ертир…»
И вдруг Сомин увидел грузовик с белым якорем на дверке кабины. За ним шли другие такие же «зисы», гружённые знакомыми длинными ящиками.
— Это — наши! Везут боезапас в дивизион! — он кинулся чуть ли не под колёса машины, схватился за борт и спотыкаясь побежал рядом.
Водитель затормозил. Из кабины выглянул знакомый Сомину начальник боепитания инженер-капитан Ропак.
— Вы с ума сошли! — закричал он. — Что вы здесь делаете?
— Мне — в часть! Скорее — в часть! — задыхался Сомин. — Я — в кузов, на ящики…
Капитан Ропак помнил этого зенитчика — совсем ещё мальчишку, черноволосого сероглазого сержанта, обычно выдержанного и спокойного. Что с ним произошло?
Не отвечая на вопросы. Сомин карабкался в кузов.
— Куда вы лезете, черт вас возьми! — Ропак схватил Сомина за ремень. — Вы не усидите там наверху. Полезайте в кабину, простудитесь!
Пожилой шофёр вытащил флягу:
— На, глотни. Простынешь.
Но даже запах водки был теперь невыносим Сомину. Замёрзшими пальцами он взял папиросу, предложенную Ропаком, и жадно затянулся, наслаждаясь нахлынувшим вдруг спокойствием и теплом.
Дивизион оказался совсем близко, в посёлке у железнодорожной станции. Доехали за полчаса. Сомин ещё издали увидел своё орудие, но обошёл его стороной.
Яновский сидел в избе за кружкой холодного чая. Перед ним лежало письмо из дома. Жена сообщала, что племянник Коля, который вырос у них на глазах, убит несколько дней назад на волоколамском направлении. Его мать ещё не знает об этом. Как ей сообщить? Яновский любил сестру особенной отцовской любовью. Всю жизнь он привык заботиться о ком-нибудь. Глаша всегда казалась ему маленькой девочкой, даже когда она вышла замуж за его однополчанина. Яновский не мог привыкнуть, что она уже взрослая. «Надо написать ей. Чем скорее — тем лучше», — решил он и потянулся к своей полевой сумке, лежавшей на краю стола.
— Товарищ гвардии батальонный комиссар! К вам сержант из зенитно-противотанковой батареи, — доложил ординарец, — вроде как не в себе. Впустить?
Сомин остановился на пороге.
— Все знаю, — сказал Яновский.
— Я — не дезертир, — произнёс Сомин заранее заготовленную фразу.
Комиссар отодвинул от себя полевую сумку и начал ходить из угла в угол.
— Ещё что скажете, Сомин?
Сомин рассказал все. Это было очень трудно. И Яновский понимал, как трудно этому юноше открыть чужому человеку и начальнику свой позор и свою боль.
В штаб уже было доложено, что сержант Сомин исчез. Бойцы, посланные на поиски, вернулись ни с чем. Земсков порывался ехать сам, но ему не разрешили. Арсеньев бросил коротко: «Когда приведут, немедленно под арест. Сопроводительную, и в трибунал». Собственно говоря, Сомин отсутствовал только два часа сверх разрешённого ему получаса, но за это время дивизион успел сменить исходные позиции. А что, если бы за эти два часа дивизиону пришлось побывать в бою? Кто командовал бы орудием Сомина? Могло бы случиться и так, что весь расчёт погиб, выполняя боевую задачу, а командир орудия остался цел и невредим, поскольку он в это время отсутствовал.
Последнее предположение Яновский высказал вслух:
— Могло так быть?
— Могло.
Сомин смотрел прямо в глаза Яновскому и видел в них свой приговор.
— Кому мне сдать оружие, товарищ комиссар?
Яновский молчал несколько секунд. За эти секунды он успел представить себе всю короткую безоблачную жизнь этого мальчишки, который был ровесником Кольки. Это — первое большое потрясение в его жизни. Выйдет ли он из него закалённым, полным внутренней убеждённости в том, что надо искупить свою вину, или просто решит — «Повезло»?
— У меня просьба, товарищ комиссар, — с трудом вымолвил Сомин, — оставьте мне морскую форму. Где бы я ни был… Я пойду туда, куда вы меня пошлёте, но и там я буду считать себя в нашем дивизионе.
Яновский покачал головой:
— Нельзя. Это все равно, как если бы вы попросили дать вам с собой лоскут от Флага миноносца. Вы — умный парень, Сомин. Мне вам нечего объяснять. Подумайте обо всем сами. О вашем поступке по отношению к нашей части и о том, как вы обошлись с вашей знакомой девушкой. Идите, доложите лейтенанту Земскову, что вы прибыли, а там поглядим.
Сомин уже выходил из комнаты, когда комиссар снова остановил его:
— И не делайте глупостей! Вы их натворили достаточно. Теперь умейте держать ответ, как положено моряку. Наше главное дело — воевать, гнать немцев от Москвы!
Может быть, Сомину показалось, что в глубине глаз Яновского заиграла чуть заметная улыбка? Может быть, показалось, что его назвали моряком? Неужели комиссар сумел прочесть мысль, мелькнувшую в уме Сомина: «Выйти сейчас из избы и… Ничего нет. Ни Маринки, ни части. А отец и мать? Им сообщат, что он — преступник, отдан под суд. Не лучше ли сразу, пока наган ещё при нем?»
Какой нелепой кажется сейчас эта мысль! Гнать немцев — вот что главное! Все остальное — второстепенно. Гнать от Москвы фашистов!
— Разрешите идти на орудие, товарищ комиссар?
— Идите.
Яновский тут же сообщил Арсеньеву о том, что он отменил его распоряжение и отправил Сомина на орудие. Казалось, с таким трудом налаженные отношения между командиром и комиссаром будут безвозвратно испорчены. На мгновение Яновский усомнился в том, стоило ли из-за одного сержанта рисковать единством в командовании части, да ещё накануне серьёзных боев. «Нет, мы с Арсеньевым все равно будем заодно, потому что цель у нас одна, — решил Яновский, — но никогда, ни в каком вопросе я не буду действовать вопреки своей совести. Сомин в армии — без году неделя. Он уже успел научиться многому. Он — не трус, не подхалим, не трепещет за свою шкуру. Это — честный человек, который дорожит службой в морской гвардии. Мы, бесспорно, воспитаем из него командира. Надо лепить человеческий характер, строить его, как дом, кирпич к кирпичу, а выбросить — проще всего».
Арсеньев стоял, опершись сжатыми кулаками о стол. Челюсти его напряглись, глаза посветлели от гнева.
— Может быть, ты возьмёшься командовать дивизионом? — спросил он. — А мне оставь пятерых с лидера и мой флаг.
«Самого тебя ещё надо воспитывать, тебя — героя, боевого флотского командира, — думал Яновский, глядя на него. — Что же говорить о мальчишке? Кто сразу родился готовеньким, отшлифованным, отполированным?»
— Нет, дорогой друг, — произнёс он вслух, — литейного цеха мало. А токари, фрезеровщики, шлифовщики для чего?
Он сдержал негодование, которое нарастало в нем против Арсеньева.
— Слушай, Сергей Петрович, нас обоих послала на сухопутный фронт партия, послало наше правительство, наше командование, так что нервам своим воли не давай. Не к лицу это тебе. А таких, как Сомин, у нас — полдивизиона. И все-таки будет у нас отличная боевая часть под твоим командованием.
— Ты отменил мой приказ, — тихо сказал Арсеньев, закусывая изо всех сил незажженную папиросу.
Яновский щёлкнул зажигалкой:
— Прикуривай! Плохо ты помнишь свои приказы. Ты сказал: «Приведут — отправить в трибунал». Так? А его никто не приводил. Сам бежал за дивизионом изо всех сил. К передовой бежал, аж чуть сердце не лопнуло. Хуже смерти для него мысль, что выгонят из части. Разве можно отдавать таких людей?
В дверях показался офицер связи. Он принёс пакет. Арсеньев рванул его по диагонали, прочёл и сказал:
— В шесть утра — играем! Три дивизионных залпа. Вот сюда! — Он указал точку на карте, и оба они склонились над ней. Теперь обоими владела только одна мысль: гнать немцев от Москвы! Все остальное казалось мелким и не заслуживающим внимания.



6. ДИВИЗИОН ИДЁТ НА ЮГ

Наутро началось наступление. В грохоте артиллерийской подготовки потонуло все личное, что было у каждого. Конечно, Сомин не забыл о свой беде, но среди тех дел, которые происходили сейчас у него на глазах, некогда было тосковать, мучиться и вспоминать.
Враги уходили на запад, а вместе с ними как будто отходил и мороз. Стало теплее. Небо посветлело, поголубело. В нем чуть заметно угадывался приближающийся перелом в сторону весны.
Теперь стреляли ежедневно. Дивизион давал залп и быстро менял позицию. Орудийная стрельба слышалась непрерывно, и время от времени к ней присоединялись густые раскаты реактивных установок. Где-то впереди пехотинцы — рослые сибиряки в белых полушубках — вместе с танками опрокидывали заслоны врага и гнали его от Москвы. Но в морском дивизионе никто по-прежнему не видел ни одного вооружённого немца. Их видели только пленными и мёртвыми. Замёрзшие трупы валялись по обочинам дорог.
После очередного огневого налёта дивизион приводил в порядок материальную часть. Автоматические орудия, батареи ПВО — ПТО тоже чистили, хотя стрелять из них сегодня не пришлось. Самолёты противника появлялись теперь редко.
— Скоро — войне конец, — сказал медлительный Писарчук, накладывая густое масло на щётку банника.
Сомин с удивлением обернулся на это замечание и увидел улыбку Белкина, который в это время протирал замшей коллиматоры орудия. Дубовой радостно закивал своей большой костистой головой:
— Фашистская армия деморализована, она бежит под нашими ударами!
— Вот чёртов учитель! — рассмеялся Белкин. — Как по книге читает! А ты вспомни, как сиганул с орудия, когда начали бить миномёты.
Сомин не вмешивался в этот разговор. Ему и самому казалось, что война идёт к концу. Он даже жалел, что ни разу не пришлось побывать в настоящем бою. «Вот Косотруб, Шацкий, Клычков, — думал он, — те повоевали — кто на море, кто на суше, а я… только опозориться успел. Как покажусь на глаза Маринке? После того, что было, я не могу прийти к ней просто так: „С победой, Мариночка, давай начнём сначала!“ — Неужели она потеряна для меня навсегда? В её глазах я — бесчувственный пьяный грубиян и больше ничего. Нет, лучше не думать о ней совсем…»
Но мысли снова упорно возвращались к тёмной даче, где он погубил свою любовь, и только голос лейтенанта Земскова вернул Сомина к действительности:
— Заканчивайте скорее! Через десять минут выходим.
Бойцы заработали быстрее. Вскоре загудели моторы. Как обычно, орудие Сомина шло в хвосте колонны. Снова поплыли за стеклом машины милые подмосковные места. «Куда сейчас идём?» — думал Сомин. Лейтенант, ехавший на другой машине, не смог бы ему ответить на этот вопрос. Не знал этого и Арсеньев, которому было приказано привести дивизион в Москву. Он вёл свои машины по знакомым дорогам, полагая, что часть перебрасывают на другой участок фронта. Того же мнения был и комиссар: «Где-нибудь требуется подбавить огонька».
Ни командир, ни комиссар и, конечно, никто из их подчинённых не могли предположить, что через несколько дней весь дивизион — люди и машины, оружие и боезапас окажутся на длиннейшем железнодорожном составе, идущем не на соседний участок фронта, а далеко на юг, где ждёт их новая жизнь, совсем непохожая на ту, которая была до сих пор.
Сомин стоял у своего орудия, укреплённого стальными тросами на железнодорожной площадке. Внизу гулко прогрохотал мост, мелькнула и скрылась церквушка с покосившимся крестом. Горький паровозный дым стлался рядом с эшелоном, цепляясь за голые сучья и почерневшую солому крыш.
Ловко перебравшись по буферам с соседней платформы, Косотруб перемахнул через красный борт и оказался рядом с Соминым:
— Отвоевались, салага! Едем на курорт!
— Куда? — Сомин уже не удивлялся тому, что этот черт Валерка все знает раньше других. Косотруб уселся на вздрагивающий борт платформы и начал сворачивать самокрутку.
— Одесса-мама, Ростов-папа! Ясно?
Вокруг Косотруба собрались все бойцы расчёта Сомина.
— Сейчас пойдёт травить, — заметил Белкин. Но вместо того, чтобы выложить свои сенсационные новости, Косотруб вскочил и схватил Сомина за плечо:
— Воздух! Правый борт дистанция тридцать кабельтов!
Бойцы, не ожидая приказания Сомина, бросились по своим местам. Сомин поднёс к глазам бинокль, но раньше, чем он успел поймать самолёты в поле зрения, Косотруб уже уселся на прежнее место:
— Отбой! Закуривай, салажата, наши!
Теперь Сомин увидел два истребителя «МиГ». Они пронеслись над составом и снова развернулись назад. Бойцы опять собрались вокруг Косотруба. Только Сомин с биноклем в руках стоял в стороне.
— Патрулируют, — объяснил Косотруб.
— Охраняют, — согласился Писарчук.
Косотруб лукаво подмигнул:
— Ясный факт. Чтобы вашу зенитку «месс» не утащил на буксире.
Сомин не ответил на эту колкость. Получилось действительно не очень красиво: самолёты первым заметил Валерка и он же первым определил по звуку, что это свои. Конечно, состязаться в зоркости и слухе с сигнальщиком с лидера «Ростов» было трудно, но факт оставался фактом.
— Так вот, браточки, — продолжал Косотруб, — курс на Ростов. Полный вперёд!
— Что ты болтаешь! — рассердился Сомин. — Ростов освободили уже два месяца назад. И при чем тут Одесса?
Косотруб отпарировал:
— Одесса это к слову, а Ростов к делу. Потому и посылают, что уже освободили. Не освобождать же с такими вояками! — Он дружески хлопнул Сомина по спине. — Не лезь в бутылку, кореш! Я — шутя. А Ростов — это ж имя нашего корабля. Вот что важно! Оттуда и до Чёрного моря два шага с половиной.
— А что тебе ещё известно? — спросил Сомин.
— Больше ничего не известно. Отдать швартовы! — И, ловко спрыгнув на лязгающие буфера, он, как кошка, перебрался в соседний полувагон и оттуда махнул бескозыркой:
— Не горюй, салага! Море повидаешь, а в Москве ещё побудешь.
Косотруб скрылся за длинными снарядными ящиками. Состав шёл под уклон, набирая скорость, и, обгоняя его, неслись среди клочковатых облаков два истребителя. Сквозь стук колёс и гудение самолётов долетала любимая песенка Валерки: «Колокольчики, бубенчики звенят, рассказать одну историю хотят…»




ГЛАВА IV
НА ЮГЕ



1. ВЕСНА

Весна брала своё. Мутная, желтоватая вода шла бесчисленными ручьями. Размывая дороги, заливая овраги, рвалась она к Дону, который, переполненный и без того верховой водой, вышел из берегов, подступая к заборам и овинам.
Кое-где на буграх высунулась из земли молодая трава. Козлёнок, став для удобства на передние коленки, тщательно выщипывал эти ярко-зеленые стрелки. Ветер нёс с юга растрёпанные облака. Их голубые тени скользили по мокрому чернозёму, невспаханному и незасеянному.
Вода стояла в низинах рябыми озёрами, и среди них кое-где сиротливо чернел заржавелый комбайн в соседстве с разбитой пушкой и остовом танка. Широкий поток волочил раздутый труп фашистского солдата, пролежавший несколько месяцев под снегом, и привлечённые сладковатой вонью, уже садились на него на ходу изголадавшиеся за зиму вороны. В другом месте ржавая немецкая каска зацепилась за корягу, словно кто-то залёг в канаве и выставил голову из-под воды, чтобы взглянуть с того света на ясное солнышко.
На повороте дороги, у бугра, поросшего ржавым прошлогодним репейником, белели два свежевыструганных столба с перекладиной — шлагбаум контрольно-пропускного пункта. Рядом стоял коренастый парень в бескозырке и армейской гимнастёрке. Приложив ладонь козырьком, он смотрел на пригорок, где, вздымая лёгкое облачко первой весенней пыли, появилась машина.
В машине было три человека. Когда она остановилась у шлагбаума, боец в бескозырке увидел за рулём «виллиса» смуглого худощавого человека с генеральскими звёздочками на петлицах. Рядом сидел пожилой полковник медицинской службы с бородкой клинышком и в очках. Сзади расположился здоровенный старшина. Из-под его расстёгнутой шинели поблёскивал орден Красного Знамени.
Часовой быстро, но не поспешно подошёл к машине и лихо вскинул ладонь к околышу:
— Разрешите документы, товарищ генерал!
Старшина на заднем сиденье даже рот открыл от изумления, потом запахнул шинель и гаркнул, поднявшись во весь рост:
— Не узнаешь, что ли? Командующий опергруппой ГМЧ — генерал Назаренко.
Матрос не удостоил его ответом и снова повторил:
— Разрешите документы, товарищ генерал.
Сверкнув зубами, смуглый генерал протянул удостоверение личности и спросил:
— Далеко до части капитана Арсеньева?
— До части гвардии капитан-лейтенанта Арсеньева двенадцать километров, товарищ генерал. Держать прямо на элеватор, потом — руль вправо, через рощу на станицу Крепкинскую.
Матрос открыл шлагбаум и снова поднёс руку к околышу, но не так, как это делают солдаты, а каким-то неуловимым, полным достоинства свободным движением.
— Как ваша фамилия, товарищ? — спросил генерал.
— Гвардии старшина второй статьи Клычков.
— Благодарю, товарищ Клычков. Хорошо несёте службу, — он нажал на акселератор и, уже отъехав от КПП, обратился к своему спутнику:
— Вот об этих матросах я вам рассказывал, Константин Константинович. Заедем? Кстати, вам как главному хирургу армии будет не бесполезно проверить их медслужбу.
— Да уж в ваших частях, как обычно, все превосходно, — ответил полковник, — одно слово — гвардия. Я вот собираюсь вызвать к себе дочь из Москвы. Хорошо бы определить в одну из ваших частей. Скажете: спятил старый дурак.
— Нет, почему же? — возразил генерал, удивлённый внезапным поворотом беседы. — А какая специальность у вашей дочери?
— Заканчивает мединститут. Теперь выпускают прямо с четвёртого курса. Война! — Он помолчал немного и добавил: — Жена у меня умерла этой зимой. Пусть дочка будет рядом, раз уж хочет обязательно на фронт.
Машина въехала в станицу. Генерал глянул на провода полевого телефона и безошибочно повёл свой «виллис» к большой избе, у которой вышагивал боец с автоматом. Не успели они выйти из машины, как из дома вышел высокий моряк с золотыми нашивками капитан-лейтенанта. Назаренко пожал ему руку:
— Ну, как устроились, морячки? Живёте — не тужите?
Чёрные глаза генерала уже успели заметить все вокруг: боевые машины под чехлами, стоявшие на огороде, автоматическую пушку, связистов с катушками, даже рыжеватого матроса, который устроился с какой-то дивчиной на солнышке за овином. Впрочем, и матрос заметил генерала. Он тут же скрылся вслед за своей подругой, которая все-таки успела оглянуться, чтобы посмотреть на генерала.
Под вечер, побывав во всех батареях, Назаренко вместе со своим спутником пошёл ужинать к командиру дивизиона. За стол село человек десять. Вероятно… генералу очень нравилось у моряков. Он все время шутил, задавал множество вопросов, и когда отвечали быстро и остроумно — откровенно улыбался, блестя глазами, глубоко спрятанными под зарослями бровей.
— Чем же угостит нас гвардейский повар, виноват, кок? Начинаю привыкать к вашим терминам, товарищ капитан-лейтенант.
— Что на ужин? — обернулся Арсеньев к ординарцу.
— Не тревожьтесь, Сергей Петрович, я и сам знаю, — ответил генерал, прежде чем матрос успел вымолвить слово, — на ужин будет уха либо жареная рыба.
Яновский с удивлением посмотрел на генерала, но тот заговорил уже о другом:
— Вы пробовали, товарищи, стрелять из наших установок прямой наводкой?
— Прямой наводкой? — переспросил Будаков. — Но ведь нам по инструкции не полагается подходить к передовой ближе трех — пяти километров.
— То — по инструкции, а я, будучи ещё командиром гвардейского миномётного полка, однажды попал в пренеприятную передрягу. Вот тогда пригодилась стрельба прямой наводкой.
Он начал подробно рассказывать, как это делается. В ход пошли портсигары, ложки и кружки. Арсеньев забыл об ужине. Яновский, который все схватывал на лету, уже понял мысль генерала:
— Значит, под передними колёсами подкопать… Или вкатить задние на бугор для уменьшения прицела. А затем…
Дверь отворилась, и появился кок Гуляев. Он торжественно поставил на стол блюдо с аппетитной жареной рыбой. Толстые карпы лежали рядком в окружении румяных ломтиков картошки.
— Ну, что я говорил! — обрадовался Назаренко.
— Разрешите спросить, как вы могли это предвидеть? — наклонился к нему Будаков, наливая водку в кружку генерала.
Назаренко сразу посуровел. Будаков потупился под его взглядом.
— Я предвижу даже то, товарищ начштаба, что у вас будут потери личного состава без всяких боев, — сказал генерал.
Яновский и Арсеньев уже поняли в чем дело, но Будаков пытался спасти положение:
— Вы возражаете против употребления продуктов, поступающих не в централизованном порядке?
— Послушайте, Будаков, — нахмурился Назаренко, — не валяйте дурака. Подъезжая к вашей части, я слышал разрыв и видел, как вода вон в том озерце встала столбом. Кажется, ясно? А сейчас, товарищи командиры, раз рыба уже на столе, её нужно есть. Ну, за морскую гвардию! — он поднял эмалированную кружку и разом осушил её.
— По-морскому! — довольно заметил лейтенант Николаев.
После ужина, когда остались только Арсеньев и Яновский, генерал вынул карту и разложил её на столе:
— Завтра я сам проведу в вашем дивизионе стрельбу прямой наводкой. В семь ноль-ноль — три заряженные установки, по одной из каждой батареи, должны быть в зеленой балке, вот здесь. Видите? Присутствовать всему командному составу.
— Есть, товарищ генерал! — Арсеньев отметил на своей карте указанную точку. Назаренко пожал руки ему и Яновскому, вышел из избы и уселся в свой «виллис», где уже ждали его полковник медслужбы и старшина. На окраине села генерал остановил машину и пошёл по грязи к зенитно-противотанковой пушке. Быстрый молоденький сержант чётко отрапортовал:
— Первое орудие ПВО — ПТО несёт охрану расположения части. Докладывает командир орудия сержант Сомин.
— Как будете вести огонь по танкам, если они появятся вот на том бугре? — спросил генерал.
— Разрешите подать команду, товарищ генерал?
Сомин волновался не меньше, чем во время первого миномётного обстрела под Москвой. Его рука, поднятая к бескозырке, чуть дрожала. Генерал это заметил:
— Командуйте!
Сомин повернулся к своим бойцам:
— По танкам… Ориентир тридцать два… Вправо отдельное дерево… Дистанция — двадцать шесть, короткими…
Ствол орудия мгновенно повернулся в указанном направлении. Теперь у штурвала горизонтальной наводки сидел уже не Дубовой, а Белкин. Он поставил ногу на педаль, ожидая команду «Огонь».
— Отставить! — сказал генерал. — Хорошо!
Когда он садился в свой «виллис», Сомин увидел сидящего в машине пожилого полковника с бородкой, но раньше, чем сержант успел сообразить, где он видел это лицо, машина уже скрылась за поворотом дороги.
Не успел уехать генерал, как Арсеньев снова собрал командиров:
— Чьи люди глушили рыбу?
Все молчали, кто потупившись, а кто смело глядя в глаза капитан-лейтенанту. Его холодный презрительный взгляд выдерживал не каждый.
Николаев шагнул вперёд:
— Мои люди, — сказал он. Лейтенант знал, что глушить рыбу взрывчаткой категорически запрещается, но это делали во всех частях, и до сих пор подобная «охота» сходила с рук.
Арсеньев нахмурился. Лейтенант Николаев — командир с лидера «Ростов». Все знают, что это его любимец. Именно поэтому надо его наказать построже:
— Начальник штаба! Командиру первой батареи — пять суток домашнего ареста с выполнением служебных обязанностей. Приказ объявить всему командному составу.
Он закурил, разрешил садиться и начал говорить о предстоящей стрельбе прямой наводкой.
Когда все разъяснения были даны, Арсеньев отпустил командиров и склонился над картой. Синяя линия передовых частей противника проходила далеко от станицы Крепкинской. В этой станице почти не пострадавшей во время зимних боев, дивизион стоял уже более трех месяцев. Войной здесь и не пахло. С утра начинались занятия. «За это время мы успели немало», — подумал Арсеньев. Он вспомнил любимое выражение Яновского: «Учиться бить наверняка». «Ну что ж, ближайшее будущее покажет, хорошо ли мы использовали передышку. Кончится распутица, и фронт оживёт».
Вынужденное безделье раздражало Арсеньева. Ему казалось, что оно размагничивает бойцов. Они прижились по хатам, подружились со своими хозяйками. Человек легко привыкает к хорошему. Пьют молочко, иногда и самогон, закусывают жареной рыбкой.
Дверь скрипнула. Хозяйка — женщина лет тридцати пяти, в чёрном платке, накинутом на полные плечи, ещё свежая и статная, как большинство казачек, неслышно прошла по комнате в своих мягких сапогах и поставила прямо на карту крынку парного молока.
Он поблагодарил и осторожно отодвинул молоко в сторону. Хозяйка не уходила:
— Пейте, Сергей Петрович. Ну его с той картой!
Она села рядом, почти касаясь синего кителя своим плечом. От всей её уверенной, ладной фигуры веяло спокойным теплом. За открытым окном, задёрнутым кисейной занавеской, проходил патруль. Арсеньев узнал по голосу одного из наводчиков второй батареи. Матрос лениво рассказывал своему спутнику:
— Закрываю, значит, дверь, а она сама, голубушка, тут как тут. Здо-ровая такая молодица, ровно телка…
Капитан-лейтенант поднялся со скамьи, надел фуражку и молча вышел. На углу деревенской улицы, надрываясь, буксовала застрявшая в грязи полуторка. Шофёр громко ругался, а двое матросов бросали под колёса кирпичи.



2. КРЕПКИЕ НЕРВЫ, ВЕРНЫЙ ГЛАЗ

Генерал Назаренко разрешил оставить дивизиону морскую форму. Это было большой радостью для Арсеньева. Не зря ему сразу понравился этот моложавый, подвижный генерал с проседью на висках. По своему положению Назаренко подчинялся непосредственно командующему фронтом. Ему ничего не стоило отстоять своё мнение в штабе армии. Но, что было удивительнее всего, в самом дивизионе нашёлся человек, который, как выразился Яновский, «решил перекрасить моряков в защитный цвет». Это был майор береговой обороны Будаков. И, надо сказать, аргументы его казались вполне убедительными. С наступлением тёплых дней, когда подсохли прифронтовые аэродромы, авиация противника наведывалась все чаше. Двухфюзеляжный корректировщик, прозванный на фронте «рама», появлялся по нескольку раз в день. Проходили цепочкой хищные «юнкерсы» с черно-жёлтым поджарым брюхом, рыскали над дорогами пары увёртливых «мессеров», выискивая себе лёгкую поживу.
— Чёрная форма размаскирует нас! — горячо уверял Будаков. Это было правильно. Арсеньев и Яновский скрепя сердце разрешили выдать всем летнюю солдатскую форму. Бушлаты и бескозырки не отбирали. Они оставались как бы выходной формой. Все командиры по-прежнему ходили в мичманках, составлявших непредусмотренное никакими уставами сочетание с хлопчатобумажными гимнастёрками. «Там будет видно! — отмахивался Арсеньев от армейского интенданта. — Начнутся бои, тогда посмотрим».
Именно в этой смешанной форме дивизион вышел на выполнение первой боевой задачи на юге.
Рассвет застал батареи в степи. Боевые машины, врытые до половины в землю, были готовы к открытию огня. Расчёты отдыхали после работы. Всю ночь матросы рыли аппарели для машин и боезапаса, укрытия и ходы сообщения.
— Дождались! — ворчал Шацкий. — Из моряков стали землекопами! — Его мозолистые ладони не впервые держали лопату. Кочегар почти не чувствовал усталости, в то время как многие другие лежали вповалку на росистой степной траве. Но Шацкому казалось унизительным рыться в земле.
— Пехота — ей положено. А наше дело: залп, и отдать швартовы, выбрать якорь!
Залп дали, когда совсем рассвело, но машины оставались в аппарелях. Лейтенант Рощин с наблюдательного пункта пехотного полка передал по телефону: «Снаряды легли точно. Комполка просит ещё один залп».
После второго залпа появилась тройка «юнкерсов». Они шли прямо на дивизион, выстраиваясь на ходу в цепочку. Сомин не отрывал бинокля от самолётов. «Когда видишь врага и знаешь, как его поразить, — думал он, — самая серьёзная опасность не кажется очень страшной».
Головной «юнкерс» накренился на левое крыло и с воем пошёл в пике. Расчёты боевых машин скрылись в укрытиях. Только зенитчики оставались на поверхности земли.
Сомин почувствовал сильное желание лечь плашмя на траву. Ему хотелось стать плоским, как лист бумаги. Он сделал над собой усилие, взглянул на Земскова. Лейтенант стоял во весь рост, высоко подняв руку:
— По пикирующему — огонь!
Дружно заработали все три автоматические пушки. Трассирующие снаряды прочертили воздух. В это время из самолёта вывалилось несколько чёрных комочков. Они были видны только какую-то долю секунды. Когда загрохотали разрывы, Сомин вздохнул с облегчением. Бомбы легли далеко позади.
Второй самолёт спикировал левее огневых позиций, но вместо того, чтобы устремиться снова вверх, он окутался дымом и почти отвесно упал на землю. Черно-багровый костёр взметнулся на том месте, где самолёт врезался в степь. Третий «юнкерс» отвернул и ушёл, сбросив бомбы куда попало. Земсков и его бойцы с удивлением наблюдали эту сцену.
— Что за номер? — сказал Сомин. Он снял каску и вытер ладонью холодный пот со лба. — Ведь мы сейчас не стреляли.
— Мы здесь не одни, — ответил Земсков.
Дивизион уже вытягивался на дорогу. Машины Сомина и Клименко, как обычно, встали в хвост колонны. Земсков вскочил на подножку. Когда они проехали метров сто, лейтенант тронул Сомина за плечо:
— Видал, Володя, как нужно стрелять? Вот кто сбил «юнкерса»!
У самой дороги торчал из глубокой аппарели тонкий ствол с небольшим раструбом. Это было такое же 37-миллиметровое орудие ПВО — ПТО, какие были у моряков, но только не на машине, а прицепное. У орудия стоял горбоносый темнокожий человек с орденом Красного Знамени на гимнастёрке. Он помахал пилоткой и крикнул:
— Заезжай в гости, товарищ моряк!
Дивизион остановился неподалёку. После ужина, когда стемнело, Сомин сказал Клименко:
— А что, сходим к тому зенитчику?
Клименко — младший командир срочной службы — всегда слегка подтрунивал над Соминым.
— Чего я там не видел? — сказал он, пожимая плечами. — Пушка обыкновенная и елдаш обыкновенный. Тебе, конечно, в новинку сбитый самолёт.
— А тебе не в новинку? И не все ли равно — русский ли он или, как ты говоришь, «елдаш»?
Клименко пожал плечами. Он тоже не сбил в жизни ни одного самолёта, но самодовольная ограниченность службиста, который считает, что он добился очень многого, возвысившись на две ступеньки над равными себе, не позволяла ему восхищаться теми, кто не выше его по положению в армии.
— Елдаш есть елдаш, — глубокомысленно заметил Клименко, — послужишь с моё, тогда узнаешь. А самолёт — дело случайное. Подвезло ему — значит попал.
— Не везенье, а уменье! — сердито сказал Белкин. — Разрешите мне пойти с вами, товарищ сержант?
Сомин пошёл с Белкиным. Лейтенант охотно отпустил их.
Командир орудия очень обрадовался гостям. Это был средних лет азербайджанец, говорливый, шумный, стремительный, с быстрыми и точными движениями тёмных рук. Ахмат Гаджиев имел уже на своём счёту одиннадцать самолётов. Восемь из них были сбиты при пикировании. Сегодня он сбил двенадцатый самолёт.
— Пикировщик — хорошо! — говорил Гаджиев, усаживая Сомина на устланную травой ступеньку окопчика. — Фашист видел зенитчика. Думает — сейчас его уничтожим. Зенитчик испугается, — Гаджиев забавно скорчился, закрывая лицо руками, — забудет стрелять, а мы, как молния, упадём, шарахнем ему бомба прямо в морда. Да?
— Конечно! — смеялся Сомин. — Именно так он думает.
Гаджиев вскочил, и лицо его сразу стало злым и напряжённым:
— Пускай думает! Смотри сюда. Сам садись за штурвал! Сам — обязательно! Ни на секунда не выпускай из коллиматор! Упреждение не надо, курс не надо, скорость не надо…
— А что надо?
— Крепкий нервы надо, верный глаз, как у горный орёл — вот что надо! «Юнкерс» свистел, пугал, прямо на нас летел, а ты сидел как сталь — ты и штурвал, больше ничего. Вот вошёл в пике, — Гаджиев показал рукой, как входит в пике самолёт, — сейчас бомба пускать будет. Уже нога на педаль держит. Да? А ты тоже держи нога на педаль и как раз нажимай раньше, чем он. Только не спеши! Близко подпускай. В тот самый секунд, как ему надо бомбы бросать, выходить из пике, — он показал рукой, как самолёт выходит из пике, — сбивай его к чёртовой матери, матрос!
Сомин и Белкин поняли секрет старшего сержанта Гаджиева. Но понять было мало.
— Погоди, Ахмат, — Сомин сел за штурвал пушки, — вот я держу его в перекрестии, жду, не стреляю, а если пропущу момент, что тогда?
— Тогда крышка тебе. Понял? И очень хорошо. Никому плохой зенитчик не надо. Для Родина — не надо, для командир полка — не надо, для твоя девушка — не надо!
Артиллеристы дружно хохотали.
— Нэ лякай хлопця, командыр! — сказал пожилой усатый боец. Гаджиев понял его слова. В этом расчёте все хорошо понимали друг друга, хотя были тут и азербайджанцы, и евреи, и украинцы.
— Разве я пугай? — Гаджиев удивлённо поднял брови. — Учим. Понимаешь? Хороший парень — учить надо. Ты, Сомин, так считай: не он меня, а я его буду сбивать. Да? Первый раз страшно, второй — тоже страшно, сто раз — все равно страшно, а ты сердце в кулак держи. Сам себе доверяй. Не ногой — сердцем нажимай на педаль! Теперь понял?
— Теперь понял, Ахмат, буду твоим учеником.
Гаджиев порывисто обнял его:
— Будь здоров, матрос! Много фашист сбивай! Скоро война кончать будем, тогда приезжай Азербайджан — все вспоминать будем.
Сомин и Белкин шли по степи, без конца повторяя слова нового знакомого. В траве курлыкала какая-то ночная птица. Молодой месяц подымался из-за бугра, а над ним с тонким комариным звоном в недосягаемой высоте шёл «мессершмитт».
— Хорошо, что пошли, — сказал Сомин.
— Хорошо, товарищ сержант. Правильный человек Ахмат Гаджиев. Людей надо учить. Вот я нашу пушку знаю неплохо, мне любая машина даётся. А корректировать огонь не умею. Ты бы поучил меня, пока есть время, командир?
Сомин кивнул головой.
— Ладно. Все, чему меня учили, расскажу и покажу. Только я и сам не очень-то…
Белкин остановился и пристально посмотрел на своего командира:
— Я знаю, и тебе трудно. Только никому из подчинённых никогда не показывай виду.
Сомин ничего не ответил. До орудия дошли молча. Сомин улёгся на зарядных ящиках, накрылся шинелью. Он заснул быстро, и приснилась ему Маринка. Она была в белом полушубке и в валенках, но без платка. Золотистые волосы падали на её воротник, а рядом стоял Ахмат Гаджиев и показывал рукой, как пикирует самолёт.



3. МЛАДШИЙ СЕРЖАНТ ШУБИНА

В расчёте сержанта Сомина появился новый боец.
Писарчук только что вернулся с камбуза с котелками в руках. Сомин резал хлеб на снарядном ящике, всецело углубившись в это занятие. В расчёте до сих пор не усвоили хорошего морского правила — пищу не делить, а брать сколько надо, но так, чтобы и товарищу хватило. Уже не раз пытался Сомин ввести «морской закон», но ничего не получалось. Преподобный Лавриненко хватал себе побольше, медлительный Писарчук вечно опаздывал, а сам командир оставался голодным, пытаясь примирить спорящих. В конце концов это ему надоело, и он снова стал делить хлеб на девять равных частей. Делить надо было с аптечной точностью, чтобы не доставить повода для нытья Дубовому или Лавриненко.
Разрезав хлеб, Сомин хотел уже сказать: «Берите, ребята», — но, подняв голову, он увидел довольно странное зрелище: к орудию шли лейтенант Земсков и ещё какой-то боец. Но что это был за боец! Артиллеристы побросали ложки в котелки, а Сомин застыл с ножом в руке, забыв подать команду «Смирно».
— Младший сержант Шубина, — хмуро сказал лейтенант, — будет служить в вашем расчёте.
Сомин, не скрывая удивления, рассматривал высокую девушку в кавалерийских брюках-галифе. На вид ей можно было дать лет двадцать, а то и меньше. Гимнастёрка туго затянута ремнём. На стройных ногах — ловко скроенные брезентовые сапожки. Головной убор заменяют густые чёрные волосы, скрученные на затылке в толстую косу.
Девушка протянула руку:
— Людмила!
Держала она себя уверенно. Опыт говорил ей, что не понравиться она не может. Ведь не каждый день встречаются девушки с такими большими глазами, с таким нежным овалом лица и правильными, хотя немного крупными чертами.
— Поставите подносчиком снарядов, — сухо приказал Сомину Земсков.
Девушка обернулась к лейтенанту:
— Я вам уже сказала, что могу работать наводчиком. Разве не понятно?
— Будете работать, где приказано! Пойдёмте со мной, Сомин.
Зенитчики захлопотали вокруг нового бойца. Ей пододвинули ящик, подали котелок. Коротышка Куркин прищёлкнул языком и протянул свою ложку, предварительно обтерев её о гимнастёрку.
Когда Сомин и лейтенант отошли от орудия, Земсков сказал:
— Комиссар приказал направить к тебе, Володя. Гордись. Я возражал, но знаешь Яновского. Приказ — и все тут.
— А откуда она взялась?
— Черт её знает! Прибилась к разведчикам. Арсеньев вызвал меня и приказал забрать к себе.
— А что я с ней буду делать?
— Этого, Володя, я и сам не знаю. Думаю, она не задержится. Пока пусть служит, как все.
Появление Людмилы Шубиной наделало в дивизионе немало шуму. Женщина в военной части — не такая уж редкость, но эта была непохожа на других. Все соглашались, что такую красивую редко приходится встретить.
— И фигурка, и глаза, а губы какие! — восхищался Рощин. — А главное характер хороший!
Что следует понимать под хорошим характером, он не объяснял. Когда Рощин, возвратившись с наблюдательного пункта, привёз в часть неизвестную девушку в военной форме, майор Будаков для порядка отругал его и оставил младшего сержанта Шубину при штабе.
Людмила рассказала, что она родом из станицы Варениковской на Тамани. Жила в Ростове. В начале войны служила зенитчицей в Новороссийске, потом отступала вместе с частью. Два дня назад её полк отправили на переформировку в тыл, а она выпросила у начальства направление в штаб армии и по дороге встретила машину Рощина. Начальник дивизионной разведки захватил с собой девушку на наблюдательный пункт, а потом привёз её в часть. Вот и все. Теперь оставалось только съездить в штаб армии и оформить назначение Шубиной в дивизион.
— Всю жизнь хотела служить с моряками! — заявила она Будакову.
Начальник штаба не возражал, но Арсеньев возмутился, увидев в штабе женщину:
— Бабе не место на корабле!
Шубина не растерялась. Она не стала возражать, что здесь не корабль, а подойдя близко к Арсеньеву, тихо сказала ему:
— Товарищ капитан-лейтенант, сейчас я не баба, а младший сержант зенитчик. Мой отец — моряк, погиб в первые дни войны. Имею я право служить?
Она попала прямо в точку. Арсеньев пристально посмотрел на девушку. Людмила не опустила глаз, только ресницы чуть вздрагивали.
— Добро! — сказал Арсеньев. — Вызвать Земскова. Пусть пока возьмёт Шубину в свою батарею. Когда начнём активно действовать, все равно отправим её в штаб армии. Морская часть — не место для женщины.
Так Людмила Шубина попала в расчёт Сомина. И по какой-то странной случайности у всех находились дела на этом орудии. Военфельдшер Юра Горич пришёл проверить, нет ли больных, арттехник внезапно заинтересовался, как здесь хранят снаряды. Матросы из батарей являлись кто за махоркой, кто повидать приятеля, а кто и просто так. Весь день у орудия толкались люди. Людмилу это нисколько не удивляло. Она была со всеми приветлива и ни с кем не вступала в длинные разговоры. Людмила была занята. Раньше всего она организовала стирку. Сбросив гимнастёрку и оставшись в одной майке и в галифе, на радость всем присутствующим, девушка направилась к ручью, захватив с собой бельё всего расчёта.
— Вот это хозяйка! — заметил Писарчук. — Повезло нам, хлопцы.
Лавриненко тут же сказал какую-то гадость. Те, кто стоял рядом, рассмеялись, а Белкин, хоть и не расслышал, но погрозил «преподобному» кулаком.
К вечерней поверке девушка не явилась.
— Начинается! — сказал себе Сомин. Он улёгся, как обычно, на ящиках со снарядами, подстелив плащ-палатку и накрывшись шинелью. Ребята расположились — кто на машине, кто в шалаше. В избах зенитчики не ночевали. Им полагалось быть у орудия.
«Куда же она девалась?» — Сомин ворочался с боку на бок на своих ящиках. Под деревьями отдавались шаги часового. Издали доносился приглушённый смех и еле слышные аккорды гитары. «Вероятно, Косотруб, — подумал Сомин, — а где же все-таки девушка?»
За один день Людмила стала своей и привычной. «Это — не ППЖ, — думал Сомин, — настоящая девушка-боец. О таких в газетах пишут».
Над его головой переливались ясные южные звезды. Ветер прошелестел в вершинах деревьев и затих. Сомин закрыл глаза. Как всегда, после яркого солнечного дня глаза, утомлённые биноклем, продолжали видеть то, что стремились видеть днём. Под веками медленно плыли блестящие крестики — не то перекрестия бинокля, не то самолёты. Оранжевые круги выплывали из темноты, потом они голубели, окрашивались по краям лиловой каёмкой и исчезали.
«Вот, если бы сейчас Людмила подошла и наклонилась!» — Он представил себе, что слышит её дыхание, и тут же обругал себя: «Глупости, черт знает что! Буду думать о Маринке. Какая она красивая, моя родная! И глаза голубые, добрые, не то, что у этого солдафона в бриджах. Маринка, моя хорошая, ты мне не отвечаешь на письма, не хочешь больше знать меня. Так мне и надо — дураку. Напился, как сапожник! А может быть, её уже давно нет там, на даче?»
Он пытался представить себе Марину такой, какой она была, когда они поливали цветы, но этот милый образ расплывался, ускользал от внутреннего зрения, и перед глазами снова появлялась Людмила — высокая, статная, с сильными гибкими руками. Глаза у неё блестящие, наглые, смотрят в упор. «Как фары», — говорит Ваня Гришин. «У него, понятно, шофёрские сравнения. — Сомин улыбнулся. — А какие действительно у неё глаза? Как звезды? А ресницы — лучи? Нет — как ночные озера!» Это сравнение ему понравилось, но тут же он снова поймал себя на том, что продолжает думать о Людмиле.
Сомин встал, затянул ремень и пошёл вдоль старых каштанов, выстроившихся на окраине станицы. За деревьями начиналась пшеница. Он обогнул угол поля и увидел у крайней избы парочку. Звуки гитары доносились отсюда. Сомин невольно пригнулся, прижимаясь к стволу дерева. Его окликнул знакомый голос:
— Маскируешься, салага! Я тебя давно вижу!
— Чёртов разведчик! — Сомин вышел из-за дерева.
— Чего прячешься? Иди к нам, — сказал Валерка Косотруб.
— Так я из деликатности… Не хотел мешать.
Сомин уселся на скамеечку. Рядом с Валеркой сидела плотная круглолицая дивчина с косичками вокруг головы.
— Это Галочка — моя невеста, — небрежно пояснил разведчик и снова взялся за гитару:
Колокольчики-бубенчики звенят,
Наши кони мчатся три часа подряд,
Наши кони утомились — дальний путь,
Не пора ли нам прилечь и отдохнуть…

— а я, между прочим, знаю, кого ты разведываешь!
Валерка виртуозно сплюнул окурок, который, описав дугу, приклеился к стене хаты.
Сомин пожал плечами.
— Иди, товарищ гвардии сержант, вон по тому порядку, — показал Косотруб, — у четвёртой хаты остановись и жди. Что-нибудь увидишь. Так, Галочка?
Девушка прыснула в рукав. Сомин помедлил минуту, загасил цигарку:
— Ну, я пошёл спать.
Он направился к орудию, но потом повернул. «Чертяка разведчик. Все знает! А мне какое дело до этой Людмилы? Пусть себе таскается где хочет. Но, с другой стороны, это мой боец, и я обязан требовать с неё, как с бойца».
Сомин быстро шёл вдоль станичной улицы, указанной разведчиком Людмилу он увидел издали. Она шла навстречу. Лейтенант Рощин обнимал её короткопалой рукой за талию. На другой руке у него была повязка дежурного по части. Рощин тоже заметил Сомина. Он что-то шепнул Людмиле и удалился неспешной походкой.
Людмила подошла вплотную к Сомину и положила руки ему на плечи. Он вздрогнул от этого прикосновения.
— Глупый ты, глупый! Ну чего ты за мной следишь?
Сомина охватила такая злость, что, кажется, тут же надавал бы ей затрещин. Он сбросил с плеч её руки:
— Младший сержант Шубина! Два наряда вне очереди. Идите на своё место.
Она была настроена очень добродушно. Застёгивая верхнюю пуговку гимнастёрки, девушка пропела:
— Колокольчики-бубенчики звенят… Хорошо играет Валерка. И как это дежурный по части не заметил? — Она явно издевалась над Соминым. — А нарядов я и без тебя имею достаточно. Кто перестирал бельё всему расчёту? Кто принёс молока? Кто тебе, дурню, пришил петлички?
Людмила громко чмокнула его в щеку и убежала. «Какого же я свалял дурака!» — подумал Сомин, глядя ей вслед. Она бежала легко и неслышно в своих сапожках из плащ-палатки. Перепрыгнув через канаву, девушка скрылась за стогом сена.
Утром, выстроив своих бойцов на зарядку, Сомин увидел у Лавриненко здоровенный синяк под глазом. Зенитчикам уже было что-то известно. На левом фланге стояла Людмила. Она уже успела умыться, причесаться и даже выгладить свою гимнастёрку.
— Черт-девка! — восхищённо заметил Писарчук.
Белкин изо всех сил старался не рассмеяться, но смех рвался из его прищуренных глаз и дрожал на толстых губах.
Закончив зарядку, бойцы взялись за чистку орудия. Лавриненко попросился в санчасть:
— Ночью стукнулся об орудие, товарищ сержант!
— Об Людмилу он стукнулся! — радостно заявил Тютькин. Под общий смех он уже не в первый раз рассказал, как ночью, стоя на часах, увидел Лавриненко, крадущегося в шалаш Людмилы. — И вот результат!
— Самостоятельная девка! — заключил Писарчук.
Сомин молчал. Он знал то, чего не знали другие. Но в тот же день секрет Людмилы стал известен всему дивизиону. В командирской столовой, которую неизменно называли кают-компанией, товарищи беззлобно подтрунивали над Рощиным. Его спрашивали, как прошла вахта, не переутомился ли он, и многое другое, что говорилось на ухо. В этих шутках было больше зависти, чем насмешки. Рощин, самодовольно ухмыляясь, сидел, как именинник. Николаев сострил по адресу Земскова:
— Не углядел комбат, как на его зенитку спикировали!
Земсков вскочил, густо покраснев. Появление Яновского предотвратило готовую вспыхнуть ссору.
Комиссар уже был в курсе дела. После занятий он вызвал к себе Людмилу. О чем они говорили, не знал никто. Людмила вышла от него сердитая, с красными глазами, и направилась прямо к Земскову.
Лейтенант принял её очень холодно. Он не поднял глаз от карты, разложенной на коленях, не предложил девушке сесть, но она и без приглашения села рядом. Земсков продолжал изучать карту.
— Товарищ лейтенант, почему я такая несчастная? — спросила Людмила.
— Что вам нужно?
— Я хотела вам сказать, что постараюсь… Постараюсь быть хорошим бойцом…
— Это все?
Она поправила волосы и провела кончиком языка по сухим губам:
— Нет, не все. Я хотела, чтобы вы не думали обо мне плохо. Другие пусть думают, что хотят…
Земсков поднялся:
— У меня сейчас нет времени, товарищ Шубина. Поговорим в другой раз.
— Нет, сейчас! Вы обязаны выслушать подчинённого! — она вскочила, сжав кулаки. — Вы думаете, я — ростовская шлюха! Так вот, имейте в виду: ничего у меня с Рощиным не было. Честное слово! — Она выпалила все это одним духом, смело глядя на лейтенанта своими гневными глазами.
Земскову стало жалко девушку. «Мало ли какие бывают военные судьбы? И какой он ей судья?»
— Ладно, Людмила. Мне нет дела до ваших личных отношений. Постарайтесь, чтобы на батарее из-за вас не было недоразумений.
— Постараюсь! — Она тряхнула головой с такой силой, что тугая причёска развалилась и волосы упали ей на плечи. — Вот проклятье! Срежу их ко всем чертям!
Земсков рассмеялся:
— Я вам верю, Людмила, и вовсе не думаю о вас плохо. Будем служить вместе.
Людмиле не удалось избежать недоразумений. В расчёте Сомина все шло кувырком. Людмила была в центре всеобщего внимания. Все стремились ей угодить. Её распоряжения выполнялись куда быстрее, чем приказания командира орудия.
Белкин посоветовал Сомину:
— Просите, чтобы её забрали от нас, командир. Видите, ребята ходят, как чумовые. Цирк, а не боевой расчёт.
Людмила не признавала авторитетов и все делала по-своему. Дошло до того, что при появлении немецкого самолёта она, схватив бинокль, заорала на Сомина:
— Мазило! Куда стреляешь? Писарчук, скорость больше десять! Дальность — двадцать шесть! Огонь! Длинными очередями!
И самое удивительное то, что на орудии приняли её корректировку. Пушка загрохотала длинными очередями.
Сомин грубо оттолкнул девушку, вырвал у неё из рук бинокль. Самолёт был уже далеко.
— Дура, взбалмошная девчонка! — кричал Сомин. — Ну, сбили вы самолёт? Вы ж ни черта не понимаете в этом!
— А вы много сбили до меня? — спокойно спросила Людмила. Она нисколько не обиделась за то, что её толкнули, и тут же принялась собирать стреляные гильзы, которые полагалось сдавать. Сомин оказался в смешном положении, но он не мог не восхищаться этой девушкой. Ведь она искренне хотела сбить самолёт.
В тот же день Людмила предложила всему расчёту идти купаться на пруд:
— Захватим пару шашечек, рыбку поджарим на ужин.
— Я тебе дам рыбку, проклятая девка! — прошептал Сомин, дрожа от злости. — За что мне такое наказание? Запрещаю отлучаться от орудия даже на пять минут!
Людмила немедленно переменила тон:
— Товарищ сержант, я ведь женщина. Как вам не стыдно? А если мне нужно… переодеться? Не могу же я тут при всех…
Весь день она никуда не уходила. Чистила вместе со всеми орудие, готовила ужин из концентратов, по собственной инициативе пришила пуговицы к шинели Белкина.
После отбоя появился Рощин. Он смущённо начал:
— Слушай, Сомин, вызови-ка мне Людмилу. Надо, понимаешь, кое о чем переговорить.
— Обратитесь к начальнику штаба, товарищ лейтенант, — отрезал Сомин.
— А что, это правда? — встревожился Рощин. — Я слыхал, что она крутит с Будаковым.
Снова Сомину пришлось удивиться. Он не собирался ни на что намекать, сказал про начальника штаба, чтобы отвязаться, но у Рощина были свои соображения.
— А что, есть она на месте, ваша Шубина?
Людмилы на месте не оказалось. Рощин ушёл расстроенный, а Сомин доложил своему командиру, что младший сержант Шубина снова исчезла. Земсков только рукой махнул:
— Верь им после этого! Все бабы одинаковы. Берегись их, Володя, как друг говорю. А эту постараюсь завтра же списать с батареи.



4. ЛЕТНЕЙ НОЧЬЮ

Указ о награждении моряков с лидера «Ростов» прибыл уже давно. Нескольких человек из дивизиона наградили за бои под Москвой. Это были те, кто выходил из окружения вместе с Яновским. Вручение наград назначили на 12 часов дня. С утра ждали приезда командующего армией. Матросы драили пуговицы и бляхи до солнечного блеска. Командиры разглаживали кители. В этот день все, у кого была морская форма, достали из вещмешков фланелевки и флотские брюки. В каждой избе брились, чистились, наводили праздничный вид.
Арсеньев и Яновский уехали накануне. Они должны были вернуться вместе с командующим армией генералом Хворостихиным. В 11 часов 45 минут Будаков выстроил дивизион. Мичман Бодров похаживал перед строем. Сегодня был настоящий морской порядок.
— Бодров! Дырочку для ордена, небось, уже пробил? — крикнул ему командир батареи Николаев.
— И вы тоже, товарищ старший лейтенант!
Николаев покосился на свою грудь, будто там уже сверкал орден.
Майор Будаков взглянул на часы. Полдень миновал. Солнце жарило нещадно. В тёмных кителях и фланелевках было нестерпимо жарко.
— Может быть, отпустим людей? — спросил Николаев. В это время показалась машина.
— Ди-визион, смирно! — скомандовал Будаков. — Равнение на середину!
Строй замер. На правом фланге вытянулся, сжимая древко флага, командир первого орудия первой батареи Дручков.
Сомин искоса взглянул на флаг, свободно повисший вдоль древка. Стояло полное безветрие. «Вот он — наш флаг, — думал Сомин. — Флаг героев. Неужели же я не буду достоин его? Неужели не придёт время, когда и мне будут вручать боевую награду?»
О том же самом думали многие. Спокойная жизнь в станице не радовала. В последнее время даже краткие выезды на передовую прекратились. Давно уже не стреляли гвардейские батареи. Только 37-миллиметровые автоматы почти ежедневно чистили после стрельбы по самолётам. Большей частью появлялся корректировщик — «рама» или пара свободных охотников — «мессеров». Тонкие и вёрткие, как комары, они что-то высматривали с высоты, неуязвимые для зенитных снарядов. Советские самолёты появлялись редко. А однажды весь дивизион был свидетелем печальной картины. Над лесом шли четыре «чайки». Внезапно из-за горизонта выскочили два «Мессершмитта-109». В несколько секунд все было кончено. Маневрируя на огромных скоростях, «мессеры» срезали все четыре «чайки» одну за другой.
— Как волки в овечьем стаде! — сказал Писарчук. Остальные промолчали. Чёрная злость захлестнула в те минуты немало сердец. Обидно было и до боли жалко, а главное — ничего нельзя сделать. Самая трудная роль на войне — роль зрителя. С этой ролью не могли примириться бойцы дивизиона Арсеньева. Гвардейцы-моряки ждали активных действий. Никто из них, конечно, не знал, что в самые ближайшие дни каждому придётся испытать свои нервы и мускулы до самого конца, без остатка.
К строю подкатила «эмка». Оттуда вышел вестовой Арсеньева. Он подал майору Будакову записку. Начальник штаба не спеша прочёл её, погладил свои усы и приказал распустить строй. Через несколько минут все уже знали, что командующий армией приехать не может, а потому вызывает награждённых к себе. Их было немного — человек десять. Все они тут же взобрались в кузов полуторки. В кабину сел командир первой батареи Николаев.
«Подходящий случай отправить Шубину», — решил Земсков. Он побежал к Николаеву:
— Захвати с собой Людмилу, будь другом!
Николаев расхохотался:
— Что? Надоела? А приказ об отчислении есть?
Земсков пошёл к начальнику штаба. Будаков и виду не показал, что просьба лейтенанта ему не по душе.
— Отчислить? Пожалуй. Скажите в штабе, чтобы ей заготовили направление.
Начальник штаба направился к полуторке, нетерпеливо урчавшей на дороге. Через окно избы, где размещался штаб дивизиона, Земсков увидел, как Будаков пожимает руку Николаеву. Писарь-сержант неуклюже выстукивал одним пальцем на машинке: «Направляется в ваше распоряжение…»
Машина тронулась и скрылась за поворотом. Будаков вошёл, не глядя на Земскова.
— А как же Шубина? — спросил лейтенант.
— Ах, Шубина? Тьфу, пропасть! Позабыл! Ну, завтра отправим.
Так Людмила Шубина снова осталась в дивизионе. В тот же вечер она лихо отплясывала на празднике в честь награждённых.
Машина с орденоносцами возвратилась в сумерки. На груди Арсеньева сверкала Золотая Звезда Героя Советского Союза. Комиссар, Николаев, Бодров, Косотруб, Клычков и Гуляев получили ордена Красного Знамени. Шесть человек из бывшей батареи Яновского вернулись с орденами Красной Звезды. Среди них был и Шацкий. Комиссар не позволил вычеркнуть его имя из наградных листов, несмотря на злополучный выстрел в Москве. Кочегар был взволнован. Орден свой он держал на ладони, как маленькую птичку, прикрывая его другой рукой, и все кивал, кивал головой, словно ручной медведь, когда его поздравляли. Валерка Косотруб, тот чувствовал себя в своей тарелке, будто он так и родился с орденом Красного Знамени. Сомин поймал Валерку около камбуза и с маху поцеловал его в веснушчатую выбритую щеку. Косотруб и это принял, как должное:
— Благодарим за поздравление! И ты тоже получишь, друже! Не сомневайся. Разведка знает. Пошли бегом — шикарный ужин прозеваем!
Все свободные от караула уселись за длинные столы, вынесенные из домов. Вечер не принёс прохлады. Тяжёлая духота стояла в воздухе. Сами собой расстёгивались крючки на воротниках кителей и пуговицы гимнастёрок. Взмокший от жары, беготни и волнений Гуляев с орденом на новенькой форменке сам раздавал праздничные порции.
Яновский поднялся с кружкой в руке. Ему нелегко было начать говорить. И не только потому, что он был взволнован своей первой наградой. У комиссара не выходил из головы короткий разговор с командармом Хворостихиным.
«Немцы засели в своих норах, — говорил генерал, — нам их не выкурить оттуда. Возможно, товарищи, что армия совершит в ближайшее время отходной манёвр. Враг устремится за нами, и тогда мы обрушимся на него беспощадно!»
В этих словах чувствовалась какая-та фальшь. А по штабу армии уже полз жуткий слушок: вражеские войска внезапным ударом прорвали фронт на соседнем участке. Наши части отходят.
«Неужели опять будем отступать? — думал Яновский. — Этого не может, не должно быть. Сейчас июль 1942 года, а не осень сорок первого».
Моряки сидели за столами, расставленными буквой «П». Они ждали, что скажет комиссар.
— Друзья мои! — начал Яновский. — Наш дивизион существует немногим более полугода. Сегодня первый его праздник. — Он остановился, перевёл дыхание. — Большой праздник, но будут ещё большие! Награды, вручённые сегодня нашим орденоносцам, они заслужили не в дивизионе. Каждый из нас принёс с собой в эту часть лучшее, что у него есть, — дорогие воспоминания, верность свою нашему прошлому и верность будущему, за которое мы воюем. Снова подходит время больших сражений. Пусть в этих сражениях каждый матрос и командир берет пример с Героя Советского Союза капитан-лейтенанта Арсеньева, с моряков лидера «Ростов», с защитников Москвы. Я знаю, что многие из вас скоро наденут боевые награды, которые мы заслужим в нашем гвардейском дивизионе под флагом лидера «Ростов». Пусть покроется новой славой Флаг миноносца! За нашу Родину, товарищи!
Земсков вместе со всеми кричал «ура». Он выпил в тот вечер немало и сам удивлялся, что, несмотря на духоту, хмель не берет его. Непонятная тревога волновала лейтенанта. Ещё заливались под деревьями гармони, ещё, пыхтя, отплясывал комаринского в паре с Шубиной мичман Бодров, ещё сидел во главе стола не по-праздничному суровый капитан-лейтенант Арсеньев в наглухо застёгнутом кителе, когда Земсков потихоньку выбрался из круга. Ему хотелось побыть одному, привести в порядок свои мысли.
Пыльная дорога лежала под луной, как застывшая река, извивающаяся среди полей. Он пошёл по этой дороге, постепенно углубляясь в страну воспоминаний, куда не так уже часто заглядывает военный человек, но, заглянув, видит всю свою жизнь так чётко и верно, как вряд ли кому удаётся в мирное время.
Он вспомнил, как за год до войны поступил в артиллерийское училище, вспомнил, как уже во время войны присвоили ему звание лейтенанта. Это было в Ленинграде, охваченном кольцом блокады. Не раз выводили курсантов на боевые рубежи, но все-таки их берегли, всякий раз возвращали обратно, вот как этот гвардейский дивизион под Москвой. И все-таки почти все курсанты полегли на Пулковских высотах и у Петергофа. Земсков был ранен уже лейтенантом. Пуля попала в правый бок, но прошла очень удачно. Теперь он совсем здоров. Тогда же, лёжа на снегу, Андрей был уверен, что замёрзнет здесь, в пяти километрах от трамвайной остановки. Его спасли моряки. Такой же широкоплечий хмурый верзила, как Шацкий, взвалил лейтенанта на плечи и понёс его, пригибаясь под пулями. Земсков смутно помнил, как его на самолёте эвакуировали в тыл. Он бредил, просил позвать Зою, разговаривал с ней. В минуты просветления мысль о Зое мучила его не меньше, чем физическая боль. Как она страдает, считая его убитым! И она действительно страдала, немало, наверно, передумала, прежде чем решилась уехать на восток с другим человеком. Как можно обвинять её? Почта в Ленинград доставлялась нерегулярно. Вероятно, Зоя не получила ни одного его письма из госпиталя. А тут голод, страшная блокадная зима, иссушающая человеческие чувства, оставляющая одно лишь стремление — жить во что бы то ни стало. Война каждому принесла потери. Когда приходит известие о гибели близких людей, друзья говорят: «Это — война». А разве случай с Зоей — не такая же военная потеря?
«Почему я считал её не такой, как другие женщины?» — спрашивал себя Земсков, шагая по обочине дороги. Его мысли шли теперь назад, разворачиваясь, как киноплёнка, пущенная в обратном порядке. «В последний раз я видел Зою в сентябре, когда получил однодневный отпуск после присвоения звания. Из окна её дома на проспекте Майорова виден красавец Исаакий. Там, на площади у собора, мы встретились в день объявления войны. А скоро на красных колоннах появились раны от осколков снарядов. А что было раньше? Прогулка в Летний сад. Обнажённые античные скульптуры округло белели среди зелени. В этой наготе не было ничего оскорбительного или непристойного. „Нет на свете краше одёжи, чем бронза мускулов и свежесть кожи“, — вспомнил Андрей стихи Маяковского. Он прочёл их Зое. Она серьёзно кивнула головой. В этой девушке не было ни капли ханжества. И вообще она была именно такой, как хотелось Андрею. Может быть, поэтому они сблизились так быстро. Это было месяцем раньше, начинались белые ночи. Андрей предложил посмотреть, как разводят мосты. Они познакомились всего неделю назад, но какое-то жадное внимание толкало друг к другу девушку из конструкторского бюро завода „Электросила“ и курсанта артиллерийского училища.
Медленно поднялись над светлой Невой, как два наклонных утёса, половинки моста. Тяжёлый теплоход неслышно скользил между ними, закрывая бледное небо высоким бортом. Откуда пришёл этот ночной гость? Из Мурманска, а может быть, из Сингапура?
— Как жалко, Андрюша, что вы не моряк, — сказала девушка, — может быть не поздно пойти в моряки?
Андрей осторожно обнял её и ничего не ответил. Теплоход прошёл. Снова на другом берегу, за широкой Невой, открылись лёгкие очертания Университета, Кунсткамеры и дворца Меншикова. Андрей и Зоя прошли мимо дворцового моста и оказались на площади, охваченной широким полукольцом Генерального штаба. Зимний был у них за спиной, зеленоватый, вычурный и стройный с силуэтами тёмных статуй на фоне неба.
Когда они пересекали пустынную площадь, Андрей думал о том, какое счастье жить в этом городе. Лучше его не найдёшь! И лучше Зои тоже никого нет.
Незаметно дошли до подъезда Зои. В окне на четвёртом этаже горел свет.
— Кто это у вас не спит? — удивился Андрей.
— Это я забыла погасить, когда бежала к тебе. Все на даче. Она показала плоский ключик от входной двери.
На площадке четвёртого этажа Андрей поцеловал Зою. Ночь была необычайно тёплой, но она дрожала.
— Тебе холодно? — спросил он.
Она мотнула головой, протягивая ему ключ. Он понял, и они вошли. Зоя повернула выключатель, но от этого не стало темнее. Ветер с Невы гулял по пустой квартире, шелестел газетами и надувал парусом занавески. Это была первая ночь их любви.
Потом было много других дней и ночей, и даже когда началась война, в комнате на проспекте Майорова ничего не изменилось для Андрея. А теперь Зои нет. Все равно что она умерла. На то и война, чтобы умирали люди.
Зла на Зою он не затаил. Он просто старался не думать ни о ней, ни о других женщинах. Если Зоя — самая добрая, самая лучшая на свете (в ту белую ночь она показалась ему прозрачной) — так просто и грубо отказалась от него, так чего же стоят другие? Вот, например, эта Людмила Шубина. Вокруг неё все топчутся, вывалив языки, а ей того и надо. Завтра же следует обратиться к капитан-лейтенанту. Пусть отправляет её куда хочет.
Сзади раздался сигнал машины. Земсков посторонился. Мимо него промчалась «эмка» командира дивизиона. Лейтенант успел заметить в ней Арсеньева и Яновского. Он взглянул на часы: «Четверть первого. Куда это они поехали сейчас?»
Мысли лейтенанта немедленно приняли новое направление. Скорым шагом он вернулся в расположение части. Все спали. Земсков обошёл свои орудия. Последним было орудие Сомина. Оно находилось на отлёте, у края поля за линией каштанов. Сержант спал у самой пушки, на ящиках. Его шинель, сброшенная во сне, валялась рядом. Из большого шалаша доносился разноголосый храп. За стогом сена примостился другой — маленький шалашик, завешенный плащ-палаткой. Земсков наклонился и приподнял её угол.
В эту душную июльскую ночь Людмила скинула с себя все до нитки. Она спала, вытянувшись на своей шинели. Когда лунный свет хлынул в шалаш, Людмила открыла глаза и встретила растерянный взгляд лейтенанта. Это продолжалось какую-то долю секунды. Земсков быстро выпрямился и пошёл прочь.
— Черт знает что! Расположилась, как у себя дома! — злился Земсков. — А, собственно говоря, что в этом плохого? «Нет на свете краше одёжи, чем бронза мускулов и свежесть кожи», — вспомнил он и рассмеялся над собственным смущением. Ему стоило, однако, немалых усилий заставить себя думать о чем-нибудь другом. Мысленно он все ещё возвращался к шалашу за стогом сена, когда со стороны шоссе послышался шум мотора.




ГЛАВА V
РОСТОВ



1. НАЗАД Я НЕ ПОЙДУ!

«Эмка» командира дивизиона, влетев на полном ходу в станицу, круто затормозила у штаба. Арсеньев вошёл в хату:
— Дивизион экстренно к бою и походу изготовить!
Взревели моторы. Бойцы взвода управления грузили в фургон штабное имущество. Весь уют, волей-неволей установившийся за несколько месяцев жизни в станице, ломался стремительно и безжалостно. Матросы засовывали в вещмешки свои нехитрые пожитки. Растрёпанные хозяйки, придерживая ворот полотняных рубашек, наспех запихивали в солдатские мешки кусок пирога или шмат сала, чтобы хоть раз вспомнил постоялец о гостеприимной станице Крепкикской, где остались тенистые каштаны, нескошенная пшеница и горячая, хоть мимолётная, женская любовь.
Держа в одной руке полученную в подарок от «невесты» гитару с розовым шёлковым бантом, а в другой чемодан лейтенанта Рощина, Валерка Косотруб с помощью Журавлёва взобрался на полуторку.
— Живо! Живо! — кричал из кабины Рощин. Накануне он улёгся спать сильно выпивши, но, услышав сигнал боевой тревоги, сунул кудрявую голову в кадушку с водой и теперь готов был мчаться хоть на край света за первым своим орденом или за последней пулей.
Вслед за машиной разведки тронулся весь дивизион. Арсеньев приказал вынуть из чехла флаг. На ходу машины флаг расправился и захлопал, будто под свежим ветром. Николаев, стоявший на подножке машины Дручкова, запрокинул круглую голову и кивнул флагу, как старому знакомому:
— Что, соскучился, небось, в чехле!
Арсеньев и Яновский пропустили весь дивизион, потом, обогнав его по обочине, снова поехали впереди. То, что они узнали ночью, было хуже всяких предположений. Оказывается, немцы прорвали Юго-Западный фронт уже неделю назад. Теперь их танковые колонны приближались к Ростову. Из намёков командующего артиллерией армии Арсеньеву и Яновскому было ясно, что Ростов удерживать не будут. Его предполагалось защищать только для того, чтобы дать возможность войскам переправиться через Дон и занять оборону на другом берегу. Дивизион был включён в состав частей, прикрывающих подступы к Ростову.
— Для нас довольно неожиданно все это получилось, — сказал Арсеньев.
— Потому что истинное положение на фронте от нас скрывали, — хмуро ответил Яновский, — это факт.
— Довоевались!
— Теперь речь не о том, Сергей Петрович. Надо как можно дольше держать Ростов.
Слово «Ростов» было преисполнено для Арсеньева особым смыслом. Этот незнакомый город дал имя кораблю, с которым связывалось самое главное и значительное в жизни капитан-лейтенанта. Ему казалось, что не корабль носил имя южного города, а наоборот, город получил своё название в честь корабля. И то, что ему, командиру «Ростова», придётся оставить Ростов врагу, казалось Арсеньеву чем-то невероятно позорным для него лично.
— Назад я не пойду! — сказал капитан-лейтенант. — Пока будет хоть один снаряд…
Во взгляде Яновского отразилось удивление, смешанное с восхищением. «Необыкновенный человек!» — подумал он. Больше они не говорили.
Петляя между полями, дорога перерезала станицы и хутора. Через полтора часа с холма открылся Ростов. Не доезжая нескольких километров до города, машины свернули с шоссе на просёлок. Здесь уже ждали Будаков и Рощин. В редколесье расположились штаб, полуторки с боезапасом. Под топорами вздрогнули стволы молодых деревьев.
— Редковато! — заметил Арсеньев. — Маскироваться немедленно!
Среди кустов быстро натягивали палатки, прикрывая их листьями. Матросы ломали ветки, устилали ими чехлы боевых машин, но все-таки высокие автомобили чётко выделялись среди пропылённых кустов.
День прошёл спокойно. Никаких занятий, конечно, не было. Люди отдыхали. Людмила устроила стирку, не задумываясь о том, что в любой момент дивизион может быть брошен в бой.
В знойном безветренном небе висел корректировщик. Он почти не двигался вперёд, а только переваливался с боку на бок, высматривая, что делается внизу.
После вечерней поверки Земсков вызвал к себе командиров орудий. Сомин, Клименко, долговязый, уже немолодой Омелин и старшина Горлопаев собрались у полуторки с зенитным пулемётом, на которой обычно ездил Земсков. Старший пулемётчик Калина — бледнолицый болезненного вида человек с острыми скулами, возился у счетверённого пулемёта и что-то бормотал, скорее всего — ругался. Лейтенант смотрел на командиров орудий, оценивая каждого из них. Старший сержант Клименко — неискренний человек, службист, но опытный — умеет подчинять себе людей. Омелин — добросовестный, старательный, но нет огонька. Этому надо подсказывать каждую мелочь. Сомин — неуравновешенный, стремительный, мальчишески стройный, ещё не окрепший телом и духом. А все-таки уже не тот, что раньше. Посуровел, держится увереннее, военная форма уже улеглась на нем, но по-прежнему он вспыхивает, как порох, наделает ещё немало ошибок. Но главное — есть у него горячая юношеская хватка и своя военная гордость. Из Сомина получится со временем неплохой командир.
Ясные восторженные глаза не отрываясь смотрели на Земскова. Видно было, что Сомин волновался, но всеми силами старался скрыть от лейтенанта своё волнение. Земскову хотелось сказать ему: «Ведь я почти такой же, как ты, немногим старше. Что ты смотришь на меня с восхищением, как первоклассница на свою учительницу?»
Медленно, вполголоса, выделяя каждое слово, Земсков начал:
— Если дивизион разбомбят — наша вина. Огонь открывать по моей команде. Если я выйду из строя — за меня старший сержант Клименко. После Клименко — Сомин.
О старшине Горлопаеве речи не было. Все знали, что вести огонь он не умеет.
— Младшего сержанта Шубину, — продолжал Земсков, — немедленно отправить в штаб. Распоряжение майора Будакова.
Вернувшись к себе на орудие, Сомин подошёл к Шубиной. Она лежала под деревом, закинув руки за голову. Морская тельняшка была немного тесновата для её крепких плеч. Аккуратно сложенная гимнастёрка лежала рядом, прижатая к траве гранатной сумкой. На ветках было развешено после стирки бельё.
— Вот что, Люда, — Сомин впервые назвал её по имени, — придётся тебе от нас уходить. Майор Будаков требует. Будешь при штабе.
Людмила одним махом вскочила на ноги. Её щеки стали пунцовыми от гнева:
— Сволочь! Старый мерин! Ничего у него не выйдет. Не буду служить в штабе.
Сомин ещё никогда не видел Людмилу такой злой. Обламывая ногти, она запихивала в мешок свои мокрые пожитки.
— Ладно! Будь здоров! Ты — парень ничего себе, Володька.
Сомину стало жаль, что эта взбалмошная и заботливая, весёлая и бесцеремонная девушка уходит из его расчёта.
— Ведь мы увидимся с тобой? — спросил он.
— Если тебя не убьют, а меня не переведут в другую часть.
— А тебя не могут убить?
— Меня? — она вдруг расхохоталась. Злости не было и в помине. Глаза сверкали, растрёпанные волосы падали на загорелую шею. Над верхней губой у неё был едва заметный пушок. На смуглых щеках выступила крохотными капельками испарина. Сомину захотелось обнять её, поцеловать прямо в полуоткрытые губы, за которыми белели блестящие, влажные зубы. Он уже протянул руки, но Людмила отступила на шаг. Улыбка исчезла, глаза погасли.
— Володя, милый, передай от меня привет Земскову. Ты даже не знаешь, какой он человек. Таких больше нет.
Не дожидаясь ответа Сомина, она ушла, поправляя на ходу сбившиеся волосы. А Сомин отправился в свою палатку. Он долго лежал, раздумывая об этой странной девушке, пока не уснул. Ночью его не будили, а как только рассвело, донеслось уханье близких разрывов. Фашисты бомбили Ростов. Лиловая пелена поднималась над ним в безветренное небо.
Некоторые эскадрильи проплывали на большой высоте над расположением дивизиона. Казалось, весь мир напоён гудением авиационных моторов. Бомбы падали там, где за невысокой грядой прибрежных холмов угадывалось широкое течение Дона.
Девятка самолётов, появившись, как обычно, с солнечной стороны, начала перестраиваться в цепочку, не доходя до рощицы, где расположился дивизион. Писарчук сказал:
— Наши!
— Бомбы будут наши, — хмуро ответил Белкин.
В ярчайшем солнечном сиянии Земсков первым различил поджарые фюзеляжи и угловатые крылья «Юнкерсов-87». Он закричал «К бою!» и бросился к ближайшему орудию.
Ведущий бомбардировщик уже нырнул в пике, когда Сомин заметил, что на лейтенанте нет каски. Быстро сорвав свою, он надел её на Земскова, а сам вскочил на платформу орудия. По команде Земскова пушка уже открыла огонь. Вслед за ней застучали другие зенитные установки, но самолёт успел сбросить бомбы. Одна из них разорвалась неподалёку от орудия Сомина. Взрывной волной сержанта сбросило на землю. Он тут же вскочил и только тогда заметил, что правая рука у него в крови. Весь кустарник заволокло дымом. В грохоте разрывов потонули выстрелы орудий. Сомин хотел снова взобраться на орудие, но у него закружилась голова, перед глазами поплыли красные полосы. Рука от кисти до плеча горела огнём.
Белкин соскочил с платформы и обхватил Сомина за плечи.
— Остаёшься за меня, — сказал ему Сомин.
— Не бойся, все нормально! — ответил наводчик и, усадив своего командира под кустом, снова полез на платформу. Приближалась новая группа самолётов.
В то время когда «юнкерсы» бомбили дивизион, Арсеньев получил приказ немедленно вывести свою часть на западную окраину Ростова, в район каменоломен. Капитан-лейтенант пошёл по подразделениям, чтобы посмотреть, велики ли потери. В первой батарее был убит один из командиров орудий.
— Кого назначите? — спросил Арсеньев.
— Думаю перевести Дручкова с первого орудия, — ответил Николаев, — а Шацкого назначить на прежнюю должность.
— Добро! Выводите батарею на шоссе.
Арсеньев пошёл дальше. Фельдшер Горич с помощью санинструкторов быстро перевязал четверых раненых и побежал к автоматическому орудию. Здесь уже был Яновский.
— Сомин, в санитарную машину! — приказал комиссар. Сержант поддерживал здоровой рукой раненую кисть, наскоро обмотанную бинтом.
— А вы гарантируете, что меня вернут в нашу часть? — спросил он.
«Вот народ! — подумал Яновский. — Как я могу ему дать гарантию?» — Ничего я вам не гарантирую. Марш в санитарную машину!
Горич уже размотал руку Сомина:
— Пальчик у тебя оторвало! — он полил раненую руку иодом прямо из флакона.
— Только один палец? — от резкой боли у Сомина снова все завертелось в глазах. — Разрешите остаться на орудии, товарищ комиссар!
Долго разговаривать было некогда. Комиссар махнул рукой и пошёл к другим раненым. Их было человек десять. Трое уже не нуждались в госпитале. Матросы рыли под деревьями братскую могилу.



2. В КРАСНОМ КРЫМУ — ТАНКИ!

До огневой позиции было не более получаса хорошего хода. Но минут десять потеряли из-за бомбёжки. Арсеньев вёл дивизион с наибольшей скоростью, которую позволяла изрытая дорога. По обочинам валялись разбитые машины, брошенное военное снаряжение и трупы лошадей.
Сомин, стоя на платформе своей машины, держался здоровой рукой за ствол орудия. За поворотом показалась поляна. Все здесь было чёрным от гари и развороченной бомбами земли. У самой дороги одинокая зенитная пушка задрала в небо обгоревший ствол. Несколько трупов лежало в разных позах среди множества стреляных гильз, которые устилали все пространство вокруг орудия. У штурвала сидел присыпанный землёй наводчик. Руки его, казалось, прикипели к штурвалу.
«Чего он сидит здесь?» — подумал Сомин и тут же понял, что перед ним мертвец.
— Гаджиев! — воскликнул Белкин.
На тёмной гимнастёрке блестел орден Красного Знамени. Чёрное лицо с горбатым носом прижималось к коллиматору. Очевидно, весь расчёт был уничтожен прямым попаданием.
Страшное видение осталось уже позади, когда Лавриненко решился сказать то, что пришло в голову всем:
— Вот и нам так будет!
Ему никто не ответил. Машины подходили к огневой позиции.
Сомин поставил своё орудие неподалёку от первой батареи. Подошёл Земсков. Он протянул Сомину каску и молча показал вмятину от осколка.
— Вот судьба! — меланхолически заметил Лавриненко. — Как раз угодил бы в висок, товарищ лейтенант.
— Не судьба, а человек, — ответил Земсков. — Жаль не могу тебе пожать руку, Сомин. Как самочувствие?
Рука у Сомина, конечно, болела, но не сильно. Он наклонился к лейтенанту:
— А тот зенитчик… Помните Гаджиева?
— Видел, — кивнул Земсков. — Ничего не поделаешь, Володя, война.
К орудию подбежал Косотруб:
— Товарищ лейтенант, вас вызывает командир дивизиона.
Командный пункт Арсеньева находился на холмике, где уже был вырыт небольшой окоп. Отсюда открывался необозримый степной простор. Пыльные дороги убегали вдаль. Одна из них вела к посёлку Красный Крым, куда должна была выйти первая батарея. Полчаса назад в Красный Крым уехал Рощин. Арсеньев дожидался его возвращения, нетерпеливо поглядывая на часы. Впереди дивизиона уже не оставалось никаких других частей. Морякам предстояло одним задержать на этом участке немецкие танки. Они могли появиться в любой момент.
Николаев в пехотной гимнастёрке и мичманке, с биноклем на шее ждал тут же на КП. Когда Арсеньев в третий раз посмотрел на часы, он сказал:
— А что, если мне сразу двинуться в Красный Крым? Немцев там нет. У Рощина что-нибудь случилось с машиной.
Арсеньев нахмурился:
— Без разведки выходить нельзя.
Отделения разведки всех трех батарей были уже разосланы по разным направлениям. На командном пункте оставались только двое дивизионных разведчиков — Косотруб и Журавлёв.
— Пошлём Земскова, — предложил Яновский. Арсеньев согласился:
— Пусть берет Косотруба и Журавлёва и едет на своей пулемётной машине.
Отъехав полкилометра от дивизиона, Земсков услыхал длинные очереди зенитных автоматов и остановил машину.
— Наши стреляют! — сказал Косотруб, перегнувшись через борт и заглядывая в кабину.
«Эх, черт, — подумал Земсков. — Как они там без меня?»
Полуторка снова помчалась по шоссе, а там, позади, три зенитных орудия молотили изо всех сил по самолётам, появившимся над дивизионом.
Сомин, стоя рядом со своей пушкой, до хрипоты выкрикивал команды. Ему не пришлось воспользоваться уроком Гаджиева. Раненая рука мешала самому сесть за штурвал, но Белкин справлялся превосходно. Когда ствол орудия уже раскалился от непрерывной стрельбы, один из самолётов спикировал прямо на пушку.
— Нулевые установки! — закричал Сомин. Белкин понял его. Он прекратил стрельбу, вцепился изо всех сил в штурвал. Его круглое, чуть рябоватое лицо с хитрыми крестьянскими глазами преобразилось. Ничего он не видел в этот момент, кроме самолёта в перекрестии коллиматора. Вероятно, он не слышал даже угрожающего воя пикировщика.
Эти секунды показались Сомину вечностью. Уже готов был Лавриненко с перекошенным от ужаса лицом спрыгнуть с машины, уже задрожали руки у невозмутимого Писарчука, уже срывался с запёкшихся губ Сомина крик «Огонь!», когда Белкин рывком ноги нажал педаль. Если бы жив был старший сержант Гаджиев, он наверняка сказал бы: «Сбивал его к чёртовой матери, матрос!», потому что самолёт был сбит. Он взорвался в воздухе на собственных бомбах, которые не успел сбросить, и далеко разлетелись горящие обломки.
Время приближалось к полудню, когда появился Рощин. Он сидел в кузове своей полуторки. Кабина была занята Людмилой. Оставив девушку в машине, Рощин поднялся на КП.
— Земскова встретили? — первым делом спросил Яновский.
Рощин от изумления потерял дар речи.
— Ну, что вы молчите? — лицо Яновского не предвещало ничего доброго. — Видели немцев?
— В Красном Крыму их нет, — сказал Рощин, — а Земскова я не видел.
Рощин действительно не мог видеть Земскова потому, что в Красном Крыму он не был. Утром он договорился с Людмилой, что заедет за ней в Ростов на улицу Будённого № 18. Девушка решила перехитрить командира дивизиона. Когда ей вручили направление в штаб тыла армии, уже перебравшийся за Дон, она сказала Рощину:
— Я туда не поеду. Охота была! У меня в Ростове есть знакомые. Когда дивизион выйдет на передовую, любыми средствами постарайся за мной заехать. Ты привезёшь меня в часть, а там уже будет не до меня. Понял?
Согласиться на этот план мог только такой легкомысленный человек, как Рощин. Вначале он возражал, но Людмила начала ему нашёптывать такие убедительные доводы, что лейтенант в конце концов сдался. Получив приказание выехать в Красный Крым, Рощин погнал машину в Ростов. «Успею, — думал он, — до Ростова десять минут езды по шоссе. Захвачу Люду и кратчайшим путём махну в Красный Крым. Немцев там нет все разно. За сорок минут я обернусь».
Все вышло иначе. До центра Ростова он добирался долго, потому что дорога была заполнена отступающими частями. Квартира по улице Будённого восемнадцать оказалась запертой. На двери белела записка, приколотая булавкой: «Геня, жди меня тут. Я скоро буду. Целую, Люда».
Рощин выругался, но остался ждать.
Разведчик Иргаш — сосредоточенный, немногословный казах, подвижный, как шарик тёмной ртути, сорвал с дверей записку и сказал лейтенанту, пуская по ветру обрывки лаконичного послания Людмилы:
— Капитан-лейтенант с нас голову снимет. Наплюйте на эту бабу!
Рощин и сам понимал, что влип в нехорошую историю, но все-таки он ждал. Людмила пришла минут через пятнадцать.
— Что в Ростове делается! Полный кавардак! — сообщила она. — Все бегут за Дон. Ужас какой-то. Поехали скорей в часть.
С трудом выбравшись из города, машина мчалась по обочине дороги, ныряя и подпрыгивая на выбоинах. Шоссе было забито подводами и артиллерией. Только теперь Рощин понял, какую оплошность он совершил. Ведь в дивизионе уже давно ждали его сообщения.
Постепенно шоссе пустело. Рощин «жал на всю железку». Он сверился с картой, посмотрел на часы и понял, что попадёт в дивизион в лучшем случае через час. Навстречу, со стороны Красного Крыма, ехали рысью кавалеристы. Рощин остановил их:
— Вы из Красного Крыма?
— Булы там, — ответил мрачный старшина, сидевший на рыжей кобыле, — а что?
— Немцы там есть?
Старшина помедлил, протирая красные глаза тыльной стороной грязной руки:
— Не, нема!
— Точно вы знаете?
Старшина вдруг рассердился:
— Кажу нема, значит нема!
— А когда вы там были?
— Тьфу ты «когда»? Часов у десять утра. Нема там нияких немцев.
— А может, они после вас туда пришли?
Кавалерист стегнул плетью рыжую кобылу:
— Поихалы, хлопцы! А ты, товарищ лейтенант, як не вирыш, то пиды сам подывысь.
Лейтенант не поехал смотреть сам.
— Немцев там нет, — сказал он шофёру, — давай в часть.
— Поедем в Красный Крым, — настаивала Людмила. — Ты сопляк, а не моряк! Из-за бабы сорвал разведку. Наплюю тебе полную морду и Арсеньеву доложу! — кричала она, но Рощин не стал её слушать. Он повернул машину и через полчаса уже был в дивизионе. А ещё через несколько минут, когда батарея Николаева уже выходила из каменоломен, влетела пулемётная установка Земскова. Кузов и кабина машины были в нескольких местах пробиты пулями.
Земсков в изодранной окровавленной гимнастёрке, шатаясь, поднялся на командный пункт. Его светлые волосы потемнели от пыли и прилипли ко лбу.
— В Красном Крыму — танки! — сказал он. — Передовой отряд. С запада идёт танковая дивизия, а возможно, корпус.
Арсеньев так посмотрел на Рощина, что у того задрожали колени и какая-то жилка начала биться под глазом.
— Были вы в Красном Крыму?
Рощин молчал. Его челюсти одеревенели. В это время на КП появилась Людмила. Она надвинулась на Рощина, сжав кулаки:
— Говори, сукин сын, трус!
Этот неожиданный натиск вернул Рощину дар речи.
— Товарищ капитан-лейтенант, — сказал он, отстраняя девушку, — в Красном Крыму я не был. Кавалеристы, армейские разведчики, которые ехали оттуда…
Арсеньев побагровел от гнева. Он подошёл вплотную к Рощину, расстёгивая кобуру. Яновский схватил его за руку:
— Сергей Петрович, не время! Давай выслушаем Земскова.
Отдышавшись и выпив воды, Земсков рассказал, что в посёлке он сначала никого не обнаружил. Вдвоём с Косотрубом они осмотрели несколько дворов и, прижимаясь к саманной стене плодосушки, вышли к колхозному саду. Косотруб поднял с земли какую-то бумажку и показал Земскову. Это была этикетка от сгущённого молока с надписью «Milch».
— Они тут! — сказал Земсков. Осторожно пробираясь вдоль ограды, он указал Косотрубу в глубину сада. Там стояли между яблонями танки, небрежно замаскированные ветками. Земсков насчитал двадцать машин. Между танками кое-где сидели и лежали солдаты. Телефонный провод уходил в степь, исчезая в траве. Издалека доносился гул моторов. Земсков и Косотруб пристально всматривались в степную даль. Сигнальщик первым заметил движущиеся тёмные точки там, где облака касаются земли. Земсков навёл бинокль. Десятки танков шли развёрнутым строем по степи.
В стороне послышался шорох шагов. Из-за угла плодосушки вышли несколько солдат в серо-зелёных мундирах. Косотруб хлестнул их очередью из автомата и вслед за лейтенантом побежал к машине. Сзади разорвалась граната. Земсков почувствовал, что ему обожгло спину. Перескочив через плетень, они выбежали на улицу. До машины оставалось метров двести, когда пулемётчик Калина увидел, что за Земсковым и Косотрубом гонится полтора десятка немцев. Он ударил по преследователям из всех четырех стволов своего пулемёта. Разведчики на ходу вскочили в машину. Шофёр дал газ.
Уже отъехав на порядочное расстояние от хутора, Земсков увидел, что за ними гонится танк. Пулемётная очередь прошила кабину. К счастью, пули никого не задели. Лёгкая полуторка мчалась по накатанной степной дороге, как самолёт. Из танка дали ещё несколько очередей, но машина уже скользнула в ложбинку, едва не перевернувшись на повороте.
Выслушав доклад Земскова, Арсеньев повернулся к Николаеву:
— Первая батарея, залп по Красному Крыму. С этой позиции. Дивизиону подготовиться к стрельбе прямой наводкой.
Когда прогремел залп, фельдшер Юра Горич, который уже успел осмотреть Земскова, доложил капитан-лейтенанту:
— Шестнадцать мельчайших осколочных ранений в спину. Неприятно, но не опасно.
Арсеньев сел рядом с Земсковым на край окопа:
— Как чувствуете себя? — Он вытащил из кармана портсигар.
— По-моему, прилично, — с трудом улыбнулся Земсков, беря папиросу. — Разрешите идти к моим орудиям?
— Нет. Останетесь начальником разведки. Рощина отдаю под суд. Командиром батареи ПВО — ПТО назначьте любого из командиров орудий по вашему усмотрению.
— Товарищ капитан-лейтенант, посмотрите! — сказал наблюдатель. Арсеньев взглянул в стереотрубу. По степи широким фронтом шли танки. Их было много. Больше, чем людей в дивизионе.
— Ну, как дела, Сергей Петрович? — спросил Яновский. — Справимся?
Арсеньев встретился взглядом с комиссаром и тихо ответил:
— Пожалуй, будет не легче, чем в Констанце. И все-таки назад я не пойду, пока есть хоть один снаряд.
— Правильно! — сказал кто-то за его спиной. Он обернулся и увидел Шубину.
— Опять вы тут болтаетесь?
Глаза Людмилы налились слезами. Положение спас Юра Горич:
— Можно её забрать в санчасть? Разрешите, товарищ капитан-лейтенант. Я не справляюсь.
Командир дивизиона не слышал слов военфельдшера. Он снова смотрел в стереотрубу. Танки приближались. Они уже были видны простым глазом. В небе снова появились бомбардировщики. Арсеньев прикурил от окурка новую папиросу:
— Карту! Командиры батарей — по местам!



3. МОРСКАЯ ЧЕСТЬ

Первый залп Арсеньев дал дивизионом. Начальник штаба осторожный майор Будаков считал это опрометчивым, так как залп выдал расположение всех батарей. Но Арсеньев знал, что делает. Удар был ошеломляющим.
— Семь, восемь, девять, — считал Косотруб. — Одиннадцать танков горят!
Все, кто был на командном пункте, увидели, что танки остановились. Это был первый успех, потому что боевой порядок врага был нарушен. Дальше все шло по плану Арсеньева. Батареи стреляли поочерёдно. Пока одна вела огонь, другая заряжалась, а третья меняла позицию. Залпы следовали почти беспрерывно. Реактивные снаряды срывались со спарок, и через несколько секунд доносились разрывы. Танки продвигались вперёд короткими рывками, все время стреляя из пушек. Их снаряды падали между боевыми машинами, у командного пункта, спереди и сзади. Густое облако пыли, дыма и гари встало над дивизионом. Солнце палило нещадно. Обливаясь потом, матросы вытаскивали из ящиков снаряды. Обычно каждый снаряд брали два человека. Но у некоторых орудий можно было увидеть здоровяка, который, в одиночку ухватив снаряд длиной немногим меньше человеческого роста, поднимал его выше головы и с размаху вгонял на спарки боевой машины. Как только все спарки оказывались загруженными, командир орудия кричал: «В укрытие!» — матросы отбегали от машины и командир поворотом ручки выпускал весь запас.
Так продолжалось несколько часов. Дивизион не подпускал танки ни в лоб, ни с флангов. И с каждым залпом вспыхивали в степи дымящиеся костры, будто горела пакля, пропитанная маслом.
Снова сменили огневую позицию. Связисты то бегом, то ползком, волоча за собой катушки, прокладывали телефонные линии. Один из них — низкорослый белявый паренёк остановился, чтобы срастить концы провода, перебитого осколком. Небольшой снаряд разорвался в нескольких шагах от него. Оглушённый юноша упал, закрывая лицо руками. Он пролежал несколько секунд, потом приподнялся и вскрикнул от невыносимой боли в ноге. Санинструктор с сумкой уже бежал к нему.
— Провод! — прохрипел связист, но санинструктор не слушал его. Он поволок раненого, взвалив его на спину, а в это время телефонист командного пункта орал в трубку:
— Комбат один! Комбат один! Товарищ Николаев, отходите, вам заходят во фланг.
Телефонист первой батареи тоже безуспешно кричал и дул в микротелефонную трубку. Телефон не работал. Вдали на холмике командного пункта что-то мелькало.
Николаев поднёс к глазам бинокль. Он увидел на фоне неба, на самой вершине бугра, человека, размахивающего двумя красными флажками.
— Морской семафор! — воскликнул командир батареи.
Когда в станице Крепкинской по распоряжению Арсеньева во всех подразделениях изучали сигнализацию флажками, многим это казалось прихотью командира дивизиона, но семафор пригодился.
— Он… Твёрдо… Ха… Он… — повторял Николаев, следя за взмахами рук сигнальщика. — Это же Косотруб! Вот чертяка! Сейчас убьют!
Вероятно, враги тоже заметили сигнальщика. Несколько снарядов разорвалось на бугре, но Косотруб был словно заколдован. Он только быстрее замахал руками.
— Добро… Иже… Твёрдо… Есть… Отходите, обходят справа, — понял Николаев.
Три боевые машины немедленно снялись с места. Четвёртая не заводилась. Шофёр и командир установки Дручков, стоя на высоком буфере, копались в моторе. Остальные заняли круговую оборону. Их было всего десять человек вместе с Николаевым — командиром батареи. Пригибаясь в высокой траве, подходила цепочка немецких автоматчиков. Матросы встретили их дружным огнём из карабинов. Автоматчики залегли, но с фронта уже подползали два танка.
Шофёр крикнул Николаеву:
— Комбат, надо подрывать машину и уходить!
— Не разрешаю, — отрубил Николаев. — Кладите снаряды на ящики.
С помощью матросов он уложил на пустые ящики от боезапаса шесть реактивных снарядов, придал им небольшой угол возвышения.
— Бензин!
Дручков уже понял намерение комбата. Прямо из канистра он облил бензином ракетную часть снарядов.
— Отойдите! — Николаев чиркнул спичкой. Бензин вспыхнул. Командир батареи едва успел отскочить. Выбрасывая струи огня, снаряды сорвались с ящиков и полетели вперёд над самой травой. От взрывов все затряслось вокруг. Бойцы прижались к земле под градом свистящих осколков. Когда Николаев поднял голову, он увидел, что один из танков перевернулся набок, уткнувшись стволом в землю. Второй был охвачен пламенем.
— Толково! — похвалил сам себя Николаев. Но уже с двух сторон снова наступали немецкие автоматчики. Пуля попала в голову шофёру. Ещё один матрос упал навзничь, широко раскинув руки. Николаев подбежал к машине. Мотор работал. Дручков радостно закричал из кабины:
— Порядок!
Выкрики на немецком языке доносились уже с тыла. Из травы поднялась голова в каске. Николаев увидел направленный прямо на него воронёный ствол автомата. «Обошли, окружили со всех сторон!» — пронеслось в его сознании. В это время раздался знакомый голос:
— А ну, держи, фриц!
Несколько гранат разорвались одновременно. Застрекотали автоматы. Мичман Бодров опрокинул ударом приклада немца, который целился в Николаева. С Бодровым было человек шесть.
— Фарватер открыт! — крикнул мичман. — Полный ход!
Под прикрытием автоматного огня боевая машина тронулась. За рулём сидел помощник водителя. Николаев вскочил на подножку. Несколько пуль просвистело мимо него, но немцы уже, видно, поняли, что добыча от них ускользнула. Мичман со своим маленьким отрядом двинулся вслед за машиной. Нужно было торопиться. С фронта снова приближались танки.
Солнце опускалось, но жара не ослабевала. Во всех батареях уже были потери. Арсеньев и не помышлял об отходе. Теперь он чувствовал себя уверенно, как в боевой рубке корабля. Однако напряжение этого дня давало себя знать. Люди заметно устали. Яновский решил пройти по батареям. У Николаева все было в порядке. Возвращённая боевая машина встала в строй. Комиссар подошёл к орудию Шацкого. Моряки работали лопатами. Они подрывали землю под колёсами машин, чтобы можно было вести огонь прямой наводкой.
«Вот когда пригодился совет генерала Назаренко», — подумал Яновский. Этот бой ничем не напоминал прежние выходы на передовую под охраной авиации и пехоты. Теперь надо было полагаться только на себя. Обойдя все батареи, Яновский вернулся на КП.
— Сергей Петрович, давай-ка подымем флаг, — предложил он.
Через несколько минут Флаг миноносца взвился на длинном шесте. Его увидели на огневых позициях всех батарей.
Клычков, только что закончивший наводку по новому ориентиру, толкнул локтем второго наводчика:
— Гляди, наш флаг!
Тот кивнул головой:
— Ясно. Стоять здесь будем до последнего.
— Ничего не попишешь, браток. Ростов!
У комендора с лидера «Ростов» были те самые мысли, что и у капитан-лейтенанта Арсеньева.
Земсков тоже увидел, как над КП поднялся Флаг миноносца. В это время он направлялся в санчасть, чтобы сменить промокшую повязку. Санчасть помешалась за холмом, в хатенке с сорванной крышей. У завалинки лежал на плащ-палатке матрос. Вытянутые ноги в кирзовых сапогах казались непомерно большими. Лицо было закрыто бескозыркой. Волосы чуть шевелились под ветром.
— Только что умер, — пояснил Юра Горич. — Как ты?
— Все в порядке. Не мешало бы сменить повязку, пока есть возможность.
В сторонке, под деревом, сидел на земле, обхватив голову руками, лейтенант Рощин. Рядом валялась его пустая кобура.
— Ты что здесь делаешь? — спросил Земсков, скидывая гимнастёрку. — Ранен?
Рощин недружелюбно посмотрел на него:
— К сожалению, не ранен, товарищ начальник разведки. Арестован.
Из домика вышла Людмила. Земсков укоризненно взглянул на неё:
— Из-за вас! — он кивнул в сторону Рощина.
Девушка начала разматывать пропитанные кровью бинты Земскова. Её прикосновения были лёгкими и осторожными. Земсков почти не чувствовал боли, но она при каждом обороте бинта шептала:
— Терпи, мой хороший, ну ещё минуточку…
Её волосы касались то лица, то руки, то плеч Земскова. Он, может быть, сказал бы Людмиле что-нибудь хорошее, когда она закончила перевязку, но снова заработали гвардейские батареи — все три сразу. Огонь танков усилился. Разрывы их снарядов по ту сторону холма слились в сплошной грохот. Земсков успел только сказать:
— Спасибо! — и быстро пошёл по склону холма, заросшего чертополохом.
— А мне-то что делать? — крикнул ему вдогонку Рощин.
Земсков обернулся:
— Иди на любую батарею, подавай снаряды.
— И то дело. Все лучше, чем здесь, — вздохнул Рощин. Он подобрал свою кобуру и вразвалку пошёл за Земсковым. Людмила проворчала ему вслед:
— Юбочник! Моряк называется…
На командном пункте Земсков увидел незнакомого генерала с артиллерийскими эмблемами.
— Отходите за водный рубеж, — говорил генерал Арсеньеву. — Мы не можем рисковать вашим дивизионом.
— Но у меня ещё есть снаряды, — возражал Арсеньев. — Морская честь не позволяет сейчас уйти.
Стоявшая под холмом батарея ударила прямой наводкой, и все увидели, как загорелось ещё несколько танков.
— Делайте, как хотите! — согласился генерал. — Вы, видно, остановите самого черта.
Арсеньев проводил генерала до машины и снова вернулся на свой командный пункт. Стемнело. Теперь вести огонь всем дивизионом было нецелесообразно. Батареи действовали самостоятельно. Из тёмной степи подползали невидимые танки. Они обнаруживали себя только вспышками орудийных выстрелов. Можно было продержаться и дольше на этом рубеже, но Арсеньев опасался, что дивизион в темноте обойдут с фланга. Батареи по очереди начали отходить к Ростову. Они отступали после каждого залпа, пока не оказались в центре города.
В путанице переулков боевая машина Шацкого отстала от батареи. Ростов горел. Фасад оперного театра с его колоннами и фронтоном, розовевшим в отблесках пламени, казался какой-то странной декорацией среди нагромождения щебня и вывороченных фонарных столбов.
Шацкий велел водителю въехать задними колёсами на высокую бровку тротуара. «Будем пока воевать сами», — решил он.
Тёмная площадь лежала перед ним. Сюда сходились пучком несколько улиц. Вскоре у выхода одной из них показался танк. Он остановился, осторожно поводя башней с длинным стволом, как зверь, который осматривается, выйдя на лесную поляну. Дрожащий блик из окна догоравшего дома освещал его приземистый бок.
— Полундра! — заревел Шацкий. — Все от машины! — И он рванул рукоятку на три контакта. Три огненные полосы прочертили площадь. От разрывов вздрогнули каркасы домов. Крупный осколок высадил лобовое стекло машины.
— Вот зараза! Так своими осколками побьёт, — проворчал Шацкий, вытирая лицо внутренней стороной бескозырки. Однако он продолжал вести огонь прямой наводкой, расстреливая в лоб каждый танк, выходящий на площадь.
Израсходовав все снаряды, Шацкий приказал бойцам залечь с противотанковыми гранатами вокруг машины, а сам отправился искать свою батарею. На соседних улицах шёл бой. То тут, то там грохотали гвардейские реактивные установки. У одной из них Шацкий увидел своего комбата.
— Расстрелял все снаряды. Машина и люди в порядке, — коротко доложил матрос.
— Добирайся сюда. Боезапас кончается, — ответил, не оборачиваясь, Николаев. — Скоро двинемся к Дону.
Когда во всем дивизионе не осталось ни одного снаряда, Арсеньев повёл свои машины к переправе.



4. ПЕРЕПРАВА

Высокий берег и все прилегающие улицы были запружены людьми и подводами. Близился рассвет. В побледневшем предутреннем небе плыли лёгкие, едва различимые облака. На востоке они уже алели. Тысячи людей тревожно всматривались в небо, боясь услышать шум приближающихся самолётов. Но пока слышен был только разноголосый гул толпы и рокот множества перегретых моторов тягачей и автомобилей, которые стояли впритык друг к другу, вперемежку с подводами и фургонами.
Когда белесый свет наступающего дня разлился над берегом, вся эта масса людей, лошадей и машин загудела громче. Подобно потокам воды, устремляющимся со склонов гор, в узкую воронку переправы стекались военные части, обозы, госпитали и тысячи жителей Ростова. Из-под тёмной ещё западной стороны неба напирало на город нечто огромное и безжалостное. Толкая друг друга, люди рвались вперёд, ничего не видя, кроме свинцовой воды, за которой раскинулся отлогий песчаный берег. Тупая сила сметала беспорядочное человеческое месиво вниз с уклона, как ладонь сметает крошки со стола. Этой силой был страх. Страх превращал роты и батальоны, полки и дивизии, ещё недавно действовавшие как слаженный механизм, в скопище отдельных людей, уже не слышащих и не слушающих никаких приказаний. Лязг гусениц тракторов, храпение взмокших, исполосованных кнутами лошадей, надрывный рокот моторов, окрики охрипших командиров, стоны раненых, ругань и плач сливались в адскую какофонию, от которой мог бы обезуметь и смелый человек. Некоторые воинские части ещё сохраняли какое-то подобие порядка, но в густые колонны пропылённых пехотинцев то и дело втискивался громадными колёсами грузовик из соседней части или машина, переполненная беженцами с пёстрыми и грязными узлами. Попав в чужую колонну, машина или повозка уже не могла выбраться оттуда и продолжала медленно ползти вперёд, потеряв всякую связь со своей частью. Впрочем, это мало кого занимало. Люди цеплялись за борта машин, срывались под колёса и снова взбирались в кузов, чтобы поскорее попасть на тот берег, а в это время другие соскакивали с машин чуть ли не на голову идущим, потому что им казалось, будто пешком легче выбраться из этой неразберихи.
Так выглядела ростовская переправа в тот момент, когда Арсеньев привёл туда свою колонну. Сомин с высоты своего орудия видел вокруг себя множество голов в пилотках, в касках, в фуражках, кепках и в платках. Тысячи лиц, покрытых толстым слоем пыли и копоти, смешанной с машинным маслом, сливались перед его глазами в одно лицо, искажённое усталостью и страхом.
Яновский, стоя на подножке боевой машины, старался обнаружить хоть малейший просвет среди орудийных стволов, колёс, ящиков и человеческих тел, в который можно было бы протиснуть первую машину колонны. «Если не распутать этот клубок, — думал он, — здесь будет невиданная мясорубка. Какая, к черту, оборона на том берегу? Здесь думают только о том, чтобы перебраться через реку, а там беги, сколько хватит сил! Где генералы, где люди, которым поручено переправлять войска? Кто занимается гражданским населением? Только бы эта мутная волна паники не захватила дивизион». Он оглянулся. Боевые машины стояли впритык друг к другу, за ними вытянулись по склону полуторки боепитания, санчасть, летучка, штаб и в самом хвосте — орудия ПВО — ПТО. Люди пока вели себя спокойно, только поглядывали на небо, уже охваченное восходом. Солнце подымалось из-за Дона. Вода из свинцовой становилась голубой. Таяли на глазах ночные облака, как бы уступая место другим обитателям неба, которые вот-вот должны были появиться.
С несколькими матросами и командирами Арсеньев пробрался пешком к самой переправе. У въезда на понтонный мост толпа клокотала и бурлила водоворотом, то втягивая находившихся с краю, то выталкивая какую-нибудь повозку или всадника, который на мгновение вскидывался над толпой, подняв лошадь на дыбы, а потом снова нырял вниз, смешиваясь с остальными. Все вертелось на одном месте, а на мост не мог спуститься никто, так как примерно до середины реки он был загружен так густо, что понтоны погрузились доверху. Вода шла уже через дощатый настил. Вторая — дальняя часть моста пустовала. Громоздкий гусеничный трактор стал поперёк и заглох, преградив всякое движение по переправе. Ошалевший водитель без толку дёргал за бортовые фрикционы, ему со всех сторон грозили наганами и кулаками. Ясно было, что трактор нужно немедленно сбросить с моста, чтобы открыть движение, но усилия всех столпившихся вокруг были направлены в разные стороны. Полковник с красным лицом уже не кричал, а хрипел, что застрелит всякого, кто попытается сбросить трактор. Стоя на радиаторе, он без конца лязгал затвором пустой винтовки. Все патроны и из винтовки, и из пистолета, засунутого за голенище, он давно уже расстрелял в воздух, пытаясь навести порядок. Ординарец полковника, стоя чуть поодаль на свободной части моста, истошно призывал с того берега какого-то капитана Коврижкина, который, вероятно, должен был привести другой трактор, чтобы вытащить пробку из горла переправы. Но тщетно вспоминал ординарец отца, мать и все семейство Коврижкиных. Капитан был уже, по меньшей мере, километров за десять от переправы.
— Сейчас доберусь хоть вплавь до трактора и сброшу его, — решил Арсеньев. Кто-то тронул его за плечо. Арсеньев обернулся: — Товарищ генерал!
Назаренко показал рукой на понтонный мост:
— Видите, что там? Берите, Арсеньев, своих людей, трактор — в воду и переправляйте дивизион. Дайте карту.
Арсеньев раскрыл планшетку. Генерал отметил карандашом точку скрещения двух дорог.
— В двенадцать часов дня вы должны занять оборону вот здесь. Склад боезапаса догоните по дороге. Он уже на том берегу. Не обращайте внимания ни на что. Ваше дело — бить немцев, как под Ростовом.
— Есть, товарищ генерал.
— Подождите. Оставьте в моё распоряжение человек двадцать, нет — десять матросов с дельным командиром. Постараюсь навести здесь порядок. — Он крепко пожал руку Арсеньева: — Ну, счастливо, Сергей Петрович. Встретимся в станице Кагальницкой на том берегу.
Выбравшись из толпы, Арсеньев быстро осмотрел берег. Он заметил что-то у самой воды и крикнул Бодрову:
— Шлюпку!
Бодров на миг усомнился в здравом уме капитан-лейтенанта. Не думает ли он, что мы на лидере? Но морская глотка уже выпалила привычное: «Есть — шлюпку!»
Под кручей обрывистого берега метров на сто выше по течению высовывался из воды полузатопленный барказ. На него навалили столько скарба, что судёнышко осело и черпнуло бортом, ещё не отойдя от берега. Людей у барказа не было. Вероятно, они бросили своё добро, чтобы хоть самим перебраться через Дон.
Бодров понял приказ капитан-лейтенанта. Он взял человек десять матросов и первым начал спускаться с кручи, цепляясь за кустики жёлтой травы, обдирая руки и одежду о камни. Шацкий не удержался и покатился кубарем, но сумел вовремя ухватиться за какую-то корягу. Один за другим матросы спускались к воде. Выгрузить ящики и мешки было делом одной минуты.
— А ну, взяли! — командовал Бодров. — Разом!
Матросы ухватились за цепь на носу. Кое-кто вошёл по пояс в воду, подталкивая тяжёлый барказ, который нехотя выполз на берег. Его тут же перевернули, чтобы вылить воду, и снова спустили на Дон. Две пары весел валялись на песке.
— Шацкий, Клычков — на весла! — Бодров сел на корму.
— На воду! Р-рраз!
Повинуясь привычным матросским рукам, барказ рывком отошёл от берега. Шацкий и Клычков гребли, как на состязаниях в Севастополе в День Военно-Морского Флота. Казалось, даже сам Дон, словно дикий конь, сбросивший уже немало седоков, понял, какой всадник вскочил в седло. Плеснула косая береговая волна. Подхваченное течением судёнышко пулей пролетело расстояние до того места, где ждали Арсеньев и Земсков.
— Левым табань! Правое — на воду. Товсь! Товарищ капитан-лейтенант, шлюпка подана! — доложил Бодров, подняв ладонь к мокрой мичманке.
Арсеньев одним прыжком вскочил в барказ, не коснувшись рукой борта, и застыл как вкопанный. Земсков перебрался на лодку не так лихо, но тоже быстро. Не прошло и минуты, как барказ причалил к середине моста, рядом со злополучным трактором. На мгновение здесь стихли крики и брань. Матросы без всякой команды схватились за трактор.
— А вы чего стоите? — крикнул Арсеньев на толпившихся вокруг людей. — Взяли!
Полковник, лицо которого из красного уже стало синим, как у удавленника, нацелился в Арсеньева из пустой винтовки:
— Не разрешаю! Назад! Я — полковник!
— А я капитан-лейтенант, — спокойно ответил Арсеньев, — выполняю приказ гвардии генерала Назаренко. Слезайте, полковник, не то выкупаетесь вместе с трактором.
Когда кто-нибудь толково берётся за дело, которое раньше не спорилось, все начинают помогать. Трусы идут в бой вслед за храбрыми. В присутствии решительного, проворного человека нерешительные и растерянные становятся уверенными и быстрыми. Таков закон человеческой психологии.
Не меньше сорока человек облепили со всех сторон трактор. Синий полковник, кряхтя, слез с радиатора и побрёл вместе со своим ординарцем искать капитана Коврижкина, даже не взглянув на берег, где оставалась чуть ли не половина его солдат.
Как только трактор, задержавшись на миг на краю настила, обрушился в воду, все на переправе пришло в движение. Оставив четырех матросов на середине моста, Арсеньев с остальными быстро добрался до правого берега на бодровском барказе. Обозы и орудия, машины и пехотинцы двигались по понтонному мосту. Их место на небольшой площадке на берегу немедленно занимали новые машины и подводы, стремившиеся влезть на переправу сбоку, вклинившись в общий поток.
— Так дело не пойдёт! — сказал Назаренко. — Гвардии моряки — ко мне!
К нему подошли все те, кто был с Арсеньевым, и ещё человек двадцать во главе с Яновским. Живой коридор выстроился у въезда на переправу — две шеренги матросов, повёрнутые спинами друг к другу.
Клубок постепенно распутывался. Движение пошло быстрее. Через полчаса первая машина морского дивизиона спустилась на переправу. Одна за другой боевые установки пролетали по прыгающим доскам настила. Рядом, спотыкаясь и падая, брели пешеходы — смертельно усталые, потные люди с дикими глазами и тяжёлым хриплым дыханием. Старик в фетровой шляпе и нательной рубашке толкал перед собой детскую коляску, наполненную домашним скарбом, среди которого сверкал на солнце медным боком чайник, придавленный толстенной книгой. Женщина, прикрывая грязной тряпкой обожжённое солнцем лицо, тащила за руку босого мальчишку. Второй ребёнок сидел в корзинке у неё на плечах. Солдат с загипсованной ногой передвигался вприпрыжку, опираясь на сломанный костыль. А под ними бежал мутный Дон, унося к морю обломки ящиков, чей-то раскрытый чемодан, форменную фуражку и множество других самых различных вещей, которые то исчезали, то снова появлялись, мелькая на синей ряби реки.
Валерка Косотруб не стал дожидаться, пока машина разведки доберётся до переправы. Захватив свой автомат и гитару с розовым бантом, полученную в подарок от «невесты» — Галочки, он спустился с откоса по методу Бодрова. Перепрыгивая с камня на камень, Косотруб добрался по берегу до того места, где Арсеньев оставил барказ.
— Кому на тот берег? Теплоход — экспресс, каюта — люкс! — зычно закричал Валерка. Желающих нашлось много.
— Барахло бросайте тут! Бабы с ребятами — вперёд! — командовал разведчик. — А ты куда прёшься, здоровый бугай? Ну, черт с тобой, садись баковым. Вот дубина! Говорят тебе: садись на передние весла! Мамаша, поосторожнее там с гитарой! Это ж инструмент, а не корыто!
Тяжело нагруженная лодка добралась до левого берега. Вытолкав своих пассажиров, Валерка отправился в обратный рейс. Пока дивизион переправлялся, матрос успел сделать четыре рейса. Он уже шёл порожняком за новой группой беженцев, когда над переправой появились самолёты. Застучали зенитки. Взрывы бомб заглушили крики на берегу. Каскады воды и песка, поднятого со дна реки, взлетели над Доном. Опрокинутый взрывной волной, барказ быстро погрузился. Отплёвываясь и чертыхаясь, Валерка плыл к левому берегу, загребая одной рукой и высоко поднимая над водой автомат.
Самолёты улетели, сбросив свой груз. Разбомбить переправу им не удалось, но жертв было много. На берегу у самого моста зияла свежая воронка. По её краям, среди обломков машин и повозок, вперемежку с убитыми лежали раненые. Крытый фургон висел над откосом, зацепившись задним дифером за пень, а по Дону плыла, держа курс прямо к Азовскому морю, гитара с розовым бантом. Валерка увидел её уже с берега. Он встряхнулся и побежал по глубокому песку, заметив машину с белым якорем на дверке кабины.
Это была автоматическая пушка Сомина. Зарывшись колёсами в белый песок, круто накренясь на правый борт, машина буксовала, сотрясаясь от бесплодных усилий. Весь расчёт подталкивал её. Можно было не сомневаться, что сейчас снова прилетят бомбардировщики. Сомин, стоя по щиколотку в песке, кричал всем проезжающим мимо шофёрам:
— Ребята, дёрните на буксире!
Никто не обращал на него внимания. Машины пролетали мимо, все на восток, скорей от этой страшной переправы, от немецких танков, которые вот-вот покажутся на берегу.
«Сейчас кто-нибудь нас вытащит из песка и мы тоже поедем», — уговаривал себя Сомин, но и он уже поддался панике. Страх путал его мысли, он то совал под колёса ящик патронов, обронённых кем-то из отступавших, то изо всех сил напирал на горячий борт машины, то снова пытался остановить проезжающих. Но машины дивизиона уже прошли, а шофёры из других частей не желали терять ни минуты драгоценного времени.
Валерка отцепил от пояса гранату:
— Сейчас остановлю или взорву первого, кто попадётся.
Ему не пришлось выполнить свою угрозу. С понтонного моста взлетела на берег боевая машина Дручкова, которая почему-то задержалась на правом берегу. Дручков сразу понял, что происходит. Матросы мигом зацепили трос, дёрнули потихоньку, потом ещё раз. Колёса соминской установки выползли из песка, как из воды. Белая полоса песчаного берега осталась позади. Машины покатились по дороге на Батайск.
Здесь уже совсем нельзя было разобрать, где начинается одна военная часть и кончается другая. Машины обгоняли друг друга, цепляясь бортами, срывая крылья и уродуя фары. За пустыми бензовозами шли тяжёлые орудия на прицепах. Вслед за городским автобусом тащился одинокий танк. В колонне медсанбата ехал штаб какой-то бригады. Пехотинцы шли вперемежку с лётчиками и спешенными кавалеристами. На телеге беженцев ехали минёры со щупами. Полковник, сидя в двуколке, в которую был запряжён вол, спрашивал всех обгонявших его:
— Вы не видали нашу дивизию?
Ему отвечали ругательствами. В другой двуколке на буксире у колёсного трактора «Универсал» ехали женщина-врач, раненый лейтенант и начфин с денежным ящиком на коленях.
Глядя на эту беспорядочно движущуюся массу, среди которой шёл и его дивизион, Арсеньев жалел о том, что, не имея снарядов, он вынужден отступать. «Поскорее бы догнать артсклад, — думал капитан-лейтенант, — генерал Назаренко, вероятно, уже далеко впереди». В действительности Назаренко находился позади Арсеньева. Он ушёл с переправы одним из последних.
Как было приказано, Арсеньев оставил в распоряжении генерала группу матросов во главе с Рощиным. Эта идея принадлежала Яновскому. Он видел лейтенанта в ростовском бою. Рощин сначала таскал снаряды вместе с матросами, а потом сел за пульт управления боевой машины вместо убитого сержанта. Получив приказание остаться на переправе, Рощин не сразу поверил, что ему оказана эта честь. Он весь подобрался, выпрямился, застегнул китель. Яновский протянул ему пистолет и сорванную накануне с его фуражки морскую эмблему. Лейтенант принял её как награду. Оставшись с генералом, он честно оправдал её. Рощин кидался в обезумевшую толпу, растаскивал дерущихся, продвигал вперёд застрявшие машины, поспевая со своими матросами туда, где нужно было навести порядок. Осколками авиабомбы его легко ранило в шею и левую руку. Генерал несколько раз говорил: «Догоняй своих. Справлюсь без тебя», — но Рощин не уходил.
Назаренко удалось восстановить бесперебойное движение на переправе после очередного налёта «юнкерсов». Уже гораздо меньше народу оставалось на правом берегу.
— Кажется, справимся, — сказал генерал, — ещё полчасика!
В этот момент какой-то человек замахнулся на него сзади штыком. Рощин стоял на крыше кабины грузовика, регулируя движение. Он даже не успел подумать, что делает, но, повинуясь мгновенному рефлексу, выхватил пистолет и выстрелил, не целясь. Человек с винтовкой рухнул на доски переправы, и тогда протянутая рука Рощина задрожала. Сунув пистолет за пазуху, он спрыгнул с кабины, растолкал людей и пробрался к генералу:
— Чуть не застрелил вас, товарищ генерал…
Один из матросов наклонился над убитым, вытащил у него из кармана документы: две красноармейские книжки и партийный билет — все на разные имена.
Диверсант? Немецкий шпион? Назаренко некогда было выяснять это. Он торопился протолкнуть через переправу всех оставшихся. Сделать это не удалось. Дробно застучали пулемёты. Немецкий авангард подходил к берегу.
Пули уже свистели над водой, когда генерал и моряки отошли на левый берег, обрубив тросы. Мост начал медленно вытягиваться по течению реки. Рощин пробежал последним по опустевшей переправе и, обернувшись, бросил в средний понтон противотанковую гранату.
Уже сидя в машине, генерал взглянул на часы. Стекло было разбито, но часы шли. Они показывали без четверти девять.
— А я думал, уже скоро вечер, — сказал Рощин.




ГЛАВА VI
КОРАБЛЬ В СТЕПИ



1. КОРАБЛЬ УХОДИТ В СТЕПЬ

Генерал Назаренко догнал дивизион в станице Кагальницкой. Здесь почти не оставалось воинских частей. Унылый верблюд волочил свою верёвку вдоль тына, пытаясь заглянуть на ту сторону, чтобы полакомиться отцветшей сиренью. За кустами сирени стояли заряженные уже боевые машины. Артсклад пришёл в Кагальницкую на несколько часов раньше и, отдав свой запас снарядов дивизиону, двинулся дальше на восток.
Назаренко, Арсеньев и Яновский уселись в тени на траве. Гуляев принёс котелки с разогретыми консервами и сухари. Арсеньев рассказал генералу о полковнике, искавшем свою дивизию.
— Таких командиров надо расстреливать на месте! — сказал Арсеньев. — Впрочем, их слишком много. Ни одной части, не охваченной паникой. Мы так додрапаем до Владивостока.
Назаренко опустил сухарь в котелок с водой:
— Круто берёшь, Сергей Петрович. Беспорядка и паники много, но не думай, что ты один воюешь, а остальные драпают. Знаешь о шахтёрской дивизии Поливанова? Слышал, как дрались казаки генерала Кириленко? А наши полки РС на соседних участках? А тот батальон, который остался в Ростове после нас и, конечно, весь погиб?
Арсеньев хмуро кивал головой:
— Верно, товарищ генерал, но скажите мне, где мы остановимся? Говорили о рубеже на Дону. Дон — далеко.
— Вот что, Арсеньев, — генерал решительно отодвинул котелок и потянулся за планшеткой, — этими разговорами не поможешь. Сразу остановить отступление невозможно. Мне приказано возглавить на нашем фронте подвижную ударную группу. В неё войдут три полка РС, ваш отдельный дивизион, бригада мотопехоты. Будем действовать! Со мной связь по радио и через офицера связи. Назначьте Рощина.
Арсеньев и Яновский переглянулись.
— Как он себя вёл на переправе, товарищ генерал? — с опаской спросил Яновский.
Генерал улыбнулся впервые за все время разговора:
— Рощина представьте к награде.
Теперь улыбались и Арсеньев с Яновским. Решение оставить Рощина на переправе оказалось правильным.
Прощаясь, Назаренко сказал:
— Очень надеюсь на вас, моряки. Не исключена возможность, что вам придётся действовать самостоятельно. Заходите во фланг наступающим колоннам, перерезайте дорогу танкам. Манёвренность у вас высокая, огневая сила большая, люди — сами знаете какие. Одним словом, действуйте, как корабль в степи!
…Корабль в степи. Яснее не скажешь. Арсеньев и Яновский смотрели вслед машине Назаренко, пока она не скрылась. Множество гладко накатанных грунтовых дорог разбегалось по степи. Они сходились и расходились, петляли между станицами и хуторами. Тут можно было передвигаться с такой скоростью, какую только позволяли моторы. Но и немецкие механизированные войска могли появляться внезапно, совсем не с той стороны, где их ждали. Линии фронта не было. На огромном пространстве между Доном и Кубанью лежало степное море с островками станиц и отмелями лесных посадок.
Капитан-лейтенант повёл свой «корабль» в первый степной бой. Немецкие танки двигались от Батайска на большую станицу Мечетинскую. Арсеньев внимательно всматривался в карту. Вот и скрещение дорог, где предстоит дать бой. Пехотных частей нет. Они не подошли или, скорее, ушли дальше на юго-восток.
— Опять без пехоты! — сказал Арсеньев. — Трудновато будет выдержать лобовой удар.
— А зачем? — спросил Яновский. Он что-то показал карандашом на карте. Арсеньев мгновенно понял. Но на лице его появилось выражение недовольства. В первый момент ему захотелось возразить: «Приказ — есть приказ. Врага надо встретить на скрещении дорог». Но он тут же понял, что комиссар прав. Если дивизион займёт огневую позицию на дороге из Ново-Кузнецовки, то он окажется позади немцев, когда их колонна повернёт направо, в Мечетинскую.
«Если меня убьют, Яновский сумеет неплохо командовать дивизионом». — Эта ревнивая мысль только на мгновенье отвлекла капитан-лейтенанта от плана боя. «Мы ударим по колонне с тыла!» Он тут же сообразил и другое:
— Владимир Яковлевич, на этой дистанции эллипс рассеивания снарядов вытянется в глубину. Мы накроем всю колонну!
Яновский кивнул головой. Он раньше оценил это преимущество, но предпочёл промолчать, чтобы не задеть ещё раз самолюбие Арсеньева.
Командир дивизиона уже отдавал приказания. Машины остановились. Сзади раскинулись крайние домики станицы Ново-Кузнецовка. Туда ушли дивизионные тылы. Боевые машины заняли позицию в поле, у самой дороги. Николаев забрался на крышу сарая. Отсюда была хорошо видна дорога на Батайск.
Машина Сомина стояла, как обычно, на фланге первой батареи. Сержант следил за воздухом. На душе у него было неспокойно. После ростовского боя Сомин чувствовал себя увереннее. «Если прошло „такое“, — думал он, — то теперь, пожалуй, не испугаюсь ничего. Вот это действительно — боевое крещение». Он вспомнил, как ствол раскалился до того, что снаряды плюхались в нескольких десятках метров от орудия. Но сейчас пришла новая тревога. Как быть без Земскова? Он утешал себя тем, что и в бою под Ростовом, и на переправе действовал без Земскова. Но там Сомину не приходилось принимать никаких самостоятельных решений. Все шло само собой. Сначала стреляли. Посчастливилось сбить самолёт. Потом ждали у переправы. А здесь, в степи, каждую минуту подстерегает неожиданность. И не только в этом дело. Права Людмила: «Таких, как Андрей, больше нет!» Мысленно он называл лейтенанта Андреем, хотя никогда не позволил бы себе обратиться к нему по имени. Теперь временно всеми тремя автоматическими пушками командовал Клименко. У Сомина были с ним неважные отношения, но командир есть командир.
К орудию подошёл Земсков. Сомин подал команду «Смирно!» Лейтенант поздоровался с бойцами и подошёл к Сомину.
— Товарищ лейтенант, почти сутки я вас не видел!
— Что, соскучился? Как рука?
Рука, конечно, болела, но не очень. Сомин временами забывал о ней. Только неудобно было смотреть в бинокль. Но что об этом говорить?
— Заживёт, — сказал Сомин. — Без вас будет трудно.
— А мне в разведке легко? Ничего не поделаешь, Володя. Да, я и не поздравил тебя со сбитым самолётом!
Сомин слабо улыбнулся. Он не считал, что сбитый самолёт его заслуга.
— Вы не забывайте о нас, товарищ лейтенант. Ладно?
Земсков хлопнул его по плечу:
— Веселей, Володя! Смотри, там Николаев что-то заметил с крыши. Пойду.
Николаев уже сообщил командиру дивизиона о приближении колонны противника. Впереди двигались мотоциклисты, за ними танки и мотопехота в грузовиках. Вздымая густые облака пыли, колонна прошла на Мечетинскую, повернув по шоссе направо.
Залп дивизиона обрушился на голову колонны. Николаеву было хорошо видно, как загорелись и остановились передние танки. На них с ходу налетали задние. На дороге началась настоящая кутерьма. В грузовиках взрывался боезапас, солдаты выскакивали из машин. А моряки давали один залп за другим. Обескураженные немцы даже не помышляли о сопротивлении. Их машины толкались на дороге, не рискуя возвратиться назад и не имея возможности двигаться вперёд. В конце концов оставшиеся в живых солдаты разбежались по степи кто куда.
— Недурно получилось! — сказал Арсеньев, когда Николаев спустился с крыши. — Ну, теперь надо дать людям отдохнуть. Пойдём в Ново-Кузнецовку.
Яновский был тоже доволен. Первый бой в степи прошёл удачно. Это имело огромное значение для настроения людей. Но впереди были бои посложнее. Вслед за этим отрядом двигались главные силы врага. А кто знает, сколько войск прошло по параллельным дорогам?
Словно в ответ на мысли комиссара, появился Рощин. Он примчался со стороны станции Атаман на «виллисе» генерала Назаренко. На Рощине была новенькая армейская форма, хромовые сапоги, светло-жёлтые ремни. Из старого обмундирования он оставил только мичманку. Раньше всего Рошин заглянул в санитарную машину. Юра Горич даже крякнул от удивления, увидя его.
— Привет морякам! — поздоровался Рощин, победоносно глядя на Людмилу. Она не упустила случая поиздеваться:
— Слышали, слышали о твоих подвигах. Говорят, едва унёс ноги от немцев под Ростовом.
— Ты бы лучше перевязала, чем скалить зубы, — Рощин начал разматывать повязку на руке.
— Ну, ясно, — подмигнул Юра Горич, — в штабе группы не нашлось медсёстры. Специально за этим приехал.
— Вот так всегда, из-за неё, — Рощин указал на девушку, — чуть не забыл передать приказ.
— Это на тебя похоже! — рассмеялась Людмила. — Ну, не сердись, Геня. Передашь приказ, приходи обратно.
Прочтя записку генерала, Арсеньев приказал готовить колонну в поход. Предстояло перерезать дорогу между Мечетинской и железнодорожной станцией Атаман.
Рощина окружили командиры.
— Я теперь за адъютанта у Назаренко, — рассказывал он. — Адъютант генерала ранен, так что дел хватает.
— Известно — адъютантская работа! — заметил командир третьей батареи Пономарёв. — Ремешки-то какие отхватил. Чистая работа!
Рощин не обижался. Он рассказал о том, что мотомехчасти врага несколькими параллельными колоннами движутся на юго-восток. Натыкаясь на нашу оборону, они пытаются смести её с ходу, а если это не получается — идут в обход. Теперь нелегко разобрать — где немцы, где свои. — Одним словом, слоёный пирог! — завершил его объяснения Пономарёв.
Рощин уехал, не попрощавшись с Людмилой. Но она и не ждала его. Людмила уже в третий раз выходила на край села, чтобы посмотреть, не идёт ли машина Земскова. А когда Земсков появился, он промчался мимо, даже не взглянув на девушку. Земсков доложил результаты разведки капитан-лейтенанту, захватил несколько банок консервов и тут же уехал снова. Вскоре отправился и дивизион.



2. КОЛХОЗ «СЕЯТЕЛЬ»

Машины шли полным ходом по хорошему шоссе, вдоль железной дороги. На путях было пусто. Взорванный паровоз стоял поперёк рельсов. Вагоны сбились в кучу, как стадо перепуганных овец. Ветер донёс удушливый трупный запах. Поодаль догорала будка стрелочника. В ярком солнечном свете пламя было незаметно, только серая струйка дыма текла в степь и растворялась в горячем воздухе. До позиции, назначенной генералом, оставалось несколько километров, когда возвратился Земсков. Он доложил, что с севера наперерез шоссе идёт колонна танков.
Арсеньев не стал терять времени. Батарея Сотника зашла за насыпь, поросшую травой. Вдоль откоса белыми камешками было выложено: «Уберём…» — следующие слова вместе с дёрном начисто смел разрыв снаряда, обнаживший жёлтое нутро насыпи. Дальше снова шли буквы: «…в срок, без потерь». Вероятно, посередине было написано: «богатый урожай», но Яновский прочёл надпись по-своему:
— Смотрите, товарищи, что написано: «Уберём фашистские танки в срок, без потерь».
Усталые бойцы смеялись. Комбат Сотник — желтолицый, с чётко проступившими морщинами — взглянул на насыпь. Для него она была сейчас только естественным прикрытием.
— Главное — в срок! — проговорил он и кряхтя полез на насыпь, чтобы наблюдать за танками.
— И без потерь! — твёрдо повторил Яновский. — У нас ещё много дел впереди.
Потерь на сей раз действительно не было. После нескольких залпов, которые дал дивизион, танки пошли в обход.
«Теперь бы снова перерезать им дорогу!» — подумал Арсеньев. Но снарядов было уже мало. Люди валились с ног от усталости, и надо было подумать об отдыхе.
Солнце уже опускалось, когда Арсеньев привёл свой дивизион в колхоз «Сеятель». Издали главная усадьба казалась кудрявым зелёным островом в степи. Среди деревьев белели стены добротных каменных построек. Ветряной двигатель подымал свою круглую голову над красной черепицей. Чуть поодаль выстроились весёлые домики — белые, голубые, розовые. В лучах заката золотились оконные стекла.
— Хорошо! — сказал Бодров. — Сейчас славно бы баньку.
— Какая тут баня? Скорее спать, — возразил Ефимов, наводчик второй батареи. — Вот примощусь тут под деревом, пока снова не заиграют тревогу.
Странное впечатление производила эта усадьба. Все было на месте. Ни одного сожжённого дома, ни одной сломанной штахетины в заборе, а людей нет.
— Фу ты пропасть! Неужто никого нет? — удивился Бодров. — Немцам, что ли, они оставили всю благодать?
Матросы разбрелись кто куда. Сомин с Белкиным вошли в просторный коровник. В стойлах было пусто. Из крана гулко капала вода в эмалированную раковину.
— Смотри, в каждом стойле поилка. Вот толково! — Белкин нажал ногой на клапан в глубине поилки, и из-под его сапога брызнули прозрачные струйки. — Понимаешь, как ловко! Захочет корова пить, ткнётся мордой — и вода идёт. У нас в Калининской области таких и не видели. А это — кабинка для дежурной доярки. И шкафчик с аптечкой есть! — восхищался Белкин. Он забыл в этот момент о том, что все это образцовое хозяйство будет сожжено, раздавлено гусеницами, разворочено снарядами и останется на месте зеленого острова только дымное пепелище.
Из коровника они прошли на птицеферму. Здесь тоже не было людей. Сетчатые, выкрашенные зеленой краской вольеры стояли распахнутыми. Легчайший белый пух носился в воздухе. А в кустах и на дорожках кудахтали белоснежные леггорны. Их было множество — сотни, а может быть, тысячи. Куры не боялись людей. Наоборот, они сбегались шумными стайками, увидев человека.
— Есть хотят! — сказал Белкин. Он нагнулся, чтобы поднять важного красноглазого петуха, но тут же махнул рукой и выругался длинно и нецензурно.
Сомин знал, что Белкин, не в пример прочим, никогда не ругается. Видно, уж очень накипело на сердце.
— Пойдём, сержант. Не могу я на это смотреть, — сказал боец.
Они прошли мимо пчелиного городка. Ульи стояли под яблонями, на которых уже висели твёрдые зеленые плоды. Вернувшись на орудие, Сомин увидел, что его бойцы развели костёр. Над костром в ведре клокотало и подпрыгивало что-то белое. Он наклонился над ведром;
— Яйца! Откуда вы взяли?
— Тут их сотни! — сказал Писарчук. — И мёд есть — сколько хочешь.
— Кто же вам позволил брать?
— А у кого спрашивать? — ответил Лавриненко. — Хозяева драпанули, значит все наше.
Сомину было противно с ним спорить. Он наскоро поел и пошёл разыскивать капитана Ропака — начальника боепитания дивизиона, потому что на орудии оставалось мало снарядов.
Проходя через знакомую уже птицеферму, Сомин увидел босоногую загорелую девушку лет семнадцати, которая сидела на траве и кормила хлебными крошками большого петуха-леггорна.
Девушка чем-то напомнила Сомину Маринку. Такие же светлые, выгоревшие от солнца волосы. Пожалуй, больше ничего общего, а все-таки похожа… Кроме неё, Сомин не видел здесь никого из колхозников.
— Здравствуйте, — сказала девушка. Она поднялась и оправила юбку.
— Почему вы здесь? — спросил Сомин. — Ведь ваши все ушли.
— Ушли, — грустно кивнула она. — А я осталась. Птицу жалко. Столько к ней приложено работы!
— Сами вы птица! — рассердился Сомин. — Скоро сюда придут немцы, а вы возитесь.
Лицо девушки преобразилось, полные губы сжались, брови нахмурились;
— Без вас знаю. Драпаете, как зайцы, и ещё учите!
Что он мог ей ответить? Девушка внезапно пожалела о своих резких словах. Она посмотрела на повязку на руке Сомина:
— Вам больно?
Он отрицательно покачал головой и повернулся, чтобы уйти.
— Молока хотите?
— Мне ничего не надо, — сказал Сомин. — А вот с вами как быть?
Девушка тяжело вздохнула:
— Будь, что будет. Батька у меня помирает. Не могу же я его бросить! Обещали прислать подводу, только, наверно, обманут. Не до меня.
«Вот и она, как Маринка, — подумал Сомин. — Точно такое же положение. Как нарочно. А чем ей помочь?»
По дорожке гусак вёл домой с озерца свою крикливую ораву.
— Это тоже ваши воспитанники? — спросил Сомин, чтобы что-нибудь сказать.
— Мои. Они на выставке были в Москве. И я с ними. А теперь все достанется немцам.
Она вдруг обняла Сомина и зарыдала:
— И я тоже останусь немцам, я тоже, как эти гуски. Все — им…
Теперь Сомин сам чуть не плакал. Чем он мог помочь этой девушке, оставленной на произвол врага? Чем помочь её умирающему отцу? Даже своей родной Маринке он не помог, а только обидел её.
— Я пойду, — сказала девушка. — Будьте вы целы и невредимы. Чтоб ваша любимая вас дождалась!
Она вытерла слезы рукавом и пошла напрямик через поляну. Сомин тоже хотел идти своей дорогой, но в это время начали рваться снаряды. Срезая ветки, зашуршали осколки. Сомин бросился к девушке. Она упала, даже не вскрикнув. Большой осколок врезался ей между глаз.
За деревьями гудели моторы.
— Первая батарея! На западную окраину! — послышался громкий голос Арсеньева. Сомин бросился бежать к своему орудию. На дорожке трепыхался гусак с перебитой шеей. Робкие языки пламени плясали по краю крыши, а над головой вертелся и вертелся бесполезный ветряк.
Сомин добежал до своего орудия, когда машины уже трогались. Под прикрытием залпа первой батареи дивизион уходил из посёлка.
В сумерках машины неслись по гладкой, как стол, дороге. Танки не преследовали их. Мгла постепенно сгущалась. Сомин сидел в кабине рядом с засыпающим от усталости Гришиным, но самому ему спать не хотелось, несмотря на нечеловеческое напряжение последних дней. Его не покидала мысль о девушке, имя которой он так и не узнал. «Может быть, и Маринка лежит где-нибудь с раскроенным черепом. Но в Москве сейчас спокойно. От Москвы их прогнали. А здесь снова отступаем».
Его мысли прервал Гришин:
— Гляди, командир!
В степи ровными рядами полыхали костры. Когда подъехали ближе, Сомин увидел, что горят самолёты.
— Тут не бомбили, — сказал Гришин, — наши сами подожгли.
Никогда ещё чёрная горечь отступления не проникала так глубоко в душу Сомина. Ему — зенитчику — было особенно обидно, что в то время, когда немецкая авиация прижимает к земле, жжёт и уничтожает все живое, свои самолёты горят на аэродроме. Только на следующий день в хуторе Жухровском Сомин узнал, почему горели самолёты.
Здесь было много военных. Среди пехотинцев и артиллеристов попадались кавалеристы без лошадей и командиры с голубыми петлицами. Один из них рассказал, что самолёты подожгли потому, что не было горючего, чтобы поднять их в воздух.
В хуторе Жухровском произошло событие, которое никогда больше не повторялось уже в жизни морского дивизиона. Это было после полудня, в самое жаркое время. Бойцы немного отдохнули, помылись. Впервые за несколько дней они чувствовали себя отделёнными от врага другой военной частью. Подступы к станице охранял гвардейский миномётный полк и батальон механизированной пехоты из группы генерала Назаренко. Здесь же расположился и штаб группы. Обычно он находился при штабе фронта, но на сей раз генерал Назаренко отстал, чтобы лучше руководить своими частями.
Арсеньев с командирами батарей отправился на совещание к генералу. Яновский вызвал к себе политработников. Старшим на дивизионе оставался Будаков. Он только что собрался бриться и, намылив щеки, правил бритву о ремень. По улице, топая сапогами, пробежало несколько солдат. Один из них крикнул: «Танки!», и хотя не слышно было ни одного выстрела, из всех домов начали выскакивать люди. Будаков отшвырнул бритву и выскочил на улицу, как был, с намыленным лицом. Он бросился к ближайшей боевой машине:
— Заводи!
Машина помчалась вслед за бегущими. Гул моторов слышался со всех сторон. Может быть, моряки и не поддались бы панике, но те, кто видел в окне кабины растерянное лицо Будакова в клочьях мыльной пены, с обвисшими усами, тоже бросились к машинам.
Клименко закричал зенитчикам:
— А ну, быстрей, за дивизионом!
Несколько боевых машин проскочило мимо орудия Сомина. Ваня Гришин, не ожидая приказания, тоже завёл мотор. Половина расчёта была на платформе орудия, остальные вскочили на ходу. Когда проехали квартала два, Сомин опомнился:
— Иван, тормози! Останови, говорят тебе. Орудие к бою!
Пушку развернули стволом на север. Оттуда донеслись несколько разрывов гранат и пулемётная стрельба.
По улице мчался поток бегущих. Лавриненко соскочил с платформы, вцепился в рукав Сомина:
— Уезжай скорей! Видишь, все бегут!
Сомин оттолкнул его:
— Заряжай бронебойным!
Сверху на орудии раздавались недовольные голоса. Даже исполнительный Ваня Гришин проворчал:
— Ну, пропадём мы с таким командующим.
Мимо прогрохотала походная кухня. За ней ещё несколько машин.
«А может, и вправду надо уходить?» — подумал Сомин. Он вспомнил, как в первом своём бою под Москвой нелепо пытался подавить миномёт, скрытый за обратным скатом.
На дороге показалась полуторка. Она мчалась по обочине, подпрыгивая на кочках. На левом крыле, держась одной рукой за кабину, стоял Яновский. Никогда ещё Сомин не видел его таким разгневанным.
— Стой! — кричал комиссар. — Расстреляю на месте! — Он выпустил в воздух всю обойму из своего пистолета.
Машины, которые обгоняла полуторка комиссара, останавливались и поворачивали назад. Яновский соскочил с крыла рядом с орудием Сомина.
— Вы что здесь делаете? — накинулся он на сержанта.
— Стою, — неуверенно сказал Сомин, — зарядил бронебойным и жду.
Гнев комиссара отходил. Он сунул пистолет в кобуру:
— Где Клименко? Где Омелин?
— Драпанули! — ответил из кабины Гришин, хотя его никто не спрашивал.
С юго-востока, с той стороны, куда все бежали, появилась пулемётная установка Земскова. За ней шли три боевые машины, несколько транспортных и камбуз.
Земсков остановился и подошёл к Яновскому:
— С юго-востока движутся танки и мотопехота. Я вернул наши машины.
— Кто ехал на первой машине? — спросил комиссар.
Лейтенант не мог сдержать улыбку, хотя момент был совершенно неподходящий:
— На первой — не заметил, а на третьей — майор Будаков.
Будаков был уже здесь.
— Я поехал останавливать бегущих, Владимир Яковлевич! — На щеках Будакова кое-где были ещё остатки мыла.
Яновский уже выстраивал боевые установки. Подъехал Арсеньев с комбатами. Он успел побывать на северной окраине. Оказалось, что там не было ничего особенного. Прорвался взвод автоматчиков, которых легко отогнали.
Матросы стаскивали чехлы с заряженных установок. Батареи готовились к бою. Майор Будаков уже обрёл уверенность и спокойствие. Он вёл себя так, будто никоим образом не был причастен к происшедшему случаю. Арсеньев считал, что начальник штаба не только не повинен в панике, но, наоборот, пытался предотвратить её.
Флегматичный, чуть насмешливый Будаков с академическим значком на груди никогда не внушал Арсеньеву особых симпатий, но он был необходим. Ненавистное для Арсеньева штабное дело майор знал великолепно. На него можно было положиться. Да и порядок в части, который так трудно сохранить при постоянных маршах, тоже обеспечивался, по мнению Арсеньева, неусыпными заботами начальника штаба. В Будакове капитан-лейтенант видел старпома. А старпому простителен и некоторый педантизм и многое другое, если он снимает с командира корабля все второстепенные заботы. Доверившись Будакову, Арсеньев уже не ставил его действия и приказания под сомнение. Старпом действует от имени командира корабля, значит его приказания святы. Так было и сейчас. Арсеньев искренне был уверен, что комиссар и начальник штаба, не сговариваясь, сделали именно то, что приказал бы он сам, будь он на месте несколько минут назад.
Проходя мимо Земскова, Будаков бросил ему на ходу.
— Много берете на себя, лейтенант. Рискуете нажить неприятности.
После злополучного происшествия многие чувствовали себя неловко, в том числе и командир дивизиона. Но смущение Арсеньева было особого рода. Оно выражалось в ярости, а в такие минуты капитан-лейтенант не знал пощады.
«Выходит, и моряки могут поддаться панике?» — заметил Назаренко. Эти слова обожгли Арсеньева, как пощёчина. Была задета честь Флага.
Генерал почувствовал настроение капитан-лейтенанта:
— Смотри, Арсеньев, никого сейчас не тронь, — предупредил он. — Это приказ!
И Арсеньев не тронул никого, тем более, что искать виновников было некогда. Начинался бой.
Генерал Назаренко принял на себя командование всеми частями и подразделениями, находившимися в станице. Морской дивизион Назаренко послал влево, во фланг наступающим танкам. Справа действовали два дивизиона РС подполковника Могилевского. У околицы, где полчаса назад Яновский останавливал бегущих, занял оборону пехотный батальон. Всех, кто находился в станице, Назаренко бросил в бой, в том числе и лётчиков и спешенных кавалеристов.
Бой продолжался недолго. Перекрёстными залпами гвардейских батарей танки и пехота противника были уничтожены почти начисто. Когда немногие уцелевшие танки скрылись за складками местности, генерал Назаренко сказал:
— Вот так. Хотели отрезать нас, а попали в клещи сами. Спасибо, товарищи командиры!
Арсеньев хорошо запомнил урок генерала. Бывают случаи, когда нужно разделить свои силы, чтобы зажать противника с двух сторон и уничтожить его. Это не вязалось с представлением о корабле, но Арсеньев легко мог вообразить, что он командует эскадрой. Это сравнение вызвало у него улыбку.
Героем дня был, конечно, Яновский. Если бы он решительно не пресёк панику, пожалуй, и генерал не предотвратил бы катастрофы. Танки с ходу перебили бы всех бегущих им навстречу, ворвались бы на хутор, и тогда не уцелел бы никто.
Генерал уехал на восток с полком Могилевского. Моряки остались в качестве прикрытия, а когда стемнело, ушёл и морской дивизион. Он скрылся в степных просторах, как исчезает корабль в морской дали.



3. ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ

Сменялись хутора и станицы, черноголовые поля подсолнечника, поникшая под тяжестью колосьев пшеница и поблекшая от жары кукуруза. А над головой простиралось грозное в своей яркости небо, без единого облачка. К середине дня оно выцветало от солнца и становилось мутно-бледным. Неумолчно гудели самолёты — «юнкерсы» и «хейнкели», «мессершмитты» и «фокке-вульфы». Редкий день проходил без бомбёжки. К ней привыкли, как к неизбежному злу. Как только раздавалась команда «Воздух!», машины сворачивали с дороги, врезались в хрупкие заросли подсолнечника, ломая толстые шершавые стебли, а за машиной оставался глубокий, выше человеческого роста канал. В чаще стеблей было не так жарко. Прижавшись к иссушенной земле, люди ждали, пока пройдут самолёты. Только зенитчики оставались на виду, но такова уж была их судьба!
Ночь приносила облегчение. Тьма давала отдых глазам, разгорячённым телам, перегретым моторам. И хотя, казалось, в это время надо дать передышку в конец истомлённым людям, нельзя было упускать возможность стремительным броском опередить противника, уйти из-под удара и самим нанести удар. Если бы Сомина или Шацкого, Ефимова или Клычкова попросили пересказать события последних дней, вряд ли кто-нибудь из них смог бы изложить эти события последовательно и подробно. С тех пор как дивизион перешёл через донскую переправу, жизнь превратилась в непрестанный бой, чередующийся с маршами. Грани суток стирались, потому что не было привычного для мирного времени сна, который отделяет один день от другого. Только теперь Яновский осознал до конца смысл распространённой фразы, которую слышал раньше сотни раз: «Не зная дня и ночи…» Порой он удивлялся запасу человеческих сил в себе самом, в командирах и матросах и особенно в Арсеньеве. Капитан-лейтенант все время искал врага. Июль и август 1942 года, впоследствии вписанные в ту главу истории войны, которую назвали отступлением, были для Арсеньева и его части сплошным наступлением. Морской человек, привыкший к боевой рубке своего корабля, он научился так разбираться в степных дорогах, будто родился и вырос в этих местах. Компаса и карты тут было недостаточно. Требовалось особое чутьё, чтобы не запутаться в пыльных фарватерах полей.
Назаренко знал, что нет такого задания, которое Арсеньев не выполнит, будь у него снаряды и бензин. Генерал не скупился на боезапас и горючее для морского дивизиона. Не скупился он и на задания.
После короткого отдыха в станице Песчанокопской Арсеньев и Яновский были вызваны к генералу. Назаренко, обычно приветливый и спокойный, был чем-то взволнован. Он сидел в просторной избе под образами, разложив на столе карту, испещрённую синими и красными дугами.
— Садитесь, — сказал генерал. — Есть для вас подходящая работа.
Моряки провели у генерала около часа. Они узнали, что один из полков опергруппы почти целиком уничтожен авиацией. Мотомехбригаду командование фронта отозвало. Она ушла к Кубани, на новый рубеж. С каждым днём положение становилось серьёзнее. Армейская разведка доложила о появлении в этом районе танковой дивизии СС, переброшенной с другого участка. Она сосредоточилась в станице Егорлыкской. Дивизиону предстояло провести разведку боем.
— Выход — сегодня в ночь, — заключил генерал, — пехотного прикрытия не будет.
Последнее было не ново. Моряки уже привыкли действовать без пехотных частей. Арсеньев отметил маршрут на своей карте. Условились о радиосвязи, уточнили сроки.
— Очень устали люди? — спросил генерал.
— Очень, — сказал Яновский, — но задание выполним.
— Как всегда! — Назаренко улыбнулся. — Ну что ж, раз все ясно, давайте ужинать.
— А может быть, лучше нам поскорее в часть? — спросил Яновский. — Надо успеть поговорить с матросами, кое-что проверить, собрать комбатов.
Назаренко кивнул головой:
— Толковый тебе попался комиссар, Сергей Петрович.
— Моряк! — ответил Арсеньев.
Генерал не стал спорить, хоть вовсе не был согласен с объяснением Арсеньева.
— Что ж, давай тогда на дорожку за сухопутных моряков, если отказываетесь от ужина… — Он налил стаканы.
Арсеньев выпил залпом. Яновский только пригубил и поставил стакан на стол.
Полчаса спустя они уже были в расположении части. Яновский отправился по батареям, а Арсеньев вызвал к себе Земскова. Лейтенант молча откозырнул и вынул из планшетки карту, перетёршуюся на сгибах.
Как всегда кратко, Арсеньев поставил перед ним задачу, указал место, где надо разбить огневую позицию.
— Выехать немедленно. В бой не вступать. В случае обнаружения противника на дороге — сообщить по рации. Если путь свободен — следовать до места. Вопросы есть?
— Нет. Разрешите идти?
Вернувшись к своей машине, Земсков застал разведчиков в сборе. Валерка Косотруб сидел, свесив ноги за борт, и тихонько напевал на мотив «Марша Будённого», аккомпанируя себе на новой гитаре:
Гвардейцы-миномётчики идут вперёд
За наше дело правое, за наш народ.
За наше дело правое
Идут матросы бравые —
Флаг миноносца нас ведёт!

— Все взяли? — спросил Земсков.
— Полный боекомплект, гитара в том числе.
— И где он достаёт эти гитары? — восхитился Журавлёв. — Опять скажешь «невеста» подарила?
— Ясный факт! — Валерка завернул гитару в шинель и положил её на дно кузова. Машина тронулась.
В сумерки дивизион вышел из станицы Песчанокопской на выполнение боевого задания. Арсеньев, как обычно, вместе с Яновским ехал впереди. Навстречу то и дело попадались группы бойцов, машины, всадники.
«Все движутся на юго-восток, а мы на северо-запад, — отметил про себя Яновский, — ну что ж, не в первый раз».
Какой-то майор крикнул из кузова встречной машины:
— С севера идут танки!
— Что будем делать, Сергей Петрович? — спросил Яновский.
— Выполнять приказ.
Яновский утвердительно кивнул головой. Снова показались встречные машины: полуторка и «зис» с автоматчиками. Арсеньев поставил свой «виллис» поперёк дороги. Ободранная полуторка круто затормозила. Из кабины высунулся немолодой уже капитан. Он подтвердил, что немецкие танки прошли с севера на Белую Глину.
Капитан не был похож на паникёра. Он вышел из машины, не спеша закурил, поинтересовался, почему у Арсеньева морская фуражка.
— Идёте прямо в мешок, товарищи моряки, — сказал капитан. — Я вас предупредил. Уберите, пожалуйста, с дороги вашу машину.
— Какое примем решение? — снова спросил Яновский.
— Будем выполнять приказ.
Арсеньев подозвал Будакова:
— Беру боевые установки, десять машин боепитания, орудия ПВО — ПТО и санитарку. Садитесь в мой «виллис» и ведите дивизионные тылы в Песчанокопскую. Сегодня же отправьте машины за снарядами в Развильное.
Будаков не уходил.
— Ну, что ещё? — раздражённо спросил Арсеньев.
— Сергей Петрович, подумайте. Нельзя так рисковать.
— Выполняйте приказание, товарищ гвардии майор.
С боевых установок были сняты чехлы. Люди разобрали гранаты. Теперь Арсеньев и Яновский ехали на подножках машины Шацкого, положив по паре гранат в карманы. Но противник не появлялся. До станицы Егорлыкской оставалось несколько километров. Арсеньев остановил колонну и послал вперёд Бодрова с тремя матросами.
Мичман пошёл по обочине дороги. В степи было тихо. Из станицы не доносилось ни одного звука. Когда поровнялись с посадкой акации, Бодров приказал приготовить гранаты. По одному спускались в кювет. В кустах что-то зашуршало, щёлкнул затвор:
— Хенде хох!
Бодров размахнулся гранатой:
— Я тебе дам «хенде хох»!
— Мичман!
— Валерка!
— Так точно. Валерий Косотруб — сын собственных родителей!
— Уф! — вздохнул мичман. — Чуть я тебя не взорвал, сукиного сына!
— Чуть я тебя, товарищ мичман, не пустил на дно — рыб кормить!
Из кустов вышли Земсков, Журавлёв и разведчик казах Иргаш.
— Мы уже разбили огневую, — сказал лейтенант. — Ведите сюда дивизион.
Не прошло и четверти часа, как на Егорлыкскую обрушились гвардейские залпы. Арсеньев не пожалел снарядов — утром привезут новые.
Розовое зарево разлилось по небу. За выпуклостью невысокого бугра поднялось пламя. Невидимые прежде, встали на фоне пламени чёрные стога. Потом их заволокло дымом. Моряки смотрели на далёкий пожар, который разгорался все более и более. Вероятно, горели бензоцистерны.
Арсеньев вспомнил Констанцу. Как и тогда, он не сомневался, что дерзкий налёт не пройдёт даром. Нужно было уходить как можно скорее. Дивизион отошёл километров на пять назад и расположился в посадке, среди колючих акаций. Развернули рацию. Прикрывая ладонью крохотный огонёк, освещающий шкалу, радист вызывал опергруппу:
— «Волга», «Волга», я «Дон», я «Дон»… «Волга»! Приём…
Арсеньев, Яновский и все три комбата сидели на траве рядом с рацией. Молча курили в рукав. До них донеслись разрывы снарядов.
— Бьют по нашей огневой. Вовремя ушли, — сказал Яновский. — Ну, как там в эфире?
Радист снова начал своё:
— «Волга», «Волга»… Ага, есть! — Я «Дон»! Приём, приём… — он повернулся к Арсеньеву. — Шифровка, товарищ капитан-лейтенант.
Арсеньев потребовал таблицу для расшифровки, но таблицы не было. Она осталась в сумке у Будакова. Начальник штаба забыл о ней, уезжая в Песчанокопское. Забыл и Арсеньев.
Радист сказал в микрофон:
— Передавайте открытым текстом.
Прошло несколько секунд. Радист снова обратился к командиру дивизиона:
— У аппарата пятьсот пятый.
— Что он говорит?
— Ругается, как водолаз. Требует вас. «Волга», «Волга», я — «Дон»! У аппарата — товарищ семьдесят.
Арсеньев взял трубку, нажал клапан:
— Я семидесятый. Задание выполнил. Потерь нет. Приём.
В трубке раздался голос Назаренко:
— Назад не возвращайтесь. Вы отрезаны — танки в Песчанокопской и Белой Глине. Постараюсь помочь. Достаточно ли «огурцов»? Больше ничего сказать не могу — ваша оплошность. Приём.
Арсеньев сжал клапан так, что хрустнула трубка:
— Вас понял. «Огурцов» маловато. Назад не пойду, — он отдал трубку радисту.
«Огурцов», то есть снарядов, действительно было маловато, меньше дивизионного залпа. Будь их побольше, Арсеньева не смутило бы положение дивизиона. Но сильнее всего его волновала судьба тех машин, которые должны завтра днём прийти в Песчанокопскую с грузом снарядов.
Арсеньев и Яновский вышли на край посадки. Здесь они сели на траве у канавы и выработали план почти невероятный по дерзости, но единственно возможный. Он основывался на том, что и дивизион, и машины с боезапасом находились внутри обширного клина, обращённого углом на юг. Сторонами этого клина были дороги, занятые противником. Арсеньев и Яновский решили послать небольшой отряд, который должен найти транспорт с боезапасом и привести его к дивизиону, минуя Песчанокопскую. Но сможет ли дивизион продержаться до прибытия снарядов? Мощный удар, нанесённый только что по скоплению танков, повышал этот шанс. Но кого послать? Николаева? Под Ростовом он показал, что умеет решать самостоятельно самые неожиданные задачи. Отвага его — вне всяких сомнений. Он — из шестёрки с «Ростова».
— Да, Николаев! — решил Арсеньев. — Как ты смотришь?
Яновский ответил не сразу. Арсеньев ждал. Само собой получилось так, что в последнее время он не принимал без Яновского ни одного серьёзного решения. Прежнее недоверие и ревнивая подозрительность Арсеньева постепенно рассеялись на степных дорогах. Он не заметил, как комиссар стал необходим ему. Что касается Яновского, то его отношение к командиру проделало другую эволюцию. Арсеньев с самого начала был для него героем, лучшим командиром, какого только можно было пожелать. Но и у лучших есть недостатки. Яновский знал недостатки Арсеньева и не скрывал этого. Эти недостатки были продолжением достоинств капитан-лейтенанта. Смелость переходила в лихость, твёрдость — в суровую холодность, требовательность граничила с безжалостностью к себе и другим, а чувство собственного достоинства — с высокомерием. Конечно, за несколько месяцев не мог измениться характер много пережившего, цельного человека, но за эти месяцы изменилось отношение самого Яновского к Арсеньеву. Теперь он не только уважал, но и любил его, как любят близкого человека — брата или сына, со всеми его качествами — плохими и хорошими. Яновский родился всего на шесть лет раньше Арсеньева, но он чувствовал себя старше на целое поколение. Когда одиннадцатилетним мальчишкой Арсеньев ещё гонял голубей, Яновский уже ушёл с завода по первой комсомольской мобилизации на Колчака. Теперь за его плечами было двенадцать лет партийного стажа, а Арсеньев стал коммунистом только в начале войны.
Яновский хорошо изучил характер командира дивизиона. Он никогда, прямо с порога, не отвергал решения Арсеньева. Он задавал вопрос, вспоминал какую-нибудь деталь. Иногда одно вскользь брошенное слово комиссара меняло решение упрямого, самолюбивого командира части.
Так было и на этот раз.
— Николаев? Хорошо, — ответил, наконец, Яновский. — А Баканов? Справится он?
«Действительно, справится ли командир взвода Баканов, если батарее придётся действовать самостоятельно? — думал Арсеньев. — Этот добродушный силач — человек удивительной смелости. Иногда кажется, что он даже не храбр, а просто не понимает опасности. Басит потихоньку да делает не спеша своё дело и всегда успевает. Но сможет ли он самостоятельно командовать батареей в такой сложной обстановке? Пожалуй, действительно не следует отсылать комбата».
Яновского смущало и другое: Николаев — отличный артиллерист, лучший комбат в дивизионе — настоящий моряк. Он давно освоился на суше. Но все-таки не лучше ли послать на ответственнейшую задачу, которая может решить судьбу дивизиона, сухопутного командира-разведчика, уже привыкшего к путанице степных дорог, человека не менее смелого, чем Николаев?
Комиссар знал, на ком, в конце концов, остановится выбор, но вместо того, чтобы хоть чем-нибудь умалить достоинства Николаева — соратника Арсеньева по лидеру «Ростов», он похвалил другого моряка с лидера:
— А знаешь, Сергей Петрович, из мичмана Бодрова складывается толковый разведчик!
Это был хитрый ход.
— Да, Бодров — прирождённый разведчик, — согласился Арсеньев. — В случае чего он сможет заменить Земскова. Пошлём Земскова.
Именно этого хотел комиссар. Он кивнул головой:
— Вызывай Земскова. Я думаю, вам лучше устроиться в кабине боевой машины, чтобы можно было разобраться по карте.
В кабине было душно. Стекла подняли и завесили их снаружи плащ-палатками. Ярко горел аккумуляторный фонарь. Земсков разложил на коленях свою заслуженную карту.
Арсеньев долго смотрел на юношу, будто видел его впервые. Высокий лоб, синие спокойные глаза с длинными ресницами кажутся ещё светлее от густого загара. Между бровей легла глубокая бороздка. Слишком рано.
— Сколько вам лет, Земсков?
— Двадцать четыре.
Командиру дивизиона было на десять лет больше. Словно угадав его мысли, Земсков сказал вполголоса:
— Десять лет разницы — это пустяки.
Арсеньев не расслышал.
— Что вы говорите?
— Так, ничего, товарищ капитан-лейтенант. Стихи Багрицкого.
Арсеньев уже был занят картой. Мгновенная жалость к этому юноше, которого он посылал, может быть, на смерть, заслонилась настойчивой мыслью о снарядах. Их надо было добыть и привезти в дивизион во что бы то ни стало. Арсеньев обвёл карандашом небольшой лесок.
— Мы будем здесь. Вы — едете в Развильное. Кратчайший путь — через Песчанокопское. Надо проскочить посёлок с ходу — там немцы. Обратный путь выбирайте соответственно обстановке. На всякий случай подготовьте машины к взрыву. Кого возьмёте с собой? Да вы что, волнуетесь?
Земсков провёл ладонью по своему лицу:
— Нет, я спокоен, товарищ капитан-лейтенант. Возьму свою группу разведчиков на пулемётной машине, два автоматических орудия, отделение бронебойщиков с двумя ПТР, радиста, санинструктора.
— Бронебойщиков не дам. Одно автоматическое орудие по вашему выбору. Договоритесь о времени радиосвязи.
Он погасил фонарь. Разговор был окончен. Сборы заняли немного времени. Орудие Клименко выехало на шоссе, где стояла уже пулемётная машина Земскова. Кто-то тронул его за рукав. Земсков обернулся.
— Товарищ гвардии лейтенант, санинструктор Шубина прибыла в ваше распоряжение.
— Валяй в кузов, в наше распоряжение! — ответил из темноты Косотруб.
На девушке была надета через плечо толстая санитарная сумка. Выражение лица Людмилы нельзя было разобрать в темноте, только глаза блестели. Она подошла к Земскову вплотную, так, что он ощутил её дыхание на своём лице. Земсков вспомнил, как заглянул к ней в палатку ещё там — за Доном. Бойкая и развязная Людмила в присутствии Земскова обычно становилась какой-то скованной. У каменоломни под Ростовом, перевязывая Земскова, она была именно такой. Земсков решил тогда, что девушка просто напугана боем. Теперь она сама просилась на задание, с которого все они могли не вернуться.
— В какую машину мне садиться? — спросила Людмила.
— Да вы понимаете, куда я еду?
— Понимаю.
«Удивительная все-таки девушка, — подумал Земсков. — Что это: романтика или сознательная ненависть к врагу?»
Может быть, в другое время он нашёл бы более простое решение, но теперь Земскову некогда было думать об этом.
— Скажите Горичу, чтобы прислал ко мне другого санинструктора. Бегом! — Он смягчился и добавил: — Мы поедем с вами когда-нибудь в другой раз, если…
Она всхлипнула и прижалась щекой к его руке.
— Что вы, Людмила? Дайте сумку. Я решил обойтись вообще без санинструктора.
Подошли Арсеньев и Яновский. Из кустов выезжала машина.
— Дадим вам ещё одно орудие, — сказал комиссар. Он пожал руку Земскова. — Счастливо!
Из темноты послышался взволнованный голос Сомина:
— Товарищ лейтенант, первое орудие ПВО — ПТО к выходу готово.
Земсков обнял Сомина за плечи:
— Значит, снова вместе! Рад, что назначили именно тебя.
«Лучше бы послали другое орудие. Пропадёт парень вместе со мной!» — подумал он.
— Назначили! Сам напросился! — с ненавистью прошипел Лавриненко. Белкин толкнул его локтем в бок:
— Молчи, «преподобный»! Сейчас тебе капитан-лейтенант даст за разговорчики.
Долговязый лопоухий радист Нурьев, дожёвывая сухарь, вскарабкался в кузов и плюхнулся рядом с Косотрубом.
— Все? — спросил Арсеньев. — По машинам!



4. СКВОЗЬ ОГОНЬ

Было ещё далеко до рассвета, когда сквозь шум мотора Косотруб различил какой-то рокот. Звуки доносились сзади. Дорога взбежала на бугор. Отсюда видна была цепочка двойных огоньков. Они двигались по тёмной степи, как светящаяся гусеница. Косотруб стукнул кулаком по кабине. Машина остановилась. Сомнения не было. По той же дороге вслед за маленьким отрядом Земскова шла колонна танков. Уходить от них вперёд — опасно. Можно наткнуться на боевое охранение. Земсков приказал съехать с дороги. Все три машины круто повернули влево и врезались в толщу подсолнечного поля. Оно шло под уклон к ручью. Остановились. Стало слышно, как плещет вода на перекате. Подсолнухи стояли вокруг плотной стеной, чуть шелестя шершавыми листьями. Раздвигая стебли, Косотруб и Журавлёв пошли напрямик к дороге. Притаившись у края поля, они наблюдали. Вот показалась головная машина. Танки шли с полным светом и открытыми люками. За танками, как обычно, показались грузовики с мотопехотой.
Несколько машин почему-то остановилось. Остальные объезжали их, двигаясь по обочине, в двух шагах от того места, где залегли разведчики. Из остановившихся машин высыпали солдаты. Они громко разговаривали, перекликались, звенели котелками. Журавлёв пополз доложить лейтенанту, что Косотруб будет ждать у дороги, пока немцы не уедут. Один из солдат, насвистывая, пошёл прямо на Косотруба. В свете фар было видно, как он расстёгивает штаны. Косотруб вытащил из ножен плоский штык. Дойдя до самых подсолнухов, солдат раздумал и вернулся назад. Он уселся прямо на дороге, не рискуя углубляться в тёмные заросли.
— Счастье его, — прошептал Косотруб, засовывая клинок в ножны.
Машины с немецкими солдатами оставались на шоссе до самого рассвета. Косотруб тоже оставался на своём посту. Солнце уже было высоко, когда подъехал открытый «мерседес» в сопровождении бронетранспортёра. В легковой машине сидели какие-то большие чины в чёрных фуражках.
У Косотруба даже зачесались ладони, так хотелось ему швырнуть противотанковую гранату, но он хорошо помнил слова лейтенанта: «Если ты выкинешь какой-нибудь номер — погубишь нас всех и дивизион!»
«Такие шикарные фрицы уходят!» — с сожалением подумал Валерка, провожая глазами «мерседес». За ним тронулись и остальные немецкие машины.
Ночная задержка грозила сорвать выполнение задания. Земсков торопился выехать на шоссе. Первая машина выползла из подсолнухов, когда над полем бреющим полётом прошли два «Мессершмитта-110».
— Орудие к бою! — закричал Сомин.
— Отставить! — приказал Земсков. — Быстро в подсолнухи! Первыми не стрелять.
И снова машины ломали подсолнухи, уходя по разным направлениям в глубь поля. Но «мессеры» уже заметили машины. Срезанные крупнокалиберным пулемётом, валились стебли. Пригнувшись, Сомин побежал по просеке, проложенной ещё ночью, нырнул в гущу, пополз, с трудом прокладывая себе путь. На залысине, где подсолнухи почему-то не росли, у сломанного сухого дерева, Сомин увидел яму. Самолёты зашли второй раз, поливая поле из пулемётов. Впервые Сомин был под огнём совершенно один. Ничего не видя, он бросился в яму, но зацепился за сук ремешком нагана и висел, пока сук не обломился. Где-то близко заработал счетверённый пулемёт Калины. Оба орудия молчали. Сомина охватил стыд: «Что подумает лейтенант? Только бы поскорее добраться до орудия!» — Он бросался в разные стороны, но видел только ненавистные шершавые стебли. Тяжёлые круги подсолнухов показывали ему свою зеленую изнанку. Наконец он выбрался на шоссе, где стояли все три машины. Самолёты уже улетели. В полуторке лежал раненый Калина. Один из бойцов из расчёта Клименко был убит.
— Где ж ты был? — накинулся на него Земсков. — Косотруб и Белкин тебя ищут. Мы думали, ты убит. Морду тебе надо набить! Раз они нас обстреляли — терять нечего. Надо было открывать огонь, а вы все разбежались к чёртовой матери!
Сомин никогда не слышал от Земскова ничего подобного. «Лучше бы в меня попала пуля!» — подумал он.
Лейтенант подавил вспышку гнева:
— Нельзя теряться! Рядом со мной ты — герой, а остался на минуту один — забыл обо всем.
Клименко уже получил свою порцию. Теперь он вместе с бойцами менял на машине пробитый скат. Было уже около двенадцати часов. Снова поехали вперёд. День выдался особенно жаркий. К металлическим частям машины невозможно было притронуться. Лейтенант торопил шофёра. Тяжёлые «зисы» едва поспевали за полуторкой. Но Земскову определённо не везло. Вероятно, те же «мессеры», что обстреляли его машины, подожгли хуторок, через который пролегала дорога. Иссушенные зноем домики, амбары и стога сена полыхали. Взвиваясь по обеим сторонам узкой дороги, языки пламени соединялись над ней, образуя огненную арку. Объехать её было невозможно, так как по бокам дороги шли глубокие канавы. Земсков решил проскочить сквозь огонь, несмотря на то, что его машины, накалённые солнцем, были загружены до предела боезапасом.
Лейтенант приказал облить водой кабины и борта машин, снарядные ящики, картонные пачки патронов. Воду вылили не только из анкерка, который везли с собой разведчики, но даже из всех фляжек.
— Ни черта из этого не будет, — ворчал Клименко, — лучше бы объехать полем. — Он подошёл к глубокой канаве и, скривив губы, покачал головой: — Н-да! Попытаться можно, если подкопать…
Машина Сомина стояла рядом. Лавриненко поливал себе голову из фляжки.
— Слышь, командир!.. Старший сержант Клименко правильно говорит. Подорвёмся мы там.
Сомин не стал ему отвечать.
— Все готовы? — спросил Земсков. — По машинам. Самый полный!
До горящего хутора оставалось метров пятьсот. Шофёр разведчиков сразу набрал скорость. Гришин нажимал изо всех сил, стараясь не отстать. Приоткрыв дверку, Земсков посмотрел назад. Он увидел, что машина Клименко сбавляет скорость и останавливается.
— Трусы! Вперёд! — закричал лейтенант. Огонь полыхнул ему в лицо. Отшатнувшись, он захлопнул дверцу. В стёклах кабин прыгало пламя. Те, кто был наверху, лежали плашмя, накрывшись мокрыми плащ-палатками. Когда горящий хутор остался позади, Земсков выглянул из кабины и увидел, что машины Клименко нет. Пришлось остановиться. Земсков дал бинокль Косотрубу и без слов указал на одинокий тополь. Матрос быстро вскарабкался на самую вершину. Он поднёс бинокль к глазам и вскрикнул.
— Что там такое? — спросил лейтенант. В ответ он услышал пушечные выстрелы и взрыв. Косотруб не слез, а скатился с тополя:
— Товарищ лейтенант, ходу скорее! Два танка. Прямое попадание. Взорвались наши!
— А танки?
— Пошли в обход через канаву. Ходу, товарищ лейтенант!
Земсков понял все. Клименко всегда был не в меру осторожен. Пока он искал безопасный проход, подошли танки.
До Песчанокопской было ещё далеко. В кузове стонал раненый. Иргаш придерживал его большую голову с бледными губами. Косотруб пытался натянуть плащ-палатку, как тент, но на быстром ходу это ему не удавалось.
Земсков развернул на коленях карту. Здесь поблизости был отмечен колодец. Значит, можно будет долить радиаторы, напоить раненого.
Но колодца, обозначенного на карте, не оказалось. Дорога шла на подъем. Колёса вязли в песке, как в снегу. Пришлось включить вторую скорость. Жара все усиливалась. Знойное марево стояло над степью. Горячая пыль обжигала рот, набивалась в глаза и под ногти. Гимнастёрки, пропитанные потом и пылью, покрылись бурой коркой. Такого же цвета были и лица бойцов. В ушах у них гудело, очертания предметов расплывались перед глазами, а от мысли, что воды нет, жажда мучила особенно сильно.
Но дело было даже и не в этом. Перегретые моторы начали задыхаться. Из открытых радиаторов валил пар. Особенно плохо было с «зисом» Сомина. Мотор клокотал на высоких нотах с присвистом, с перебоями. В нем появился подозрительный стук.
— Ещё минут пятнадцать такой езды — и поплавятся подшипники, — сказал Гришин. Сомин велел ему остановиться. Остановилась и передняя машина. Шофёры подняли капоты моторов, но нелепо было надеяться, что моторы остынут при такой жаре. Густая ржавая жижа бурлила на самом дне радиаторов.
Земсков приказал ехать дальше. Его шофёр нехотя сел за руль:
— Все равно скоро станем. Не мы, так «зис». И тогда уже дальше не поедем.
Лейтенант сел на подножку, обхватив лицо ладонями. Он думал о том, что при такой работе моторов прорваться через Песчанокопское все равно не удастся. «Зря командир понадеялся на меня. Дивизион, наверно, уже в бою. Последние снаряды на исходе. Пошли в ход гранаты. Моряки дерутся из последних сил, как на лидере „Ростов“. Может быть, комиссар приказал развернуть флаг. Он говорит людям: „Держитесь, братки, держитесь до вечера. Ночью Земсков доставит боезапас. Земсков не подведёт, не такой он человек! А я сижу здесь на дороге и жду, пока добрый дядя привезёт мне воду“.
Земсков встряхнул головой. Морская фуражка упала в пыль. «Моряк называется! Будь на моем месте Николаев или даже Рощин, он нашёл бы выход. Все равно поедем! Хоть пешком дойду и взорву снаряды, чтоб они не попали к немцам».
— Заводи моторы! — он поднялся и посмотрел на дорогу. На пригорке клубилось облачко пыли. Земсков подал команду «К бою!», велел разобрать гранаты. Разведчики залегли с автоматами по краям дороги. Сквозь стебельки чахлой выгоревшей травы Земсков видел, что облако пыли приближается. Оно двигалось очень медленно. Машина давно была бы здесь. «Что же это такое?» — недоумевал Земсков.
Облако пыли было поднято тремя крестьянскими телегами, нагруженными домашним скарбом. Это были беженцы. На передней телеге среди пропылённых красных подушек и дедовских сундуков сидели женщина с грудным ребёнком и девочка постарше. Старик с клочковатой бородой держал вожжи. Заморённые лошади еле передвигали ноги.
Когда телега поравнялась с машиной, Земсков положил руку на понурую шею лошади. Старик натянул вожжи.
Земсков сказал только одно слово:
— Воды!
— У нас нет воды, — ответил старик и шевельнул вожжами. Женщина, державшая на руках ребёнка, наклонилась к старику и зашептала на ухо:
— Надо им дать, отец. Смотри, какие они все измученные.
Старик замотал головой:
— Нет воды. Ате — вье!
Женщина передала ребёнка девчонке и вытащила из-под матраца двухведерную бутыль, оплетённую ивовыми прутьями.
— Вот это — все, сынок. На три семьи. Отлей себе полведерка.
Лейтенант бережно принял бутыль, подошёл к машине и тихо позвал:
— Калина, дружок, хочешь напиться?
— Умер Калина, — глухо отозвался Иргаш.
Земсков не проронил ни слова. Бойцы тянулись к нему с фляжками и котелками, но он отстранил их рукой и стал наливать воду в радиатор. Потом он направился к машине Сомина и вылил в радиатор всю воду до капли. Женщина только тихонько вскрикнула, а лейтенант сел в кабину и сказал: «Заводи!»
Он хотел закурить, но не смог, потому что чёрные с кровавыми трещинами губы не держали самокрутку.
Ожившие машины набирали скорость. Подъем кончился. Песок остался позади. Теперь дорога шла под уклон. Косотруб и Журавлёв легли грудью на крышу кабины, выставив вперёд автоматы. Уже видны были красные крыши, церковь и взорванная водокачка Песчанокопской.
— Давай, давай! Жми!
Стрелка спидометра приближалась к восьмидесяти. Телеграфные столбы проносились мгновенными призраками. Машины влетели в Песчанокопскую, как две торпеды.
На перекрёстке у стансовета стоял открытый «мерседес». Двое пассажиров в чёрных мундирах со шнурами не успели даже понять, что это мчится на них, громыхая по булыжнику. Раздался взрыв противотанковой гранаты.
Все-таки Валерка выполнил своё желание. Не раньше — так теперь! Вторую гранату швырнул в бронетранспортёр с охраной Журавлёв. Завеса пыли скрыла машины.
— Вот это дали по-морскому! — сказал Косотруб.
Зенитный пулемёт стрекотал всеми своими четырьмя стволами. Сзади слышалась беспорядочная стрельба из винтовок и автоматов, но, видно, бросок Косотруба наделал немало паники. Немцы были обескуражены.
«Кого это я шарахнул, интересно знать, — думал Валерка. — Не иначе — самого Гиммлера! Больно уж шикарная машина».
Проскочив посёлок навылет, полуторка и «зис» неслись по шоссе, не сбавляя хода. Только теперь началось преследование. На повороте дороги, когда пылевая завеса отошла в сторону, Земсков, высунувшись из кабины, увидел мотоциклистов. Танков и машин, за исключением бронетранспортёра, сопровождавшего Валеркиных «чинов», в посёлке, вероятно, не было.
Земсков закричал Сомину:
— Огонь из орудия!
Но разве мог Сомин его услышать? Пулемёт использовать было невозможно, потому что машина Сомина закрывала цель. Мотоциклисты приближались. Они уже были не дальше километра, когда Белкин начал освобождать от стопора ствол орудия. Его осенила мысль: «А что, если дать с ходу очередь снарядов! Стрелять с ходу вперёд по наземной цели невозможно — мешает кабина. Но ведь нам-то надо назад!» — Белкин прекрасно знал, что такая стрельба не предусмотрена ни одним наставлением, но ведь били же реактивные установки прямой наводкой по танкам. Это тоже не предусмотрено.
Отвернув стопор, Белкин кинулся к штурвалу горизонтальной наводки:
— А-ну, по местам!
— Сумасшедший! — взвизгнул Лавриненко. — Что ты делаешь?
Не сходя с места, Белкин закатил ему затрещину. Уговаривать было некогда.
— Нулевые установки! — крикнул он. Голос Белкина не допускал возражений. Приказ был выполнен немедленно.
Вертикальный наводчик Тютькин замешкался. Он не мог пролезть на своё место. Обычно медлительный Писарчук уже успел поставить на ноль барабанчики скорости и дальности цели. Он тяжело упал на пустующее сиденье наводчика и схватился за вертикальный штурвал.
Мотоциклисты шли тесной кучкой по ровной, как стрела, дороге. Белкин нажал педаль. Трассы снарядов пронеслись над головами преследователей. Тряска и пыль мешали прицелиться как следует. Сомин, услышав выстрелы своего орудия, распахнул дверку, но перебраться на таком ходу с подножки в высокий кузов было невозможно.
— Бери ниже, Писарчук! — закричал он, стоя на крыле. Заряжающий едва успевал втыкать в приёмник обоймы со снарядами. Белкин снова дал длинную очередь. Она ударила прямо в гущу. Сомин видел, как валились со своих машин мотоциклисты. Потом все скрылось в пыли.
Не доезжая до железнодорожной линии, идущей на Развильное, Земсков свернул на просёлочную дорогу. За деревьями сверкнула вода. Это был всего лишь обмелевший небольшой пруд, полузасыпанный мусором. Дорога огибала его полукольцом. Грязный водоём показался Земскову прекраснее петергофского озера. Машины остановились. Пить воду Земсков запретил. Бойцы смочили лица, долили радиаторы. Пулемёт и орудие стояли наготове. Никто не хвалил друг друга, не выражал восторга по поводу всего происшедшего. Люди были слишком взволнованы и утомлены. Только Сомин подошёл к Белкину и молча обнял его здоровой рукой.
Нурьев развернул рацию. В тринадцать часов была назначена вторая встреча в эфире с дивизионом. Первую встречу, в девять часов, Земсков пропустил. В то время его атаковали «мессершмитты».
На дороге по той стороне пруда показалась машина, за ней следующая, ещё одна — целая колонна. Сомин и Белкин бросились к орудию. Лейтенант отшвырнул котелок с водой, но не успел он подать команду «К бою!», как Иргаш закричал из кузова полуторки:
— Наши, наши!
По шоссе шли тяжело гружённые «зисы» с белыми якорями на дверках кабин. В первой машине ехал начальник боепитания дивизиона инженер-капитан Ропак, смирный седеющий человек с больной печенью, любитель преферанса и крепкого чая. Он терпеливо переносил тяготы походной жизни и аккуратно выполнял все, что от него требовалось. Накануне инженер-капитан сильно волновался из-за того, что выезд задержался на несколько часов по вине начальника артсклада.
Ропак не на шутку испугался, узнав от Земскова, что Песчанокопская, куда он преспокойно вёл десять грузовиков с реактивными снарядами, занята немцами. Он хотел тут же повернуть назад.
— Поймите вы, капитан! Мне приказано привести эти машины в дивизион, — возражал Земсков.
Ропак не соглашался. Он намерен был ехать только на восток или на юго-восток.
— Дивизион прорвётся, мы встретимся с ним где-нибудь тут, — он тыкал в карту Земскова пальцем, на котором блестело толстое обручальное кольцо, — и вы выполните приказ.
— Мы туда не доберёмся. — Земсков отнял у него карту. — После нашего прорыва через Песчанокопское за нами обязательно будет погоня. Нас будут искать по дороге на Развильное или южнее, а мы вот возьмём и поедем на северо-запад, навстречу дивизиону. Видите эту степную дорожку?
— Прямо к немцам? Вы понимаете, что вы говорите? Можете ехать куда угодно, а я отвечаю за секретные снаряды.
— Снаряды успеем взорвать в последний момент.
Ропак ничего не желал слушать.
— Лейтенант, я старше вас и по возрасту и по званию. Позвольте мне делать то, что я считаю нужным.
Земсков потерял терпенье. Каждая минута была дорога. Он отвёл капитана в сторону и сказал ему на ухо:
— Если вы не поедете немедленно, я вас расстреляю на месте.
— Да как вы смеете грозить мне?! Вы…
Ропак встретился глазами с лейтенантом и замолчал. Яростный взгляд светлых глаз, ввалившихся от усталости, напомнил ему Арсеньева в минуты гнева. Он понял, что этот юноша не замедлит выполнить своё намерение.
Ропак сгорбился, опустил голову и пошёл к своей машине.
— Делайте, как хотите, сейчас вы — старший!
— Нурьев! — позвал Земсков. — Есть связь с дивизионом?
Радист покачал головой, зажатой в наушники:
— Дивизион не отвечает.



5. ВСТРЕЧА

Дивизион не мог ответить, потому что в это время он был в бою. Ещё ночью, вскоре после отъезда Земскова, Арсеньев послал Николаева и Бодрова с радистом на наблюдательный пункт.
Наблюдательный пункт был выбран удачно. Он находился километра на полтора впереди и чуть правее посадки, где замаскировались боевые машины первой и второй батарей. Третью батарею старшего лейтенанта Пономарёва Арсеньев отвёл назад, чтобы иметь резерв.
Ночью на наблюдательном пункте услышали гул движущихся танков. Но сколько ни всматривались Николаев и Бодров, они ничего не могли разобрать во мраке, который стал особенно густым, когда догорел пожар в станице.
Вскоре шум прекратился. В станице время от времени взлетали ракеты. Вероятно, немцы боялись ночной атаки.
Утром наблюдатели осмотрелись. По обеим сторонам дороги лежало перед ними скошенное поле. На дальнем его краю виднелись стога. Мимо этих стогов дивизион проезжал ночью на свою первую позицию. Николаев тщательно осмотрел в бинокль всю местность. В степи было тихо. Ничто не напоминало о войне. За ночь улеглась на дороге пыль. Блестела роса. Утренние птицы спешили вдоволь нащебетаться до наступления жары. Заяц-русак, задрав куцый хвост, пересекал поле. Николаев следил за его бегом. Зверёк спешил преодолеть открытое пространство и юркнуть за ближайший стог. Но, не добежав нескольких метров до своей цели, заяц остановился и вдруг помчался в обратном направлении, будто за ним гналась стая собак. Что его могло испугать? Николаев стал присматриваться. «Черт возьми, ведь этого стога у самой дороги ночью не было. Да и вообще стогов было меньше!» Теперь он не выпускал из поля бинокля стог, испугавший зайца. Там что-то еле заметно пошевелилось. Другой стог сам собой двинулся вперёд и снова замер.
Николаев больше не сомневался. Расчёты заняли несколько секунд. Получив радиограмму, Арсеньев немедленно открыл огонь. С наблюдательного пункта было хорошо видно, как разлетелось сено, маскировавшее танки. Два танка загорелись, остальные повернули обратно. Через некоторое время они появились снова, и снова Арсеньев заставил их отойти. Так повторялось несколько раз.
Вероятно, ночные залпы по станице причинили немало ущерба врагу. На дивизион наступало гораздо меньше машин, чем можно было ожидать, но немецкие танкисты изменили тактику. Они начали охватывать дивизион с флангов. Николаев разгадал этот манёвр и сообщил о нем Арсеньеву. Отходить было невозможно. Это понимали все — от Арсеньева и Яновского до любого из матросов. Прекрати дивизион огонь, повернись он спиной к врагу, и танки тут же перейдут в атаку, засыпят снарядами, догонят и уничтожат. Тут-то и пригодилась одна батарея, оставленная Арсеньевым в резерве. Она выскочила вперёд и приняла на себя загибающийся правый фланг танков. Только одному танку удалось прорваться вперёд. Времени на перезарядку не было. Командир огневого взвода Баканов и двое матросов с гранатами в руках поползли навстречу танку. Пулемётная очередь хлестнула над их головами, прижав людей к земле. Казалось, нет силы, способной оторвать их от колючей стерни.
Баканов смотрел на приближающийся танк. Это длилось несколько секунд, а может быть всего одну секунду. За спиной у троих моряков была батарея. Там, на первой боевой машине, тщательно завёрнутый в брезент, лежал бело-голубой Флаг миноносца. В кратчайший промежуток времени, не измеряемый никакими секундомерами, Баканов представил себе этот флаг, развевающийся на кургане под Ростовом, среди засыпанной снегом московской площади, на гафеле лидера «Ростов», которого Баканов никогда не видел. Он вскочил и, пригибаясь, побежал вперёд. Над головой лейтенанта прошуршал танковый снаряд. Баканов оступился, упал, мелькнула мысль, что это конец. Танк с лязгом пронёсся мимо него. В этот момент раздался взрыв противотанковой гранаты. Её бросил матрос Ефимов, который бежал вслед за Бакановым. Танк с грохотом завертелся на перебитой гусенице, стреляя куда попало. Ни один из троих, ни Баканов, ни матросы не видели, что на батарею движутся ещё два танка. Их видел Шацкий. Его боевая машина ещё не стреляла, но бывший кочегар уже успел со своими бойцами подрыть землю под передними колёсами. После ростовского боя он взял себе за правило всегда быть готовым к стрельбе прямой наводкой.
Не ожидая ничьей команды, Шацкий выпустил восемь снарядов по приближающимся танкам.
Арсеньев вскочил на крыло одной из машин и направил её в брешь, образовавшуюся после залпа Шацкого. Прямо по стерне машины вырвались на дорогу. Последней отошла третья батарея. Она задержала своим залпом танки, наступавшие с фронта. Яновский был здесь. Он ещё раз осмотрел всю огневую позицию. Несколько танков догорали среди поля, и уже занималась сухая, как порох, стерня. Яновский наклонился над телом убитого матроса. Вынул из его кармана комсомольский билет. Его окликнули с автоматического орудия Омелина. Эта машина уходила самой последней. Комиссар встал на подножку.
Дивизион уходил по узкой степной дороге на северо-восток. Было уже около трех часов дня. На боевых машинах не оставалось ни одного снаряда, но Арсеньев верил, что ему удастся вывести свою часть. Встречный бой с танками, завершившийся победой моряков, дал возможность оторваться от врага, но уже появился новый противник. Бойцы задирали головы, стараясь различить среди слепящего солнечного света ненавистные очертания «юнкерсов». Но бомбардировщики пролетели стороной, не заметив дивизиона.
Полтора десятка машин, из которых две пришлось тащить на буксире, продолжали свой путь на северо-восток. Они остановились часа два спустя на перекрёстке дорог, у сожжённого хутора. Нужно было дать хотя бы краткий отдых людям, долить воду в радиаторы, перевязать раненых.
Арсеньев пошёл вдоль колонны. Он встретил Яновского и комбата Пономарёва.
— По этой дороге должен был возвратиться Земсков с боезапасом, — сказал Арсеньев. — Будем ждать.
Ехать дальше было рискованно, но и стоять на месте представлялось не менее опасным. Моряки заняли круговую оборону. У них ведь ещё оставались винтовки, гранаты, противотанковые ружья и несколько десятков бронебойных снарядов на орудии Омелина.
Только когда начало смеркаться, Арсеньев решил двинуться. Он обошёл свой «степной корабль», приказал подготовить боевые машины к взрыву на случай, если снова встретятся танки.
Из-под вечернего облака выплыла пара «мессершмиттов»-охотников. Они летели медленно, выискивая добычу для завершения дня.
Матросы залегли в канавах у дороги и в воронках от авиабомб. Вокруг этого хутора их было немало. Орудие Омелина изготовилось к бою.
Не долетев до дивизиона, «мессершмитты» что-то заметили с восточной стороны бугра. Они скользнули туда, и за бугром застучала короткая очередь автоматической пушки. В небо протянулись трассы зенитных снарядов. До этого орудия было не более километра. Арсеньев приказал Бодрову разузнать, что там происходит.
Когда Бодров перебрался через высотку, он увидел у самой дороги гружёные «зисы» с белыми якорями на кабинах. Отогнанные зенитным огнём, самолёты улетели. У орудия стоял лейтенант в морской фуражке. Это был Андрей Земсков.



6. МОРЯКИ И КАЗАКИ

Доклад Арсеньева генералу Назаренко был краток:
— Провели встречный бой с танками, уничтожили двенадцать машин, затем, получив снаряды, двигались всю ночь. На рассвете снова вступили в бой, рассеяли до батальона мотопехоты, подавили гаубичную батарею и вот пришли сюда, в Михайловское. Убитых — двадцать один, раненых восемнадцать, потери боевой техники — одно автоматическое орудие.
Если бы Арсеньев захотел рассказывать все подробно, то это заняло бы несколько часов, но у генерала не было времени, а сам Арсеньев едва держался на ногах от усталости.
— Вот что, Сергей Петрович, — сказал генерал. — Как нам ни трудно сейчас, твоим людям надо отдохнуть. Веди дивизион в Ладовскую балку. Даю двое суток на отдых. И про наградные листы не забудь. Дело вы сделали большое. По сведениям армейской разведки, в Егорлыкской уничтожен вашими залпами штаб дивизии СС, склад горючего и много техники. Кстати, вчера командир этой самой дивизии, как стало известно, был убит вместе с представителем ставки. Кто-то бросил гранату в их машину.
— А где это случилось, товарищ генерал?
— В Песчанокопской. Ты что-нибудь слышал об этом?
— Слыхал, товарищ генерал! Машину взорвал наш разведчик из группы Земскова, которую я посылал за снарядами в Развильное.
Назаренко даже присвистнул от удивления:
— Ну и моряки! — Он повернулся к окружавшим их командирам из других частей — комната была полна народу. — Вы понимаете, товарищи, в чем главная ценность рейда дивизиона моряков? Они доказали нам всем, что при теперешней ситуации можно и нужно действовать на территории, охваченной немецкими танковыми клиньями. Немцы идут вперёд, сбивают наши заслоны, жгут станицы, но контролировать всю захваченную территорию до подхода пехоты мотомехчасти не в состоянии!
Арсеньева засыпали вопросами. Один интересовался стрельбой прямой наводкой по танкам, другой спрашивал о связи, третий о движении колонны по территории, захваченной врагом. Все это были боевые командиры-артиллеристы, которым за последний месяц десятки раз приходилось отражать атаки танков. Многие по праву могли гордиться не менее дерзкими операциями, чем та, которую осуществил стоявший перед ними хмурый моряк. Но вряд ли кому-нибудь из них пришлось за одни сутки совершить подобный манёвр среди вражеских войск, уничтожив ядро танковой дивизии вместе с её командованием.
Ещё больше расспросов было в самом дивизионе, когда боевые машины пришли в Ладовскую балку. Здесь уже сутки находились дивизионные тылы — штабной фургон, походная ремонтная мастерская-летучка, машины вещевого снабжения, продсклад, бензоцистерна, аккумуляторная станция. Для людей, которые обслуживали эти машины, сразу нашлось много работы. В штабе составляли боевые донесения, подсчитывали расход боезапаса, писали наградные листы. Слесаря и механики приводили в порядок машины. Целая очередь выстроилась в каптёрку. Шацкий требовал новую шинель, но в небольшом запасе, которым располагал дивизионный баталёр, не нашлось шинели, способной вместить широкие плечи кочегара. Пришлось выдать ему бушлат. Сомин потерял свою пилотку на подсолнечном поле во время налёта «мессеров». Теперь он уходил со склада в новенькой чёрной фуражке — мичманке, какие носят на флоте старшины.
Всюду, куда ни посмотришь, — клеили, чинили, ремонтировали. Но нельзя было ни склеить, ни починить, ни отремонтировать никого из тех, кто ещё вчера стоял рядом, подавал снаряд, просил или сам предлагал закурить, а сегодня уже вычеркнут из списков подразделений и вписан в другую книгу, называемую на штабном языке «Список безвозвратных потерь».
На опушке рощицы в Ладовской балке появился холмик с латунным якорем, выпиленным из снарядной гильзы. Тут похоронили тех, кто умер от ран на обратном пути. Уже немало таких якорей оставили матросы в степи, и все-таки потери дивизиона были невелики по сравнению с потерями других частей.
Тяжелораненых увезли в армейский госпиталь. Тех, кто отделался пустяками, взял в свои руки Юра Горич. Руки его были больше приспособлены для автомата, чем для пинцетов и ланцетов. Перевязывая раненого, он ворчал, забавляя своих пациентов:
— Неосторожно себя ведёте. Кто тебя просил ловить задом этот осколок? Если нужен кусок железа, ловил бы в руки!
Матрос, закусив губу, терпеливо ждал, пока Горич извлечёт неглубоко засевший в мягком месте осколок.
Глядя на неунывающего военфельдшера, начинали острить и раненые:
— А тебе-то что больше делать? Медицинская твоя душа!
Все хорошо знали, что старший лейтенант медслужбы Горич уже неоднократно подавал рапорт с просьбой перевести его в батарею, хоть заряжающим, и всякий раз он получал за эти рапорты нагоняй от Яновского.
К санитарной машине, около которой натянули большую палатку с красным крестом, подошёл инженер-капитан Ропак. На этот раз и ему пришлось побывать в переделке, да ещё в какой!
— Как уважаемая печень? Порошочки сейчас дадим, — Юра Горич рылся в аптечном ящике.
— Какая, к черту, печень! Разве не видите, что у меня забинтована голова?
— И в самом деле! — притворно удивился Горич. — Вот проклятый Земсков! Мало, что сам лезет, куда не следует, ещё людей с собой тащит.
Но Ропак вовсе не был расположен ругать Земскова. Он охотно рассказывал всем о том, как колонна с боезапасом шла навстречу отрезанному дивизиону. Свой первый разговор с Земсковым инженер излагал несколько произвольно, но дальше уже придерживался фактов.
— Эти молодые люди не очень вежливы, — Ропак сделал паузу, подняв волосатый палец с обручальным кольцом, — но у них есть множество превосходных качеств.
— Что вы, Марк Семёнович! — сказала Людмила, которая перебинтовывала ему глубокую ссадину на лысине. — Я считала, Андрей — очень культурный парень.
— А разве я возражаю? Он — ленинградец! Вы понимаете? Тот, кто знал старых петербуржцев…
— Какой же он старый, Марк Семёнович?
— Подождите, девушка. Ленинградца всегда можно отличить по выдержке, вежливости, такту.
Шофёр Ваня Гришин ехидно улыбнулся. Он-то слышал, как Земсков разговаривал с инженером.
Людмилу не интересовали типические черты ленинградского характера. Она закончила перевязку и ласково провела ладонью по затылку Марка Семёновича. Тот от удивления выпучил добрые и без того выпуклые глаза.
— Марк Семёнович, душенька, вы не знаете, где сейчас Земсков?
После встречи дивизиона с колонной боезапаса начальник разведки тут же уехал вперёд. Людмила так и не видала его. Встречный бой под Егорлыком и все дальнейшие события представлялись ей, как в тумане. Она думала только об Андрее, который находится в ещё более опасном месте, и совершенно забывала о том, что может сама не возвратиться из этого рейда.
— Земсков в штабе, — ответил Ропак, — вы же понимаете, что все подробности нашего рейда представляют первостепенный интерес для высшего командования!
Земсков действительно был в штабе. Под диктовку майора Будакова писарь записывал сведения, которые сообщал начальник разведки.
— В семнадцать тридцать орудие сержанта Сомина сбило пикирующий бомбардировщик «Юнкерс-88», — рассказывал Земсков. — Если бы не Сомин, наш боезапас был бы взорван. Орудие открывало огонь более тридцати раз…
— Пишите, — перебил Будаков, — сбит один самолёт. Все у вас, Земсков?
— Необходимо отметить действия расчёта Сомина во время конвоирования колонны с боезапасом. Прошу отметить также, что инженер-капитан Ропак проявил большую выдержку во время налёта и потом, когда мы встретили конный патруль противника.
Земсков не сказал о том, что этот патруль был уничтожен только благодаря его собственной смелости и находчивости. Но Будакова не интересовали никакие проявления героизма. Он уже хотел отпустить Земскова, когда в штабной фургон взобрался Ропак.
— Александр Иванович, я пришёл специально, чтобы, как начальник боепитания, доложить вам об исключительной смелости и упорстве, проявленных лейтенантом Земсковым.
Будаков тщательно расправил свои усы:
— Вы, товарищи командиры, сговорились, что ли, расхваливать друг друга? Ну, какие там ещё геройские подвиги?
Слушая рассказ инженера, Будаков нетерпеливо постукивал карандашиком по столу. Земсков попросил разрешения уйти и выпрыгнул из штабного фургона. Он чуть не сбил с ног Шубину.
— Людмила! Давно вас не видел! Ну, как вам все это нравится? Хорошо хоть со мной не поехали.
Людмила ждала, что Андрей скажет ей что-нибудь ещё, но Земскову было не до неё. Он был возмущён тем, как безразлично отнёсся начальник штаба ко всему, что ему было доложено.
В фургоне раздавались короткие очереди пишущей машинки, прерываемые неторопливым баском Будакова.
«Он мне ещё не раз напакостит, — подумал Земсков, — ну, да черт с ним. Моё дело — разведка».
Людмила все ещё стояла рядом.
— Вы сюда? — спросил лейтенант.
Она пришла специально, чтобы его увидеть, побежала стремглав, как только освободилась в санчасти, а он даже внимания на неё не обращает. Людмила ответила с деланой небрежностью:
— Да, сюда, к Александру Ивановичу.
— А! — сказал Земсков. — Ну, я пошёл.
Людмила осталась стоять у штабного фургона. Из двери высунулась длинная голова Будакова:
— Пожалуйте, Людмила Васильевна!
Людмила подумала и вошла, но как только майор отослал писаря, она тоже поднялась, вытянув руки по швам:
— Разрешите идти, товарищ майор? — и, не дожидаясь разрешения, выпрыгнула из фургона.
Вечер уже наступил. Впереди была ночь и целый свободный день. Целый день отдыха! Кое-кто улёгся пораньше спать, некоторые сели за письма.
По улице проехали шагом казаки — десятка два — три всадников на рыжих донских лошадях. Длинные тени скользили рядом с ними по дороге, по стенам хат.
Яновский писал письмо, хоть и не знал, когда и где удастся его отправить. Услышав цокот копыт, он посмотрел в окно и с удовольствием отметил ладную фигуру старшего лейтенанта, ехавшего впереди на поджаром гнедом жеребце с длинной шеей, тонкими мускулистыми ногами и маленькими копытами. Жеребец прижимал уши, пенил мундштук, косил большим золотым глазом на окна, горящие закатным огнём.
«Красивый конь», — подумал комиссар.
«…Приходится только удивляться, — писал Яновский, — выносливости и терпению наших матросов. Я думаю сейчас о том, что заставляет их так спокойно и твёрдо переносить невероятные трудности этих дней? Примеров подлинного героизма было столько, что просто не представляется возможным их описать. Сегодня и завтра мы сможем, наконец, отдохнуть…»
Наводчик второй батареи Ефимов тоже писал письмо. Он сидел на завалинке, сдвинув на затылок бескозырку, и сосредоточенно работал огрызком карандаша:
«…А если правду вам описать, так положение наше очень тяжёлое. Авиация жмёт с утра до ночи, не даёт поднять голову, и каждый день ведём бои с танками. Иногда думаю: будь, что будет, все равно погибать, а посмотришь на капитан-лейтенанта Арсеньева или на комиссара Яновского, так становится стыдно. Им потрудней, к примеру, чем нам, посколько отвечают за нас всех, и перед высшим командованием тоже, а своей уверенности никогда не теряют, и из любых трудностей нас выводят с победой, как было, к примеру, вчера. И подвести их мы не имеем никакого полного права, видя такие примеры морского геройства».
Ефимов послюнявил карандаш, поднял глаза и просиял:
— Вот это жеребец! Англо-донец — красота!
Кавалерист гордо и весело взглянул на бойца в смешанной форме:
— Пиши, пиши, писатель! Чего рот раззявил? Давай сменяю жеребца на твой пароход!
Ефимову хотелось ответить что-нибудь не менее остроумное, но всадник тронул шпорами бока лошади в тех местах, где густо-коричневая блестящая шерсть переходила в нежную желтизну подпалин. Жеребец перебрал передними ногами, натянул повод и пошёл крупной, размашистой рысью, а остальные лошади, поспевая за ним, перешли на короткий галоп. Маленький отряд скрылся, подняв облако вечерней пыли, пронизанной отлогими лучами.
Писарчук стоял на вахте у орудия. Он тоже смотрел на всадников, пока они не скрылись, потом его внимание привлёк подозрительный гул. Привычно взглянув на залитую солнцем сторону неба, он заметил вдалеке несколько самолётов.
По сигналу «Воздух!» расчёт занял места на орудии. Сомин навёл бинокль и увидел три тяжёлых транспортных самолёта «Дорнье-216» в сопровождении истребителей. Стрелять по ним на таком расстоянии было бесполезно. Самолёты прошли стороной, и Сомин скомандовал «Отбой!», а вскоре с юго-востока донеслись винтовочные выстрелы и пулемётные очереди.
Минут через десять по селу пронёсся карьером кавалерист, видимо из того самого отряда, который только недавно проехал в обратном направлении. Всадник резко осадил лошадь рядом с группой моряков, которые курили у колодца, беседуя с двумя женщинами. Здесь же находился, конечно, и Косотруб. На сей раз его гитара была украшена голубым бантом.
— Где ваш командир? — крикнул кавалерист. — Высадился воздушный десант.
Яновский вышел из избы, застёгивая на ходу китель:
— Где десант? Сколько примерно человек?
— Там, в роще, прямо по шоссе. Человек сорок парашютистов с пулемётами. А может, больше.
— Скачите к вашему командиру. Из рощи никого не выпускать! Будем через десять минут.
Яновский задумался только на мгновенье: «Пожалуй, обойдусь без Арсеньева, и десант упускать нельзя. Обойдусь без Арсеньева!»
Он взял две боевые машины из второй батареи. «Этого, пожалуй, хватит».
Солнце уже село, когда «студебеккеры» остановились на пригорке, не доезжая полутора километров до рощи, обложенной со всех сторон редкой цепочкой спешившихся кавалеристов. Неподалёку, в ложбинке, стояли коноводы с лошадьми.
— Командир, ко мне! — крикнул Яновский с подножки машины. Подскакал старший лейтенант на англо-донском жеребце. Яновский уже принял решение.
— Накапливайтесь вон в той балочке. Атака немедленно после залпа. Людей с противоположной стороны рощи уберите.
Чернявый казак быстро сообразил, что от него требуется. Он не впервые встречался с «катюшей».
— Слушаюсь, товарищ начальник. Все ясно!
Орудия уже были наведены. Яновский махнул рукой:
— Залп!
Зашипели, завыли реактивные снаряды, и, как только раздались разрывы, казаки наискосок из ложбинки помчались в атаку с обнажёнными клинками над головой. Моряки хорошо видели с пригорка, как они рубили на скаку выбегавших из горящей рощи парашютистов. Двое фашистов вытащили из рощи пулемёт и уже готовы были открыть огонь в упор по казакам, но на них налетел старший лейтенант на гнедом жеребце. Дважды сверкнул клинок. Пулемёт не выпустил ни одной пули.
Все было кончено в течение нескольких минут. Яновский подождал, пока кавалеристы прочёсывали рощу, чтобы в ней никого не осталось. Снова подъехал командир казаков. Ефимов сказал другому матросу:
— В первый раз вижу кавалерийскую атаку. Как в кино!
Казак подмигнул ему, как старому знакомому:
— А ваш пароход — тоже ничего! Так дали, что и нам, почитай, нисколько не оставили.
— Не пароход, а корабль, — серьёзно поправил Ефимов, — корабль в степи!
Эти слова любили повторять в дивизионе.
— Как ваша фамилия? — спросил Яновский казачьего командира. — Передайте вашему начальнику, что комиссар гвардейской морской части объявил вам благодарность.
— Старший лейтенант Шелест, — чётко ответил кавалерист, прикладывая ладонь к козырьку. — Передам лично генералу Кириленко, как моряки взаимодействовали с казаками.
В то время как Яновский со своими двумя машинами возвращался в Ладовскую балку с юга, с севера въехал в станицу лейтенант Рощин. Он положил на стол перед Арсеньевым боевое распоряжение: «Задержать танковые колонны в районе посёлка Хлебороб».
— Отдохнули… — сказал Арсеньев.




ГЛАВА VII
ПО УСТАВУ СЕРДЦА



1. ДО ДЕВЯТИ ЧАСОВ УТРА…

Отступление наших войск продолжалось. Отходила с боями и оперативная группа генерала Назаренко. Танковые клинья врага все глубже вонзались в степи, тянулись к Кубани. Теперь генералу было ещё труднее руководить своими частями. Иногда полки и дивизионы на несколько суток теряли связь со штабом группы и действовали самостоятельно, стремясь как можно дольше задерживать продвижение немцев.
Морской дивизион хорошо знали по всему фронту. Он, пожалуй, стоил полка. Отходя от станицы к станице, возвращаясь назад, двигаясь параллельно танковым колоннам, Арсеньев вступал в бой по нескольку раз в день и каким-то чудом выводил свою часть из-под удара, когда казалось, что спасения не будет. Потери дивизиона по сравнению с другими частями были не велики, но все-таки людей не хватало. Многим рядовым краснофлотцам приходилось выполнять обязанности младших командиров, а некоторые сержанты и старшины командовали взводами. Среди них был и Сомин. После того как из трех зенитно-противотанковых орудий осталось два, а пулемётную машину окончательно закрепили за разведкой, батарея превратилась во взвод. Его командиром назначили Сомина. Он все ещё ходил с забинтованной рукой, забегая в свободную минуту на перевязку в санчасть. Обычно его перевязывала Людмила. Теперь они были друзьями, и хотя девушка не говорила Сомину ничего такого, что не могла бы сказать каждому, она всегда заканчивала словами:
— Ты, Володька, понимаешь меня лучше всех, а главное, не читаешь мораль.
Вторым её другом был Горич. В начале совместной службы он, конечно, попытался за ней поухаживать. Старший лейтенант медслужбы никогда не мог пожаловаться на равнодушие женщин. Здесь он, по-видимому, успеха не имел. Что происходило в санитарном автобусе, осталось тайной, однако бойцы видели, как однажды ночью Юра выскочил из машины в одних трусах. Из двери высунулась растрёпанная Людмила с Юриным пистолетом в руках.
Потом было не до ухаживаний. Но когда начались непрерывные бои и марш-манёвры на сотни километров, старший лейтенант медслужбы не раз говорил, что лучшей помощницы и желать нечего. Она командовала санинструкторами батарей, как когда-то зенитчиками, не давала спуску никому, в том числе и Горичу, но и себя не жалела тоже. Когда в штабе внезапно вспомнили о старом решении отчислить Шубину из части, Горич заявил:
— Пусть отчисляют вместе со мной. А лучше — пусть пошлют вдвоём в батарею. Меня — командиром взвода, а Людмилу санинструктором.
Их всегда видели вместе. Жили они оба в санитарном автобусе, когда там не лежали раненые. Многие считали, что это одна из тех крепких фронтовых пар, которая пронесёт, не в пример прочим, свою спокойную привязанность до самого конца войны, а потом будет её нести и дальше. Горич только посмеивался, слыша такие разговоры. Он-то знал лучше всех, что Людмила вообще не принимает его в расчёт как мужчину. Со свойственной ей бесцеремонностью она переодевалась при нем, а когда он начинал возмущённо фыркать, то получал ещё и нагоняй в придачу:
— Если не можешь сидеть спокойно, выкатывайся к чёртовой матери. Интеллигенция!
И все-таки они были настоящими друзьями, связанными той взаимной заботой, которая так ярко проявляется на фронте, не нуждаясь ни в каком словесном выражении. Такая грубоватая дружба без скидок, но в то же время и без обид охватывала, за редким исключением, всю часть.
Пытаясь объяснить себе и другим успехи дивизиона Арсеньева, генерал Назаренко ставил эту спаянность чуть ли не на первое место.
— Смелость — это ещё не все, — говорил он, — без выучки, дисциплины, сознательности тоже не обойдёшься, но есть у моряков Арсеньева ещё одна вещь… — Он задумывался, подбирая подходящее сравнение, и всегда приходили на ум слова, известные всем, много раз слышанные, и все-таки самые верные — морская дружба! — Вы посмотрите, как живут командир и комиссар! Думаете, у них не бывает стычек? Ещё какие! А все равно они действуют, как один человек. Весь дивизион — как один человек. Батарея — с батареей, расчёт — с расчётом, матрос — с матросом. Это такая цепочка, что не перегрызёшь!
После ростовского боя и рейда под Егорлыкскою Назаренко был убеждён, что дивизион Арсеньева выполнит любую задачу, и когда в штабе фронта сомневались, смогут ли моряки без поддержки других частей удержать дорогу или нанести внезапный удар, Назаренко отвечал:
— А могут двенадцать боевых машин задержать на сутки авангард танковой армии? Ни по одному наставлению не могут. Не предусмотрено это ни одним уставом, за исключением устава собственного сердца!
Как ни стремился генерал поберечь свою любимую часть, ему приходилось безжалостно бросать её из боя в бой. Не успели моряки выполнить задачу у посёлка Хлебороб, как их уже послали в Шах-Назаровскую.
Дивизион шёл всю ночь наперегонки с танками по двум параллельным дорогам. Первыми пришли моряки.
Станица Шах-Назаровская, ещё не тронутая войной, лежала в сочной зелени, как белая слива. Утренняя прохлада обволакивала деревья и кусты. Туман таял над речушкой, бегущей на юг — к Кубани. Близость этой большой реки ощущалась в обилии плодов, в добротности хат под цинкованным железом, во всем привольном, зажиточном облике станицы. Лето принесло невиданный урожай абрикосов. Тысячи маленьких солнц свисали гроздьями, сгибая ветки и заслоняя листья. Покрытые тончайшим пушком плоды улыбались из-за каждого белокаменного забора. Литые медовые шарики покрывали плоские крыши сараев, лежали прямо на земле, на соломенных подстилках.
В этот час уже подоили коров. Тёплый дух парного молока смешивался с ночным ароматом трав и сильным дневным запахом просыпающихся цветов. Звенели ведра, скрипели вороты колодцев, сливая свой визгливый голос с домовитым мычанием коров, которые шествовали через дорогу перед самыми радиаторами «студебеккеров». Нельзя сказать, что коровы не боялись машин. Они их просто не замечали своими ясными, блестящими глазами.
Вторая батарея расположилась в абрикосовом саду. Шофёры осторожно вводили машины в промежутки между деревьями, чтобы не задеть ветви и густо выбеленные извёсткой стволы. За машинами тянулась едкая воздушная струя, пропитанная бензином и горелым автолом. Она заглушала свежее дыхание соседнего гречишного поля, над которым уже жужжали первые крылатые разведчики с соседней пасеки.
Пчела уселась на рукав комбата Сотника. Он поманил к себе наводчика Ефимова:
— Смотри, какое животное. С утра пораньше — на работу.
— Пчела, товарищ капитан. Глядите, ужалит!
— Никогда пчела первая тебя не тронет. Оса — другое дело, а пчела — труженица! — Сотник осторожно смахнул насекомое на ветку и пошёл к командиру дивизиона.
Арсеньев собрал комбатов на северной окраине. Отсюда видны были дорога, овражек и широкий влажный луг. Арсеньев объявил командирам приказ генерала: «Любой ценой продержаться четыре часа — до девяти часов утра». За это время из станицы должны были отойти артсклад, армейский госпиталь и части, направляющиеся на берег Кубани.
— Там создаётся прочная оборона, — пояснил Арсеньев.
«Опять — прочная оборона, — с досадой подумал Николаев. — Сначала говорили о прочной обороне на Дону, теперь на Кубани. Какие ещё реки есть впереди?»
Комбат Сотник думал о том же, но по-своему: «Всего четыре часа… Побыть бы подольше в этой станице. Что от неё останется через четыре часа?»
Пономарёв — командир третьей батареи, стоявшей у самой дороги, прикидывал, сколько залпов потребуется на четыре часа, если танки появятся через часок. Впрочем, они могли появиться и быстрее.
Ни у кого из троих комбатов не было вопросов.
— Командир взвода ПВО — ПТО!
Сомин вскочил:
— Есть, товарищ капитан-лейтенант.
— Ваши орудия поставите рядом с третьей батареей. Окопаться. Подготовиться к стрельбе по танкам, но в случае появления авиации — сосредоточить весь огонь на ней. Все.
Командиры подразделений разошлись. Сомин вошёл во двор, где стояло его орудие. Бойцы ели абрикосы. Поужинать вчера не успели, а завтрака ещё не было. Гуляев разогрел на своём камбузе вчерашний суп из овсянки, но Горич обнаружил, что суп прокис, и приказал вывернуть котёл в канаву. Орденоносный кок только теперь закладывал новую порцию «шрапнели», сопровождая свои действия проклятиями по адресу военфельдшера.
С тех пор как Сомин стал командиром огневого взвода, у него появилось множество разных забот, неизвестных раньше. Даже мысли какие-то новые приходили в голову: «Скоро начнётся бой. Люди голодные. На абрикосах далеко не уедешь. Достать хотя бы молока».
Сомин вошёл в избу. Белкин и Лавриненко остановились у порога. В чисто прибранной горнице пахло мятой. Она была разложена пучками под половиками из сурового полотна. У стола без скатерти сидела тучная старуха. У неё на шее висел большой потемневший крест. Солнечный свет слабо пробивался сквозь занавески. На медных скобах кованого сундука с высокой выпуклой крышкой вздрагивал отблеск огонька лампады.
Сомин поздоровался, остановившись на пороге. Хозяйка встала, пошла навстречу, опираясь на палку:
— Времена, времена настали, — бормотала она, — спаси, господи, люди твоя…
— Нам бы молока, хозяюшка, — нерешительно попросил Сомин, — а мы вам… — он задумался, что бы предложить старухе взамен.
— Ишь ты! Раненый… Болит рука-то?
— Не очень, хозяюшка. Значит, продадите молочка?
— Дам, болезный, отчего не дать. Денег не надо. Что деньги — тлен.
Она полезла в шкаф за посудой, но вдруг спохватилась:
— А ты не комсомол?
— Комсомол, — сказал Сомин.
— Плохо, соколик, плохо. Знать, пришла тебе пора. Вот и ручку поувечило. Сказано в писании, — она перекрестилась, тяжело повернувшись к образам, — всю землю опутает проволока, и полетят птицы железные пить кровь из живых людей. Се есть света земного конец и спасутся праведные, а неправедные будут гореть в бегучем огне.
Сомин не стал вступать в антирелигиозный диспут и вышел.
— Правильно говорит старуха, — заметил Лавриненко. — Разве не опутали всю землю разными проводами, и вот железные птицы — тоже.
— Надо было тебя к этой бабке командировать, — засмеялся Белкин. — Ты у нас «преподобный», всю библию знаешь, как старшина роты Устав внутренней службы. А насчёт огня, так это ж фрицы горят от наших «катюш».
Пророчество насчёт железных птиц не замедлило осуществиться. Так и не попив молока, бойцы заняли места на орудии. Занятый отражением самолётов, Сомин не заметил, как прибыла машина разведки. Следом показались на дороге первые танки.
Бой развернулся, как обычно. Батареи стреляли по очереди. Танки несколько раз отходили и снова пытались прорваться.
В восемь часов пятьдесят минут в станице уже не было никаких частей, кроме дивизиона моряков и роты пехоты. Артсклад ушёл. Должно быть, он уже приближался к Кубани. Но теперь в дивизионе не осталось и одного батарейного залпа, чтобы прикрыть свой отход. Пожалуй, в таком безвыходном положении Арсеньев ещё не бывал.
Танки уже подходили к околице, стреляя на ходу из пушек и пулемётов.
— Снаряды все, — сказал Яновский.
Арсеньев кивнул:
— Знаю. Будем отбиваться гранатами. Уйти невозможно.
Яновский пожал ему руку:
— Пойду на третью батарею. Там труднее всего, — он быстро пошёл по деревенской улице. Между двумя хатами стояли оба тридцатисемимиллиметровых автомата. Яновский услышал голос Сомина.
— По головному, бронебойным… Курс сорок пять. Дальность — десять. Скорость — двадцать…
«Как быстро меняются люди, — подумал Яновский, — спокойный голос, уверенность, а ведь знает, что вряд ли выберемся отсюда».
— Короткими… Огонь! — выкрикнул Сомин. Он стоял, широко расставив ноги, у летней кирпичной кухоньки, какие бывают на Дону и Кубани в каждом дворе. У той же кухоньки, с другой стороны, стоял комбат Сотник.
«Ну, здесь обойдётся и без меня», — решил Яновский. Он пошёл к боевым машинам и, обернувшись, на ходу, крикнул:
— Правильно действуешь, младший лейтенант!
«Тут есть ещё кто-то, кроме нас», — подумал Сомин, не принимая это обращение на свой счёт. — «Наверно, пехотинцы или бронебойщики. Это хорошо!» — Он не мог оторваться ни на миг от бинокля, чтобы обернуться.
— Скорость — больше десять. Огонь!
Яновский увидел, как завертелся на сбитой гусенице головной танк. «Молодцы! Но все равно — разве удержишь. Надо подрывать боевые машины. Второй раз в жизни приходится самим уничтожать технику. И какую!»
Позади дивизиона раздался характерный густой рёв реактивных установок. Над головой Яновского с шипением неслись снаряды. «Дивизионный залп? Нет — полковой! Откуда?»
Впереди, за околицей, на лугу и на шоссе, разрывы множества снарядов сливались в сплошной грохот. Каскады выброшенной в воздух земли заслонили танки, и Яновский понял: «Генерал Назаренко не забыл о моряках». Пока они сдерживали танки, подошла подмога. В самый критический момент невидимый морякам командующий дал полковой отсечный залп, прикрывая отход дивизиона.
— По машинам! — скомандовал Яновский.
В другом конце станицы раздался голос Арсеньева:
— По машинам!
Боевые установки уходили одна за другой. Яновский вспомнил о пехотной роте, остававшейся вместе с моряками:
— Солдаты! На машины!
Матросы сбрасывали пустые ящики с транспортных машин, солдаты садились вперемежку с моряками.
— Давай, давай, браток! — кричал Шацкий, усаживая на свой «студебеккер» пехотинцев в зелёных касках. — Давай все сюда. Машина крепкая, выдержит!
Уже захлопывались борта автоматических пушек Сомина, уходил санитарный автобус, а над ними снова неслись в сторону врага огненные реактивные снаряды.
Отъехав на полкилометра от станицы, моряки увидели стоящий на позициях гвардейский полк «катюш» подполковника Могилевского.
Арсеньев затормозил. Вдали, на пригорке, стояли несколько военных. Капитан-лейтенант узнал генерала Назаренко, а рядом с ним сутулого, узкоплечего подполковника Могилевского. Оба они тоже узнали Арсеньева. Генерал помахал рукой, а Могилевский взял у радиста микротелефонную трубку и что-то сказал. Арсеньев, конечно, не слышал его слов, но ему хорошо была знакома эта гневная короткая фраза:
— По фашистским захватчикам… Залп!



2. У КУБАНСКИХ ПЕРЕПРАВ

Под Армавиром, где река Уруп сливается с Кубанью, в небольшом леске у дороги шёл военный совет. Казалось, все повторяется, как прежде. Генералы понимали, что город будет оставлен, а Кубань, как и Дон, не станет тем рубежом, на котором кончится отступление.
— Где сейчас находятся ваши полки РС? — спросил командующий армией у генерала Назаренко. Получив ответ, командующий сделал вывод: — Значит, задержать своим огнём переправу войск противника вы не в состоянии. Будем искать другой выход.
— Думаю, что смогу задержать, — сказал Назаренко.
На этом участке у него был только морской гвардейский дивизион, который в штабе армии называли «Ростовским». Тогда ещё не было приказа о присвоении частям почётных наименований по названиям населённых пунктов, да и странно было бы присваивать их после сдачи очередного города. Но разные бывают сдачи городов!
О том, как две с половиной сотни моряков сутки держали под Ростовом авангард танковой армии, известно было во многих частях, и когда доносился слух о новом дерзком манёвре Арсеньева, говорили: «А, это те — ростовцы! Тогда не удивительно». Мало кто знал о том, что ростовцы дерутся под флагом «Ростова», да и не так уж важно было это совпадение. Значительно важнее было другое: все больше и больше появлялось полков, бригад, дивизий, в которых зрели внутренние силы для прекращения отступления. Эти части отходили с жестокими боями, цепляясь за каждый рубеж, считая его последним. О таких говорили: «Ну, эти не хуже шахтёрской дивизии» — или «Маневрируют, как ростовцы!»
Идея прочной обороны зрела в армии. Эта оборона, ещё пока не существующая, уже выкристаллизовывалась в ходе отступления. Сгущаясь вокруг отдельных стойких частей, она рождалась изнутри в ротах, батареях, эскадронах, опрокидывая убеждение о непреодолимости немецкого наступления. Важнее всего здесь был пример. Оказавшись рядом с недрогнувшим полком, другой полк тоже начинал драться так, будто отступать уже было некуда, а в следующем бою этот полк сам показывал пример стойкости и упорства. Каждый новый значительный рубеж тормозил катящийся вал немецкого наступления, предвосхищая новую, ещё более значительную задержку. Так было и здесь, под Армавиром.
Назаренко ясно видел процесс, происходящий в войсках. Так же, как и другие, он не надеялся остановить немцев на Кубани, но задержать их хотя бы на несколько часов было необходимо. Задержать во что бы то ни стало, и не только за тем, чтобы обеспечить возможность отхода основной массе войск, но и во имя будущего прекращения всякого отхода.
— До ночи можно удержать все переправы от Армавира до Невинномысска, — сказал генерал Назаренко на военном совете армии. — Это сделают моряки.
Командарм с сомнением покачал головой, но согласился. Назаренко вручил Рощину боевое распоряжение, а через два часа дивизион моряков уже вёл огонь по переправам.
На высоком восточном берегу накапливались машины и танки. День клонился к вечеру. Немцы стремились ещё дотемна перейти Кубань, чтобы на ночь закрепиться в Армавире и прибрежных станицах. Но в каком бы месте они ни пытались навести понтоны, всюду их встречал огонь гвардейских реактивных установок. Так было и у деревни Марьино, и южнее — в районе Убеженской МТС, и ещё южнее — у села Успенского.
В густом кустарнике, у реки, стояла боевая машина второй батареи. Педантичный, неторопливый Сотник пристрелялся к спуску дороги на восточном берегу. Он сам сел в кабину боевой установки, и, как только какая-нибудь немецкая машина появлялась на спуске к Кубани, Сотник передвигал рукоятку пульта управления на один контакт. Арсеньев возмутился, увидев эту стрельбу:
— Вы что? Бросаете одиночные снарядики? В бирюльки играете?
К реке спускался грузовик с понтоном. За ним шёл танк.
Сотник послал снаряд. Взорванный грузовик скатился с откоса, а танк поспешно повернул и ушёл за обратный скат.
— Понятно! — сказал Арсеньев. Он не любил признавать свои ошибки и просто отошёл, предоставив Сотнику продолжать «игру в бирюльки».
Батарея Пономарёва дала залп по переправе у хутора Вольного и пошла полным ходом на новое место. Пока противник обстреливал оставленную позицию, батарея, проскочив пять километров вдоль берега, уже вела огонь из деревни Марьино, а к тому времени, когда немцы снова начали наводить переправу у Вольного, Пономарёв, возвратившись на прежнее место, опять встретил их залпом.
Арсеньев дирижировал своим дивизионом, как хорошо сыгравшимся оркестром. Батареи били то по две сразу, то в одиночку, то отдельными боевыми установками. Они сходились, расходились, меняли позицию, все время передвигаясь вдоль берега. Вольный, Марьино, Убеженская, Успенское — все четыре точки переправ дивизион держал под огнём, маневрируя на больших ходах, как подлинный миноносец.
От Армавира до Невинномысска — восемьдесят пять километров по прямой, а если ехать по шоссе, идущему с северо-запада на юго-восток почти параллельно изгибу реки, то будут и все сто. Переправа у Невинномысска тоже входила в участок, порученный Арсеньеву. Он решил послать туда первую батарею, которая только что взорвала Успенскую переправу. Арсеньев и Яновский посмотрели на карту. Примерно посередине пути от Армавира до Невинномысска лежит небольшое село Успенское. Здесь дорога удаляется от излучины Кубани и выходит к реке только у самого Невинномысска.
— Николаев будет в Невинномысске минут через сорок — пятьдесят, — сказал Арсеньев. — Ему уже послано приказание по радио… — Он задумался на мгновение. — Не нравится мне этот треугольник между рекой и дорогой. Сюда легко могут просочиться автоматчики с того берега. И авиация ещё может сегодня налететь. Вот что: пошлём Николаеву взвод ПВО — ПТО.
Яновский согласился, но он не мог не думать о том, что для Сомина этот рейд будет первым самостоятельным заданием. Справится ли он? Не растеряется ли, если встретится с какой-либо неожиданностью?
Яновский пошёл сам передать приказание Сомину. Оба орудия стояли невдалеке. Тёмные лица бойцов лучше всяких слов говорили о крайней усталости. Кое-кто из них лежал на траве. Писарчук пришивал оторванную подмётку. Сержант Омелин и ещё один артиллерист наблюдали за воздухом.
Увидев Яновского, Сомин подал команду «Смирно!», остановился в двух шагах от комиссара, подняв к козырьку забинтованную руку:
— Взвод ПВО — ПТО ведёт наблюдение за воздухом. Докладывает сержант Сомин.
— Чем вы сейчас занимаетесь, Сомин? Вы лично?
Сержант протянул тетрадку. Яновский перелистал её. На первых страницах формулы и схемы были нечётко начерчены дрожащим, неуверенным почерком, будто писал малограмотный:
«Ку равно Дк, делённому на Дб, Шу равно отношению Пс к Пб, помноженному на В…» На следующей странице: «Эллипс рассеивания». — Подчёркнуто красным.
Комиссар вернул тетрадку Сомину. Он понял все. Записи сделаны левой рукой. Этот парень — настоящий человек. Смертельно усталый, голодный, с раненой рукой, он находит время среди таких напряжённых боев, чтобы учиться.
— У меня для вас новость, Сомин. Сегодня прибыл приказ. Вам присвоено звание гвардии младшего лейтенанта.
Сомин растерялся от неожиданности. Тогда, на позиции в Шах-Назаровской, он подумал, что комиссар назвал младшим лейтенантом кого-то другого. Сержант не знал о том, что ещё две недели назад его в числе нескольких других младших командиров представили к званию младшего лейтенанта. Яновскому пришлось преодолеть немалое сопротивление Арсеньева. Теперь комиссар ещё раз убедился в своей правоте.
— Вам кто-нибудь помогает учиться?
— Лейтенант Земсков. Он сам предложил мне, товарищ комиссар. Только некогда, да и лейтенанта Земскова редко вижу.
— Старшего лейтенанта Земскова! — с удовольствием поправил Яновский.
Сомин обрадовался за Земскова больше, чем за себя, но комиссар уже заговорил о другом:
— Вот что, Сомин. Сейчас тебе предстоит первое самостоятельное задание. Вот карта. Смотри!
Через десять минут обе машины взвода ПВО — ПТО въезжали в горящий Армавир. Войск здесь уже не было. Редкие жители перебегали от дома к дому. На площади у районного отделения Госбанка стояла полуторка, гружённая брезентовыми мешками. Прямо из окна второго этажа в машину бросали бумажные пачки. Из-за деревьев вынырнула пара «мессершмиттов». Полуторка тут же рванулась и, оставив облачко едкого дыма, скрылась в переулке. Самолёты пролетели.
Кто-то ударил кулаком по крыше кабины.
— Что такое? — спросил Сомин.
— Товарищ командир, — кричал Лавриненко, перегнувшись через борт, — остановитесь скорее! Деньги!
Сомин взглянул на мостовую. Из разорванных пачек торчали десятирублевки. Ветер шевелил новенькими бумажками.
— Давай вперёд, Гришин! — приказал Сомин.
Машины пересекли площадь. Подпрыгивая на разбитой мостовой, они выходили на окраину. Под косыми лучами заката что-то заблестело в пыли на дороге.
— А вот сейчас действительно станем! — Машина остановилась, и Сомин велел двоим бойцам подобрать консервные банки, которые кто-то обронил в спешке. Находка была кстати. Двое суток бойцы не ели ничего, кроме сухарей и каши из концентратов.
Дорога поворачивала на юг. Кубань скрылась за прибрежными деревьями. С каждой минутой Сомин чувствовал себя менее уверенно. Он все время опасался какого-нибудь препятствия, которое помешает выполнить задание. Препятствие скоро появилось. Мостик через речку оказался разрушенным. Пришлось ехать в обход по просёлочной дороге. Она уходила в сторону от шоссе. Где-то впереди раздалось несколько выстрелов.
Гришин остановил машину:
— Не туда едем, командир! Дорога ведёт на юг.
Сомин сверился с компасом. Слабо светящаяся стрелочка немного подрожала и остановилась.
— Разворачивайся!
Поехали назад, повернули направо, потом налево. Шоссе исчезло. Оно должно было находиться где-то на северо-западе. Но просёлочные дороги туда не шли. Коварно извиваясь, они все время уводили в сторону. Сомин решил ехать просёлками по компасу на юго-восток. «Где-нибудь выедем к Кубани».
Они ехали около получаса и наткнулись на хутор. На краю поля стояли три хатки и несколько амбаров. Одно окошко светилось.
Сомин послал Омелина с двумя бойцами разузнать дорогу. Посланные скоро вернулись.
— Здесь побывали немцы, — сказал Онелин.
— Как они сюда попали?
Омелин пожал плечами:
— Перебрались как-то. Ну, завёл ты нас, младший лейтенант! — Он иронически подчеркнул новое звание Сомина. — Пятеро немцев. Спрашивали насчёт «катюш».
— Что же ты мне сразу не сказал?
— А я и говорю, спрашивали. Потом дали хозяину по шее за то, что не знает, отобрали лошадей и ушли вон туда.
— А на шоссе как выехать?
— Тоже туда. На шоссе они и пошли.
— Ну, история! Что теперь делать?
— Ты и решай. Ты — средний командир, а моё дело маленькое. Я твой приказ выполню.
Сомин внезапно обозлился на этого чересчур исполнительного старшего сержанта. Он всегда так: скажете — сделаю, не скажете — не сделаю. Но тут же Сомин вспомнил о том, что он сам только что мечтал о твёрдом приказе командира. Как же, должно быть, трудно Арсеньеву в отрыве от опергруппы принимать самые серьёзные решения!
Наверху в машине бойцы о чем-то шептались. Неуверенность командира немедленно передалась им. Сомин понял, что если сейчас он не отдаст чёткого приказания, то авторитет его потерян. В критический момент эти люди, судьба которых зависит от него, могут не выполнить его приказания.
Из хатенки вышел человек. Его исподняя холщовая одежда белела на фоне кустов. Глухо гудели на холостых оборотах моторы машин. Из-за тёмной крыши выставились оранжевые рожки луны. Человек пошёл прямо по дороге и растаял во мраке.
Сомин вспомнил слова Земскова: «Худшее решение — это не принять никакого решения». Он резко одёрнул разговаривавших в машине:
— Прекратить болтовню! Лавриненко, ещё одно слово — и пеняйте на себя!
— А что, застрелишь? — нагло спросил Куркин. — Всех нас тут постреляют с таким командиром. Поехали обратно!
Белкин — постоянная опора Сомина — теперь молчал. Он понимал, что командир растерялся, и сам был зол на него.
Сомин сделал над собой усилие, чтобы не ответить Куркину. Он сел в кабину. Гришин неохотно поехал вперёд. Проехав не более двадцати метров, они увидели с краю у кустов что-то белое. Оно шевелилось. Гришин круто затормозил. Задняя машина чуть не налетела на переднюю. Из-за кустов вышел с ведром в руке тот самый человек с хутора, которого Лавриненко принял за информатора немецких разведчиков. Как ни тревожно было, все рассмеялись. Только Куркин не смеялся, он все ещё ворчал:
— Маскируется, подлюга! Для чего ему было ходить в кусты за цибаркой… Сейчас я его… — Он снял из-за спины карабин.
— Не стреляй! — взвизгнул Лавриненко. — Услышат!
Белкин прикрикнул на них обоих. Куркин нехотя надел карабин за спину. Поминутно останавливаясь, машины продвигались вперёд. За каждым деревом Сомину чудились враги. Луна поднялась выше, и теперь автоматические орудия стали превосходной мишенью для автоматчиков, если они действительно прятались в кустах. Напряжённо прислушиваясь, Сомин ждал, что вот-вот раздастся очередь, но ничто не нарушало тишину. Скоро повеяло речным холодком, и неожиданно открылось шоссе. Гришин без приказания повернул направо и прибавил ходу. Теперь Сомин немного успокоился. «Раньше или позже шоссе приведёт в Невинномысск. Все будет в порядке. Не надо никогда впадать в панику, — говорил он себе, — вот найдём первую батарею, а возвращаться будем вместе».
О самолётах он и не думал. Опасность с воздуха его не тревожила. «Появятся — обстреляем. Дело привычное!»
Метров за двести впереди машины хлестнули с одной стороны дороги на другую цепочки трассирующих пуль. «Ну вот — дождались!» — Сомин вышел из машины. Снова затрещал автомат.
— Разворачиваться? — спросил Гришин.
— Стоять на месте!
К счастью, луна скрылась за облаками. Сомин оглянулся назад. Там тоже промелькнули трассирующие пули. Оставаться на месте было нельзя. Ехать — тоже некуда. Артиллеристы соскочили с машин. Никто не говорил ни слова.
«Они испуганы, — думал Сомин, — и верно — плохо. Куда сейчас деваться?» Он представил себе, как его бойцы прячутся по кустам, а на дороге горят обе машины. Так будет, если он немедленно, сию же минуту не примет решения. «Плохо без командира. Был бы хоть какой-нибудь лейтенант, пусть тот же Рощин или Баканов… Сейчас невидимые автоматчики подойдут спереди и сзади, перестреляют нас всех, как цыплят, или попадём в плен, чего доброго!»
— Товарищ младший лейтенант, чего мы ждём?
Этот вопрос Омелина вывел Сомина из оцепенения.
— Не ваше дело! Выполняйте приказание! — в душе Сомин был благодарен Омелину за то, что тот напомнил ему о его звании. «Я — младший лейтенант, какого мне ещё надо командира? Я сам отвечаю за людей».
— Какое приказание? — уже раздражённо спросил Омелин. — Ты ничего не приказывал.
Сомин вставил в гранату детонатор:
— Приказываю: Омелину с десятью бойцами занять оборону позади машины. Тютькин, Писарчук, Белкин — за мной! Остальным оставаться на машинах. Или нет: Белкин — останется тут. Отвечаешь за машину. Лавриненко — со мной.
Вчетвером они пошли вперёд, держа в руках взведённые гранаты. Лавриненко все время икал. Машины, черневшие позади, казались теперь Сомину надёжными, как родной дом. Удаляться от них не хотелось, но, странное дело, с тех пор как Сомин принял решение, он успокоился. Даже когда снова застрочили автоматы, Сомин не растерялся. По его приказанию бойцы легли в канаву. И тут Сомина осенило: «Что же я делаю, дурак! Полез вперёд с тремя винтовками, когда у меня есть пушки. В Песчанокопской прорвались, а тут не прорвёмся?»
Он позвал своих бойцов, и они возвратились к орудию.
— Фу, мы думали — уже не вернётесь! — с облегчением вздохнул Белкин, когда Сомин подошёл к орудию. Теперь Сомин не терял времени:
— Орудия к бою! Видишь, Белкин, то большое дерево? Дай-ка туда очередь, деления на два правее. Садись сам за штурвал. Омелин! Развернуть орудие назад. В случае надобности открывайте огонь с ходу самостоятельно. Борта не опускать. Приготовились?
Короткая очередь снарядов ударила по кустам.
— Ещё очередь! Теперь вперёд!
Машины рванулись вперёд. Они беспрепятственно проехали километра полтора. Автоматные трассы мелькали далеко сзади. Сомин уже не терял присутствия духа. Остановившись, он снова обстрелял тёмные кусты, из которых вылетали малиновые многоточия.
Впереди, за поворотом шоссе, послышался ровный гул мотора. Какая-то машина приближалась на большой скорости. Белкин с тремя бойцами был немедленно выслан вперёд, чтобы забросать врага гранатами, если не удастся поразить его из орудий. Тонкие стволы автоматических пушек повернулись и застыли, готовые открыть огонь, как только машины покажутся из-за поворота, но стрелять не пришлось. Гул мотора затих. Издали донёсся громкий командирский окрик:
— Не стрелять!
Сомин узнал голос Земскова. Но каким образом Земсков появился со стороны Невинномысска? Ведь он остался в дивизионе под Армавиром!
Из-за поворота выехала полуторка. Это действительно был Земсков. Сомин бросился навстречу своему бывшему командиру, однако Земсков меньше всего был расположен к дружеским восторгам.
— Шляпа! — сказал он. — Где вас носило? Зачем свернули с шоссе?
Оказалось, что вскоре после отъезда Сомина из части было получено сообщение о сдаче Армавира. Радиосвязь с Николаевым установить не удалось, и Арсеньев послал за первой батареей разведку. Разведчики проехали по шоссе в то время, когда Сомин блуждал по просёлочным дорогам. Они осторожно перебрались вброд через речушку около взорванного моста и благополучно доехали до Невинномысска. Теперь первая батарея возвращалась вслед за машиной разведки. Сомин рассказал Земскову обо всем, что с ним произошло. Он ждал похвалы или, по крайней мере, сочувствия, но Земсков остался недоволен своим учеником: не заметил брода и поехал в обход, заблудился среди просёлочных дорог, потерял много времени зря. Хорошо, что в конце концов принял верное решение.
— Ладно, в другой раз будешь умнее. А сейчас задача гораздо более сложная. Мы ведь отрезаны от дивизиона.
Теперь Сомин уже ничего не боялся. Вместе с Земсковым, да ещё с батареей Николаева в придачу, он готов был ввязаться в бой хоть с целой дивизией.
— Напрасно радуешься, Володя, — Земсков зажёг фонарик и, прикрывая его ладонью, принялся рассматривать карту. Подошла батарея Николаева.
— Прошу любить и жаловать! — весело сказал комбат. — Ни одного снаряда нет. С чем будем пробиваться? Одна надежда на твои пушчонки, сержант Сомин.
— Не сержант, а младший лейтенант, — поправил Земсков.
— Младший лейтенант? Запомним. Если останемся живы, с тебя пол-литра, морячило!
— Какой я моряк? — грустно ответил Сомин. — Вот, старший лейтенант ругает. Говорит, плохо действовал…
— Земсков — старший лейтенант? — обрадовался Николаев. — Вот здорово! С тебя — литр — не меньше. А ты, Сомин, не отказывайся, когда называют моряком. Значит, заслужил. А ну, поехали, братцы.
У Николаева было на редкость хорошее настроение. Ему удалось взорвать переправу, когда на неё вступили немецкие танки. Подразделения пехоты, уже перебравшиеся на левый берег, он смел огнём прямой наводкой и ещё успел положить удачный залп по противоположному берегу, где скопились машины и танки.
— Я думаю, поедем просёлками, где плутал Сомин, — предложил Земсков. — Как считаешь, Павел Иванович?
Николаев согласился:
— Только смотри, Володя, опять не напутай!
Звезды уже начали меркнуть, когда они выехали к тому месту, где Сомин свернул с шоссе. На дорогах пыль стояла стеной. Немецкие части густым потоком шли на станицу Лабинскую, минуя Армавир.
Остановившись за кустами, моряки долго следили за движением колонны врага. В нескольких метрах от них, лязгая гусеницами, ползли танки. За танками прошли понтоны и орудия, потом потянулись грузовики с пехотой. Все это тонуло в непроницаемой пыли, из которой временами доносились отдельные выкрики по-немецки.
Когда шоссе опустело, Николаев кивнул Земскову:
— Пора!
Полуторка разведчиков рывком выскочила на дорогу и нырнула в пылевую завесу, поднятую прошедшей колонной. Следом двинулись остальные машины. Они догнали немецкую колонну и пристроились к ней вплотную. Это был единственный выход. До Лабинской оставалось километров шестьдесят. Немцы ехали быстро, а моряки не отрывались от них ни на шаг. Иногда у дороги мелькали цветные фонарики патрульных, но никому из них не приходило в голову, что вместе с немецкой колонной на Лабинскую движется одиннадцать русских машин.
Только раз, когда колонна почему-то остановилась, какой-то унтер-офицер, чихая и отплёвываясь от пыли, приблизился к машине Шацкого. Видимо, этот немец ехал впереди и теперь воспользовался остановкой, чтобы повидать своего приятеля. Огромный «студебеккер» под чехлом немец принял за понтон. Он никогда в жизни не видел «катюш».
— Oh! Pontonen![1]
Шацкий приоткрыл дверцу. Немец заметил на ней белый якорь:
— Kriegsmarine![2]
Шацкий не стал тратить времени на объяснения. От удара здоровенного кулака кочегара любознательный унтер-офицер, не пикнув, растянулся в пыли. Ему тут же заткнули рот паклей, которой протирают спарки, скрутили руки и ноги морскими ремнями. Дальнейший путь он проделал под чехлом боевой машины.
Уже светало, когда голова немецкой колонны втянулась в Лабинскую. Не доезжая нескольких километров до станицы, моряки оторвались от колонны и свернули налево по просёлочной дороге. Благодатная пыль скрыла этот манёвр.
«Только бы найти переправу через реку Лабу!» — думал Земсков. Никаких мостов, судя по карте, здесь не было. Броды на топографических картах обычно не отмечаются. Но все-таки разведчики обнаружили брод. Его нашёл Журавлёв, который заметил посреди реки телегу. Вероятно, её обстрелял самолёт. Впереди телеги лежали трупы лошадей, не полностью покрытые водой. Полуторка Земскова осторожно переехала через реку. Вслед за ней прошли остальные машины. Уже будучи на левом берегу, моряки услышали на севере залпы реактивных установок. Через полчаса Земсков, ехавший впереди, наткнулся на огневую позицию одного из дивизионов гвардейского полка подполковника Могилевского.
— Ваши — севернее, — сообщил командир батареи. Он с изумлением смотрел на покрытых пылью, обросших, весёлых моряков и никак не мог поверить, что они шли полсотни километров в хвосте немецкой колонны.



3. В МАЙКОПЕ

Река Белая, впадающая в Кубань, течёт параллельно Лабе, километров на пятьдесят западнее. Здесь начинаются предгорья Кавказа. Кончилась степь. Её сменили холмы и долины, поросшие лесом. Вдали поднимаются к небу цепи гор.
Дивизион занял позиции на восточной окраине Майкопа. Это чем-то напоминало положение под Ростовом. За спиной — город, дальше — река. Впереди — степь и вражеские танки. Но сходство было чисто внешнее. Разница заключалась в том, что паники и давки теперь быть не могло. И хотя Майкоп защищало совсем не много войск (главные силы уже отошли в предгорья Кавказа), можно было не сомневаться, что и здесь враг понесёт немалый ущерб.
Яновский внимательно присматривался к бойцам. Он ходил из одного подразделения в другое, заводил беседы с матросами, для которых приход комиссара всегда был радостным событием. Яновский видел, что люди измотаны до предела. Беспрерывные бои, утомительные ночные марши, постоянное напряжение не снизили боеспособность дивизиона, но многие держались, как говорится, на нервах. Яновский и сам чувствовал себя крайне утомлённым. Ему уже давно не приходилось спать больше двух — трех часов подряд. Он похудел, загорел, щеки впали. Впрочем, на себе самом он не замечал ничего. Ему просто некогда было обращать на себя внимание. «Теперь уже скоро, — думал он, — скоро конец отступления».
— Посмотри на наших матросов, — сказал он Арсеньеву, когда они приехали на первую батарею.
— А что? Все, как обычно…
— Нет, ты посмотри, какие они стали злые. Люди не хотят больше отступать.
Командир и комиссар незаметно подошли к боевой установке и прислушались. С другой стороны машины шёл разговор.
— Понимаешь, какая география? Не думал я, что у нас столько рек: Дон, Кубань, Лаба, вот теперь — Белая. А что после Белой?
— Дальше — Чёрное, — хмуро ответил Шацкий, — Чёрное море.
— Думаешь, дойдём до моря? А потом — крабов кормить?
Ответа не последовало. В третий раз за день налетели самолёты. Когда бомбёжка кончилась, Арсеньев с Яновским поехали на другую огневую позицию. События разворачивались быстро. Дивизион, израсходовав боезапас, двинулся через город к мосту. Уже на той стороне обнаружили, что нет санитарной машины. Стали припоминать, кто видел эту машину последний. Сотник говорил, что автобус шёл за его батареей. Пономарёву казалось, будто он видел санитарную машину в центре города. То же самое утверждали бойцы его батареи. Точно никто ничего не знал.
— Надо искать! — решил Яновский. — Опять придётся послать Земскова.
Разведчики выехали немедленно. Они долго ждали у моста. Проехать было невозможно, так как из города все время шли на левый берег автомашины и артиллерия. Наконец мост опустел. Земсков хотел уже трогаться, но в городе началась стрельба. В беспорядочное хлопанье винтовочных выстрелов врезалась пулемётная очередь. Сапёры вставляли длинные бикфордовы шнуры в ящики с толом, подвешенные под мостом. Земсков разыскал их командира. Худенький лейтенант в непомерно большой пилотке и кирзовых сапогах с широченными голенищами сидел на брёвнах у самого берега и чистил огурец перочинным ножом.
— Когда будете взрывать? — спросил Земсков.
— А тебе чего? — он мельком взглянул на Земскова, не прекращая своего занятия. — Когда прикажут, тогда и подорвём.
— Успею на часок в город?
— С тёщей забыл попрощаться? — Лейтенант швырнул кожуру в реку.
— Я вас серьёзно спрашиваю!
Лейтенант разрезал пополам огурец, аккуратно посолил его из тряпочки, лежавшей рядом, и протянул одну половинку.
— На! Не торопись.
Земсков понял, что у этого невозмутимого человека ничего не узнаешь. Он вернулся к машине.
— Ждите меня на дороге за тем леском. Если к заходу солнца не вернусь — поезжайте в дивизион. Косотруб, возьми гранаты. Пойдёшь со мной.
Они перешли через мост. Город казался вымершим. Где-то прогрохотала по булыжнику телега. Разведчики пересекли рыночную площадь. Низко над их головами бреющим полётом просвистели «мессеры». Издали доносился рокот автомобильных моторов.
— Тяжело гружённые идут! — заметил Косотруб. — Наверно, отходит ещё какая-нибудь часть.
Сильный взрыв заглушил его слова.
— Мост!
— Точно — мост, товарищ старший лейтенант. Подорвал-таки огуречник!
Теперь они были отрезаны в Майкопе, но санитарную машину все-таки надо было найти. Земсков и Косотруб направились по разным улицам, условившись встретиться на рыночной площади через полчаса, а если это не удастся — добираться в часть каждый самостоятельно.
Земсков пошёл по Советской. Шум моторов приблизился. Из-за угла показался танк с длинным орудийным стволом и белым крестом на башне. Земсков, не раздумывая, прыгнул в окно полуподвального этажа. На полу валялись осколки стекла. Распахнутый шкаф зиял желтизной своего пустого нутра. В ящичке у железной кровати кошка облизывала котёнка. Она тревожно взглянула на Земскова и, ухватив своё чадо за шиворот, полезла под кровать.
Земсков выглянул в окно, прикрываясь обрывком занавески. По улице шли бронетранспортёры с высокими серо-зелёными бортами. Из-за бортов видны были каски. Ни одного лица — только каски в несколько рядов. Геометрически правильные линии — ряд за рядом, как на параде. Одна машина за другой, такие же похожие друг на друга, как стальные каски. Пять… восемь… десять… тринадцать… Ветхий домишко сотрясался. Дребезжали стекла. Земсков сбился со счета. Что-то коснулось его ног. Земсков обернулся. Кошка тёрлась о его сапоги. Даже ей невыносимо было одиночество и монотонное тяжёлое гудение за окном.
Сквозь тёмный коридор и кухню Земсков вышел во двор, перелез через невысокий забор и оказался на другой улице. Крадучись вдоль стен, он прошёл ещё два квартала. По этой самой улице двигался к реке дивизион. Санитарная машина могла быть где-нибудь поблизости. Никого не встретив, Земсков добрался до конца улицы. Она выходила на пустырь, где была последняя огневая позиция второй и третьей батарей. «Но, может быть, санитарная машина следовала за батареей Николаева? Неужели Горич угодил к немцам?»
За рекой разгоралась перестрелка. Земсков узнал «по голосу» 76-миллиметровые пушки. Потом заревели гвардейские реактивные установки. Разрывы доносились с берега. «Наши ударили! Как бы не попасть под огонь дивизиона!» Земсков вздрогнул от этой мысли. Из города, занятого врагом, можно выбраться, но если попадёшь под залп «катюши»… Однако где может быть «санитарка»?
Первая батарея шла по Советской улице, той самой, где Земсков встретил бронетранспортёры. Он решил вернуться туда. Советская была пуста. Бронетранспортёры прошли к реке.
Земсков добрался до базарной площади, обошёл киоск, у которого была назначена встреча с Косотрубом. Валерка, конечно, уже ушёл. Не может быть, чтобы он не оставил никакого знака, если он побывал здесь. Так и есть! На стене ларька начерчена мелом стрела, указывающая на юг. И под ней размашисто: «Косотруб». Все ясно. Косотруб пошёл вдоль берега реки вверх по течению — отыскивать брод. У Земскова отлегло от сердца. «Значит, жив! Однако где же, черт подери, эта „санитарка“? Надо обследовать северный сектор, выстрелы доносились оттуда ещё до взрыва моста. Но как ходить по городу в форме?»
Земсков поднялся на крылечко со свежими тесовыми ступеньками, приложил ухо к двери. В комнате слышался приглушённый разговор. Земсков тихонько постучал. Голоса стихли. Он стукнул сильнее и услышал испуганный женский голос:
— Кто там?
«Выдадут ещё, чего доброго, от страха», — подумал Земсков, но ответил:
— Свои. Советский командир.
За дверью снова зашептались. По улице шли немцы. Их голоса были слышны издалека.
Земсков вынул пистолет, прижал губы к замочной скважине и сказал негромко, но отчётливо.
— Если не откроете — я пропал. Идут немцы.
Дверь тихо распахнулась вовнутрь. В глубине комнаты стояла женщина с ребёнком на руках. Земсков сделал шаг вперёд и закрыл дверь. За нею, прижавшись к стене, стоял немолодой мужчина в нательной рубахе с поднятым топором в руках.
Земсков сунул пистолет в кобуру. Человек опустил топор. Крупная капля скатилась по его лбу.
— Ф-фу! Я думал, какой-нибудь предатель привёл немцев.
— Скорей дайте гражданскую одежду. Здесь в городе осталась наша санитарная машина. Я должен разыскать людей.
Земсков расстегнул гимнастёрку. Мужчина в нательной рубахе подозрительно посмотрел на него:
— А может, хочешь спрятаться? Дезертир?
Такого вопроса Земсков не ожидал. И действительно, как доказать этому человеку, что он не дезертир?
— Хорошо! Вы мне не верите? Там по тротуару идут немцы. Я сейчас выйду и перестреляю их сколько успею. Когда вернутся наши, передайте им мои документы, — он вынул из кармана партбилет и удостоверение личности.
Хозяин неторопливо взял документы и пошёл к окну, потому что уже темнело. Женщина загородила ему дорогу:
— Не подымай штору! Сумасшедший! Зажги спичку.
— И то верно! — При свете спички он прочёл: «Отдельный гвардейский миномётный дивизион моряков. Лейтенант Земсков Андрей Алексеевич. Командир батареи ПВО — ПТО». Так… А ну, подойди поближе. По фотографии похоже, только это не доказательство, что ты не дезертир…
— А вы-то кто такой? Может быть, специально задерживаете, чтобы дождаться немцев!
— Ну, не сердись, парень. Верю. Держи свои документы. Катя, дай ему мою рубаху и брюки. Будем знакомы. Дорохов! — он протянул руку. — Какую машину разыскиваешь?
— Санитарную, с белым якорем на дверке.
— Видел. Потому и поверил тебе сразу, только хотел испытать. Машина эта стояла направо за углом, у скверика. Видимо, повреждена. Пошли — помогу.
Женщина схватила его за руку:
— Куда ты, горе моё?!
Он ласково отстранил её:
— Терпи, Катенька. Ещё не то будет. Сама знаешь…
Когда совсем стемнело, Земсков в полосатой рубашке, надетой поверх гимнастёрки, и в брюках навыпуск вышел вслед за Дороховым. У сквера, в переулке, действительно стояла санитарная машина. Она была пуста. Дорохов быстро разобрался: — Бензобак пробит. Вот ещё дырки от пуль. Ясно — бросили. А много было людей?
— Четверо: военфельдшер, санитар, девушка-сестра и шофёр.
Земсков внимательно осмотрел все вокруг машины, поднял с тротуара бинт в бумажной обёртке, потом прошёл несколько шагов налево, вернулся, пошёл направо. Под ногой у него хрустнуло стекло. Земсков нагнулся: разбитый пузырёк! Он опустился на колени, понюхал землю и ощутил слабый запах иода. Видимо, убегая из машины, люди захватили с собой медикаменты. Может быть, обронили ещё что-нибудь? Дальше никаких следов не было.
— Погоди, парень! — сказал Дорохов, остановившись у низкого окна, выходящего на тротуар. Он тихонько постучал. Приоткрылась ставня.
— Стрельцова, это я — Дорохов.
Их немедленно впустили. Посыпались вопросы:
— Товарищ Дорохов, вы здесь?
— Корней Иванович, как же вы остались?
Дорохов отрубил:
— Остался, как видите. Так надо. Сейчас речь о том, чтобы помочь товарищу командиру.
При мигающем свете керосиновой лампочки без стекла Земсков увидел целую семью: двух женщин, старика со старухой, внучат. Негромкая размеренная речь Дорохова сразу внесла спокойствие. Одна из женщин рассказала, что мимо их окна час назад пробежала девушка с санитарной сумкой.
— Вот что! — сказал Дорохов. — Надо бы вам пройти по соседям, в сторону улицы Фурманова. Может быть, кто ещё видел этих людей. А мы пока подождём у вас. Не боитесь?
— Боимся, — честно ответила женщина постарше, но тут же стала надевать платок. Она вернулась минут через десять: — Нашла! Вашу девушку увела Сидоркина, что работает завмагом «Культтовары».
Земсков и Дорохов пошли к Сидоркиной, но Людмилы там не оказалось. Заведующая магазином подтвердила, что действительно она увела к себе высокую девушку с якорьком на рукаве гимнастёрки.
— А где она сейчас? — спросил Земсков.
— У Прохоровых в сарае, на чердаке.
Дорохов попрощался с Земсковым:
— Теперь ты — на пути, а мне не стоит особенно много шататься по городу. Как думаешь выбираться?
— Выберусь, товарищ Дорохов. Пойду вверх по реке. Там меня ждёт наш матрос.
Дорохов неожиданно обнял Земскова и хлопнул его ладонью по спине:
— Счастливо, парень! Главное, возвращайтесь поскорее — вы все. Насовсем!
Земсков проводил глазами смелого человека, которого все здесь знали. Кто он такой? Может быть, через некоторое время мы услышим о партизанском отряде в районе Майкопа, а может, погибнет сегодня же ночью, как тысячи безвестных героев.
Сарайчик Прохоровых находился за огородом, среди зарослей бузины и лопуха. В дом заходить не стали. Земсков сорвал с дверей сарая повешенный для пущей верности хозяевами жестяной замочек. В темноте он нащупал лестницу. Сидоркина караулила у ворот.
Когда под ногами Земскова заскрипели хлипкие ступеньки, сверху раздался срывающийся голос:
— Стой! Ребята, гранаты к бою!
— Людмила, это я — Земсков!
Он схватился руками за раму чердачного люка, подтянулся и влез наверх. Людмила бросилась к нему:
— Земсков, Андрей! — Она обхватила его за шею и громко заплакала, всхлипывая и вытирая слезы о дороховскую полосатую рубашку.
— Кто здесь с вами?
— Никого. Это я так, чтоб испугались. Я — одна.
— А где Горич? Где все?
Оказалось, что санитарная машина задержалась, так как Горича позвали оказать помощь командиру танкистов. Вместе с Юрой ушёл санитар. Людмила и шофёр ждали долго, потом поехали к мосту, но дорога была забита машинами, и шофёр решил объехать пробку переулками. Внезапно началась стрельба. Несколько пуль попало в машину. Когда взорвали мост, шофёр бросился бежать, а Людмила осталась. У неё не было никакого оружия, кроме ампутационного ножа. Этот длинный хромированный нож и сейчас торчал за голенищем брезентового сапожка.
Первое время Людмила не очень боялась, но когда по соседней улице прошли немецкие танки, она растерялась, схватила что попало из медикаментов и побежала в переулок. На её глазах фашисты закололи широкими штыками шофёра санитарной машины, который пытался спрятаться в газетном киоске. Людмила не могла двинуться с места. Окаменев, она стояла под аркой ворот. Какая-то женщина отвела девушку к себе домой, а когда стемнело, её спрятали на этом чердаке.
Свою гимнастёрку Людмила зарыла в сене. Она не сообразила, что бриджи и сапоги тоже доказывают её принадлежность к армии.
— Все ясно, — сказал Земсков, выслушав короткий рассказ.
Густой запах свежего сена наполнял узкое пространство между потолком и толевой крышей. Еле слышно доносились далёкие выстрелы. Сидоркина вошла в сарай и зашептала, задрав голову кверху:
— Сидите там. На улице полно немцев. Утром вам принесут поесть.
— Спасибо, товарищ, — ответил Земсков, — большое вам спасибо! Утром нас уже не будет.
Женщина ушла, а они уселись на сене у слухового окна, из которого видны были тёмные сады и огни пожаров. Людмила все ещё дрожала. Земсков обнял её одной рукой за плечи:
— Ну, чего дрожишь, глупая? Я всегда думал — ты храбрая. А на самом деле — трусишка.
— Я — не трусишка. С тобой я ничего не боюсь. Людей жалко…
Больше никто из них не говорил ни слова. Так сидели они у слухового окна, следя за бликами пожаров на чёрных кронах деревьев, прислушиваясь к неясным шумам этой душной, тревожной ночи.
Людмила уснула. Она дышала ровно и глубоко. Земсков ощущал каждый её вздох под тонкой тканью полосатой тельняшки. Закинутая голова девушки лежала на его плече.
Постепенно затих шум моторов. Выстрелы глухо доносились издалека. Вероятно, немецкое наступление передвинулось за реку Белую. Пришло время отправляться в путь.
Земскову жалко было будить Людмилу. Лицо спящей девушки показалось ему не просто красивым — это он замечал и раньше, — а каким-то очень родным, словно он знал её много лет. Он осторожно провёл рукой по густым, жёстким от пыли волосам. Людмила открыла глаза.
— Надо идти? — она быстро встала, вытащила из-под вороха сена свою измятую гимнастёрку.
Земсков высунулся через окошечко. Все спокойно. Ветер несёт облака. Луна то зарывается в них, то снова обнажается изогнутым серебристым мечом. Ни одно окошко не светится. Ни звука шагов, ни человеческого голоса.
— Пошли, Людмила.
Она не двигалась с места.
— Боишься?
— Скажи, Андрей, мы можем не дойти? Правда?
— Все может быть.
— У меня к тебе просьба…
— Какая? — он положил по гранате в карманы гражданских брюк, вынул пистолет, проверил его. — Какая просьба?
— Поцелуй меня.
В полутьме её лицо казалось неясным светлым пятном. Только глаза, ещё большие, чем обычно, отражали отблеск далёкого огня, и чуть заметно белели зубы между полуоткрытых губ.
Земсков обнял Людмилу. Она почувствовала между лопатками холодок пистолета, который он держал в руке, прижалась всем телом к Земскову и сама поцеловала его:
— Теперь пойдём!



4. КУРДЖИПС

Они благополучно дошли до реки, не встретив ни одного человека. От воды веяло сырой прохладой. Как ни в чем не бывало квакали лягушки. На том берегу из-за леса взлетали ракеты. Земсков шёл неслышным скользящим шагом. Людмила легко поспевала за ним. Узенькая дорожка свернула в камыши. Земсков, не раздумывая, вошёл в плотный строй шумящих стеблей. Другого пути вдоль берега не было, и он уверенно продвигался по еле заметной тропке.
Под ногами захлюпала вода. Внезапно Земсков остановился, схватив Людмилу за руку. В тихом хоре камышей ему послышался какой-то посторонний звук, но даже сейчас прикосновение к её горячей руке было чем-то очень значительным и хорошим. Несколько секунд они простояли, держась за руки. Бархатные щёточки колыхались над их головами. Наконец Земсков отпустил руку Людмилы и, сделав ей знак стоять на месте, двинулся вперёд. Справа заблестела маслянистая чёрная вода. Камыши отступили, открывая крохотную бухточку. На противоположной её стороне из камыша высунулась голова в бескозырке.
— Валерка!
— Есть, товарищ старший лейтенант!
Косотруб повёл Земскова и Людмилу вдоль берега. Он успел уже здесь осмотреться и даже обнаружил рыбачий челнок, который предусмотрительно отвёл подальше. Челнок рассчитан был на одного человека, от силы — на двоих.
— Ничего, поместимся! — успокаивал Косотруб. — Везёт мне — второй линкор заимел. Этот ещё лучше того донского ящика!
Весла не было, но Косотруб раздобыл где-то доску. Когда челнок глубоко осел под тяжестью троих человек, Валерка сам себе скомандовал:
— На воду!
Переезд на другой берег занял не более десяти минут. Челнок ткнулся плоским днищем в песок. Недалеко от берега, подымающегося круто в гору, темнел лес. Земсков повёл своих спутников напрямик между деревьями, по компасу. По его расчёту к утру они должны были выйти на магистральное шоссе в районе станицы Апшеронской.. Редкая стрельба доносилась с северо-востока. Это давало Земскову надежду достичь Апшеронской раньше немцев. Ночью они обычно не наступали.
Идти становилось все труднее. Земсков скинул с себя гражданскую одежду, мысленно ещё раз поблагодарив Дорохова. Стало немного легче. «Как же трудно, должно быть, Людмиле!» — думал он. Девушка не жаловалась. Она молча шла между Земсковым и Косотрубом. Дорогу преградил не широкий, но быстрый поток, шумящий по камням. Валерка попробовал палкой глубину.
— Можно перейти. Здесь не больше метра.
Он первым перебрался на другой берег. Земсков без труда поднял Людмилу на руки. Совсем близко от её уха его губы произнесли непонятное слово: «Курджипс». Она осторожно, но решительно высвободилась из его рук:
— Я — тяжёлая, не надо. Ты мне только дай руку.
Мокрые по пояс, они вышли на другой берег. Здесь начинались поля. Вдали виднелись какие-то строения.
«Если это посёлок Садовый, значит мы забрались слишком далеко на север», — соображал Земсков. Ориентироваться ночью по местным предметам было трудно. Решили обойти посёлок с юга. Когда он остался позади, пошли по просёлочной дороге. Людмила еле передвигала ноги. Она брела, спотыкаясь, как во сне. Земсков объявил привал. Валерка достал из кармана банку консервов и кусок хлеба. Разделив еду на три части, он быстро съел свою долю, растянулся под деревом и тут же уснул. Земскова тоже неудержимо клонило ко сну. Ему не мешала даже мокрая одежда. Глаза слипались, голова тянулась к земле. Уже в полудремоте он услышал вопрос Людмилы:
— Что значит курджипс?
— Курджипс? Это — речушка, в которой мы недавно вымокли.
— А! Я думала — совсем другое.
— Что?
— Спи, Андрюша. Я покараулю.
Как было сказать, что она приняла название реки за ласковое слово, на каком-то чужом и милом языке.
Усилием воли Земсков отогнал сонливость, но она все же была где-то близко, готовая в любой момент снова его опутать. Он прислонился спиной к дереву:
— Попробуй поспать полчасика, Людмила.
— Не могу.
— Тогда пошли.
И снова они шагали по лесной дороге, все время в гору, минуя котловины, опушки и просеки.
Ночь медленно отступала. Небо над дорогой посветлело. В лесу проснулись птицы. Они высвистывали, пиликали, щёлкали на разные голоса, радуясь наступлению дня. Чем светлее становилось, тем громче пели птицы. Людмила насчитала больше десяти различных птичьих голосов. Теперь впереди шёл Косотруб, за ним Людмила, а Земсков — последним. Лесная дорога вывела на широкий просёлочный тракт. Здесь уже были следы повозок и автомобильных шин.
— Хорошо бы попалась попутная машина, — сказал Косотруб.
— Навряд ли, — Земсков присмотрелся к следам протектора. — Прошла одна машина «ЗИС-5» часа два назад. Наверно, с того хутора.
— А откуда ты знаешь, что именно «зис» и два часа назад? — Людмила остановилась, обернувшись к Земскову. Только теперь он увидел, как она устала. Тёмные, глубокие полукруги охватывали её глаза, губы запеклись, растрёпанные волосы висели грязными космами, прилипая ко лбу и к вискам. Сейчас Людмила вовсе не выглядела красивой, но Земскову она показалась куда милее, чем в те дни, когда девушка производила переполох во всем дивизионе и покоряла всех своей жизнерадостной и броской красотой.
«Её самоуверенный тон, вольные словечки, строптивость и резкость, нагловатая, излишне свободная манера поведения в мужском обществе — все это — внешнее, наносное, — думал Земсков, — а в действительности она — сердечная, простая, надёжная душа. Именно надёжная!»
Он так и не ответил, каким образом определить по следу время прохождения машины и её марку. Разъяснения пришлось давать Косотрубу. Земсков уже давно научил моряка элементарной азбуке дороги.
— Смотри здесь, Людмила!
— Сюда, а не здесь, — устало поправила девушка.
— Не все равно? Учительница нашлась! Надо знать ширину колеи каждой машины. Вот здесь — сто шестьдесят семь сантиметров, а ширина шины — семнадцать сантиметров. Ясно? Значит, «зис». Теперь время. След протектора целый, на нем роса. Роса — мы видели — выпала часа полтора назад, когда пересекали овражек. Оттуда — полчаса хода. Всего — два.
— Ну, и что из этого?
— Как что? Если б машина прошла по росе, не было бы капелек. Так? А прошла бы много раньше, ветерком загладило бы рисунок по пыли. Дошло?
Попутные машины так и не догнали их, но скоро донеслось гудение моторов.
— Через десять минут — шоссе, — уверенно определил Косотруб.
Они сошли с дороги и осторожно продвигались лесом. Кто его знает, чьи машины идут сейчас по шоссе? Земсков пожалел о брошенной гражданской одежде. Но опасения оказались напрасными. На шоссе они увидели «газики» и «зисы». Гудронированная автострада лежала жирной маслянистой лентой под утренними лучами. День обещал быть жарким.
— Ну, вот и пришли! — весело сказал Земсков.
— Пришли! — кивнула головой Людмила. Она едва держалась на ногах от усталости, и все же ей было немножко жалко, что кончился этот трудный и опасный путь.
— А ты говорила — не дойдём!
Людмила прекрасно помнила, при каких обстоятельствах были сказаны эти слова. «Неужели ему жалко, что он поцеловал меня? — она покраснела от этой мысли. — Напоминает. Странный он человек. Гордый. Другой бы на его месте давно понял и, пожалуй, не пропустил бы то, что само идёт в руки. А он? Может быть, именно за это я так его люблю».
Не прошло и пяти минут, как их подобрала попутная машина. В кузове четырехтонного «доджа» сидели солдаты-артиллеристы с эмблемами противотанкового истребительного полка на рукавах гимнастёрок. К грузовику была прицеплена 76-миллиметровая пушка. Земсков первым делом спросил, на каком рубеже идут бои. Оказалось, что за ночь немцы продвинулись мало, но наши войска уже отошли к Апшеронской. До неё оставалось не более двадцати километров.
Косотруб немедленно завёл новые знакомства. Поражая слушателей лихими морскими словечками, он шутил и смеялся, как всегда, будто не пришлось ему этой ночью пройти по лесам без малого сорок километров.
Земсков развернул карту и погрузился в её изучение, а Людмила уснула на ворохе серых шинелей, сломленная тяжкой усталостью и волнениями последних суток.
В станице Апшеронской Косотруб сразу же заметил знакомые машины морского дивизиона. Он радостно застучал кулаком по кабине. Земсков спрыгнул с высокого кузова ещё на ходу. Ему не терпелось скорее в часть. Валерка попрощался с новыми знакомыми, причём, конечно, было сказано неизменное: «гора с горой не сходится…», — и тоже соскочил на землю. Людмила сошла последней. Её спасители тут же забыли о ней, как только миновала последняя тень опасности.
Первое, что узнал Земсков в дивизионе, было известие о ранении комиссара. Ещё у Белой, по дороге на огневую позицию, «виллис», в котором ехали Арсеньев и Яновский, обстреляли автоматчики. Шофёр и вестовой командира полка погибли. Арсеньев сам сел за руль и с трудом доехал на повреждённой машине до штаба дивизиона.
Комиссар лежал в задней комнате дома, где разместился штаб. Пуля пробила ему правое плечо навылет, чуть пониже ключицы. Утром сознание вернулось к нему. Преодолевая боль, Яновский давал последние указания комиссарам батарей. Он говорил тихо, но отчётливо, отдыхая после каждой фразы. Рядом стояли врач — майор из медсанбата и бледный Арсеньев. Только сейчас он почувствовал, насколько необходим ему Яновский. При всей своей гордости Арсеньев понимал, что, не будь Яновского, не было бы «корабля в степи», который шёл вперёд, когда большинство частей отступало, и выходил победителем из самых неравных схваток.
— Ты помолчи, Владимир Яковлевич, — просил Арсеньев, — все будет сделано. Не беспокойся.
В комнату вошёл Рощин. Он тихо сказал командиру дивизиона:
— Генерал договорился. Санитарный самолёт вылетел. Скоро будет здесь.
Юра Горич укладывал медикаменты в чемоданчик.
— Кого же пошлём с комиссаром? — спросил он. — Не очень-то я доверяю этим авиасестрам. Нужен свой человек. Была бы Людмила…
— Есть санинструктор Шубина! — сказала она, входя в комнату.
— Ты? Откуда ты взялась? А Земсков? — спросил комиссар, приподымаясь с подушки. Горич насильно уложил его.
Людмиле пришлось вкратце рассказать о том, как Земсков нашёл её и как они добирались до дивизиона. Тут же она узнала, что старший лейтенант медслужбы пробивался из окружения вместе с танкистами. Он прибыл в часть вечером. Земсков в это время разыскивал санитарный автобус на улицах Майкопа.
Горич весь просиял, когда вошла Людмила. Он даже не обратил внимания на её вид. Главное — жива, а, во-вторых, есть кого послать с комиссаром.
— А может быть, все-таки не стоит самолётом? — опросил Арсеньев. — «Мессершмиттов» полно. Не доберутся…
Горич энергично замотал головой:
— Нельзя иначе. Нужно срочно. В машине растрясёт. Вот и майор медслужбы говорит…
Над домом прожужжал «кукурузник» — «У-2». Он опустился прямо на выгоне, в двух шагах от штаба. Комиссар опять впадал в бессознательное состояние. Он упорно боролся со своей слабостью, пытался говорить, но речь переходила в еле слышное бормотанье. Когда его поднесли на носилках к самолёту, Яновский снова открыл глаза. Он увидел Земскова и попытался протянуть ему правую — свободную от бинтов руку, но рука безжизненно упала на одеяло.
— Молодец!.. — еле слышно сказал Яновский. — Так и действуйте. До свидания, Сергей Петрович, до свидания, друзья. Не позорьте наш Флаг миноносца.
Людмила — как была нечёсаная, немытая — села в самолёт. Гвардейцы-моряки стояли вокруг. Сомина било, как в лихорадке. Он пытался заглянуть в самолёт, чтобы ещё раз увидеть комиссара, но авиасестра захлопнула дверцу. Лётчик взмахнул кожаной перчаткой и закричал:
— От винта!
Воздушная струя ударила в лица, взметнулась сухая пыль. Самолёт побежал по выгону, подпрыгивая на кочках. Вот он уже оторвался от земли, прогудел низко над крышами, полез, рокоча от натуги, на воздушную горку, развернулся, кренясь на крыло, и лёг на курс.
— Счастливого плавания, комиссар!




ГЛАВА VIII
ПРЕДГОРЬЯ



1. КАШТАНОВАЯ РОЩА

Фронт остановился. Пришло, наконец, время, когда можно было осмотреться или, как говорили в больших штабах, «подвести итоги». После месяца непрерывных боев от Ростова до предгорий Кавказа дивизион моряков отвели на отдых, в долину, километров на двадцать севернее Туапсе. Местность эта называлась Каштановая роща. Здесь действительно было много каштанов. Они росли вперемежку с дубами, буками и дикими яблонями, покрывая склоны и дно долины, где разместились батареи морского дивизиона. Здесь ничто не напоминало привычных степных просторов. Узкие дороги, с которых не свернёшь, бурные горные речки. Куда ни взглянешь — горы, поросшие лесом, — темно-зеленые вблизи и синеющие в отдалении. На севере подымалась причудливая гора Индюк. Она и впрямь напоминала нахохлившуюся большую птицу.
Моряки уже успели испробовать «прелести горной войны». Они прошли от Майкопа до Шаумяна, огрызаясь залпами и снова двигаясь дальше на юго-запад. Здесь уже нельзя было маневрировать, неожиданно появляясь на фланге у врага, уходить степными дорогами, закрывшись облаком пыли, как дымовой завесой. Особенно тяжело приходилось зенитчикам. Самолёты беспрерывно летали над узкими шоссе, и стоило только образоваться пробке, как начиналась бомбёжка. Теперь не было покоя и ночью. Осветительные ракеты, сброшенные на парашютах, позволяли немецкой авиации вести прицельное бомбометание по ущельям и дорогам, где находились наши войска.
И все-таки фронт остановился. Несмотря на старания гитлеровских генералов продолжать движение вперёд, наметилась ещё зыбкая пока линия, идущая по горам и руслам рек, через которую не прорвалась ни одна немецкая часть. Эта линия твердела, покрываясь укреплениями, как твердеет поток жидкой стали, выпущенной из мартеновской печи. В оборонительных боях и ночных атаках, под вой пикирующих бомбардировщиков, под музыку кирки и пилы складывался Закавказский фронт.
Для большинства командиров и бойцов это было долгожданное время окончания отступления, но кое-кто смотрел на положение дел куда мрачнее. Войска, входившие в Закавказский фронт, были окружены с трех сторон. С севера — от Новороссийска, захваченного врагом, до горных перевалов Главного Кавказского хребта, откуда спускались дороги к морю на Сочи и Сухуми, стояли немецкие дивизии. С юго-запада и юга было море. Оставалось пространство на востоке — единственный путь к Каспию, путь, связывающий войска фронта со всей страной.
«Стоит немцам прорваться с гор на побережье, и весь фронт окажется в мешке, — рассуждали пессимисты, — а это, несомненно, случится, как только немцы возьмут Сталинград и бросят побольше войск на Кавказ». Впрочем, противник и так не скупился на людские и материальные резервы для своего Кавказского фронта. Слово «нефть» повторялось тысячи раз в речах Геббельса и в приказах Гитлера. Свежие горно-стрелковые части, новые соединения авиации и танков были брошены на Кавказ.
— Положение войск Закфронта представляется весьма затруднительным, — говорил майор Будаков. И если вокруг были люди, в чьих дружеских чувствах он не сомневался, майор добавлял: — С военной точки зрения было бы целесообразнее начать эвакуацию фронта на восток теперь же, до начала нового немецкого наступления. А оно не замедлит. Можете не сомневаться!
В отсутствии Яновского Будаков чувствовал себя куда свободнее. Он считал себя незаурядным артиллеристом и тактиком и втайне полагал, что командовать дивизионом или даже полком РС смог бы значительно разумнее, чем Арсеньев.
— Недели Закфронта сочтены, — сказал он однажды в «кают-компании», оборудованной под деревьями Каштановой рощи, — и если Северная группа сумеет пробиться на восток, то мы вместе со всей Приморской группой окажемся сброшенными в Чёрное море, откуда ведёт начало наш славный дивизион. Надо, товарищи, смотреть правде в глаза.
В ответ на эти слова тихий начальник боепитания Ропак, никогда не возражавший старшим по званию, возмутился:
— Что вы говорите, товарищ майор? Значит, вся героическая борьба в степи — бесполезная, бесцельная… — От волнения он не мог подобрать нужного слова. — А защита Ростова? А хотя бы тот путь, который проделали мы с Земсковым в тылу у немцев? А бой на переправах через Кубань? Вы просто не знаете цену нашим людям!
Начальник штаба резко оборвал его:
— Ваше дело — техника, товарищ инженер-капитан! — Потом он добавил уже другим тоном: — Мне ясно, что боев на побережье не миновать, но, конечно, мы будем сопротивляться. Не поймите меня неправильно.
Примерно то же говорил Лавриненко, но только другими словами:
— Скоро, морячки, будет вам море, по какому так скучаете. Ты, Писарчук, плавал на кораблях?
В разговор вмешался проходивший мимо Клычков:
— Корабли ходют, а навоз в проруби плавает, все равно как ты, гнида! Чего человека смущаешь? — свою реплику он заключил нелестным упоминанием бога и родственников Лавриненко, на что тот, по своему обычаю, ответил:
— При чем бог, когда сам дурак, не понимаешь, что говорю. Будем воевать — а там поглядим. Пожалуй, ложки много подешевеют…
— Какие ложки? — спросил Писарчук. Он был тугодум, но не любил, когда оставались неясности.
— Обнаковенные ложки. Тебя, к примеру, убьют, ложка останется.
Клычков сплюнул сквозь зубы и пошёл вразвалку по дорожке, уже проторённой бойцами среди густой травы, а Лавриненко захихикал, показывая мелкие жёлтые зубы.
Старшина батареи ПВО — ПТО Горлопаев, превратившийся в старшину взвода, хоть такая должность и не была предусмотрена, не принял участия в разговоре. Горлопаев был занят тяжёлой работой. Перед ним лежал на снарядных ящиках кусок сравнительно чистой обёрточной бумаги, на которой следовало выписать материальные потери батареи за период степных боев. Он выводил корявые строчки, старательно припоминая все имущество батареи, и иногда, не подымая глаз, бросал вопрос:
— Тютькин! В тебя котелок сохранный? Гришин! Ты где подел запасной скат?
Из-за кустов вышел младший лейтенант Сомин. Белкин подал команду «Смирно!» Он был теперь командиром первого орудия и так же, как сам командир дивизиона, считал, что боевая обстановка не исключает подтянутости и дисциплины. Сомин, к стыду своему, не раз пренебрегал уставными требованиями. Теперь он с гордостью смотрел на Белкина: «Что ни говори — мой ученик!»
Горлопаев нехотя встал:
— Докладаю вам, товарищ командир взвода, боевые потери.
Сомин взял протянутую бумагу и начал читать, с трудом разбирая сочинение Горлопаева:
— «Шинелей рядового состава — тринадцать, поясных ремней — одиннадцать, телогрейка ватная — одна, прибор, что чистить винтовку, — восемь, скат запасной — один, портянок — шестнадцать пар, пилоток — одна». «Это — моя. Понятно! — Сомин вспомнил подсолнечное поле. — Как мало прошло с тех пор, а все мы стали другими», — подумал он.
— Постой, постой! Что ты тут написал: «ложка — одна, пушка — одна…»
Раздался дружный хохот. Старшина рявкнул на Белкина:
— А ты чего оскалился? Небось, ещё в лейтенанты не вышел!
Сказано это было, конечно, с нехитрым намёком на Сомина. Он не стал отвечать Горлопаеву. Тёмный, но в сущности неплохой человек. Были в дивизионе и другие люди, повыше Горлопаева, которых раздражало выдвижение среднего комсостава из сержантов. К числу их относился, как ни странно, командир дивизиона. В своё время Яновскому пришлось положить немало труда, чтобы доказать Арсеньеву неизбежность пополнения дивизиона из сухопутных частей. Сейчас Яновского не было, и некому было разбить неверный взгляд Арсеньева на выдвижение командных кадров. Учить? Обязательно! Не успел дивизион прийти на отдых, как немедленно начались занятия по артстрелковой подготовке, по тактике, по радиосвязи. Учились все — от командиров батарей до рядовых. Учился и сам Арсеньев. Он понимал, что горная война потребует изменения тактики, новых приёмов и навыков. Занятия начинались с утра. Комбаты и командиры взводов тренировались в привязке точек в горах, в выборе огневых позиций. Боевые машины форсировали горные реки, преодолевали крутые подъёмы. Создана была специальная школа командиров взводов, где под руководством Будакова и Сотника учились наиболее способные сержанты. Многим из них уже приходилось практически выполнять обязанности командира огневого взвода. Земсков ежедневно занимался с разведчиками, и не только со своими — дивизионными, но и с разведчиками батарей. Эти занятия регулярно посещал по собственному желанию мичман Бодров, которого в дивизионе считали лучшим разведчиком после Земскова. Для Арсеньева не было теперь ничего важнее учёбы. И, как к каждому своему делу, он относился к ней самозабвенно, не щадя ни себя, ни других. Но это вовсе не значило, что он хотел присваивать сержантам звания средних командиров.
— Не будет у них должного авторитета ни среди бойцов, ни среди командного состава! — говорил он. Будаков поддерживал командира дивизиона, а комиссар второй батареи Коржиков, временно заменявший Яновского, не умел проводить свою линию. Он просто подчинялся. Это было проще.
Когда командиры батарей выдвигали старшин и сержантов на присвоение звания младшего лейтенанта, Коржиков отвечал им:
— Комдив сказал, что незачем. Получим пополнение с Черноморского флота.
«Комдив сказал», «комдив решил», «комдив запретил» — да у тебя-то есть своё мнение?» — думал Земсков, глядя на сухонького, лысеющего человека с глазами навыкат и маленькими ручками, тонувшими в рукавах не в меру свободного кителя. — Ведь хороший человек, смелый, приветливый, культурный. Работает, как вол, день и ночь, а толку мало. Эх, комиссар Яновский, как вы нужны нам сейчас с вашей твёрдостью, с вашим тактом, с вашим знанием человеческой души!»
Земсков преклонялся перед командиром дивизиона. Он был согласен с Яновским, что Арсеньев — прирождённый военный талант, но Земсков видел и недостатки. Ведь нравится сейчас комдиву, что у него не комиссар, а тень, послушно повторяющая каждое движение. А уважает он Коржикова? Навряд ли. Ему просто безразлично мнение комиссара. Зато Будаков сейчас царит. Ловко попадая в тон Арсеньеву, он заставляет забыть о своих ошибках и в то же время сохраняет независимый, даже величественный вид.
С Будаковым у Земскова установились сугубо официальные отношения. Старший лейтенант знал, что «усатый» его не любит, но виноватым себя не чувствовал, а подлаживаться к начальству не хотел и не мог. Земсков отдавал должное достоинствам Будакова. В военном отношении у него, пожалуй, самая высокая подготовка среди всех командиров в дивизионе. Как-никак — артиллерийская академия за спиной. Штабное дело он знает безукоризненно, умеет потребовать с подчинённых, помнит в лицо каждого краснофлотца. Учёбу Будаков наладил отлично. Связь, боепитание, снабжение — тоже в порядке. Не удивительно, что Арсеньев его ценит.
Во время непрерывных степных боев Земскову просто некогда было думать о своём отношении к отдельным людям в дивизионе. Многое отступило тогда на задний план. Даже о матери Земсков вспоминал не часто, хотя не было у него на свете никого дороже. Свои тревоги об Андрее, особенно понятные после смерти старшего сына, мать прятала где-то в глубине весёлых глаз — всегда чуть усталая и готовая к любой работе. Он не помнил, чтобы она хоть минуту сидела без дела. Как хорошо было засыпать, видя в полуоткрытую дверь её голову, склонённую над тетрадками. А утром они всегда вместе выходили из дому. Он — в школу и она — в школу, потом он — на завод, она — в школу, потом он — в артучилище, а она — в свою неизменную школу. В первые дни блокады она уехала, увезла детей в Куйбышев и оттуда ещё куда-то. Земсков отталкивал от себя мысль о матери. В дивизион не приходило ни одного письма, а гадать и терзаться сомнениями было не в его характере. Чем больше залпов даст дивизион, тем лучше для неё — во всех случаях. Значит, только кабина полуторки с пулемётом и карта на коленях. О Зое он тоже старался не думать. Была — и нет. Осталась горькая обида на дне души. Он бы не обрадовался внезапному письму от неё. Разве можно вернуть пулю, вылетевшую из винтовки? Можно подобрать её, остывшую на излёте, или выковырять сплющенную из ствола дерева. Зоя послала ему пулю — вольно или невольно — в самое тяжёлое для него время. Вот и все.
Здесь, в Каштановой роще, подводился счёт не только уничтоженным немецким танкам. Каждый подводил свой личный счёт. Война вступала в новую полосу. Сейчас была только передышка. Это сознавали далеко не все, но каждый человек сознательно или бессознательно подсчитывал духовные ценности, растерянные или приобретённые за первый год войны. Самой главной ценностью для Земскова была уверенность в своей силе, выносливости, уменье. Эта уверенность укрепляла, окрыляла его, помогала сообщать другим ту бодрость духа и веру в победу, которая всегда сопутствовала разведчикам дивизиона в самых трудных обстоятельствах. Земсков не любил красивых слов о долге солдата и о матери-родине. Но он знал, что если останется жив, то ему не стыдно будет взглянуть в глаза собственной матери — простой ленинградской учительнице, которая, рано потеряв мужа, сумела подготовить сына к большой и трудной жизни, не предполагая, что она готовит солдата. Не стыдно будет Земскову пройтись по Невскому и по улице Росси, не стыдно будет подумать, глядя на будущую молодёжь: «Вы — вольные русские люди, вы ходите на лекции и купаетесь в море, вы пьёте вечером чай в кругу своей семьи. Вы не вздрагиваете от внезапного воя мины, вы любите без страха разлуки — этим вы обязаны нам — солдатам и матросам Отечественной войны».
В числе приобретённых Земсковым за этот год ценностей были друзья. Без малого триста друзей. Земскова любили в дивизионе. Он это знал. Земсков тоже любил дивизион. Было бы ужасно сейчас попасть в другую часть, потому что дивизион — это дом. Сколько раз в тяжёлой разведке, среди степных дорог он думал: «Обойдём этот хутор, где засели немцы, или — проскочим поле, по которому бьёт артиллерия, и будем дома». Нет старого дома со знакомыми часами, с милым потемневшим столом, с лёгкими шагами матери за спиной. Тот дом разметала немецкая фугаска. Теперь у Земскова был новый дом — неистребимый очаг под бело-голубым флагом, а в редкие минуты отдыха крыло шинели под кустом. И в этом доме, среди трехсот друзей, было у Земскова несколько самых близких. Он никогда, даже мысленно не назвал бы комиссара своим другом, но понятие о доме-дивизионе было так же неразрывно связано с Яновским, как понятие о старом доме — с матерью. Земсков улыбнулся бы — приди ему на ум такое сравнение. Яновский — коренастый, быстроглазый, поспевающий всюду, где трудно, немногословный, но знающий такие слова, что запоминаются на годы, то весёлый, то гневно сосредоточенный, был, конечно, самым нужным человеком для Земскова. И все-таки образцом для него был Арсеньев, а не Яновский, может быть, потому, что военные качества комдива проявлялись так ярко, что каждый, в меру своих способностей, стремился подражать ему. Вздумай Арсеньев повести дивизион с Кавказа прямо на Берлин, за ним пошли бы без колебаний. Большинство матросов и командиров, в том числе и Земсков, не задумываясь отдали бы свою жизнь для спасения жизни комдива, но Земсков не мог бы сказать, что он любит Арсеньева. Это понятие здесь было неуместно. Холодный, деспотичный, вспыльчивый, скупой на тёплое слово, которое так дорого на войне, Арсеньев не внушал любви и не стремился к этому. Доверие к нему было безграничным.
Если Арсеньев и Яновский во многом способствовали формированию Земскова как командира, то для Сомина сам Земсков с первых дней совместной службы был примером и недосягаемым образцом. Отношение этого юноши проявлялось так непосредственно, что Земсков не мог не заметить его. Несмотря на разницу в званиях, когда Сомин носил ещё сержантские треугольнички, для Земскова он был наиболее близким другом. Одному Сомину во всем дивизионе Земсков рассказал о Зое. Зоркий и наблюдательный начальник разведки, как это ни странно, очень долго не замечал отношения к себе со стороны другого человека, для которого он был дороже всех на свете. Только здесь, в Каштановой роще, когда исчезла необходимость беспрерывно действовать, принимать решения, выполнять приказания и приказывать самому, мысли обрели некоторую свободу. Властное «сегодня», плотно заполнявшее все сознание, несколько потеснилось, освобождая место для «вчера» и «завтра». И Земсков впервые подумал о Людмиле, связывая представление о ней с самим собой.
Это случилось вечером. Перед тем как лечь спать, старший лейтенант пошёл взглянуть на своих разведчиков. Он подозревал, что неугомонный Косотруб отправился «на разведку» в медсанбат, расположенный за высоткой, в нескольких километрах от дивизиона. Разведчики жили в небольших шалашах по три человека. Земсков подошёл к крайнему шалашу под развесистым дубом, взялся за край плащ-палатки, которой был завешен вход и… отдёрнул руку.
…Станица Крепкинская за Доном. Это было три месяца назад, а кажется, по крайней мере, три года. Так же ярко светила луна, и такой же был шалаш, может быть, чуть поменьше. Он поднял плащ-палатку и увидел самого беспокойного из своих подчинённых — Людмилу Шубину. В те дни мысль о ней как о женщине не приходила ему в голову, и потому так неожиданно было вдруг увидеть её вытянувшуюся на шинели в ярком свете луны. Потом несколько дней подряд он не мог отделаться от чувства неловкости. Было и другое мимолётное чувство, но он отмахнулся от него, как от чего-то нелепого и недостойного. А вскоре Людмила ушла из батареи, и в те же дни дивизион вызвали под Ростов.
Земсков улыбнулся этому воспоминанию, снова взялся за край плащ-палатки и теперь уже поднял её. Валерки, конечно, не было на месте. Не было и гитары. Журавлёв спал, уткнувшись носом в шинель, а Иргаш мгновенно проснулся, как только на него упал свет, и схватился за автомат.
— Спи! — сказал Земсков. — Все в порядке.
Он пошёл вдоль расположения дивизиона, миновал первую батарею. Вахтенный по батарее Шацкий окликнул его:
— Что, не спится, старшой?
Земсков ответил: «Счастливой вахты!» — и зашагал дальше. Он вспоминал все свои встречи с Людмилой. В бою под Ростовом она перевязала его. Под Егорлыком ей обязательно хотелось поехать с разведчиками за снарядами. Ярче всего было ближайшее воспоминание — Майкоп и путь через лес. И опять, как тогда, он подумал о ней: «Надёжная душа».
Теперь она уже была не чужая. Опасности, перенесённые вместе, связывают за сутки крепче, чем целые месяцы безмятежной жизни. Он вдруг остановился: «Какой же я болван! Ведь она любит меня! Как я не понял этого, хотя бы там — на чердаке в Майкопе — и даже ещё раньше? — но тут же он вспомнил: А Рощин! А странные хождения к Будакову? Но какое мне до этого дело? То было так — от глупости, от молодости. Здесь — иное. Даже я, со своей ненаблюдательностью, заметил, насколько она переменилась за последнее время».
Ему вдруг стало ясно, что необходимо как можно скорее повидать Людмилу. Чувства и желания, скованные напряжением прошедших боев, внезапно рванулись наружу: «Может быть, попросить у Арсеньева отпуск на двое суток? И Яновского повидаю. До Сочи можно доехать часов за десять. От Туапсе — асфальтовая магистраль».
По лесу шла машина. Земсков прислушался: «Быстро идёт. Вот переехала через мостик. Это к нам».
Из-за деревьев выскочил «виллис».
— Рощин!
— Он самый! Ты чего здесь расхаживаешь? А, понимаю! Поджидаешь какую-нибудь деваху из медсанбата. Я проезжал мимо. Там у них веселье, гитара играет, даром, что скоро двенадцать.
— Какой там медсанбат! Просто гуляю.
— Ну, давай вместе гулять. Я, понимаешь, должен был приехать к вам ещё засветло, но какой-то чудак разворотил тягачом мостик через Пшиш. Вот прокопался! — Он вышел из машины и приказал шофёру: — Езжай в дивизион, прямо на камбуз. Растолкай там кока, скажи — Рощин и Земсков придут ужинать, а горючее у нас найдётся.
Они медленно пошли по направлению к дивизиону. Рощин был набит новостями. Во-первых, завтра генерал приедет вручать награды. Он специально послал Рощина предупредить об этом Арсеньева. Во-вторых, — самое главное, — прибыло решение ставки о формировании полка РС на базе дивизиона. Арсеньев назначен командиром полка. Будет свой политотдел. И начальник политотдела уже назначен — некий Дьяков, был комиссаром мотострелковой бригады.
— А как же Яновский? — с тревогой спросил Земсков.
— Конечно, лучше бы его, но он пролежит в тыловом госпитале в Сочи, по меньшей мере, два месяца, и вопрос, вернётся ли на фронт. Ранение его очень серьёзное.
— Ты видел его?
— Не видел, хоть был там неделю назад. Мне Людка говорила. Ну, и даёт она там дрозда! Представляешь, приезжаю я в мастерские опергруппы, и первое, что вижу в Сочах, — движется морской комендант, полковник береговой обороны Бахрушин — дуб, каких мало. И кто бы ты думал с ним? Людмила. Новенькая формочка на ней, косу обстригла к нечистой матери, но так даже лучше. А на другой день встречаю её с каким-то пограничником в зеленой фуражке. Лазят, понимаешь, по самому берегу, где минировано.
Рощин болтал без умолку, не замечая, какое впечатление производят его слова на Земскова.
— Людка, конечно, девка первый сорт. Но ты слушай меня, Андрюшка! В Лазаревское к главному хирургу нашей армии прилетела дочка, так это я тебе скажу — экстра. Натуральная блондиночка, фигурка точёная, в общем — и воспитание и образование! — Он сделал выразительный жест обеими руками. — Только тут руки не погреешь. Это тебе — не Людмила. Поверишь, потянул я пустой номер!
Они дошли до камбуза. Сонный Гуляев разогревал свиную тушонку на низеньком очаге, сложенном из нескольких камней. Он довольно неприветливо поздоровался с Рощиным и забормотал себе под нос:
— Вот шалопут, носит его нелёгкая по ночам! Сам генерал Назаренко не стал бы будить людей ради безделья.
Рощин извлёк из-под сиденья «виллиса» две бутылки, и орденоносный кок смирился.
— Коньяк «КС» — почти РС, — пояснил Рощин, — расшифровывается: «катюшин снаряд». Это вам не чача. А ну, Гуляич, садись с нами и не ворчи! — Он ловко хлопнул по донышку, и пробка полетела в огонь. — Люблю эту работку!
Содержимое обеих бутылок было разлито в четыре эмалированные кружки. Уселись тут же на лужайке, у камбуза.
— Ну, дай бог, не последняя! — пожелал генеральский шофёр.
Раньше, чем все они успели чокнуться, Земсков одним духом выпил свою кружку до дна.
— Ты смотри! — восхитился Рощин. — Он же почти не пил никогда! Вот что значит послужил в разведке! Ты закусывай, Андрюшка, закусывай. Ну, удивил!
Земсков поставил кружку на траву и встал.
— Смотри, Генька, как бы я тебя ещё больше не удивил. Набью я, кажется, тебе морду в честь встречи…
— Да ты что, с якорей сорвался?! Видите, братцы, какой нарзан? Сейчас, дрянь буду! — упадёт на месте и уснёт.
— Ладно, прости, Генька. Собственно, ты не виноват. Спасибо за коньяк и за все прочее. Пойду спать.
Все трое с удивлением проводили его глазами. Земсков шёл быстрым, твёрдым шагом по поляне, пересечённой чёрными тенями стволов. Громадная луна светила над лесом, повиснув на гребне горы Индюк. В ночной прохладной тиши откуда-то издалека доносились два голоса: мужской и женский, поющие под гитару:
Колокольчики-бубенчики звенят,
Рассказать одну историю хотят…




2. НАГРАДЫ

Назаренко приехал в полдень. Его ждали в строю на поляне, под самым склоном горы. Флаг миноносца был поднят на мачте. Справа и слева от неё стояли Шацкий и Косотруб с автоматами на груди. Собственно, место Косотруба сейчас было не у боевого знамени, а на гауптвахте. Земсков даже пообещал отдать его в трибунал за самовольную отлучку на фронте, которая приравнивается к дезертирству.
— Есть, в трибунал! — сказал Косотруб, гладко выбритый, надраенный, выутюженный. Когда он только успел?
— Запрещаю отлучаться дальше, чем на двенадцать шагов от шалаша.
— Позвольте спросить, товарищ гвардии старший лейтенант…
— Ну?
— Разрешите получить орден, а тогда — прямым курсом в трибунал.
— Убирайся вон!
Матрос бросился бегом. Земсков проводил его грустным взглядом. Конечно, ни в какой трибунал он Валерку не отдаст. Попробовал бы кто-нибудь его тронуть! Пойдите сыщите такого разведчика!
Он почувствовал почти нежность к этому веснушчатому вёрткому парню, который даже за час до смерти не перестанет шутить и радоваться жизни. Так и надо жить — просто, честно и легко. Сколько хороших людей вокруг: Николаев, Сотник, тот же ворчун — Ропак. А матросы — Белкин, Журавлёв. Да один Иргаш с его казахскими глазами, видящими в темноте, молчаливый следопыт, который мгновенно находит чутьём верную дорогу в путанице пыльных степных просёлков, — стоит всех баб, вместе взятых!
«Жить, как Рощин, я не могу, а иначе на фронте невозможно. Любовь на войне бывает только в романах. Надо плотно застегнуть китель на все крючки и не давать себе воли до самой победы».
— Если доживу, — сказал он вслух и, действительно застегнув воротник кителя, отправился на поляну.
Косотруб уже стоял у флага, а вскоре прибыл генерал. После приветствия и краткой речи генерала, в которой он сообщил о том, что дивизион представлен к ордену Красного Знамени и скоро будет развернут в полк, началось вручение наград за оборону Ростова и бои в степях. Подполковник, приехавший с генералом, стоя у наскоро сколоченного столика, покрытого кумачом, вызывал награждённых.
— Герой Советского Союза гвардии капитан третьего ранга Арсеньев Сергей Петрович!
В дивизионе ещё не знали, что комдиву присвоено очередное звание. Даже стоя в строю по команде «Смирно!», многие успели обменяться мгновенными взглядами, в которых не трудно было прочесть радость и гордость — за себя, за дивизион, за своего командира. Бодров прошептал, не поворачивая головы, стоявшему рядом Баканову:
— Давно пора!
Генерал Назаренко протянул Арсеньеву красную коробочку:
— От имени Президиума Верховного Совета вручаю вам второй орден Ленина. — Он крепко потряс руку комдива. — Поздравляю вас!
Второй была названа фамилия Яновского. Его орден Красного Знамени генерал положил себе в карман, чтобы вручить в госпитале, когда удастся побывать в Сочи. Такую же награду получили Будаков и Земсков. Второй орден Красного Знамени генерал вручил Николаеву.
Сомин стоял на правом фланге своего взвода. Сердце его колотилось: «Когда же я?» — Разве мог он забыть о коротеньком привале после выхода дивизиона из-под Егорлыка, когда комиссар зачитал списки представленных к правительственным наградам. Сомин был в их числе. Пронырливый вестовой командира и комиссара дивизиона сообщил ему под большим секретом: «Комиссар сказал Будакову, чтобы тебя оформляли под „Знамя“. Даже в самые тяжкие дни Сомин помнил об ордене Красного Знамени, который он скоро получит. Этот не существующий ещё орден помогал ему жить. Может быть, если бы не мысль об ордене, Сомин растерялся бы ночью под Армавиром, когда спереди и сзади строчили автоматчики. Но разве имеет право теряться кавалер Красного Знамени? С раннего детства орден Красного Знамени казался Володе чем-то недосягаемо прекрасным. Он связан был в его представлении с именами Фрунзе и Ворошилова, Чапаева и Фабрициуса. Этот орден Володя уже давно носил на своём комсомольском билете. Вся героика гражданской войны отражалась, как солнце в капельке, в своеобразном и благородном рисунке ордена, где над пятиконечной звездой, лежащей на скрещённом оружии, развевалось красное знамя революции. Ему казалось невероятным, что этот символ воинской доблести, вручаемый от имени всей страны, получит он — Володя Сомин — обыкновенный московский студент, не сделавший ничего особенного. Но раз комиссар сказал — значит никаких сомнений быть не может. Разве не говорил комиссар, что в эту войну в людях раскрываются такие качества, которых сами они в себе не подозревали? А совсем недавно, уже здесь, в Каштановой роще, Арсеньев возвратился откуда-то поздно вечером и тут же вызвал к себе человек двадцать. Их собрали в большом, крытом толем сарае, неизвестно для чего построенном в лесу. Теперь в этом сарае размещался штаб, а за занавеской из брезента жили Арсеньев и Коржиков. При свете аккумуляторных фонарей все стали в шеренгу. Здесь были Николаев, Земсков, Валерка, Шацкий, Ефимов и многие другие. Вошёл Арсеньев. Подали команду „Смирно!“ Володя все ещё не понимал, для чего их собрали здесь, в штабе, без оружия. Командир дивизиона сказал: „Поздравляю, товарищи орденоносцы!“ — и тут же отпустил их.
После этого Сомин видел свой орден даже во сне. Он представлял себе ощущение от прикосновения к прохладной эмали, горящей, как рубин. А на обратной стороне ордена — толстый нарезной штифт и широкая плоская шайба. Она прижимается изнутри к гимнастёрке…
Но вот уже генерал вручает ордена Красной Звезды. «Как же это? Неужели он пропустил? Нет!» — Сомину хорошо виден стол. Ордена Красного Знамени лежали отдельно. Не осталось ни одного. «Наверно, в штабе фронта решили, что много для меня ордена Красного Знамени, и это верно». Он глубоко вздохнул, не пошевелив ни одним мускулом, не отрывая взгляда от генерала. Команды «Вольно!» ведь никто не подавал. — «Ну, ничего не поделаешь. Красная Звезда тоже почётный боевой орден».
Лейтенанты и старшины, сержанты и краснофлотцы один за другим подходили к столу под Флаг миноносца. Получив ордена, они выстраивались в отдельную шеренгу, справа от флага. Вот уже и Белкин понёс туда темновишневую звёздочку.
«И за дело. Правильно! — мысленно одобрил Сомин. Он весь подобрался, готовясь шагнуть строевым. — Сейчас меня!..»
— Гвардии старший лейтенант медицинской службы Горич! — вызвал подполковник. Потом подошли к генералу командиры боевых машин Шацкий и Ефимов. Все. Не осталось ни одного ордена.
Сомин так огорчился, что не сразу вышел вперёд, когда назвали его фамилию.
— Поздравляю вас с высокой правительственной наградой! — сказал генерал, подавая ему левой рукой сверкающую медаль «За отвагу!» в открытой коробочке. Генерал протянул руку для пожатия, но Сомин держал в правой руке медаль. Он совсем смешался, не догадался переложить в левую руку награду и сунул её в карман.
Генерал улыбнулся:
— Ничего, так надёжнее, — сказал он вполголоса. — Я вас помню ещё сержантом, товарищ Сомин. Отлично действовали.
Назаренко не знал истинной причины растерянности Сомина, но он видел, что человек смущён, и специально сказал эту фразу, не положенную по ритуалу, чтобы дать возможность юноше собраться и овладеть собой. И, действительно, этих двух секунд было довольно для Сомина. Он вытянулся, лихо, по-морскому поднёс ладонь к выгоревшей мичманке и громко сказал искренне и горячо:
— Служу Советскому Союзу.
Когда генерал уехал, Сомин пошёл поздравить Земскова с орденом. Старшего лейтенанта он нашёл на опушке под каштанами. Лёжа на траве, Земсков измерял курвиметром какую-то дорогу на новой карте. Он ещё издали заметил Сомина, хотя казался всецело поглощённым своим занятием:
— Садись, Володя, тут прохладно.
— Я пришёл вас поздравить. Не знаю красивых слов, но мне очень приятно, что вы получили Красное Знамя.
— Спасибо, Володя. Я думаю, ты можешь называть меня просто по имени в личном разговоре. Закуривай. Тебя ведь тоже можно поздравить. А почему не надел?
Сомин пробормотал что-то невнятное.
— Э, брат, так не годится! Как бывший начальник и старший по званию приказываю немедленно надеть медаль. Дай-ка я сам тебе прикручу. Приятно все-таки, если не вручить, так прицепить медаль бывшему подчинённому. Да расстегни ты гимнастёрку! Хороша медаль! А название какое: «За отвагу»! Или ты, может быть, считаешь, что тебе мало?
— Вы понимаете, товарищ старший… Андрей Алексеевич, я-то настроился на «Знамя»…
— Настроился? Все-таки ты ещё пацан, Володя. Честное слово, зря я предложил комиссару сделать тебя из сержантов младшим лейтенантом. Зазнался ты. Определённо! А подсолнечное поле помнишь?
— Так то ж было…
— Не перебивай. Ты скажи честно: надо было тебе дать «Знамя» наравне с Яновским и Николаевым?
— Нет, не надо, — Сомин густо покраснел и потупился.
— Не крути курвиметр! Где я в лесу возьму новый? Теперь слушай. Это — между нами. Комиссар велел представить тебя к ордену. Не знаю к какому. Он запомнил, как ты отказался ехать в госпиталь, ну и орудие твоё действовало неплохо. Только я уверен, комиссар решил дать тебе орден в счёт будущего, чтоб скорее из тебя вырос настоящий командир. Я считаю, и мой орден тоже в счёт будущего, и поэтому пока не впадаю в телячий восторг. Теперь другое: Яновского нет. Будаков — сам себе хозяин. Твой наградной лист он порвал и написал новый — на медаль. Я тогда вмешался в это дело, но ничего, кроме неприятностей, не вышло. Да черт с ним, с Будаковым. Ты помни, что Яновский представлял тебя к ордену и оправдай его доверие. А орденов у нас с тобой ещё будет много, если останемся живы.
На этом разговор о наградах был исчерпан. Они просидели до темноты под каштанами. Земсков снова взялся за карту. Он считал необходимым изучить досконально новый район, до того как дивизион включится в бои. Говорили они и об учёбе. Земсков настаивал, чтобы Сомин каждую свободную минуту отдавал занятиям — потом будет некогда!
Приближение осени давало себя знать. Каштаны роняли медные листья, а после захода солнца стало холодновато. Уже по дороге в часть Земсков вдруг спросил:
— Знаешь, Володя, что самое главное для человека, в частности, для военного человека?
— Смелость? Знания?
— Да, конечно. Но есть одно качество, от которого зависят и смелость, и настойчивость в занятиях, и даже физическая выносливость.
Сомин с интересом ждал, что скажет его друг. Не в первый раз они говорили с глазу на глаз, но сегодня Земсков, обычно сдержанный и немногословный, казалось, хотел поверить ему свои сокровенные мысли.
— Я думаю, Володя, — сказал он, — самое главное для таких как мы — верность. Без лозунгов. Просто верность. Даже если тебя незаслуженно обидели. Как бы ни было трудно, голодно, страшно — делай своё дело, раз ты — командир, да ещё называешься моряком. Наверно, Яновский тоже так думает. Иначе зачем бы он столько раз говорил о Флаге миноносца. Наш флаг и верность — одно и то же. Вот Арсеньев. Не все в нем мне нравится, но за его верность можно простить все. Некоторые говорят, что весь Закфронт прижмут к морю на клочке от Туапсе до Сочи. Я этому не верю, но если так случится, то верность каждого будет, как на ладошке. Ты понял меня?
— Кажется, понял.
— И если есть у человека верность, то она выявится во всем. Пусть не сразу. Я понимаю, что людей надо воспитывать и учить, что смелость тоже вырабатывается, как привычка владеть собой, но нельзя быть по вторникам брюнетом, а по средам блондином. Или, скажем, если у человека бас, то он со всеми говорит басом — и с ребёнком и со стариком.
Сомин молчал, стараясь как можно глубже понять Земскова.
— Прав я или нет? — спросил разведчик.
— Наверно, прав. Но я думаю, есть большая верность, когда надо проскочить через станицу, занятую немцами, и маленькая — ну, к примеру, не побояться испортить отношения с начальником из-за друга. Одни люди имеют большую, другие маленькую, а вот ты — обе, но на то ты — Андрей Земсков. А возьми Рощина. Видел его сегодня? У него тоже «Знамя», и он его заслужил. А можно назвать Рощина верным человеком?
Земсков не стал возвращаться к разговору об орденах. Он считал, что на эту тему сказано довольно, а повторяться не стоит. Что же касается Рощина, то новое напоминание о нем не доставило Земскову никакого удовольствия. Он и без того помнил о ночном разговоре весь день, даже в тот момент, когда подходил под Флаг миноносца.
— Ну, мне налево, — сказал Земсков. Они подходили к орудиям Сомина. — Да, чуть не забыл главное. Мне кажется, Володя, что ты не очень удачно выбрал позиции для своих пушек. Склон горы мешает круговому обстрелу. А насчёт нашего разговора, запомни: верность у человека одна. Или она есть или её нет.



3. БУДЕТ ПОЛК ПОД ФЛАГОМ МИНОНОСЦА!

Формирование полка шло полным ходом. Арсеньев вставал в пять часов, а ложился, когда все уже спали, за исключением часовых и ошалевших штабных писарей, которые до рассвета переписывали и перестукивали списки, ведомости, характеристики, заявки, донесения, реляции и докладные. Теперь в штабном сарае, который за его размеры прозвали ангаром, отдохнуть было немыслимо даже в глухие ночные часы. Арсеньев перебрался в наскоро сооружённый для него домишко — нечто среднее между блиндажом и избушкой на курьих ножках, а в «ангаре» безраздельно властвовал Будаков. Он получил звание подполковника и, конечно, был назначен начальником штаба формирующегося полка. Начальником разведки был без колебаний назначен Земсков. Старший лейтенант не особенно обрадовался этому повышению, но он утешал себя тем, что все равно в штабе сидеть почти не придётся. Любому было ясно — до наступления осенней распутицы противник попытается прорваться к морю по дороге Шаумян — Туапсе. Это направление приобретало сейчас весьма и весьма серьёзное значение ввиду неудачи немцев при попытке прорвать фронт в районе Главного Кавказского хребта, где стояли войска Северной группы. Однако теперь, когда немецкие армии рвались к Волге и к нефтяным районам Северного Кавказа, не было никакой возможности дать Закавказскому фронту значительное пополнение в людях и в технике. Поэтому Верховное Командование очень одобрительно отнеслось к предложению генерала Назаренко о формировании полка РС на базе отдельного дивизиона. Назаренко рассчитывал главным образом на командные кадры, выросшие в самом дивизионе. Так он и доложил в Москве в Главном штабе гвардейских миномётных частей: «Если добавить техники и людей за счёт местных ресурсов, можно на ходу развернуть часть Арсеньева в полк из трех дивизионов двухбатарейного состава».
Каштановая роща преобразилась. Охотничьи тропки стали торными дорогами. Звенели пилы, стучали топоры, и с шелестом валились подрубленные деревья. Гуляев, снова в белоснежном накрахмаленном колпаке, покрикивал на новых помощников:
— Опять суп женили?!
— Так не хватает, товарищ старшина первой статьи…
— Что значит не хватает? Только отвернулся, а они — бах ведро кипятка в лагун! Ты где выучился такой экономике?
Всех надо было накормить. Потом, когда будут сформированы дивизионы, у них появится своё хозяйство, но пока будущий полк представлял все тот же отдельный дивизион, пополненный сверх штата чуть ли не вдвое техникой и людьми. С Черноморского флота прибыло полсотни моряков. Кое у кого нашлись старые знакомые. Прибыли люди и из сухопутных частей, но новых командиров почти не было. Вот когда оценил Арсеньев правильный курс Яновского на подготовку собственных командиров из сержантов и старшин. Занимались с ожесточением, выкраивая каждую минуту. Каждый человек либо учился, либо учил. Надо было готовить новые расчёты боевых машин. Кое-кто из новичков уже служил в частях РС, но в морском дивизионе сложились не только свои традиции, но и свои приёмы ведения огня. Жизнь внесла большие поправки в наставления, которыми руководствовались под Москвой. Теперь этот опыт следовало передать новым людям, чтобы не пришлось им снова открывать для себя то, что куплено было дорогой ценой прошедших боев.
Арсеньев волновался. Успеет ли он научить новых людей? Удастся ли создать из старых и новых тот крепчайший сплав, из которого должна состоять боеспособная часть?
Он высказал свои опасения Назаренко, когда генерал приехал посмотреть, как идёт формирование полка.
— Разбавили вы мою часть, товарищ генерал. Теперь у меня уже нет того «корабля», который действовал в степях как один человек.
Назаренко хмурился, пристально смотрел на нового командира полка, как бы желая убедиться, серьёзно ли говорит Арсеньев или так — прикидывается. Но Арсеньев говорил вполне искренне. Его смущала громоздкость новой части, обилие машин, возросший вспомогательный аппарат, а главное — недостаток времени. Полк уже значился в числе действующих частей. Боевого распоряжения можно было ждать в ближайшее время, но полка-то по существу ещё не было.
— Не надейся, Сергей Петрович, полностью закончить формирование до начала боев, — сказал Назаренко. — Один дивизион потребуем через день — два, а остальные будем вводить по готовности. А насчёт «корабля», так ты понимаешь сам: традиции остаются, а тактика меняется. Немцев мы через горные проходы пропустить не имеем права, хоть у них численное преимущество. А для этого надо встать стеной в ущельях, на перевалах, на дорогах. Манёвр тут ограничен, порой придётся действовать отдельными установками. Трудновато, конечно, но отступать больше не будем.
— Не будем, товарищ генерал!
— И помни: все три дивизиона должны быть не хуже прежнего. Командирам дивизионов давай побольше свободы. Разве нельзя полностью положиться на того же Николаева? Кстати о традициях. У меня для тебя подарок. Только не волноваться!
Генерал послал ординарца к своей машине. Тот вернулся через несколько минут с холщовым свёртком, аккуратно перевязанным бечёвкой.
— Держи — твоё! — Назаренко протянул свёрток Арсеньеву. Командир полка разрезал шпагат, развернул холст. Генерал следил за ним с лукавой усмешкой. Под холстом оказалось белое полотно, а когда Арсеньев развернул и его, на стол высыпался целый ворох чёрных шёлковых полосок. На каждой было написано золотом «Ростов».
Арсеньев долго молчал, погрузив руки в ленты. Генерал перестал улыбаться. Он тоже встал, как бы отдавая долг памяти тем, для кого были приготовлены эти ленты.
— Теперь помню, — сказал Арсеньев, — за неделю до набега на Констанцу я передал во флотское интендантство наряд на два комплекта лент для экипажа корабля. Их должно быть здесь четыреста пятьдесят штук. Откуда вы их взяли, товарищ генерал?
— Это подарок вам от Черноморского флота. Там гордятся вашей частью. Недавно на совещании у командующего фронтом в Лазаревской, где были представители флота, кто-то вспомнил об этих лентах, а я попросил передать их нам.
Арсеньев снова завернул дорогие для него ленточки в полотно и холстину. Только одну ленту он положил во внутренний карман своего кителя:
— Спасибо вам, товарищ генерал. Вы, наверно, даже сами не знаете, как много сделали для меня и вообще, и вот этим вашим вниманием сегодня.
Проводив генерала, Арсеньев пошёл по подразделениям. В сторонке он увидел группу бойцов, сидящих на поваленных брёвнах. Старший лейтенант Земсков объяснял им, как производить привязку огневой позиции. Земсков отложил карту, подал команду «Смирно» и пошёл навстречу командиру полка.
— Какие трудности, что мешает? — спросил Арсеньев.
Земсков доложил, что все идёт хорошо, вот только распоряжение начальника штаба о распределении бойцов бывшей дивизионной разведки по разным подразделениям кажется ему неправильным.
— Что вы предлагаете? — довольно недружелюбно спросил Арсеньев. Он не любил, когда ему жаловались. — Оставить всю вашу группу в полковой разведке, а в дивизионы не дать ничего?
— Нет, товарищ капитан третьего ранга. В дивизионах есть немало опытных разведчиков из бывших батарейных. Взять хотя бы группу Бодрова. А таких, как Косотруб, Иргаш, Журавлёв, надо, пока есть возможность, использовать всюду как инструкторов, но в бою эту группу не разрознять. Думаю, мы в полковой разведке сможем готовить разведчиков для дивизионов.
— Продолжайте занятия! — Арсеньев пошёл в штаб, где слово в слово повторил Будакову то, что сказал Земсков.
Будаков не пытался возражать. Он видел, что командир полка согласен с Земсковым. «Снова этот выскочка поставил меня в неловкое положение!» — подумал начальник штаба. Его антипатия к Земскову едва не прорвалась в неосторожных словах, но привычная манера сохранять внешность добродушного, беззлобного человека взяла верх:
— Будет выполнено, Сергей Петрович. Земсков-то — молодчина — и меня, и вас поправил. Ничего не поделаешь — для пользы службы!
Будаков не отказал себе в удовольствии распределить замечание Земскова между собой и Арсеньевым. «Пусть почувствует капитан третьего ранга, что Земсков подрывает не только мой авторитет, но и его!»
Арсеньев даже глазом не моргнул. Он вышел из штабного сарая и снова углубился в лес. В душе у него остался неприятный осадок.
По просеке шли быстрым ходом четыре боевые машины. Внезапно они круто затормозили и, одновременно развернувшись направо, подъехали к столбикам, едва заметным в траве. Слетели чехлы, заработали подъёмные механизмы. Лейтенант Баканов, наклонясь над буссолью, установленной на треноге, как обычно неторопливо, вполголоса отдавал приказания. Его слова повторяли командиры орудий.
Арсеньев стоял за деревом и смотрел. Никто не видел его. «Вот наше будущее наступление, — думал командир полка, — вчерашний командир взвода — увалень Баканов командует батареей, а Шацкий — командир огневого взвода. Эти люди сумеют и в полку поддержать честь Флага миноносца».
Командир полка следил за оживлённым внимательным лицом Баканова. Толстощёкий неповоротливый лейтенант подавал команды так чётко и уверенно, что, пожалуй, сам Арсеньев не сделал бы этого лучше. Конечно, в условном бою не трудно сохранять самообладание, но Баканов и его матросы видели уже не один десяток боев, а новички быстро приучатся в такой компании. Арсеньев и не заметил, как исчез у него в душе неприятный осадок, появившийся полчаса назад после разговора с Будаковым. Теперь ему было весело и легко. Он вышел из-за дерева и махнул Баканову:
— Продолжайте занятия!
Батарея, «отстрелявшись», покидала позицию. Арсеньев подозвал заряжающего с последней машины. Очень смуглый боец с детски-округлым лицом, покрытым первым пушком, стоял навытяжку перед командиром полка, не опуская руки, поднятой к пилотке.
— Вольно! Ваше имя и звание?
— Гвардии краснофлотец Газарян, первой батареи, первого дивизиона.
— Давно служите на флоте?
— Шестой день, товарищ капитан третьего ранга.
«А чувствует себя матросом!» — Арсеньев ещё раз осмотрел бойца с головы до ног. Кирзовые сапоги начищены настолько, насколько позволяет этот неблагодарный для чистки материал. Полинявшая, чисто выстиранная гимнастёрка аккуратно заправлена под ремень с флотской бляхой. Глаза смелые, но не нахальные. — «Каков ты ещё будешь в бою, голубчик?»
— Откуда вы прибыли в нашу часть?
— Из госпиталя, а раньше служил в противотанковом истребительном.
— Можете идти. Желаю успеха!
Краснофлотец побежал догонять свою батарею, а командир полка закурил папиросу и пошёл дальше. «Будет у нас полк под Флагом миноносца, — сказал он себе. — Настоящий полк моряков!»
Он вспомнил слова Яновского: «Даже если в части останется один моряк, даже если не останется ни одного, морские традиции будут жить, как живёт этот Флаг погибшего корабля!»



4. КАК ВАМ НРАВИТСЯ ГОРНАЯ ВОЙНА?

Сомин учёл дружеское замечание Земскова насчёт позиций автоматических пушек. Для него по-прежнему каждое слово старшего лейтенанта, имеющее отношение к службе, было приказом.
Есть в нашей армии немало командиров, приказания которых выполняются быстро и беспрекословно не только ввиду служебного подчинения, но и от того, что подчинённые всегда убеждены в полнейшей целесообразности требования командира. Так воспринимались всегда приказания Арсеньева. Подобное же отношение умел воспитать у своих подчинённых Земсков.
Оба автоматических орудия стояли на полугорье в редком кустарнике. Сомину казалось, что место выбрано неплохо. Все пространство над расположением части простреливалось, а положение на возвышенности обеспечивало прекрасный обзор. Но Сомин не учёл того, что Земсков заметил с первого взгляда: если самолёты появятся на бреющем из-за горы, они успеют обстрелять часть раньше, чем по ним откроют огонь. Сомин легко убедился в этом, наведя одно из орудий на гребень того самого ската, где находилась выбранная им позиция. Новую позицию найти было нелегко. Молодому командиру взвода пришлось походить часа полтора вокруг рощи, прежде чем он нашёл более или менее подходящее место. Это была площадка у самой дороги. Если срубить четыре дерева, то круговой обзор обеспечен.
Матросы неохотно перебазировались на новое место. Надо было снова рыть щели, строить шалаши, да ещё в придачу валить деревья.
— Командир найдёт работку, — ворчал Лавриненко, — чтоб бесплатно нам не есть казённые харчи!
Каменистый грунт поддавался плохо. Из-под кирки летели искры. Взмокшие артиллеристы закончили работу только к вечеру. Сомин сходил в штаб, доложил о перемене позиции. Через двадцать минут была наведена связь. Браться за шалаши уже не стали. Большинство бойцов разлеглось на траве в ожидании ужина. Лавриненко, несмотря на усталость, затеял с Тютькиным спор о влиянии формы луны на погоду. Остальные лениво прислушивались. Кое-кто задремал.
У солдата вырабатывается с течением времени особая способность, незнакомая большинству гражданских людей, — засыпать немедленно в любом положении, как только представляется возможность. Так организм пополняет хроническую недостачу сна.
Сомину спать не хотелось. На душе у него было очень тоскливо. Отойдя в сторону, он вынул из кармана два письма.
Совсем недавно полевая почта доставила в дивизион после полуторамесячного перерыва целую груду писем. Они скопились где-то в то время, когда дивизион действовал в донских и кубанских степях. Тогда, в неразберихе отступления, никто не получал писем, зато сейчас многие получили по два десятка сразу.
Помимо писем от родных и друзей, Сомин получил два письма, которые не могли его обрадовать. Это были его собственные письма Маринке — на московский и дачный адреса. Они возвратились с штемпелем военной цензуры и размашистой надписью «Вернуть отправителю». Почему «вернуть»? Он хотел себя уверить, что Маринки нет в Москве, но куда же могла она уехать от больной матери? Немцев от Москвы давно отогнали. Маринка, безусловно, там. Она просто отправила эти письма, не читая. Ему казалось, что страшная резолюция «Вернуть отправителю» написана её рукой. Она всегда любила зеленые чернила. Именно этими чернилами написаны на обоих письмах два слова, над разгадкой которых он мучается теперь. Откуда на почте такие? Вот Гришину, например, вернули обратно его письмо. На нем штамп: «Адресат выбыл», и число водянистыми фиолетовыми чернилами. Сомин пытался убедить себя, что почерк вовсе не Маринкин, снова в десятый раз перечитывал собственные строки, будто они могли сообщить ему нечто новое. «Дорогая моя Мариночка, светлая моя надежда! Можешь ли ты простить меня!..» Нет, не может!
Он сложил своё письмо и сунул его обратно в конверт со зловещей надписью. Все время Сомин надеялся, что она поймёт его состояние тогда, под Москвой, что примет, наконец, во внимание то, что сейчас он — на передовой. Но какие могут быть оправдания, когда человек сам растоптал свою любовь?!
Сомин решительно положил письма в карман и достал из полевой сумки измятую ученическую тетрадку с кудрявым Пушкиным на обложке. Лучше всего заняться делом!
— Итак, допустим, что нужно обстрелять рощу, в которой укрываются пехота и танки противника. Глубина — пятьсот метров, ширина — двести пятьдесят. Что нам надо учесть? — Он закрыл тетрадку и начал вспоминать: — Величину площади рассеивания — это раз. Размеры цели — два. Удаление средней траектории от цели — три, и направление стрельбы относительно… Относительно чего?
До Сомина донёсся хриплый смешок Куркина:
— Опять наш командир учит уроки. Скоро будет профессором!
Эта острота вызвала смех у одного Лавриненко.
— Вот недотёпы! — обернулся Белкин. — И кто вас сделал, таких недоумков?
Разговор прервал Тютькин:
— Шш-ш! Глядите…
Из орешника вышла небольшая птица в ярком красно-жёлтом оперении с чёрной головкой. Она подошла к стволу дерева метрах в тридцати от того места, где отдыхали артиллеристы, и начала что-то искать среди корней.
Тютькин тихо встал, замахнулся стреляной гильзой от 37-миллиметрового снаряда, крадучись сделал несколько шагов.
— Не попадёт! — заявил Куркин.
Писарчуку эта охота не понравилась:
— Не трожь! На что она тебе?
Тютькин уже швырнул гильзу. По странной случайности он попал. Птица крикнула, как человек, вспорхнула и упала на траву. Она ещё билась, когда Тютькин поднял её за пёстрое крыло:
— Учитесь. Вот у кого прицел!
Никто не похвалил его за меткость. Из размозжженной чёрной головки упало на траву несколько тёмных капель.
Белкин плюнул:
— Вот дурило! Что он тебе сделал?
— Кто?
— Хататут. Самая полезная птица. И красивая, — добавил он в раздумье.
Тютькин помахал в воздухе трупиком. Птица стала как будто меньше. Пёрышки вздыбились, окраска поблекла. Размахнувшись, Тютькин забросил свой трофей в кусты. В ушах у Сомина все ещё звучал предсмертный крик птицы. Он не сказал ничего, чтобы не показаться сентиментальным. Белкин тоже не считал нужным обсуждать поступок Тютькина. Птица уже убита. О чем же говорить? Неожиданно взял слово Лавриненко:
— Чтоб у тебя, Тютькин, руки отсохли! Теперь за того хататута сам загнёшься. Примета есть. Хоть бы тебя нелёгкая унесла из нашего расчёта, а то для тебя будет бомба, а все мы, не дай господи, невинно пострадаем.
Обычно пророчества Лавриненко и его вечные приметы вызывали только смех, но сейчас никто не улыбнулся. Поверить — не поверили. Какое значение имеет хататут, когда идёт война? Но все-таки всем было неприятно.
— Пора за ужином, — напомнил командир орудия Белкин, — тебе идти, Писарчук. А там и на боковую, где кто устроится.
Однако ночевать на новом месте не пришлось. Жалобно прогудел зуммер полевого телефона. Младшего лейтенанта требовали в штаб. Приказано было приготовиться к выходу.
— Опять война! — констатировал Ваня Гришин.
Лавриненко что-то добавил в связи с хататутом, но Сомин не услышал очередного пророчества. Затянув ремень, он спустился на дорогу и быстро пошёл к штабу. Артиллеристы укладывали свои пожитки.
Спустя полчаса оба автоматических орудия вышли вслед за машинами первого дивизиона на выполнение боевого задания. Это была первая операция в горах. Арсеньев лично вручил Николаеву ленты для бескозырок с надписью «Ростов».
— Выдать всем. Пусть носят и знают!
Предстояло пройти километров сорок по горной дороге в направлении хутора Фанагорийского. Там завязались бои с горно-стрелковыми войсками. Хутор несколько раз переходил из рук в руки, но немцы упорно держались на горе Фонарь, откуда контролировались все подходы к хутору.
Теперь моряки едва ли могли встретить своего обычного противника — танки. Гораздо опаснее была авиация, поэтому все были очень довольны безлунной ночью. Пожалуй, никто, кроме командира дивизиона Николаева, выезжавшего в разведку вместе с Земсковым, не представлял себе, как затрудняет продвижение эта глубокая тьма, когда в двух шагах исчезает силуэт человека.
Как только свернули с шоссе, Николаев остановил колонну и ещё раз предупредил всех водителей:
— Ехать как можно осторожнее. Фар не включать ни в коем случае. Броды переезжать на низших передачах, чтобы не заглох мотор.
Тронулись. Тропа вела по краю обрыва. Потом она спустилась в каменистое русло горной речки. Машины то и дело натыкались на камни. Ехали со скоростью пешехода, потому что перед каждой машиной шёл человек, указывая путь. Но это мало помогало. Шофёры не видели проводников. Высокие автомобили цеплялись за ветки деревьев, застревали в рытвинах. Ежеминутно останавливались, чтобы вытащить то одну, то другую застрявшую машину.
На одной из вынужденных остановок к командиру дивизиона подошёл краснофлотец. В его руке что-то светилось холодным сиянием.
— В чем дело? — спросил Николаев. В темноте он не узнавал подошедшего. — Что это у вас?
— Я — Газарян, — боец протянул светящийся предмет, — это гнилушка, товарищ старший лейтенант. Видите, как светит? Если идти перед машиной, водителю будет видно, куда ехать.
— Молодец! Хорошая мысль! — Николаев позвал командиров обеих батарей. — Прикажите, чтобы перед каждой машиной шёл боец с такой щепкой.
Идея оказалась действительно удачной. Гнилушки давали очень мало света, но, следуя за ними, водители уже не теряли из виду проводника. Осторожно лавируя среди камней и деревьев, машины продвигались вперёд.
Тропа расширилась. Горы чуть отступили вправо и влево. Это была площадка, заранее выбранная разведчиками для огневой позиции. Тут встретил машины дивизиона полковой разведчик Иргаш. Он повёл Николаева на наблюдательный пункт. Вероятно, густая чернота ночи казалась Иргашу только серой. Он ни разу не оступился, уверенно шагая между рытвинами и камнями, в то время как Николаев то и дело натыкался на препятствия. Ветки хлестали его по лицу, камни подкатывались под ноги.
Они долго карабкались по скалам, цепляясь за деревья, которые росли прямо из расселин. Николаев не переставал ругаться вполголоса. Наконец взобрались на кручу. Здесь уже ждал Земсков. С горы было видно, как в отдалении взлетают ракеты. Иногда мелькали цепочки трассирующих пуль.
— Хутор Фанагорийский, — показал Земсков, — а правее — высота Фонарь.
Послышался гул самолёта, и вдруг все озарилось вокруг — лесистые склоны гор, узкая тропа, по которой прошёл дивизион, и площадка, выбранная под огневую позицию. В воздухе висела гроздь белых шаров. Они медленно опускались на невидимом парашюте, заливая всю окрестность мертвенно-зеленоватым, но довольно ярким светом. В отдалении выплыла из мрака гора Фонарь. Осветительная ракета разгоралась все ярче. При этом свете можно было даже читать. Светящийся сок стекал с белых шаров. Капли падали вниз и пропадали, а наверху кружил самолёт, высматривая добычу. Так продолжалось минут десять. Постепенно свет слабел. Глубокие тени снова сомкнулись над дивизионом.
Николаев не стал терять времени. Раздался залп. Глухо загудело в горах многократное эхо. Ещё не успели стихнуть отголоски разрывов, как снова появились самолёты. Приближаясь справа и слева, они выпустили по две ракеты.
— Засекают! — сказал Николаев. — Уходим!
Машины тронулись в обратный путь. В глубоком ущелье, заранее выбранном разведчиками, дивизион встретил рассвет.
— Ну, как нравится горная война? — спросил Земсков.
Командир дивизиона не ответил на шутку. Он думал о следующей ночи, когда придётся давать залп с той же позиции, уже, вероятно, засечённой врагом. День прошёл спокойно, если не считать того, что над ущельем много раз проходили вражеские самолёты. Одни из них шли своим курсом, другие, видимо, что-то искали. Ненавистная бойцам «рама» не уходила в течение нескольких часов.
— Вот горбыль проклятый! — Тютькин замахнулся камнем на самолёт.
— Это тебе не хататут! — мрачно заметил Лавриненко.
Сомину очень хотелось открыть огонь по корректировщику, но Николаев строжайше запретил стрелять по самолётам до того, как они обнаружат дивизион. Кроме того, по опыту было известно, что сбить «раму» почти невозможно. Она висела прямо в зените, переваливаясь с боку на бок и еле заметно продвигаясь вперёд. Скоро на корректировщика перестали обращать внимание. Но он, видимо, что-то заметил. Над ущельем просвистел снаряд, потом второй. Для боевых машин дивизиона, стоявших в ущелье, эти снаряды были практически не опасны, но орудия Сомина, установленные на гребне возвышенности, легко могли попасть под артиллерийский огонь.
Стрельба усилилась. Теперь каждые полминуты падали два снаряда. Сначала в отдалении раздавался звук выстрела, потом свист снаряда, наконец близкий разрыв. Бойцы Сомина помрачнели. Одно дело вести бой, отвечая огнём на огонь, а другое — сидеть и ждать, пока в тебя попадёт снаряд.
— Прямо по нашему склону лупят! — сказал Омелин. Он хотел предложить Сомину временно отвести орудия в ущелье, но потом раздумал и промолчал. Зачем давать советы командиру? Сам понимает. Если сочтёт нужным, то и без советов прикажет сменить позицию, а не сочтёт — нарвёшься на замечание.
— Это все ты, Тютькин, с твоим хататутом! — злобно прошипел Лавриненко. — Накроемся мы тут. Это точно.
— Ну тебя к лешему с твоим «точно»! — вскочил обычно спокойный Писарчук. Лавриненко обиженно отошёл от него и обратился к Куркину: — Мне сон снился, будто переезжаем на другую квартиру. Городилось, городилось, а потом вижу новый дом под железом, и я туда несу швейную машину. Ты знай, Куркин, ежели в новый дом переезжаешь или, не дай бог, полешь грядки во сне, это… и говорить не хочу к чему.
— Так тебе ж снилось — не мне! — огрызнулся Куркин.
Со зловещим фырканьем приближался снаряд. Все инстинктивно пригнулись. Чиркнули по листьям осколки, полетели камни.
— Гаубица крупного калибра, — понял Сомин, — значит обнаружили дивизион. Хотят поразить навесным огнём.
Его позвали к телефону. Сомин услышал голос Земскова:
— Комдив разрешил тебе увести людей в ущелье. Оставь по одному наблюдателю на каждое орудие.
— Пожалуй, не стоит, Андрей. Может налететь авиация. Они нас обнаружили.
— Я тебе сейчас не Андрей! — вспылил Земсков. — Выполняй приказание командира дивизиона!
Новый разрыв прервал разговор. Осколком была повреждена линия связи. По-прежнему кружилась «рама» и время от времени рвались снаряды.
Пока летит тяжёлый снаряд, успеваешь многое передумать. Кажется, за время от звука выстрела до разрыва можно свернуть папироску.
«Командир дивизиона не приказал, а разрешил увести людей, — рассуждал Сомин, — а Земсков на меня прикрикнул только потому, что беспокоится о нас. Но в данном случае он не прав. Корректировщик сейчас сообщит по радио, что артиллерийская стрельба не эффективна, и тут же появится авиация».
Снаряд разорвался с оглушительным грохотом.
— Белкин! — позвал Сомин. — Спустись в ущелье к командиру дивизиона, скажи, что я не понял приказания. Нам нельзя сейчас уходить, — пояснил он.
Артобстрел прекратился, но тут же, как и предполагал Сомин, появились самолёты. Они шли прямо на дивизион. Сомин открыл огонь.
Точные короткие очереди заставили головной бомбардировщик изменить курс. Бомбы легли на склоне горы. Ни один осколок не залетел в ущелье.
Сомин, разгорячённый, в расстёгнутой гимнастёрке, крепко сжимая бинокль обеими руками, следил за самолётами. Совсем недавно он скинул повязку, которую носил около трех месяцев. Теперь на правой руке не хватало одного пальца, но это не мешало ни стрелять, ни держать бинокль. Большего сейчас не требовалось.
Из-за лесистого далёкого склона появилась новая волна бомбардировщиков. По их строю Сомин понял, что самолёты будут пикировать вдоль ущелья.
«Эх, жаль Белкина я отослал!» — подумал Сомин. Он послал наводчика Тютькина на второе орудие, стоявшее метрах в пятидесяти, а сам сел на его место.
— Скажи Омелину пусть ведёт огонь самостоятельно с нулевых установок.
Первый пикировщик ринулся вниз, включив сирену. Жуткий вой, усиленный горным эхом, уже не производил впечатления на зенитчиков. Только Лавриненко зажал пальцами глаза и уши.
Сомин нажал педаль. «Рано!» Малиновая трасса мелькнула под брюхом самолёта, который в следующее мгновение сбросил бомбы. Но, видимо, лётчик все-таки не выдержал характер. Бомбы легли с недолётом.
Сомин обругал себя трусом за то, что выстрелил раньше времени, и навёл перекрестие коллиматора на следующий самолёт. Он услышал выстрелы второго орудия, но сам не стрелял. В эту минуту он не думал ни о чем. Для мыслей просто не было места. Все сознание подчинялось одному желанию: «Сбить во что бы то ни стало!»
Самолёт ускользнул из перекрестия, и Сомин понял, что стрельба с нулевых установок не даёт успеха. Ведь пикировщики шли не прямо на орудие, а чуть правее. Здесь необходима была корректировка с помощью курсового угла и угла пикирования, но оторваться от штурвала Сомин уже не мог. Из командира огневого взвода он превратился в простого наводчика, которому надо подать команду. Прицельные стояли у своих механизмов, поставленных на ноль, но командовать было некому.
Уже четвёртый самолёт, заваливаясь на крыло, собирался кинуться в пике, когда раздался властный, спокойный голос:
— По пикирующему… Курс — сто шестьдесят. Вниз — тридцать… Скорость — двести…
Прицельные немедленно выполнили команду, а у Сомина от радости заколотилось сердце. Он ни на мгновение не отрывался от коллиматора и уже не выпускал самолёт из перекрестия.
— Вниз — сорок пять! Огонь!
Пикирующий самолёт сам налетел на трассу снарядов, направленную наперерез его пути. «Юнкерс» накололся на неё, как яблоко на вязальную спицу. Он выпустил длинный дымовой шлейф и, не выходя из пике, ударился о склон горы. Следующий самолёт сбросил бомбы куда попало. Быстро сменялись команды: курс, скорость, дальность, вниз, вверх…
Когда скрылся последний самолёт, Сомин отошёл от штурвала. Гимнастёрка на нем была мокрой. У орудия стоял Земсков.
— Ты командир взвода или наводчик? — спросил Земсков. — Разжаловать тебя в рядовые за такую самодеятельность. Тогда насидишься за штурвалом.
Сомин ещё не оправился от радостного возбуждения. У бойцов тоже было отличное настроение. Не каждый день удаётся сбить самолёт! Но Земсков не собирался их поздравлять. Вид у него был крайне недовольный.
— А почему второе орудие не стреляло? — спросил Сомин.
— Это уж тебе надо знать. Ты — командир взвода, — Земсков положил бинокль в футляр. — Пошли на второе орудие. Посмотрим.
Когда они вошли в кусты, Сомин схватил Земскова за руку:
— Спасибо тебе, Андрей! Выручил ты меня не в первый раз, мой командир…
Земсков покачал головой:
— Неважную я тебе оказал услугу. Сбил-то самолёт я, хоть и твоими руками. Значит твой авторитет, как командира, подорван. Бойца я из тебя сделал неплохого, а вот командир не получился. Ну, не подойди я в этот момент, разбомбили бы немцы дивизион.
Второе орудие оказалось повреждённым осколками бомбы. Один из бойцов был ранен.
— И этого могло не случиться, веди ты себя, как командир, а не как рядовой! — Земсков не мог удержаться от упрёка: — Личного подвига захотелось! Как же ты не понимаешь, что командиру куда труднее, чем бойцу — в любом случае. Не надеялся, значит, на своего наводчика. Смотри, Володя, ещё один подобный случай — сам пойду к Арсеньеву, скажу, чтобы у тебя отобрали взвод.
Самолёты больше не появлялись. Дождавшись ночи, Николаев повёл дивизион к высоте Фонарь. Снова двигались ощупью, вслед за мерцающими светлячками. Николаев опасался вести огонь с прежней позиции. Её, безусловно, уже засекли, но позади не удалось найти ни одной пригодной площадки. Командир дивизиона решил идти вперёд. Здесь дорога была лучше. Горы широко раздвинулись, открывая долину. До передовых позиций противника оставалось не более двух километров. Николаев позвал Бодрова:
— Помнишь стога сена под Егорлыком?
— Ну, помню.
— А чем хуже кусты орешника?
— Не понимаю вас, товарищ комдив! — Бодрову нравилось называть старого корабельного товарища командиром дивизиона. Что такое старший лейтенант? Мало ли их есть? А вот комдив — другое дело!
— Эх, морячило, морячило, а ещё разведчик! — Николаев сам был рад своей выдумке. — Замаскируем боевые установки ветвями и в промежутках между ракетами будем продвигаться вперёд. Дадим по высотке вплотную, что называется — в упор, кулаком по морде. Понял?
Матросы взялись за топоры. Как только машины были замаскированы, Николаев начал постепенно продвигать их. Над передним краем время от времени взлетали ракеты. Гора Фонарь надвигалась тёмной массой, как сгусток мрака среди всеобщей мглы.
Николаев выставил вперёд автоматические орудия на случай внезапной контратаки. Реактивные снаряды летели через голову Сомина. Впервые ему приходилось наблюдать залп РС, находясь впереди установок.
Дивизион отстрелялся и замер, снова прикрывшись ветками и листьями. Даже если самолёты развесят свои белые шары, вряд ли они заметят замаскированные машины.
Сомин ждал, что вот-вот загудят авиационные моторы, но самолёты так и не появились. Вместо этого начался жестокий артиллерийский обстрел. Теперь уже немецкие снаряды летели над головой. Они рвались на вчерашней позиции дивизиона. Николаев перехитрил!
Наступил рассвет, но дивизион не трогался с места. За ночь машины были до половины врыты в землю, замаскированы ещё лучше. Утро началось с пулемётной перестрелки. Как обычно, в небе болталась «рама».
Валерка Косотруб пробрался ползком среди чахлой кукурузы, которую не успели убрать жители соседнего хутора Афанасьевский постик. Разведчик вынырнул у орудия Сомина:
— Привет начальству! Что, загордился, салага? Как кубарик повесили, старых друзей не стал признавать?
— Что ты, Валерка!
Разведчик поспешил поделиться своими новостями:
— Ночью мы со старшим все здесь облазили. Очень здорово лёг залп. Накрыли две батареи и разогнали чуть ли не батальон фрицев. Теперь другое: вы держите ухо востро. Вон там — речка. Видишь? За ней сразу немецкие секреты. А у нас по этой стороне — никого. Был дзот — взорвали. Траншеи и пехотные роты — правее. А слева вас могут обойти вполне свободно. Я специально пришёл, чтобы вам об этом сказать.
Пролетела эскадрилья тяжело гружённых «юнкерсов». Валерка передразнил их прерывистое гудение:
— «Вёз-зу, вёз-зу»… А зенитки: «Кому? Кому?», а «юнкерс» — в ответ: «В-вам!!! В-вам!!!»
Бойцы смеялись:
— Ну и трепло ж ты, Валерка!
Косотруб сделал сердитую мину:
— Я вам не Валерка, а старшина первой статьи, командир отделения полковой разведки. Ясно? — Он вынул из кармана пачку немецких сигарет: — Так и быть, угощайтесь!
Коробок с изображением курящей пышногрудой красавицы мгновенно опустел. Лавриненко не досталось, и Косотруб вручил ему коробок:
— На тебе кралю! Не куришь, так хоть глазами поласкайся. Знаешь пословицу: «Закуривай, курячи. Кто не курит — блох ищи!»
Лавриненко отшвырнул коробок, но и тут Косотруб не оставил его в покое:
— Ты куда кинул, «преподобный»? Сейчас немцы увидят в стереотрубу и скажут: «Васисдас — химмельарш? Ахтунг панцерн — щи да квас!» По-ихнему это значит: «Кто тут нашими сигаретами кидается? Наверно, „преподобный“ Лавриненко». Они ж не знают, что ты некурящий, да как шарахнут из миномёта!
— Хватит, Валерка! — сказал Сомин. — Что ты к нему привязался?
Разведчик попрощался. Группу Земскова отзывали в расположение полка, в Каштановую рощу.
— Так не забудьте! — напомнил Валерка: — Сразу за речкой — немцы. Не суйтесь туда.
Он пожал руку каждому, в том числе и Лавриненко, и снова пополз в кукурузу. Чёрные ленточки извивались среди бледно-жёлтых стеблей.



5. КОНЕЦ «ПРЕПОДОБНОГО»

Нежаркий осенний день тянулся бесконечно. Никто не отходил от орудия. От командира дивизиона не поступало никаких распоряжений. Вероятно, дивизион был задержан по каким-то причинам общевойсковым командиром.
Бойцы не ели до самого вечера. Какая уж тут готовка? Когда солнце село, Тютькин отправился по воду к ручью, о котором говорил Косотруб. Скоро он возвратился с полным ведром.
— Там, у самой речки, снаряд попал в блиндаж, всех побило! — рассказывал Тютькин, разливая в котелки холодную ключевую воду. — Речушка такая, что курица перейдёт, а по той стороне никого не видать. Немецкие траншеи за обратным скатом.
— Наверно, дадим ещё залп и уйдём отсюда, — сказал Писарчук, — а пока неплохо бы поесть. Как, командир?
Белкин вопросительно посмотрел на Сомина. Тот разрешил взять несколько банок из «НЗ». Консервы вскрыли штыком. Белкин аккуратно разделил мясо на девять частей. Но поесть не пришлось. Снова начался ураганный обстрел. И опять, как в прошлый раз, снаряды летели через головы Сомина и его бойцов и рвались далеко сзади, в районе вчерашней огневой позиции. Такой обстрел не мог причинить никакого вреда, но вскоре в грохоте разрывов Сомин явственно различил близкие автоматные очереди с тыла.
— Неужели обошли? Валерка как в воду глядел, — сказал Тютькин, — паршиво получается!
— Вот тебе, зараза, твой хататут! — огрызнулся Лавриненко. Его жёлтые зубы стучали от страха. — Теперь все накроемся, господи спаси! Перенесут огонь на нас, а сзади — немцы…
— Заткнись! — прикрикнул на него Белкин.
Лавриненко, скорчившись, полез в аппарель орудия, замаскированную ветвями. Положение действительно казалось незавидным.
Сомин подозвал Белкина:
— Сейчас могут появиться с фронта, от речки. Остаёшься на орудии с пятью людьми. Приготовить гранаты. Садись за штурвал сам. Нулевые установки. В случае чего — лупи осколочно-трассирующим, а я возьму Ваню Гришина и ещё двоих, посмотрю, что делается в тылу. В случае надобности — прикрою.
Белкин кивнул головой:
— Есть! Гришин, Писарчук, Лавриненко — к младшему лейтенанту!
Лавриненко не отзывался.
— Куда черт понёс «преподобного»? — негодовал Белкин.
— Он только что сказал, что идёт в гальюн, — невозмутимо сообщил Писарчук, заворачивая в лопух свою порцию консервов.
Пока шарили по кустам, артогонь усилился. Сзади, там, где стояла батарея Баканова, разорвалось несколько гранат. Лавриненко не появлялся.
— Пошли! — сказал Сомин.
Когда они добрались до батареи Баканова, там все уже было кончено. Санинструктор перевязывал раненого. На поляне, неподалёку от боевых машин, лежало несколько трупов немецких солдат в маскхалатах. Шацкий без фуражки, всклокоченный, в изодранной в клочья окровавленной гимнастёрке переобувался, сидя на краю окопа.
Из кустов вышли командир дивизиона Николаев, его замполит Барановский и несколько матросов. Барановский — в недавнем прошлом преподаватель политэкономии из Таганрога — был призван во флот в первые дни войны. Он не успел ещё освоиться с работой на плавучей базе подводных лодок, как его перевели во флотскую газету. Оттуда он сам попросился на фронт и получил назначение в полк Арсеньева. В глубине души Барановский все время опасался, что в случае встречи с врагом лицом к лицу он окажется не на высоте. Артобстрел и бомбёжка были делом привычным, но штык, граната, рукопашная схватка?.. Он плохо представлял себе это. К тому же без очков Барановский видел плохо, а очки, как известно, вещь не очень приспособленная для условий военного времени. Но все оказалось очень просто. Барановский даже не успел сообразить, что он попал в ту самую рукопашную схватку, которой опасался. Он командовал, стрелял из пистолета, бросался на землю, когда невдалеке падала граната. И самому ему казалось, что это не он — политработник Барановский — организовал окружение и истребление прорвавшейся немецкой разведки, а все произошло само собой. Очки, правда, сохранить не удалось.
— Вот сволочи! — сказал Николаев. — К самой ОП подобрались. У тебя все в порядке, Сомин?
— В порядке, товарищ старший лейтенант.
Он решил пока не говорить об исчезновении Лавриненко. Отыщется «преподобный». Забрался в какую-нибудь дыру, а когда всё успокоится — вылезет на свет.
Барановский, ещё не остывший после неожиданного боя, смотрел на убитых немцев выпуклыми близорукими глазами. В руках он держал разбитые очки.
— Здорово! — похвалил его Николаев. — По-морскому! Пока я добежал от КП, ты уже все здесь ликвиднул.
— Шацкий — молодец, — смущённо улыбнулся замполит, — на него навалилось четверо. Как он их раскидал — не понимаю!
Артобстрел прекратился, но справа доносились винтовочные выстрелы. Николаев перезарядил пистолет:
— Это, наверно, те двое, что драпанули от нас. А ну, пошли! Барановский, остаёшься за меня. А ты, Сомин, сходи на твоё второе орудие. Оно на самом передке. Если будут пытаться уйти через речку — увидишь. Смотри — не выпускай!
Отправив Гришина к его машине, Сомин пошёл с Писарчуком на второе орудие. Пригибаясь среди низких кустов, они добежали за несколько минут. В тылу стучали автоматы. «Ну, теперь Николаев их не выпустит», — подумал Сомин. На втором орудии все было в порядке. Сомин взобрался на платформу, чтобы проверить, как работает новый коллиматор, поставленный накануне взамен повреждённого осколком. Мысль о Лавриненко не шла у него из головы. «Все-таки следовало доложить командиру дивизиона! Вот вернусь на первое орудие, — решил Сомин, — если Лавриненко все ещё нет — немедленно сообщу Николаеву».
Рассматривая через коллиматор кусты у ручья, он давал приказания прицельным. Те изменяли установки, как при ведении огня по движущейся цели. Перекрестие смещалось, потом снова возвращалось на разлапистый куст, который Сомин избрал для проверки наводки. Вдруг его внимание привлёк не воображаемый, а действительно движущийся предмет. Что-то круглое зеленоватого цвета юркнуло в куст. Сомин встал из-за штурвала и поднёс к глазам бинокль. Он увидел, что из куста вылез человек. Человек полз на четвереньках по направлению к ручью, волоча за лямку полный вещмешок. Это и был предмет, замеченный Соминым.
Он спрыгнул с орудия и позвал Писарчука:
— Возьми карабин, гранаты. За мной!
Было ещё довольно светло. Сомин и не думал о том, что его могут заметить немецкие наблюдатели. Почти не маскируясь, он перебегал от куста к кусту. Писарчук едва поспевал за ним. Вот и ручей. Сомин и Писарчук залегли в кустах, метрах в пятидесяти от потока, журчащего по каменистому руслу. Они сразу увидели человека, который, высунувшись из высокой травы у самого ручья, сполз на карачках в воду. Теперь вещмешок был у него в руках.
— Назад! — крикнул Сомин.
Человек от испуга выронил в воду свой мешок и оглянулся, поднявшись во весь рост.
— Он! Назад! Стреляю!..
Лавриненко подхватил свой мешок и, балансируя по камням, начал перебираться на ту сторону.
— Стреляй, Писарчук! — Сомин вытащил наган. Не ожидая, пока боец снимет карабин из-за спины, он выпустил подряд все семь пуль, но не попал. У Писарчука дрожали руки. Ствол карабина ходил из стороны в сторону. Беглец уже перебрался на другой берег, но запутался в лямках вещмешка и упал в воду. Сомин вырвал карабин из рук Писарчука. Мушка остановилась на согнутой мокрой спине Лавриненко в тот момент, когда он подымался на ноги. Звук выстрела и крик слились.
— Готов! — оказал Писарчук. Сомин отдал ему карабин. Теперь у него самого дрожали руки. Он возвратился на орудие, трясясь от озноба.
— Лавриненко все нет, — доложил Белкин.
— И не будет. Я его застрелил, — Сомин лёг на траву. — Да, документы. Сходи, Белкин, возьми. Только осторожно. Писарчук проводит.
В небе уже горели первые звезды. Снова начала бить немецкая артиллерия. К ней присоединились миномёты. Бойцы залегли в неглубокую траншею. Сомин не трогался с места. Всю ночь он не мог отогнать от себя навязчивое видение.
Отстрелявшись, дивизион покинул огневую позицию. Когда на рассвете машины проходили мимо вчерашней позиции, Гришин показал Сомину в окно:
— Смотри, командир!
Вся площадка была вспахана снарядами. Здесь не осталось ни одного дерева, ни одного куста. Машины, объезжая воронки, с трудом пробирались по развороченной земле.
— Молодец старший лейтенант Николаев! — заметил Гришин. — Арсеньевская выучка. Хороши бы мы были на той позиции! А немецкую разведку ликвидировали чисто! Тех двоих комдив тоже не выпустил. А Шацкий-то? Сила! Помнишь, как Земсков его учил «самбо»? Наверно, пригодилось. Как ты считаешь?
Сомин не ответил ему. Все было безразлично.
На следующий день Сомин принёс Николаеву краснофлотскую книжку Лавриненко.
— Пытался перебежать к немцам.
По мрачному лицу Сомина Николаев и Барановский поняли все без слов.
Барановского это происшествие взволновало больше, чем столкновение с немецкой разведкой. Барановский, ещё будучи в редакции флотской газеты, не раз слышал о «Ростовцах» Арсеньева, и вдруг — предатель!
— Как же так? — Он прилаживал свои разбитые очки, потом снова прятал их в карман. — В таком полку — предатель, перебежчик! Значит, плохо знаем людей, в частности вы, товарищ младший лейтенант.
— Оставь его сейчас, — сказал Николаев. — Правильно поступил, Сомин! Собаке — собачья смерть. В полку разберёмся.
В Каштановую рощу они прибыли только две недели спустя. Происшествие во взводе ПВО — ПТО наделало немало шума в полку. Николаев доложил о ЧП. Арсеньев побледнел от ярости:
— Не успели сформировать полк и тут же опозорились!
Арсеньева не могло успокоить то, что первый дивизион ещё до сформирования полка восемнадцать дней успешно вёл бои и получил благодарность от командира стрелковой дивизии. «Что хорошо — то хорошо — иначе и быть не может, но как среди старых бойцов оказался предатель?» Этого Арсеньев понять не мог. Ему казалось, что на Флаг миноносца легла позорная тень.
Коржиков немедленно провёл собрания во всех подразделениях. Уполномоченный «Смерш» исписал целую тетрадку. Он расспрашивал не только Сомина, но и каждого бойца с первого автоматического орудия. Сомину надоело отвечать на вопросы. Каждый хотел узнать подробности. Все ругали паршивца-Лавриненко и одобряли решительность Сомина. Не было только человека, которому сам Сомин хотел бы рассказать, как он своими руками убил изменника. Земсков уже трое суток находился в разведке. Ему было приказано пройти вдоль передовых позиций противника в районе посёлка Шаумян, куда должны были выступить в ближайшие дни второй и третий дивизионы.
В последние дни на передовой Сомин уже начал забывать о своём выстреле. Там некогда было предаваться размышлениям. Но, оказавшись в полку, он снова почувствовал ту самую тяжесть, которая угнетала его после убийства Лавриненко. Доводы логики здесь были бессильны.
В свободное время Сомин уходил в лес. Каштановая роща из темно-зеленой стала золотисто-коричневой. Горы тонули в облаках. Листья покрывали землю. Они падали целыми охапками. Только дубы были ещё зелёными. Яркие и печальные краски осени обтекали их стороной.
Во время одной из своих прогулок Сомин забрёл на поляну, где стоял новенький санитарный автобус, точно такой же, как тот, что остался в Майкопе. Рядом была раскинута большая палатка с красным крестом. У входа сидела на пеньке Людмила. Вокруг неё, вперемешку с опавшими листьями, белели клочки бумаги. Девушка что-то писала. Увидев Сомина, она скомкала листок и сунула его в карман. Оба обрадовались друг другу. Людмила нашла, что Володя возмужал и даже вырос. Она только вчера прибыла в полк. Яновского отправили на самолёте в Москву, и в Сочи ей больше нечего было делать.
— Надоело там до смерти, — рассказывала она, — соскучилась по своим. Только Владимира Яковлевича жалко. А как вы тут?
«Сейчас начнёт расспрашивать про Лавриненко, — подумал Сомин, — наверно уже знает».
Но Людмилу интересовало другое:
— Земскова ты видел давно?
— Не очень. Недели две назад.
— А я — очень давно — два месяца назад. Он скоро вернётся? Как ты думаешь?
Сомин не мог сказать ничего определённого. Он просидел у Людмилы часа полтора. Разговор все время возвращался к Земскову.
— Он говорил тебе что-нибудь обо мне? — в десятый раз спросила девушка.
Сомин пожал плечами.
— Для чего ты остригла косу? Хорошие волосы. Жалко.
— Жалко, жалко! — передразнила она. — У осы жалко знаешь где? Ты бы посмотрел, какие были волосы, когда прилетела в Сочи. Войлок! Ни расчесать, ни помыть. Я ж прямо из Майкопа пришла. С Андреем. А он не говорил с тобой обо мне?
— Сколько раз можно спрашивать одно и то же? У Андрея хватает мороки и без тебя.
— Это верно. Тем более, ему наплели здесь, наверно, черт-те чего…
— О тебе?
— Ты понимаешь, Володька, — она легла рядом с ним на сухие листья, — там был один пограничник, капитан, очень хороший парень. Мне он, конечно, как зайцу свисток, но только выйду из госпиталя — капитан тут как тут. А Владимир Яковлевич все время меня отсылает: «Чего ты сидишь в палате, — говорит, — как привязанная?» Но ты мне верь, Володька, ничего с тем пограничником у меня не было. Раз идём мы по берегу, зашли довольно далеко…
— Постой, постой, — засмеялся Сомин, — раз он тебе ни к чему, зачем ты с ним таскалась?
— А ты кто такой? Особый отдел или мой муж? — в её глазах загорелись знакомые Сомину бешеные огоньки. — Я тебе как человеку говорю!
Сомин махнул рукой:
— Бедный будет парень твой муж. Ну тебя, Людмила, с твоими рассказами. Мне и без тебя тошно!
Бешеные огоньки погасли. Людмила дотронулась пальцем до руки Сомина:
— Я знаю, почему тебе тошно. Плюнь, Володя. Я вот думаю: Андрей и Валерка пошли в Майкоп, чтобы вытащить нас оттуда, чтобы нас не забрали немцы, а твой «преподобный» — сам к ним полез.
— Это я без тебя знаю, — прервал её Сомин, — и нисколько не жалею, что пристрелил его. Другое меня мучает. Почему я раньше не разгадал его? Ведь по всему паршивый был парень. А разгадай я его раньше, можно было человека воспитать, а не расстрелять.
Людмила внимательно слушала, лёжа на листьях и подперев подбородок ладонями. Сомин начал сворачивать самокрутку. Газета рвалась, и махорка сыпалась на стриженые волосы Людмилы.
— Володя, ты помнишь, как я ему фонарь подставила?
— Ну, помню.
— Знаешь, за что?
— Не трудно догадаться.
— Нет, ты не знаешь. То, что он ко мне полез — это мура. Живой человек и сколько времени без бабы. Это я могу понять. Лично мне он не подходит. Я ему так и сказала: «Что есть — не про твою честь», а он мне отвечает: «Твоих командиров, когда немцы победят, всех перестреляют, а солдата никто не тронет. Жинка у меня хворая. Я уже порешился к ней не ворочаться. Специальность моя железнодорожная — всегда пригодится. Будешь у меня жить, как пышка в масле», — и снова лезет под одеяло своими погаными лапами. Тут я его стукнула в глаз со всего размаху и ещё крикнула ему вслед: «Не немецкую, а русскую пулю получишь!» Так оно и вышло. Теперь скажи: мог ты его разгадать и перевоспитать?
Простой рассказ Людмилы осветил Сомину все, как вспышка ракеты. Этого человека вряд ли можно было перевоспитать. Сомин ушёл от Людмилы с лёгким сердцем. Он думал о том, как война выявляет самую сердцевину людей. Не было бы войны, жил бы Лавриненко и поживал, издевался бы над своей хворой женой и драл три шкуры с безбилетных пассажиров. И не знал бы никто, что у этого человека нет ничего святого — ни родины, ни семьи, ни собственного достоинства. Правду сказал Земсков: «Верность у человека — одна».
Людмила после ухода Сомина тоже думала о Земскове. Впрочем, она теперь думала о нем всегда и верила, что и он в это самое время думает о ней.



6. МОРЯКИ И ШАХТЁРЫ

Части шахтёрской дивизии генерала Поливанова оставили перевал Гойтх и железнодорожный разъезд того же названия. Холодный дождь шёл уже больше суток. Подвернув под ремни тяжёлые шинели, бойцы врубались кирками в каменистую подошву горы. Новую линию обороны нужно было построить в течение нескольких часов. С перевала уже вела огонь немецкая артиллерия. Альпийские стрелки продвинулись к самой дороге.
Не менее промокший, чем его бойцы, генерал Поливанов ехал верхом на взъерошенной лошадке вдоль линии траншей. «Здорово работают ребята, — порадовался генерал, — привычная шахтёрская хватка».
Под ударами ломов и кирок каменистый грунт дробился мелкими осколками. Острый камешек попал в шею генеральской лошади. Она шарахнулась в сторону. Генерал зажал лошадь в шенкеля, подобрал мокрый повод:
— Не бойсь, Кролик, это не осколок. А ну, давай посмотрим, как там за высоткой! — Он пустил лошадь рысью в гору, но скоро должен был сойти с седла. По склону били из миномётов. Передав повод ординарцу, генерал пошёл пешком. Он был сухой, жилистый, небольшого роста, цепкий и жёсткий, под стать горным колючкам, что росли по склонам прямо из камней. Иной молодой парень быстро выдохся бы, идя по такой дороге в гору под проливным дождём, но генерал не привык давать себе потачки. Шестьдесят лет — это ещё неплохой возраст для мужчины. Впрочем, генералу Поливанову никто не давал шестидесяти. Ещё сравнительно молодым человеком Поливанов вошёл, как говорится, «в сухое тело», против которого не властны годы. Кожа, пропитанная тончайшей угольной пылью, обтянула маленькое костистое лицо, глаза глубоко ушли под редкие брови, частые морщины пересекли щеки и лоб. Таким он был лет двадцать назад, таким остался и теперь. А если встречались старые товарищи по Луганскому отряду Ворошилова, то говорили: «Не берет тебя время, старый черт! Каков был в восемнадцатом году, такой и есть!»
Ошибались старые друзья. Сильно изменился с тех пор товарищ Поливанов. И не в том дело, что выцвели голубые когда-то глаза, что ссутулились плечи, затвердели тёмные пальцы, пожелтевшие от табака. Годы принесли Поливанову спокойную зоркость и ту завидную уверенность в себе, когда человек уже знает по опыту, какие неисчерпаемые силы скрыты в нем самом и в тех, кому он верит. Генерал Поливанов верил в свою дивизию. Именно поэтому он приказал отступить с перевала. Ведь можно было продержаться ещё сутки, положив на горных тропах добрую половину шахтёров. Генерал решил вывести полки из-под удара, не боясь, что они покатятся дальше до самого моря.
Теперь дивизия уцепилась за высоты Семашко и Два брата. Отсюда генерал уходить не собирался. Его беспокоило только отсутствие артиллерийской поддержки. Командующий артиллерией фронта обещал Поливанову артиллерийскую часть, которая находилась ещё на формировании, но вот-вот должна была вступить в строй.
— Они, пожалуй, до конца войны проформируются! — ворчал Поливанов, взбираясь по крутому скату. С сухим треском разорвалась мина. Генерал даже не мигнул безбровыми глазами. «Вон с той высотки бросают, — определил он. — Дать бы им сюда огоньку, да чем?»
У наблюдательного пункта генерала встретил командир высокого роста, в туго перетянутой чёрной шинели, на которой сверкали, несмотря на дождь, начищенные до блеска пуговицы с якорями. С лакированного козырька стекали струйки воды.
— Прибыл в ваше распоряжение, товарищ генерал!
Поливанов сначала обрадовался, но тут же нахмурился:
— Арсеньев! Рад видеть, да что мне делать тут с одним дивизионом, даже таким, как твой?
— Вашей дивизии придан гвардейский полк моряков, товарищ генерал. Сейчас два дивизиона занимают огневые позиции.
— Так это значит вы формировались? Ну, тогда дело другое. А не хуже твой полк, чем был дивизион? Пойдём-ка поглядим моряков!
Машины третьего дивизиона стояли под чехлами за поворотом дороги. Больше половины бойцов было одето в армейские серые шинели.
— Постой, постой, какие же это моряки? — удивился генерал. — Вон того рябого солдата я помню. Он из артполка подполковника Иванюшина. Что ж в них морского, Арсеньев?
— Дух морской, товарищ генерал! В нашей части все — моряки.
Поливанов строго посмотрел на Арсеньева, потом взглянул на бойцов, которые уже стащили чехлы с боевых машин и подымали на спарки тусклые от дождя стремительные ракетные снаряды.
— Хитёр ты, Арсеньев, как я погляжу, да не хитрей меня. У меня в дивизии — все как один шахтёры. А спроси вон того фотографа из Одессы — видал он, как рубают уголёк? Белорусские, ленинградские, азербайджанские — все шахтёры, и баста! — Он обернулся к ординарцу: — Скажи, Поливанов приказал выдать морякам бочку спирту. Всю ночь, небось, шли под дождём?
Арсеньев промолчал. Он не стал рассказывать о том, что, когда было получено боевое распоряжение Назаренко, Каштановая роща оказалась отрезанной от дороги. Переполненная дождями горная речка Пшиш вышла из берегов, унося ветхие мостики, затопляя вчерашние броды. Но разве мог Арсеньев не выполнить приказ? За сутки моряки выстроили мост. Без отдыха, по пояс в ледяной воде, под проливным дождём, вколачивали сваи. Работали все, от командира полка до кока. Стройкой распоряжался Ропак. Он и не вспоминал о своей печени.
Ропак был всюду: и там, где валили дубы, и на дороге, по которой машины волокли на буксире тяжеленные стволы деревьев, и на берегу, и в самой середине потока на скользких камнях. Арсеньев видел, как инженер упал в воду. Шацкий ухватил его за ворот шинели и поставил на ноги. Инженер отряхнулся, как пудель, выплюнул грязную воду изо рта, дико посмотрел вокруг и тут же принялся орать на своего спасителя:
— Куда сваю загнали? Это тебе не уголь кидать в топку! Тут соображать надо!
Людмила таскала бревна вместе с мужчинами. Она попыталась даже забить сваю, но никак не могла размахнуться тяжёлой кувалдой.
— Девка! По шву лопнешь! Как детей будешь родить? — кричали ей матросы.
Людмила не обижалась:
— С такими кобелями старая лохань и то народит! — отвечала она. Все-таки кувалда была ей не под силу. Зато командир батареи Баканов и начальник разведки первого дивизиона лейтенант Бодров забивали сваю с трех ударов.
«Любят, умеют трудиться наши люди! — думал Арсеньев. — Если бы всю ту силу, все нервы, всю злость, что идут на войну, употребить на добрую работу — за год выполняли бы пятилетку!» — Арсеньев поймал себя на том, что мысль эта принадлежит не ему, а Яновскому. Все-таки много своего успел ему передать комиссар! Иногда даже против воли Арсеньев мыслил и рассуждал так, как Яновский. Только теперь, в отсутствие Яновского, он понял, что тот не раз незаметно подсказывал ему решение, а потом отходил в сторону и говорил: «Командир решил!»
Как только было положено последнее бревно, Ропак первым прошёл по мосту и провозгласил с другого берега:
— Принимайте объект!
Это была своеобразная приёмка объекта. Мокрые строители повскакивали на машины и переехали по мосту, даже не оглянувшись на дело своих рук. Только Ропак постоял несколько секунд на мосту, притопнул сапогом, в котором хлюпала вода, по светло-жёлтому настилу со следами протекторов и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Приличная работа. Меня, надо надеяться, переживёт.



7. ГОРНЫЙ МАРШ

Две боевые машины, с трудом одолевая подъем, взбирались на небольшую площадку среди крутых склонов. Рёв «студебеккеров» заглушал близкие разрывы мин. Человек сорок матросов, чуть ли не вся батарея, подталкивали машины, уцепившись кто за рамы, кто за крыло, кто просто опершись ладонями в огромные шины.
Командир огневого взвода Ефимов толкал машину вместе со всеми:
— А ну взяли! Ещё раз! — Ноги разъезжались в грязи, натруженные руки кровоточили. Наконец машина твёрдо встала на ровной площадке. Командир взвода вытащил из футляра буссоль. Этот прибор стоил ему немало мучений. Недавний рядовой матрос-наводчик, а потом командир орудия, Ефимов не имел никакого образования, кроме семи классов сельской школы. Когда в Каштановой роще его принялись обучать тонкостям артиллерии, Ефимов просиживал целые ночи над картой и целлулоидным кругом, и все-таки у него ничего не получалось. Командир дивизиона, бывший командир второй батареи Сотник, стучал пальцем по крутому ефимовскому лбу, на который падал взмокший вихор:
— Если орудие поставлено по буссоли на 45.00, куда оно смотрит?
Ефимов только громко сопел в ответ. В конце концов Сотник доложил Будакову, что из Ефимова ничего не получится, и весьма досадно, так как на огневой позиции он действует превосходно. Будакову было все равно: «Вычеркните из списка. Поставьте снова командиром орудия. Не выйдет из него маршала артиллерии». Но Ефимов не сдавался: «Шацкий может, другие могут, а я что — дурнее их?»
На помощь пришёл Сомин. Начали заниматься вместе. Сомин не раздражался, не удивлялся тому, что Ефимов не в состоянии постичь деления угломерного круга. Он повторял ещё и ещё то же самое, а когда собственных знаний не хватало, шли к Земскову. На зачёте Ефимов получил «хорошо», а по практической стрельбе — «отлично». За время учёбы он похудел не меньше чем килограммов на пять. Зато, когда дивизион вышел на поддержку дивизии Поливанова, Ефимов раньше всех овладел навыками работы на огневых позициях. То, что он усваивал, держалось в голове незыблемо, но всякий раз, беря в руки буссоль, новый командир взвода не мог не выругаться, вспоминая, как измучил его этот в сущности простой прибор.
Лишь только успел Ефимов дать залп с новой позиции, как загудел зуммер телефона: «Выводите машины на дорогу, поскорее!» — приказали из штаба.
Спускаться с этой кручи было, пожалуй, ещё труднее, чем подыматься на неё. У самой дороги матросы встретили генерала Поливанова и командира полка. Пока устанавливали орудия, до Ефимова долетели обрывки разговора:
— Положение тяжкое, — говорил генерал. — Числом мы слабее. Надобно схитрить, моряк.
— А если фланговый манёвр, товарищ генерал?
— Дело милое, только здесь тебе не степь и, тем паче, не море.
Больше Ефимов ничего не слышал. Он снова давал залп за залпом, потом сменял позицию, и опять матросы катили в гору, уже на другую площадку четырехтонные «студебеккеры». А Поливанов с Арсеньевым пошли дальше. Они побывали на позициях третьего дивизиона и к вечеру возвратились на командный пункт дивизии. Уже больше недели полк Арсеньева поддерживал шахтёров. Дивизионы Сотника и Пономарёва стояли на главном направлении, а дивизион Николаева, отведённый после боев под Фанагорийской в Каштановую рощу, должен был через сутки прийти на подмену.
Поливанов подвёл Арсеньева к карте:
— А может, прав ты, моряк. Гляди-ка! Вот перевал. Его и летом-то машины проходят с трудом, а сейчас в грязь и вообще нет пути.
Арсеньев следил за жёлтым ногтем генерала, который упёрся в посёлок Чилипси, где кончалась дорога.
— Могут немцы ожидать отсюда удара? — опросил Поливанов.
— Нет.
— Значит, именно здесь надо ударить.
Арсеньеву уже был ясен план генерала. Задача казалась почти невыполнимой, но в случае успеха…
— Удивить — победить! — сказал генерал. — Мудрые слова! Давай-ка, брат, неси свой Флаг миноносца на Лысую гору всем ведьмам на страх, а альпийским стрелкам — тем паче! Какой дивизион пошлёшь?
Арсеньев вырвал из полевой книжки листок и начал писать боевое распоряжение. Через полчаса радист в Каштановой роще уже принял цифровые группы шифра, а на рассвете Николаев повёл свой дивизион в балку Чилипси.
Там, где от шоссе отходила на север узкая горная дорога, моряков уже дожидались гусеничные тракторы, посланные Поливановым. Вслед за ними приехал на «виллисе» Арсеньев. Он привёз с собой затянутый в чехол флаг лидера «Ростов». Его тут же укрепили у правой дверки первой боевой машины. Командиру полка хотелось самому провести дивизион через Лысую гору, ударить по-суворовски во фланг ничего не подозревающему врагу. Но теперь у Арсеньева было три дивизиона. Свой удар он должен был нанести руками Николаева, оставаясь на командном пункте дивизии. Арсеньев кратко охарактеризовал командиру дивизиона положение поливановцев. От удачи намеченной операции зависело многое.
— Все ясно? — спросил Арсеньев.
Командир дивизиона кивнул головой:
— Завтра в пятнадцать ноль-ноль будем в указанной точке, в районе хутора Красный. Там встретим Земскова.
— Земсков вышел. Будет раньше вас. — Арсеньев протянул руку: — Ну, счастливо!
Первый дивизион с юга, а полковая разведка с юго-востока шли в одну и ту же точку. Больше суток пробирались машины Николаева через горный перевал. В самом начале пути они проскочили пространство, простреливаемое артиллерией врага, и скрылись в глубоком ущелье. Отсюда тропа вела все время в гору. На буксире у тракторов машины подымались вверх, отвоёвывая у горы метр за метром.
Все выше, выше. Одна машина за другой.
— Отдать трос!
— Цепляй! Пошёл!
Вот уже кончились дрожащие мокрые деревья, их сменили редкие кусты, а ещё выше открылась безлесая вершина, давшая название этой горе. Верховой ветер хлестал дождём под низкими облаками. Ещё полкилометра — и кончится вязкий глинистый подъем.
В кабине первой боевой машины ехал командир взвода Шацкий. Трактор, который тянул машину на буксире, выполз уже на сухое место. Под его гусеницами загрохотали мелкие камни. Но вдруг Шацкий почувствовал, что машину относит вправо. Он раскрыл дверцу кабины. Весь грунт вместе с машиной, с последним чахлым кустом, медленно двигался вправо. Оползень!
Машина угрожающе накренилась. Гудя и дрожа, натянулся до предела трос, и трактор остановился.
Шацкий посмотрел налево — почти отвесная стена, направо — даже у такого человека, как Шацкий, закружилась голова и клейкий комок подступил к глотке. Скользкая почва круто уходила вниз, под обрыв. Там, на глубине более километра, деревья казались мелкими кустиками. Едва заметный, извивался поток. Люди соскочили с машины, схватились за трос. Сзади, задыхаясь, бежал в гору Николаев. За ним, скользя, падая, цепляясь за кусты, поспевали матросы. Ещё несколько человек, и командир дивизиона вместе с ними, ухватились за трос, но зыбкая почва уходила у них из-под ног.
Николаев видел бледные лица, искажённые напряжением. У него мелькнула мысль: «Сейчас вместе с машиной все сорвутся в пропасть». Но люди не хотели погибать. Кто-то отпустил трос, и сразу все руки оторвались от натянутой струны. Только Шацкий у самого радиатора повис, навалившись всем телом на буксир, будто он один мог удержать машину. Его глаза, выпученные от натуги, встретились с глазами командира дивизиона. Николаев вскочил на крыло машины, рванул за тесьму, охватывающую чехол, сорвал мокрый брезент. Бело-голубой Флаг миноносца захлопал на ветру.
Должно быть, как всегда в минуту смертельной опасности, Николаеву захотелось увидеть этот Флаг, не дать ему обрушиться в пропасть скомканным, в мокром чехле. Все это Николаев понял только много дней спустя. В тот момент он сам не знал, что делает.
Маленький Дручков отпустил куст, за который он держался:
— Флаг! — закричал он. — Наш Флаг! — И, подбежав к машине, ухватился за крыло. Шацкий, перебирая руками вдоль троса, добрался до самого трактора. Он ощутил под ногами неподвижную землю и гаркнул во всю силу лёгких:
— Матросы! Сюда — на твёрдое!
Его поняли мгновенно. Люди кинулись вперёд. Хватаясь друг за друга и за уползающие кусты, они добирались до твёрдой земли и снова хватались за трос. Сорок пар исколотых ржавой проволокой рук тянули изо всех сил, а оползень продолжал своё безостановочное движение вниз. Но боевая машина уже тронулась с места, и сразу двинулся вперёд трактор. Машина встала на твёрдую почву, а ещё через несколько секунд оползень соскользнул с обрыва вместе с кустами, как скатерть со стола, и обнажился свежий пласт земли.
Прошло немало времени, прежде чем матросы пришли в себя. Николаев провёл грязной рукой по лицу, посмотрел на машину, на которой развевался флаг, потом на своих людей и вдруг улыбнулся. Замполит Барановский, шатаясь, пошёл за второй машиной. За ним тронулись остальные.
Через два часа все машины дивизиона форсировали перевал. Лысая гора была побеждена.
Дальше встретились ещё и кручи, и спуски, раздувшиеся потоки грозили захлестнуть моторы, в седловине между гор скопилась жидкая грязь, доходившая людям до пояса, но самое трудное осталось позади. На следующий день в пятнадцать часов десять минут Николаев увидел несколько серых домиков, прилепившихся к склону горы. Он сверился с картой — посёлок Красный. С левой стороны сквозь густую штриховку дождя проступала продолговатая каменистая высотка, отмеченная на карте «Два дуба». Командир дивизиона остановил колонну и вместе с Шацким пошёл к крайнему домику. Из-за сарая вышел человек в маскировочном комбинезоне и бескозырке с надписью «Ростов». Рыжая щетина топорщилась кустиками на его лице вперемежку с веснушками.
— Принимай гостей, разведка! — Шацкий с ходу облапил Косотруба. — Ну дорожка, я тебе скажу!
Валерка освободился из дружеских объятий.
— Тихо, братки, старший лейтенант лежит раненый. Разрешите, товарищ комдив, проведу машины на огневую позицию. Через двадцать пять минут первый залп.



8. СВЕТ ГРЯДУЩЕЙ ПОБЕДЫ

Передовые наблюдатели из пехотных полков поливановской дивизии видели своими собственными глазами, как в расположении противника, далеко за передним краем, начали рваться десятки снарядов. Горы сотрясались от грохота. Сверху, прямо из облаков, с вершины, задёрнутой сырой пеленой тумана, обрушивались залпы гвардейских батарей.
Генерал Поливанов без шинели и фуражки сидел на своём командном пункте, положив руку на плечо радиста. С передовых НП сообщали открытым текстом: «Залп лёг в расположении альпийского полка „Тюрингия“. Все заволокло дымом». Генерал чуть наклонил голову, скосив глаза на стоявших рядом командиров:
— Так, так, давай дальше, давай!..
«Немцы оставляют траншеи вдоль железнодорожной линии. Взорван склад боеприпасов», — передавал радист.
Поливанов поднялся, выпрямился, взял поданную ординарцем измятую шинель:
— Ну, теперь пошли!
Выйдя из блиндажа, он услышал совсем близко рёв реактивных установок. Прямо с дороги вели огонь боевые машины Сотника. Поливанов вставил ногу в стремя и легко, как юноша, вскинул своё маленькое тело в седло. Кролик пошёл частой, деловитой рысью. Вот и траншеи передовой линии. Генерал не слезал с седла, он хотел, чтобы его видели все, потому что много значит для солдата, когда в час смертельной опасности он видит своего начальника, словно заговорённого от пуль.
Старый солдат презирал показное молодечество: «Велика важность рискнуть одной головой! А вот ты попробуй пережить и преодолеть и страх, и боль, и щемящее чувство риска за тысячи голов и сердец, в которые вселилась твоя воля!» Но сейчас, сегодня, надо было находиться здесь, с людьми, потому, что этот момент должен запечатлеться навеки в сердце каждого поливановца. Пусть помнят они, как отбили назад железнодорожный разъезд между двух гор, как бежали от их штыков оглушённые залпами альпийские стрелки. Пусть озарится этот тусклый осенний день светом грядущей большой победы. Будут ещё и трудности, и временные поражения, и голод, и холод, но уже не вернутся те дни, когда катились на восток дивизии и армии, оставляя один рубеж за другим. Пусть мало ещё пушек, пусть ещё не слышно в небе наших самолётов. Это придёт. Это будет. Куда важнее то, что люди уверились в своих силах, что созрело в человеческих душах наше наступление, как созревает крепкий и здоровый плод на здоровом дереве, даже если поранили его тело жестокие морозы.
Генерал поднялся на высотку, где недели две назад он встретился с Арсеньевым. Арсеньев снова был тут. Он направлял огонь двух дивизионов, которые прокладывали путь наступающим подразделениям шахтёрской дивизии. Немцы вели огонь по высотке из артиллерии крупного калибра. Снаряды врезались в склон, подымая грязевые каскады. Эта вражеская батарея была в недосягаемости для артиллеристов поливановской дивизии и гвардейских дивизионов Арсеньева. Но ещё вчера занёс её на свой планшет старший лейтенант Земсков, когда, карабкаясь по горам, как дикие козы, его разведчики уточняли расположение огневых средств врага.
Земскова везли на тряской полуторке в обратный путь через Лысую гору, а в Хуторе Красном командир дивизиона Николаев отмечал на планшете Земскова уже накрытые цели.
Дождь перестал. Облако с серой горбатой спиной и оранжевым брюхом сползало с макушки Лысой горы в золотистый разлив заката.
— Ну, ещё один залп. Цель номер двенадцать.
Николаев обвёл кружком крупнокалиберную батарею, спрятавшуюся глубоко в складках гор. Её не видно было отсюда, но твёрдая рука разведчика отметила на планшете все, что надо артиллеристу: буссоль и прицел.
Двух минут было достаточно для подготовки данных. Николаев учёл высоту своей огневой позиции, определил необходимую плотность огня и подал команду. Восемь командиров установок взялись за рукоятки на пультах управления боевых машин. Машины стояли шеренгой на каменистой площадке у самого обрыва, а чуть правее колыхался на шесте, воткнутом в расселину между камней, розовеющий в закатных лучах Военно-морской флаг.
Николаев поднял пистолет. Лёгкий нажим пальца, и загудели, зашумели привычным ураганом реактивные снаряды. Прошло больше минуты, прежде чем ухо комдива уловило глухие звуки разрывов. Цель № 12 была накрыта. И тотчас же на высотке, где находился командный пункт Арсеньева, перестали рваться снаряды. Арсеньев, конечно, не мог знать, почему замолкла батарея, как не знал и Николаев, кого он выручил своим залпом.
Полки шахтёрской дивизии продвинулись вперёд и заняли новые позиции. Об этом было немедленно доложено в штаб армии, где операцию Поливанова оценили как существенный успех после долгого периода отступления. В штабе Закавказского фронта, получив боевое донесение армии, передвинули несколько флажков на большой карте. Один из них отмечал продвижение шахтёрской дивизии. А в ставке Верховного Командования даже не передвинули флажка. Сообщение Закфронта учли среди множества других, в том числе и более существенных сообщений с фронтов Великой Отечественной войны.
Наутро сводка Советского Информбюро сообщила: «В районе Туапсе — бои местного значения. Наши части улучшали свои позиции».
— Слыхали? — спросил генерал Поливанов. — Вот и о нас заговорило московское радио.
Арсеньев сдержанно кивнул. Командир стрелкового полка, молодой подполковник с удивлёнными детскими глазами и румяным лицом, на котором чёрные усики казались приклеенными из озорства, вытащил из кармана немецкую фляжку, обшитую сукном:
— Выпьем за это дело, товарищ генерал?
— Не рано ли? — прищурился Поливанов. — Думаешь невесть какую победу одержали?
— Какую-никакую, а выпить стоит, — сказал подполковник, отвинчивая крышечку.
Поливанов жестом указал всем, находившимся в блиндаже, чтобы они садились. Потом прищурился на подполковника, чуть наклонив по своей привычке голову:
— Ты уже, по-моему, не первую выпиваешь в честь победы? — он взял у подполковника фляжку. — Так что, пожалуй, посмотри, а мы, так и быть, выпьем на прощанье с командиром моряков.
Генерал налил понемножку в несколько кружек, подумал и передал одну из них помрачневшему подполковнику. Тот сразу повеселел:
— Ну, чтоб не в последний раз, товарищ генерал!
— Чтоб не в последний раз шахтёрам вместе с моряками бить фашистов! — уточнил генерал.
Выпили. Попрощались. Арсеньев вышел из блиндажа и спустился знакомой тропкой на дорогу. Там уже стояли в походном порядке оба дивизиона. Полк перебрасывали на другой участок фронта.




ГЛАВА IX
ДОКТОР ШАРАПОВА



1. ГОСПИТАЛЬ

А ндрей Земсков лежал на спине в кузове полуторки. Он почти не чувствовал боли. Только при резких толчках что-то вонзалось в ногу пониже колена, и тогда всю ногу от кончиков пальцев до бедра охватывало огнём. Потом жар и боль отходили, но он инстинктивно ждал нового толчка. Шофёр ехал очень осторожно, и все-таки разведчик Иргаш поминутно перегибался через борт, чтобы крикнуть в кабину:
— Тихо ехай! Не снаряды везёшь!
Земсков видел только небо — однообразное, белесое, затянутое сплошным покровом туч. Темнело. Начинался дождь. Иргаш попытался укрыть своего командира с головой, но Земсков сбросил плащ-палатку:
— Я ещё не покойник!
Ему нравилось смотреть, как падают, обгоняя друг друга, дождевые капли. Человеку редко приходится наблюдать их в таком ракурсе — снизу вверх. Впрочем, однажды Земсков видел летящие капли именно так. Это было очень давно, в Ленинграде на проспекте Майорова. Он лежал на спине на широком подоконнике, закинув голову. Капли летели с лепного карниза прямо ему в лицо, а Зоя пыталась втащить его в комнату и никак не могла. Это было очень смешно. Потом она тоже влезла на подоконник, легла рядом с Андреем и начала целовать его, а капли летели и летели на них обоих.
Теперь эти воспоминания не причиняли боли. Будто все было с кем-то другим. Земсков закрыл глаза. Тяжёлая капля упала на его губы. Вот если бы сейчас почувствовать женские губы, горячие, чуть влажные, как тогда в Майкопе перед уходом с сеновала. И большие глаза совсем рядом — одни глаза с отблеском пожара.
Он отогнал от себя ненужные мысли. Иргаш дремал, свернувшись калачиком в углу, подложив под голову вместо подушки бинокль Земскова в почерневшем от времени футляре.
«Зря не оставил бинокль Косотрубу, — подумал Земсков. — На что он мне в госпитале? И пистолет тоже». — Теперь его мысли потекли в другую сторону. Земсков вспоминал каждый шаг, каждый поворот дороги в последней разведке. Он взял с собой четверых — Косотруба, Журавлёва, Иргаша и нового бойца Некрасова, недавно зачисленного в полк. Он шли вдоль передовой линии, потом поднялись на гору. Через ручей было перекинуто скользкое бревно. Косотруб перешёл первым, балансируя для смеха, как балерина. Вторым легко перебежал Иргаш. Журавлёв пошёл просто, по-деловому. В самом конце он поскользнулся, с трудом удержал равновесие, сделал ещё несколько очень осторожных шагов и встал рядом с Косотрубом на другом берегу. Некрасов никак не решался ступить на бревно. Он сделал первый шаг, взглянул вниз и сел на бревно верхом, чтобы перебраться на другую сторону с помощью рук. Земсков вернул его: «Переходите, как все, или возвращайтесь в часть!» Это было жестоко, но необходимо. Нельзя позволить восторжествовать страху. — «Идите! Я иду следом за вами. Не оглядывайтесь!» — Некрасов пошёл, Земсков за ним. Это нисколько не помогало бойцу. Так было даже труднее, потому, что бревно сильнее раскачивалось от шагов двоих людей, но Земсков знал, как нужно робкому человеку присутствие смелого. Нет подвига выше, чем тот, который совершается в одиночестве, далеко от дружеских глаз!
Земсков вспомнил собственное чувство страха, когда из окна полуподвала он увидел бронетранспортёры и ряды стальных касок. А ведь бывали положения похуже.
Теперь он думал о Майкопе. «Дорохов… Что с ним? Если б не Дорохов, я бы не нашёл Людмилу. А она — смелая. Как она сказала? „С тобой я ничего не боюсь…“ Опять Людмила? Так что же было дальше, когда мы перешли через бревно? Потом с обрыва мы видели захваченный немцами посёлок Шаумян. Немцы были прямо под нами. Косотруб прицелился из автомата. Я ему запретил. Ночью в горах стало прохладно. Мы шли до утра, а на рассвете продрогшие, промокшие оказались на фланге у немцев. Когда все видимые цели были нанесены на планшет, снова двинулись в путь. Часа три ушло на то, чтобы взобраться на гору, отмеченную на карте „266, 2“. Добрались, наконец, до сносной дороги. Даже неунывающий Косотруб, тяжело отдуваясь, уселся под деревом. В это время появился „мессершмитт“. Это было уже в нескольких километрах от хутора Красный…
Последний переход Земсков помнил смутно. Разведчики несли его на плащ-палатке. Он то терял сознание, то снова приходил в себя. Когда подошёл дивизион Николаева, санинструктор засыпал рану стрептоцидом и затянул ногу Земскова в лубок. «Вот тогда действительно болело, — Земсков даже поморщился, вспоминая, как это было. — Людмила сделала бы лучше, у неё осторожные руки…»
Сильный толчок прервал мысли раненого. Он скрипнул зубами от боли и громко застонал. Машина остановилась. Кто-то карабкался в кузов.
— Полегче, полегче! Машину не тряси! — сердито предупредил Иргаш.
— Я осторожно, — Земсков узнал голос Сомина. Тот перелез через борт и олустился на колени рядом с раненым.
— Андрей! Что с тобой?
— Володя? Ничего. Слегка задело. Где мы?
— На шоссе, у поворота в балку Чилипси. Почему вы одни? Где дивизион Николаева?
— Идёт следом, — ответил за Земскова Иргаш. — Мы выехали вперёд, когда они ещё стояли на огневой. Надо скорее в госпиталь.
— А наши где? У Поливанова? — спросил Земсков. Он очень удивился, узнав, что полк всего полчаса назад прошёл в сторону Туапсе. Сомин задержался с одним из орудий из-за неисправности мотора. Только что здесь была полковая «санитарка». В ней несколько раненых, которых повезли в ближайший медсанбат — в Каштановую рощу.
— Ну и мы туда! — закончил разговор Иргаш. — Не будем терять время, товарищ младший лейтенант. Раненый же! Темнеет. Пока ещё найдём…
Земсков удержал Сомина за руку:
— Постой, Володя, вот, возьми, — поморщившись, он повернулся на бок и вынул из кобуры пистолет. — Я, наверно, не скоро…
— Как же так, Андрей? Может, я тебя провожу?
— Есть провожатый. Видишь, какой сердитый? А тебе надо воевать, командовать взводом, товарищ младший лейтенант. Передай всем привет!
Сомин сунул в карман пистолет Земскова и осторожно перелез через борт.
Некоторое время автоматическое орудие шло за полуторкой, которая везла раненого. Потом полуторка свернула налево, растворилась в дождливых сумерках, а Сомин на своей машине поехал дальше по шоссе догонять полк. Всего несколько минут назад он чувствовал себя очень счастливым. Ведь он давно ждал встречи с Земсковым, чтобы рассказать ему, как наступали поливановцы, как его взвод сбил ещё два самолёта у подножья горы Два брата, какие славные ребята шахтёры, и вот — встретились…
Ваня Гришин, не выпуская руля, легонько толкнул Сомина локтем в бок:
— Не горюй, командир. Поправится старший лейтенант. У него кость крепкая.
У въезда на мост, недавно сооружённый моряками под руководством инженер-капитана Ропака, полуторку Земскова задержал солдат с красным фонариком:
— Съезжайте на обочину. Встречная машина.
Через мост переезжал санитарный автобус. Людмила только что сдала раненых и спешила догнать полк. «Земсков уже, наверно там», — думала она, желая и боясь этой встречи. Почти касаясь бортом стоящей на обочине полуторки, «санитарка» вышла на дорогу. Будь хоть немного светлее, Людмила заметила бы якорь на дверке кабины. Иргаш, который сидел на борту, узнал полковую санитарную машину. Он хотел окликнуть шофёра, но тут же решил, что не имеет смысла: «Снова пойдут разговоры: „Что, да как“, а старшего лейтенанта надо скорее показать врачам».
В медсанбате Земскова немедленно положили на стол. Пожилая докторша в очках, обрабатывая рану, развлекала раненого разговором:
— Вот только сейчас медсестра-морячка привезла двоих матросиков. Повернитесь-ка, дорогой! Немножко потерпеть придётся… Кохер дайте! Медсестра, скажу я вам…
Раненый застонал от боли. Дюжий санитар ухватил его за руки.
— Терпи, милый, терпи! Впрысните ему понтопон! — докторша наклонилась над раной. — Просто огонь-девка! Весь медсанбат переполошила. Спешит, торопится, а раненые вовсе не тяжёлые, никакой срочности нет.
Слова докторши доходили до Земскова, как через вату. Брезентовый скат палатки уплывал вниз, плясали огоньки ламп в круглых очках врача.
— По-моему, кость цела! — с торжеством объявила докторша. — Может быть, есть трещинка, а вот нерв задет безусловно. Завтра поедете, молодой человек, в армейский эвакогоспиталь. Там и рентген и все прочее.
До армейского госпиталя было больше сотни километров. Он находился в Лазаревской, по дороге из Туапсе на Сочи. Приехали ночью. В длинной низкой комнате, тускло освещённой двумя лампочками под потолком, раненые лежали прямо на полу. Запахи гноя, формалина и иода, смешиваясь, создавали ту удушливо-тошнотворную атмосферу, которая бывает только на сортировочных пунктах и в приёмных покоях военных госпиталей. Сестра в грязном халате, осторожно ступая пудовыми сапогами между носилками, наклонялась то к одному, то к другому: «Ваша фамилия, звание, из какой части?» Одни отвечали бодро, другие только стонали. Кто-то громко ругался матом, проклиная докторов, сестёр и всю медицину. Запаренный, взъерошенный, должно быть не спавший уже несколько суток капитан медицинской службы кричал на сестёр:
— Когда кончится, наконец, это безобразие? Я же вам приказывал…
За окнами гудели грузовики. Привезли новую партию раненых. Земскову эта ночь казалась бесконечной. Дождь до утра стучал по стёклам, завешенным маскировочными шторами. Наконец Земскова понесли в смотровую. В палате он оказался только к утру. Снова что-то впрыснули в руку. Боль отошла — не исчезла, а стала как будто чуждой. Голоса раненых звучали все глуше. Вскоре Земсков уснул.
Он проснулся, когда уже вечерело. Через широкое окно в комнату падали нежаркие осенние лучи. Земсков осмотрелся. Здесь было человек десять. Некоторые спали. Старик с небритой седой щетиной читал книгу. Двое, поставив между койками табуретку, играли в шашки. Человек в коротком бумазейном халате, из-под которого видны были кальсоны с завязками, расхаживал, шлёпая тапками по узкому проходу, от двери до столика, заполненного разными склянками. Здесь тоже чувствовался специфический госпитальный запах. За окном кто-то пел, а в коридоре позвякивали металлической посудой.
Земсков сразу понял, что его разбудили мысли. Они зародились ещё во сне. Наверно, у него отнимут ногу. Недаром так долго совещались врачи. В медсанбате очкастая докторша просто хотела успокоить. Ну, а если и не отнимут — он все равно останется инвалидом. Земсков вообразил себе долгие переезды из одного госпиталя в другой, тоскливое лежание в вонючих палатах, потом выписку. Это произойдёт где-нибудь за Уралом. Он выйдет, опираясь на костыль… Что будет дальше, Земсков себе не представлял. Вся жизнь была связана с армией.
В палату вошла молодая женщина в белом халате. Она направилась прямо к Земскову:
— Проснулись? Вы сильно стонали во сне. Больно сейчас? Выпейте вот это.
— Нет, сейчас не больно. Спасибо, сестра, — он улыбнулся впервые с того момента, как «мессершмитт» полоснул по уступу скалы, к которому прижимались разведчики. Девушка в халате тоже улыбнулась.
— Какая сестра? Это — доктор Шарапова, — зашептал на всю палату раненый с соседней койки.
— Простите, товарищ военврач. Вы такая молодая, что…
— Ладно, ладно, — перебила она, — какое это имеет значение? Давайте стакан. На здоровье!
Земсков смущённо спросил:
— Раз уж я знаю, что вы доктор, то скажите, пожалуйста: у меня… я смогу ходить?
— Ну конечно! Даже танцевать сможете! — Она сказала это так уверенно, что не оставалось никаких сомнений.
— И скоро я смогу танцевать?
— Какой вы нетерпеливый! Только сегодня прибыли и уже хотите бежать от нас.
Вряд ли кому-нибудь захотелось бы бежать именно от неё. Земсков смотрел в незнакомое лицо, чуть продолговатое, с мягким, совсем детским овалом. «Наверно, хорошая девушка, — решил он. — Сколько терпения нужно им с нами — ранеными. С каждым быть ласковой, внимательной, терпеливой. А она очень устала. Щеки впалые. Под широко расставленными глазами — тёмные дуги».
— Вам, наверно, здорово надоело возиться с нами? — спросил Земсков. Она была искренне удивлена:
— Что же можно делать сейчас ещё? А вам не надоело воевать? Ну, отдыхайте! — Она подошла к другому больному и так же ласково и спокойно начала говорить с ним.
Её почтительно называли Мариной Константиновной. Накрахмаленный халат, застёгивающийся сзади у шеи, и белая шапочка придавали ей солидный вид, но вряд ли доктору было больше двадцати двух лет.
Когда Марина Константиновна вышла, кто-то из раненых заметил:
— Вот человек. Девчушка, а как себя поставила! Хоть бы один заругался при ней. Но дело знает — будьте уверены!
Тот, кто рассхаживал в халате и тапках, утвердительно кивнул крупной кудрявой головой:
— Очень, очень правильно! Впервые такую вижу на фронте. Душа и воля. Это — редкое сочетание. — Он почему-то обращался к Земскову. — Верно, товарищ? Да, разрешите представиться: Литинский Семён, политработник.
Земсков назвал свою фамилию. Литинский уселся к нему на койку, заложив ногу за ногу:
— Ну, рассказывай!
— Что?
— У нас так положено: кто прибывает с передовой, докладывает обстановку, конечно, если в силах ворочать языком.
Те, кто мог передвигаться, собрались к койке Земскова. У большинства была загипсована рука или нога. Кто-то положил на тумбочку большое яблоко, другой достал пачку папирос:
— Настоящие, закуривай, только маскировку соблюдай.
Земсков сразу почувствовал себя в своей компании, словно он не уезжал из части. Он повернулся, снова заболела нога. С трудом удержав стон, Земсков начал «докладывать обстановку». Десять пар глаз не отрывались от него. На душе стало веселее. «Все будет хорошо. Ведь не могла эта девушка врать для моего успокоения. Такие не врут. Надо набраться терпения и ждать».



2. НОВЫЙ ГОД

Новый, 1943, год праздновали в землянках. Их нарыли в обрывистом берегу речушки Дсин, который защищал от снарядов и одновременно от ветра. Управление полка, штаб и некоторые подразделения разместились в полуразрушенных домиках станицы Шапсугская. Но это был ненадёжный кров. Ветер выдувал тепло, а когда начинался артобстрел, приходилось скакать сломя голову в щели, полузатопленные водой.
Шапсугская ничем не напоминала станицы, которые моряки видели на Дону и Кубани. Несколько десятков домишек раскинулось в долине и по берегам двух горных речек — Дсин и Абин. Дорога на Север вела к Кубанской равнине. Туда пути не было. С Севера прилетали только снаряды и мины. Дорога на юг вела к Чёрному морю. По этой единственной дороге пришёл сюда через Кабардинский перевал гвардейский полк Арсеньева. За последние месяцы моряки повидали всякое, но тут оказалось труднее, чем везде. Так, по крайней мере, считал Сомин.
Сидя за «новогодним столом» в землянке командира батареи Баканова, он никак не мог найти для себя удобное положение. Сильно болели ноги. Он то вытягивал их под стол, то поджимал под скамейку. К тому же его знобило, хотя железная печурка уже розовела.
Всю предыдущую ночь и весь день Сомин провёл на дороге, проталкивая застрявшие в грязи машины со снарядами. Теперь ему хотелось только спать, но нельзя же было не встретить Новый год!
— Двадцать три часа десять минут! Пора провожать старый год, — объявил Баканов. Он не спеша вынул кружки из ящика под скамейкой. Шацкий, Сомин и все остальные подставили кружки.
— Жаль, нету Земскова, — вздохнул Бодров. — Как он там?
Сомин вытащил из кармана измятый листок бумаги:
— Вот, прислал письмо с нашим матросом Палочкиным из боепитания. Он в том же госпитале лежал.
— Читай, читай! Погоди, ребята, пить! — Бодров сел рядом с Соминым. — Что ж мне не написал? Разведчик называется!
Сомин начал читать: «Друг, Володя, сегодня — два месяца, как я в этом госпитале. Уже брожу понемножку с костылём. Вчера смотрел меня полковник — главный хирург армии. Говорит — все пройдёт бесследно. Так что, надеюсь снова вернуться в родной полк. Вначале я немножко тосковал, теперь попривык, словно так и надо. Народ здесь хороший. Я со скуки затеял обучать выздоравливающих артиллерийской тактике и подготовке данных. Сначала никто не хотел, а теперь сходятся из разных палат каждый день после мёртвого часа. Есть способные ребята, вроде тебя. Таких учить — удовольствие. Ходит на мои „уроки“ политработник Семён Литинский — молодой ещё парень. Окончил университет в Киеве и сразу попал на фронт. Его пограничная дивизия где-то на вашем участке. Пограничников там, пожалуй, осталось меньше, чем у Поливанова шахтёров. Сенька для нас — раненых — настоящий клад. Читает целые лекции по истории, по литературе. Так что у нас тут почти „университет“. Есть здесь замечательная женщина, вернее сказать — девушка — золотой души человек. Это военврач Марина Константиновна. Когда входит в палату, даже тяжело раненые начинают улыбаться. А насчёт того самого — ни у кого ничего не выходит. Это все здесь знают, даже попытки такие прекратили. Я припоминаю, Генька Рощин о ней рассказывал и, представь, то же самое.
О нашей части ничего не знаю. Ты при первой возможности пришли мне записку. Как мои разведчики? Кто меня заменяет? Есть ли какие известия от Яновского? Теперь понимаю, как ему, должно быть, тяжело без части. Это ж его создание. Его и капитана третьего ранга.
Держись, Володя, молодцом. Помни, что ты моряк и гвардеец. О нашей части многие знают и завидуют, что служим в ней. Учись, пользуйся всякой минутой. Я теперь убедился, какой я необразованный. Когда Марина Константиновна дежурит, мы засиживаемся до глубокой ночи в ординаторской. Отоспаться я и днём успею, а с таким человеком нескоро встретишься. Слушаешь, будто читаешь интересную книжку. Сначала она меня гнала спать, но теперь вижу, что и мои рассказы о фронте ей интересны. Видимо, кто-то есть у неё на передовой — муж или друг — не знаю. О себе она скупо говорит. И, знаешь, частенько мне приходится промолчать или глупо поддакивать, потому что разговор заходит о таких вещах, в которых я ни бум-бум. Много на моей карте таких белых пятен. Моя мама всегда говорила: «Мало ты знаешь, Андрюша», а мне все казалось — успею. Если не убьют, после войны придётся многому учиться, что не имеет отношения к вееру батареи и к поправке на смещение.
Всем, кого видишь в части, передавай привет от меня, без различия рангов и званий, а моим разведчикам — особо. Крепко жму тебе руку и желаю удачи. Хотел бы написать ещё, но Палочкин торопится. Не терпится ему в часть, и я его понимаю. Твой Андрей».
Сомин кончил читать и спрятал письмо в карман. Бодров поднял кружку:
— Ну, за Андрея, за комиссара Яновского, за всех наших раненых, чтобы скорее возвращались!
Распахнулась дверь землянки, ветер задул коптилку. Из темноты раздался голос вахтенного командира:
— Лейтенант Бодров, младший лейтенант Сомин — к начальнику штаба!
Бодров быстро выпил.
— Опять машины таскать! — Он закусил куском солонины и, сняв с гимнастёрки ремень, надел его поверх шинели. Сомин последовал примеру Бодрова.
— Вот тебе и Новый год!
Новый год они встретили у костра, разложенного на крохотном сухом пятачке, среди непролазной грязи. Уткнувшись друг в друга, стояли тёмные машины со снарядами и продовольствием. Мокрый снег падал крупными хлопьями. В воздухе они казались белыми, но, долетев до земли, исчезали в тёмной гуще. До утра пробку надо было разогнать, потому что с рассветом появится авиация.
Будили уснувших шофёров, вытаскивали из-под брезентов продрогших бойцов, сопровождавших машины на передовую.
Эти машины везли к фронту снаряды, патроны, сухари, перловую крупу, красные бараньи туши, шинели, бинты, махорку — все, что каждодневно отнимает в огромных количествах у страны фронтовой солдат, не давая взамен ничего, кроме своей крови. Но, оказывается, мало одной крови. Фронт — не только свист осколка и грохот бомбы. Фронт — чёрный труд через силу, без отдыха и срока, грязь по колени и грязь под рубахой, мокрый сухарь, ледяная кора шинели, обломанные до корней ногти и глоток болотной воды из-под колёса.
Эту истину Сомин крепко усвоил в зимние месяцы в щели Шапарко, у станицы Шапсугской.
— И дал же черт такие название! — сказал кто-то из сидящих у костра. От мокрых сапог, протянутых к огню, подымался пар. Шипел сырой валежник. Закопчённый котелок не хотел кипеть.
— Это такое племя здесь жило когда-то. Горцы — шапсуги. Очень воинственные люди, — объяснил Сомин.
— Чего ж эти воинственные люди, дурни они этакие, жили в такой мрази, когда за перевалом — море, а чуть подале Геленджик, сады…
— Ну, в Геленджике тоже не сахар! — вставил своё слово шофёр машины, направлявшейся из Геленджика в Шапсугскую. — Там сейчас норд-ост валит с ног, а немцы бухту минируют.
— Хрен с ними, хай минируют, — ответил тот, кто интересовался этимологией названия станицы.
— Много ты понимаешь! Мины морские здоровейшие спускают на парашютах, а норд-ост тащит их в море. Так, немцы, чтоб не обмишулиться, кидают с запасом — далеко от берега. Сядет такая дурёха на крышу — и целого квартала нет, как корова языком слизнула!
Сомин с трудом разогнул колени, встал и, прихрамывая на обе ноги, пошёл к дороге:
— Подъем, товарищи! Отдохнули.
Матросы на ходу докуривали цигарки, обжигая пальцы остатками драгоценной махорки.
— Подкладывай ветки под колёса. А ну, взяли! Р-раз, ещё раз!
Заливая толкающих грязью, бешено буксовало заднее колесо. Взвизгивал, фыркал и снова глохнул мотор. Над Кабардинским перевалом таяла новогодняя ночь. Обычная ночь, без всяких подвигов.
Возвращаясь на рассвете, Сомин зашёл по дороге в санчасть. Ноги болели так, что он был не в состоянии дойти до своего подразделения. Санчасть помещалась в самой станице, во второй избе от угла, рядом со штабом. Войдя, Сомин увидел Людмилу, которая выделялась среди всех окружающих бодрым и опрятным видом.
— Ты что такой хмурый, Володька? Опять всю ночь таскал машины?
— Ага! И потом ноги очень болят. С Новым годом тебя! Юра здесь?
— А я забыла, что Новый год. Вот жизнь!
— Юра здесь, Людмила?
— Какой Юра?
— Ты что — спьяна или спросонок? Старший военфельдшер, твой начальник.
— Нет больше старшего военфельдшера. Добился-таки своего. Вчера была целая катавасия. Немцы просочились в балку Железную, и Юра там был, как на грех. Собрали с Клычковым каких-то солдат и ударили в штыки. Представляешь? — Она подала Сомину горячую кружку и два куска сахару. — Скидай шинель. Погрейся.
— Ну, и дальше? Бодров что-то говорил на этот счёт.
— По штату положен в полку командир взвода автоматчиков. Так представляешь, после этого случая Горич упросил капитана третьего ранга назначить его на эту должность.
— А санчасть? Что-то ты заливаешь, Людмила. Не знал за тобой этой способности.
— Ты пей и молчи. Я ещё налью. В полковой санчасти положены два врача, сестра и санинструкторы. Скоро приедет к нам доктор. А Юра — посмотришь, так и закрепится строевым командиром. Клычкова взял себе помкомвзводом.
— Комедия! — отозвался из-за стола матрос, который зачем-то пришёл в санчасть и тоже остался пить чай. — А ты что ж, Людмила, не идёшь командиром батареи?
Сомин засмеялся:
— Она уже была. Помнишь, как ты подавала команду по самолёту?
— И не хуже тебя. Скидай сапоги! Что у тебя с ногами? Вот приедет новый доктор, уйду отсюда непременно.
Сомин поморщился, снимая сапог:
— Ч-черт, болит! Куда ж ты уйдёшь? В разведку?
— Почему обязательно в разведку? К тебе, дураку, пойду самолёты сбивать. — Она нетерпеливо дёрнула мокрую портянку и ахнула:
— Володенька, милый, как же ты ходишь?
Нога была покрыта громадными нарывами. Некоторые уже лопнули. Гной смешался с грязью, которая натекла через голенища во время ночной работы. Потянуло запахом падали. Людмила, намочив кусок марли в перекиси водорода, принялась счищать гнойные корки:
— Это от грязи, от сырости. Ты уже не первый такой приходишь. Подожди! Сейчас смажу иодом.
Когда перевязка была закончена, Людмила дала Сомину новые байковые портянки, свои должно быть. А вонючие, пропитанные гноем бросила в ведро:
— Я постираю.
Вымыв руки, она уселась на колченогой лавке рядом с Соминым. Народ разошёлся. На носилках храпел санитар. Он не проснулся бы, разорвись рядом одна из тех мин, что немцы спускали в геленджикскую бухту.
— Ты ничего не знаешь об Андрее? — спросила Людмила.
— На, читай.
Она схватила письмо, как кошка мышь. Сомин следил за выражением её лица. Сначала Людмила краснела, беззвучно шевеля губами, потом кровь отхлынула от её лица, а в глазах заиграли знакомые Сомину бешеные огоньки.
Людмила дочитала письмо, и раньше, чем Сомин успел помешать ей, швырнула его в печку, но тут же вскочила и, выхватив из огня листок, загасила ладонью загоревшийся угол. Она ещё раз прочла письмо, аккуратно сложила его и вернула Сомину. Теперь её глаза уже не метали молнии. Она просто плакала.
— Я знала, мне Палочкин говорил про какую-то Марину. А мне он ни строчки… Даже привета не передал.
Сомин пытался её утешить:
— Так он же передал, вот читай: «Всем, кого видишь в части, передавай привет от меня, без различия рангов и званий…» Значит и тебе!
— Спрячь это письмо, чтоб я его не видела! Пусть целуется со своей образованной Мариной!
Сомину было и смешно и грустно. «Баба — есть баба», — как говорит Бодров. Он взял платок Людмилы и вытер слезы, бежавшие по её щекам.
— Ну зачем ему целоваться с той врачихой? Она, наверно, некрасивая совсем, во всяком случае, не такая, как ты. Ты же красивее всех!
Сказав эту фразу, он усомнился в своей искренности, и вдруг внезапная мысль озарила его уставшее сознание, как артиллерийская вспышка: «Марина Константиновна! Отца Маринки зовут Константин Константинович. Это — она, моя Маринка, которая на самом деле красивее всех!»
Теперь Сомин перечитывал письмо новыми глазами: «Нет, этого не может быть. Когда началась война, Маринка перешла на третий курс. Что же, она за год стала врачом?» — Сомин не знал об ускоренных выпусках военного времени. — «Но судя по тому, что пишет о ней Земсков, очень похоже на Маринку. Конечно, она в него влюбится. Можно ли не полюбить Андрея?»
— Как ты думаешь, Людмила, может девушка не полюбить Андрея, если хорошо его узнает? — Он совсем забыл, что Людмила тоже заинтересованное лицо в этой странной истории. Людмиле было так грустно, что она не ответила на вопрос. Сомин надел свою мокрую шинель и, прихрамывая, побрёл в подразделение. Он миновал последние домики. Один из них прямое попадание снаряда разметало до основания. В Шапсугской не осталось ни одного человека из местных жителей, зато военных можно было встретить сколько угодно.
По дороге двигалась к передовой рота пехотинцев. Волоча по грязи ноги в спустившихся обмотках, солдаты ковыляли вразброд, держа винтовки как попало. Некоторые опирались на палки. Их безразличные, обречённые лица напомнили Сомину первые дни отступления за Доном. «Наверно, и у меня такой же вид», — подумал Сомин. Он затянул потуже ремень, сдвинул назад дарёный земсковский парабеллум, расправил складки шинели и пошёл уверенным твёрдым шагом. Лейтенант азербайджанец, который выглядел не лучше своих бойцов, посмотрел на Сомина и тоже подтянул ремень:
— Ножку давай! — выкрикнул он тоненьким голоском. — Шире шаг! Раз-два — левой!
Колонна зашагала быстрее. Лейтенант подошёл к Сомину:
— Моряк, закурить найдётся?
Сомин вывернул карман наизнанку. Махорочной пыли набралось на одну самокрутку. Свернули две малокалиберных.
— Очень устал солдат, понимаешь? Совсем больной! — сказал лейтенант, покачивая головой.
Сомин дружески хлопнул его по плечу:
— Ничего, лейтенант. Солдаты хорошие, крепкие. Трудней бывало. Правда?
— Правда твоя, моряк. Бывало!
— Наше такое дело солдатское. Вот начнём наступать, забудем про все болячки. А там — дальше — Кубань, хорошо! Счастливо тебе! Может, встретимся на передовой.
— И тебе счастливо, моряк. Правильные слова говоришь! — азербайджанец хлопнул Сомина по плечу и побежал догонять свою роту.



3. ПЛОХИЕ ВЕСТИ

В конце января было много потерь. Противник слегка потеснил дивизию пограничников. Командование приказало немедленно вернуть позиции. Проваливаясь в ледяное месиво глины и талого снега, бойцы продвигались растянутыми редкими цепями. Дивизионы морского полка поддерживали огнём наступающую пехоту. Как водится, прилетели «юнкерсы». Одна из бомб разбила блиндаж. Балка навалилась на плечи Бодрова. Дыхание перехватило. Тяжёлый груз вдавливал его в землю. Только голова высовывалась из-под искареженных перекрытий, присыпанных комьями глины. Бодров не мог пошевельнуться. Он видел ноги убитого солдата, колесо машины, грязный снег, пробитую каску, наполненную водой. Свет меркнул у него в глазах, предметы теряли очертания. Он понял, что умирает, и последним усилием вытолкнул из себя крик:
— Хлопцы, помираю!
— Погоди помирать! Откопаем! — ответил Клычков, хватаясь за бревно. На помощь ему бросились другие матросы. Заработали лопаты. Через несколько минут Бодров лежал на грязном снегу, дико вращая глазами и ещё не веря, что он на этом свете. Выдержал могучий организм. Ни одна кость не была повреждена. Наутро он поднялся на ноги, а ещё через несколько дней уже лазил по горам, высматривая вражеские огневые точки. Бодрову всегда везло. Та же бомба убила его подчинённого — разведчика Бориса Кузнецова. Несколько человек было ранено.
Кузнецова хоронили в снарядном ящике. Так обычно поступали гвардейцы моряки. Если убитый был высокого роста, одну из коротких стенок ящика вышибали. Немало уже моряков отправились в последнее плавание в этих суровых, неструганых гробах.
Сомин стоял у края могилы, вырытой на холме. Солнце садилось. От подножья холма до кромки горелого леса талый снег стал багровым. Борис Кузнецов никогда не был особенно близок Сомину, но кто мог не любить этого ласкового, смешливого паренька? Вспомнилось, как в бою под Ростовом Борис поделился с ним последним глотком воды из своей фляжки. В тот день жажда мучила всех. Рты горели от раскалённой пыли. Когда оба промочили глотку, Борис достал из кармана флотских брюк смятую пачку папирос с розовой каёмкой. Это была необыкновенная роскошь. Половину папирос Борис отдал Сомину. Где он их достал тогда?
Каждому из стоявших у могилы вспоминалось что-нибудь своё. У Бориса был удивительной чистоты голос — высокий и звонкий. Под гитару Валерки Косотруба ясным весенним вечером этот голос разливался по всей станице Крепкинской: «Над волнами, вместе с нами, птица п-е-е-сня держит путь!»…
Бойцы вскинули к небу карабины. Троекратный ружейный залп возвестил конец торопливых похорон, а в ответ захлопал, завыл немецкий шестиствольный миномёт. Мины упали далеко за дорогой в пехотном батальоне. Наверно, и там кто-нибудь из убитых хорошо пел или рисовал, или мастерил из всякой всячины хитрые солдатские мундштуки. И будет штабной писарь там тоже заполнять безжалостный серый бланк извещения: «…смертью храбрых за нашу советскую Родину».
Матери старшины второй статьи Головина тоже принёс бы такой бланк почтальон — приученный ко всему вестник женской радости и горя, — если б не котелок. Собственной рукой Головина судьба насадила тот котелок на конец бревна, что придавило Бодрова. Угодил бы осколок в череп Головину, и тогда понадобился бы не госпиталь, а пустой снарядный ящик. Осколок скользнул по доброму алюминиевому боку, хрустнула плечевая кость…
— До свадьбы заживёт! — сказала Головину докторша, которую многие принимали за сестру по молодости её лет. Улыбнулась, провела чуткой ладонью по всклокоченной матросской башке. Головин тоже улыбнулся:
— Долго ж до вас добираться. Километров двести трясло на полуторке. Так замёрз, чуть не сдох!
В госпитале он встретил старшего лейтенанта из своей части. Это было недели через две, когда Головин уже ходил с загипсованным плечом по всему зданию, щеголяя всеобщими и неизменными госпитальными знаками различия — полотняными завязками у щиколотки.
В те дни у всех на языке было одно слово — Сталинград. В школьном вестибюле, служившем, когда прибывал транспорт, приёмным покоем, один из выздоравливающих, встряхивая закрученной, как каракуль, шевелюрой, рассказывал о Сталинградской операции. Хоть с большим опозданием приходили газеты и ещё целые годы отделяли то время, когда военные историки напишут много томов о великой победе на Волге, кудрявый уверенно говорил, что война пришла к своему поворотному пункту. Его увлекательную, горячую речь слушали со вниманием. Когда он кончил, к школьной карте Европейской части СССР подошёл другой выздоравливающий, чтобы попытаться разобрать операцию с чисто военной точки зрения. Был он не очень высок, но строен и широк в плечах, гладко выбрит и казался подтянутым даже в длинном больничном халате, ловко подхваченном ремнём, как шинель. Прислонив к стене костыль, он обернулся к собравшимся:
— Донской фронт, товарищи, проходил здесь… — вдруг он схватил за руку того кудрявого, что говорил о поворотном пункте войны: — Сенька! Из моей части матрос!
Головин уже пробивался к Земскову.
После ужина Головин, Земсков и Литинский уселись втроём у окна за цинковым баком с прикованной, как барбос, жестяной кружкой. Земсков узнал от однополчанина много нового о своей части. И, надо сказать, новости эти не обрадовали его.
Головин рассказывал о начальнике политотдела подполковнике Дьякове:
— На передовой его не видели. Большей частью сидит Дьяков сычом в своём фургоне. Глаза сонные, соловые, чуть видать. Щеки серые, отвислые, как жабье брюхо. А в фургоне у него, говорят, пристроен бидончик прямо над койкой. Ну а в бидончике, наверно, не вода. За весь месяц Дьяков только раз выступал перед моряками. Скучно читал по бумажке, а потом неожиданно ушёл и больше не появлялся. В дивизионе рассказывают о начальнике политотдела чуть ли не анекдоты. Валерка клялся и божился, будто произошёл такой случай: ехал Дьяков на машине. Остановились. Шофёр говорит: «Карбюратор забарахлил», а Дьяков ему: «Выкинь его к нечистой матери, раз барахлит, и поедем дальше». Как-то раз разведчики заблудились. Целые сутки болтались в горах, пока пришли в полк. Признаются: «Азимут потеряли». Дьяков давай их распекать — на это он мастер: «Да как вы смели такой ценный прибор потерять? Вычесть за него в 12, 5-кратном размере!» Это он спутал азимут и буссоль — и то и другое — название угла. А то вдруг схватится наводить порядок. Валерка Косотруб шёл на НП, как обычно, в бушлате. Комбинезон нёс с собой под мышкой. Дьяков его приметил: «Снять чёрную форму! Размаскируете всю часть!» Валерка — объяснять, да куда там! Дьяков разбушевался, губы трясутся. Видно, и анекдотики до него дошли. Приказывает двоим солдатам из третьего дивизиона: «Снять с него морскую форму!»
А у Валерки на фланелевой — «Знамя» и «Отечественная». Ребятам ни за что ни про что досталось. Косотруб сунул одному и другому по-морскому под челюсть — солдатики с катушек долой. Дьяков — за пистолет, а Валерка — поворот на 30.00 и шагом марш: «Колокольчики-бубенчики»… Видно, побывать ему в штрафной роте. В тот день меня ранило, так что не знаю, чем кончилось. А вообще в полку — хреново — на обед, на завтрак, на ужин — одна «шрапнель» и сухари. Каждую машину тащим через Кабардинский перевал чуть что не на руках. Снаряды тоже стали экономить по той же причине. Словом, приуныли ребята. Все завидуют тем фронтам, где началось наступление. Хоть при наступлении куда больше шансов получить осколком по черепу, а все равно — лучше, чем кормить вшей в мокрых землянках. Роба поизносилась: кто в морском, кто в пехотном, кто — так, не поймёшь в чем — ватные брюки и телогрейка, как у меня.
Земсков слушал и мрачнел все более и более. Может быть, Головин и преувеличивал кое-что, но все-таки картина получалась безотрадная. Наверно, и дисциплина упала, и позабыто золотое правило Яновского: «Учиться — как бриться».
Литинского рассказ Головина привёл в возмущение. Он немало слышал о моряках Арсеньева. А теперь что получается? Разлагается гвардейская часть, да ещё в такой момент, когда вот-вот начнётся наступление. Столько трудностей пережили, столько боев прошли. В тяжкую пору отступления сохранили гвардейскую выправку и морскую лихость, а тут — на тебе!
Вечером в палате он накинулся на Земскова:
— Ведь у вас люди какие! Разложить такую часть — за это же расстрелять мало! Ну, Дьяков — пьяница, безграмотный случайный человек. Ему долго не усидеть. А Герой Советского Союза, командир полка где?
Судя по осторожному намёку Головина, Арсеньев тоже начал выпивать. «Негде ему развернуться, — как бы оправдывая капитана третьего ранга, говорил матрос. — В степях какие были бои! И людей теряли мало, а тут — зря народ гибнет от бомбёжки и от разной хворобы. Заскучал!»
Земсков тоже «заскучал». Последние недели в госпитале тянулись томительно. Если бы не «университет», организованный Земсковым и Литинским, можно было бы и вовсе пропасть от скуки. Ведь не каждый день дежурила Марина Константиновна. К тому же в последнее время она уклонялась от длинных полуночных бесед.
В тот самый день, когда Головин рассказал Земскову о неполадках в части, Литинский заявил своему новому другу, что будет всеми силами стремиться попасть в полк моряков:
— Что бы ни говорил Головин, а люди у вас золотые. Хочется хоть немного послужить с ними.
— Всюду люди золотые, — сказал Земсков, — тебе как политработнику полагалось бы это понимать. А сильна наша часть своими традициями и очень крепким ядром.
— Так-то оно так, но состав у вас все-таки очень хороший. Между прочим, давно тебя хотел спросить: там у вас есть девушка — Людмила…
— И ты о ней знаешь? — Земсков не спросил, что именно знает Литинский о Людмиле. Не хотелось услышать ещё что-нибудь вроде того, что рассказывал Рощин накануне вручения наград.



4. НОЧНОЙ РАЗГОВОР

Против своей воли, Андрей помнил о Людмиле все время. Обстоятельства складывались так, что им не удавалось повидаться с того момента, как после памятного возвращения из Майкопа Людмила села в самолёт, увозивший раненого комиссара. Когда Людмила приехала из Сочи в Каштановую рощу, Земсков был на передовой у поливановцев. Потом он пошёл в разведку, навстречу дивизиону Николаева, а оттуда попал в госпиталь. Земсков пытался себя уверить, что он рад такому стечению обстоятельств. Развязный рассказ Рощина о времяпрепровождении Людмилы в Сочи крепко засел у него в голове. Ничего странного! Будто он не знал раньше, что представляет собой Людмила? Рощин, конечно, трепло, но не сказал же он ничего плохого о Марине. Потому что даже самому отчаянному вралю нужен хоть какой-нибудь жалкий фактишко для зацепки, а о Марине Константиновне, при всем желании, невозможно отозваться неуважительно.
Длительное знакомство Земскова с Мариной, частые встречи и разговоры не прошли бесследно ни для него, ни для неё. Постепенно у них выработалась потребность видеть друга друга. Земскову было с ней интересно всегда — о чем бы они ни говорили. Он сознавал, что её развитие превосходит его собственное. Но это смущало Земскова только на первых порах. Потом ему понравилось узнавать новое именно от неё, потому что сама Марина была узнаванием в его жизни. Он просто не встречал таких девушек.
— Уж не начинаю ли я влюбляться? — спрашивал себя Земсков. С его точки зрения это казалось недопустимым. Но почему? Ответ появлялся немедленно, но Земсков старался заглушить внутренний голос, который настойчиво твердил:
— Ты сам знаешь, кого ты любишь. Ты любишь её давно — дикую, дерзкую, ту самую, которая таскалась по сочинским пляжам то с одним, то с другим уже после того… После чего? Что её связывает со мной? Совместная служба в одном полку? Майкоп? — это только боевой эпизод. Не будь на свете Людмилы, я все равно пошёл бы искать Горича и его машину.
— Нет, дело не в этом, — продолжал спор тот самый голос, который Земсков старался не слышать, — она — самая желанная, единственная желанная, чем бы ни хвастал Генька Рощин. Рощин хвастун и враль…
— А почему он ничего не сказал о Марине?
Круг мыслей замкнулся в исходной точке. Земсков посмотрел на часы, вынул из тумбочки потрёпанную книжку, взял костыль и тихо, чтобы не разбудить спящих, пошёл от своих мыслей в ту самую точку, на которой замкнулся круг, — к Марине. Он вовсе не пытался сейчас что-то выяснить для себя. Просто его сознанию, всю жизнь привыкшему к ясности, требовалась передышка. В присутствии Марины все делалось ясным и спокойным. Земсков не мог определить своё отношение к ней иначе чем много раз слышанной ходячей фразой: «Я с ней отдыхаю душой».
Марина сидела за стеклянным столиком в маленькой ординаторской, просматривая истории болезней. Обычно, занимаясь своими медицинскими делами, она забывала обо всем остальном. Сейчас её глаза скользили по мелко исписанному листу, не задерживаясь на смысле слов. Земсков с первого взгляда понял, что она ждала его.
— Вы меня ждали? — спросил он.
— Да.
Это «да» звучало просто, приветливо и смело. Она его ждала. Что же в этом плохого?
Земсков сел на табуретку с другой стороны столика. Разговор начался, как всегда, с книжек. Достать их здесь было довольно трудно. Земсков читал все, что она приносила ему по своему выбору. На этот раз он возвратил ей новеллы Стендаля — автора для него почти незнакомого. Больше всего ему понравилась «Ванина Ванини».
— Почему именно это? — спросила Марина.
В своих симпатиях и антипатиях Земсков всегда обладал завидной ясностью, если не считать того вопроса, который занимал его сейчас больше всего.
— Мне нравятся такие люди, как героиня Стендаля. Я просто благодарен ему за то, что он сделал её именно такой.
— Какой? — Она старалась понять его мысль. — Чем она лучше других романтических героинь?
— Надёжная душа! Вы понимаете, что это значит?
— Кажется, понимаю. А вам, Андрей Алексеевич, довелось встретить надёжную душу?
На этот вопрос ответить было труднее.
— Вы знаете, о чем я думал в ту ночь, когда лежал на полу среди раненых в вашем приёмном покое?
Марина умела хорошо слушать. Это дано не каждому — слушать так, чтобы собеседнику хотелось высказаться до конца.
— Я думал о том, что скорее всего не смогу вернуться в строй. Я привык к тому, что нужен армии, моим начальникам и подчинённым. Но я им всем нужен именно как артиллерийский разведчик. Если я перестану быть им, то не буду нужен даже как товарищ. Меня пожалеют, мне помогут, но я не испытаю больше чувства собственной необходимости для тех, кто стал моей единственной семьёй. У меня есть мать. Я ей нужен всегда — нужен, чтобы заботиться обо мне, тревожиться за каждый мой шаг, чтобы жить ради меня. Но, если разобраться, то нужна мне — она, а не я ей.
— А у меня нет матери, — тихо сказала Марина.
Земсков понял, что Марина, не будучи на фронте, пережила, быть может, больше его.
— В декабре сорок первого она умерла под Москвой, в нетопленой даче, потому что некому было оказать ей помощь. Я тогда поняла, что если болен близкий человек, то самый лучший профессор — знаток Лермонтова и Блока — не стоит самого заурядного фельдшера.
Она молчала довольно долго, потом вспомнила о своём собеседнике:
— Простите, Андрей Алексеевич, я перебила вас.
— Нет, я слишком много говорю о себе. Вообще это — не моя привычка. Не знаю, почему так получилось.
— Со мной многие молчальники начинают говорить. — Марина сказала это, вовсе не желая обидеть Земскова, но он ясно почувствовал черту, которую она провела между ним и собой, поставив его в ряду многих. Ему стало досадно, но он усилием воли подавил это ощущение. «Зачем портить большой человеческий разговор необоснованными эгоистическими претензиями?»
— Скажите, Марина, а отец ваш… Он где?
— Мой отец — главный хирург нашей армии. Вы его видели, Андрей.
Впервые Земсков назвал её не мысленно, а в глаза просто по имени, и она немедленно ответила ему тем же. Земсков не мог этого не заметить. Только что проведённая черта снова исчезла. Этот пустяк взволновал его. Ночью, наедине с женщиной, которая не могла не нравиться, он почувствовал себя уже чем-то связанным с ней и внутренне радовался своему мнимому освобождению от той любви, которая пришла сама, как прилетает непрошенный снаряд.
Марина помогла ему вернуться к прерванной теме:
— Вы говорили о надёжной душе Ванины Ванини, а я спросила, нашли ли вы для себя «надёжную душу?» — Она сняла белую шапочку, встряхнула светлыми волосами, словно освобождаясь от своих мыслей.
— Не многим удаётся найти её, — неопределённо ответил Земсков.
— Вы хотите сказать, что нашли? — Марина чуть наклонилась вперёд через столик, и Земсков почувствовал на своём лбу прикосновение её лёгких волос.
Сейчас он схватит её за плечи, пригнёт к себе, поцелует. И она ответит на поцелуй. Оба они понимали это. Ещё мгновенье, и он сказал бы: «Да, нашёл — тебя!»
Земсков не мог бы объяснить, что удержало его тогда от этого порыва. Может быть, где-то на самом краю сознания возникла перед его мысленным взором бурливая речка Курджипс и девушка, которая вырвалась у него из рук, когда он хотел перенести её через поток.
Андрей поднялся с табуретки. В то же мгновенье, возможно, долей секунды раньше, поднялась Марина.
— Счастлив будет тот, кто найдёт вас, Марина. Или, может быть, уже нашёл?
Она постояла, глядя на него снизу вверх, сквозь сеточку разлетевшихся волос, потом надела свою полотняную шапочку:
— Идите, Андрей. Уже очень поздно. Хорошо, что мы поговорили сегодня. И мы ещё не раз будем говорить… о литературе. Погодите! Я вам скажу ещё кое-что. Год назад я прогнала глупого мальчишку в военной форме. А я была для него, наверно, той самой «надёжной душой». Я не знаю, жив ли он, но я буду его искать, хотя, может быть, я ему уже не нужна.
— Этого не может быть!
— Все может быть, Андрей. А теперь — спокойной ночи!
Когда он, крадучись, пробирался к своей койке, костыль зацепился за что-то и с грохотом упал на пол.
— Ты что бродишь? — сонно спросил Литинский.
— А! Ты не спишь? — обрадовался Андрей и сел к нему на койку.
— Разбудил, чертяка! Давай за это закурить.
— Тогда пошли из палаты!
На холодной лестничной площадке лампочка не горела, поэтому маскировочная штора была поднята. Где-то очень далеко немецкий самолёт бросил осветительную ракету.
— Бомбанут в конце концов этот госпиталь, — зевая заметил Литинский.
— Возможно.
— А что, кино завтра будет?
— Говорят, привезли.
Папироса Земскова догорела до бумаги. Разговор как будто тоже был исчерпан. Уже в коридоре Земсков спросил:
— Ты, кажется, утром упомянул о Людмиле из нашей части. Откуда ты её знаешь? — мысленно он выругал себя за этот вопрос, который хотел задать с самого утра.
— Людмила? Славная дивчина, — ответил Литинский. — Меня с ней познакомил в Сочи мой комбат, капитан Перецвет.
«Вот о ком говорил Рощин», — понял Земсков. Он спросил как можно равнодушнее:
— Что ещё за Перецвет?
— Хороший парень, только в людях не разбирается. Девушка держит себя смело, без жеманства, ну он и решил, что здесь будет блицкриг, а вышел блицкриг в полном смысле, как у Гитлера.
— Как это понять?
— Очень просто. Провозился месяц без малейшего тактического успеха. У неё, наверно, кто-то есть, а размениваться не хочет. Там ещё подвизался на правах старого знакомого адъютант генерала Назаренко, забыл, как его звать. Тоже погорел, как швед под Полтавой. Так что ты лучше не пробуй.




ГЛАВА X
ШАПСУГСКАЯ ГРЯЗЬ



1. «ЧП»

У капитана 3 ранга Арсеньева давно не было такого скверного настроения, как в тот день, когда произошла история с Косотрубом. Утро началось с доклада нового полкового врача: «В дивизионах и в управлении полка девять случаев инфекционной желтухи. Ещё четверо бойцов пришли с такими нарывами, что хоть в госпиталь отправляй. Не хватает медикаментов, ваты, марли». Во всем этом капитан медицинской службы, конечно, виноват не был, и тем не менее Арсеньев на него рассердился. Этот глубоко штатский человек раздражал Арсеньева всем своим видом: на спине и на животе шинель вздута безобразными пузырями, ремень болтается (придирчивый старшина смог бы раза четыре повернуть пряжку в кулаке), шапка всегда сдвинута на сторону, длинные руки не находят себе места. Подобрали доктора в гвардейскую часть!
— Плохо лечите, раз много больных! — сказал Арсеньев. Он знал, что врач день-деньской находится в дивизионах, безуспешно сражаясь за чистоту. Несколько раз приходилось даже отменять его распоряжения, когда не в меру ретивый доктор браковал обед. Правда, после этого всегда появлялось несколько больных, но не оставлять же целый дивизион голодным из-за того, что солонина посерела?
Доктора сменил командир третьего дивизиона Пономарёв.
— Моторы двух боевых машин неисправны. Ремонтировать на месте невозможно.
— Какое ваше решение? — спросил Арсеньев.
— Надо бы их отправить в мастерские опергруппы, — виновато попросил комдив.
— В Сочи? За двести пятьдесят километров? Запрещаю. Установить на ОП и стрелять по мере надобности. Передвигать на буксире. Прибудут запчасти — отремонтируем.
Отправив Пономарёва, Арсеньев пошёл в дивизион Николаева. Здесь кому-то пришло в голову использовать старый способ пополнения продовольствия — глушить взрывчаткой рыбу в реке Абин. Командира полка рассердило не только нарушение приказа, но и глупость «рыболовов». Разве не ясно, что в быстрой горной речке вода унесёт оглушённую рыбу раньше, чем она всплывёт вверх брюхом на поверхность?
«Что происходит с полком? — в сотый раз спрашивал себя Арсеньев. — Может быть, действительно нельзя было разбавлять наш Краснознамённый морской дивизион новыми людьми? Нет — можно было. Бои под Шаумяном и Гойтхом, переход первого дивизиона через Лысую гору доказывают, что боеспособность не понизилась. Трудно здесь, в Шапсугской, — голодно, грязно, холодно, но разве „кораблю в степи“ было легче? Может быть, я сам не дорос до командира полка? — думал Арсеньев. Откинув ложную скромность, он признавался себе, что и это неправда. — Неужели все дело в отсутствии Яновского?»
Частично причина была, конечно, и в этом. Никто не умел лучше Владимира Яковлевича поддержать людей в трудную минуту, а главное показать им, что даже самые незаметные дела каждого бойца — часть большого коллективного подвига подразделения, части, фронта — всего вооружённого народа. Конечно, нелегко людям, привыкшим к активным действиям, топтаться четвёртый месяц на одном месте. Наступательный порыв созрел. Идея наступления и разгрома врага выкристаллизовалась уже в сердцах, и теперь бездействие ещё больше угнетает бойцов. А тут ещё этот Дьяков, неспособный даже поговорить по-человечески с матросами и командирами.
Начальник политотдела, видимо, имел крепкие связи в Политуправлении фронта. После того как его мотострелковая бригада была разбита, полковник — командир бригады — попал под суд, а комиссар Дьяков отделался понижением. Впрочем, не такое уже это понижение — попасть со стрелковой бригады на отдельный полк РС.
Разговор с Дьяковым завершил этот неприятный день. Арсеньев собирался обедать, когда, тяжело ступая, вошёл в его землянку начальник политотдела. Он вытащил из-за борта меховой венгерки бутылку водки и молча поставил её на стол. Обедали сосредоточенно, изредка перебрасываясь короткими фразами. Арсеньев злился на себя за то, что пьёт с Дьяковым, но отказаться было неловко. Дьяков, чавкая, обсасывал баранью кость. Его серые рябые щеки заблестели от жира. После второго стакана Арсеньев помрачнел ещё больше, а Дьяков, наоборот, обрёл красноречие.
— Кто я был до войны? — разглагольствовал он. — Никто! А теперь я живу. Пусть не на бригаде, черт с ней. У нас хорошая часть, Сергей Петрович. Жить можно!
Арсеньеву было противно слушать. «Вот начнётся наступление. Тогда посмотрим, как тебе понравится!» — мысленно ответил он.
— Да, кстати, — Дьяков отодвинул от себя пустую тарелку и вытер губы тыльной стороной ладони. — Часть наша — отличная, но некоторые позорят. Разболтались, понимаешь! Отдаю в трибунал сержанта Косотруба.
— Старшину Косотруба? — Арсеньев с трудом удержался, чтобы не сказать: «Да кто же тебе это позволит?»
— Ну, старшину, — поправился Дьяков. — Сейчас это не имеет значения. Быть ему рядовым в штрафной роте. Понимаешь, кинулся на меня, двоих бойцов чуть не убил…
Слух о том, что Косотруба отдают под суд, быстро распространился в полку. Валерка отнёсся к этой близко его касающейся новости с великолепной небрежностью.
— Об чем речь? — спросил он своих взволнованных друзей. — Что вы панику наводите? Кто это позволит? Капитан третьего ранга? — он хотел сказать, что Арсеньев не позволит отдать под суд его — моряка с лидера «Ростов», прославленного разведчика.
Разговор происходил в домике, занятом полковой разведкой. Валерка сидел на старинной деревянной кровати времён Лермонтова, который, говорят, побывал в этих местах. Рядом с Косотрубом сидели его дружки Журавлёв и Иргаш. Людмиле, как гостье, предоставили единственную табуретку. Остальные примостились кто где — на ящиках, канистрах и прямо на полу, застланном плащ-палатками. Из дивизиона пришёл Шацкий. Он остался стоять у дверей и даже не расстегнул шинель.
— Иди к командиру полка и расскажи, как было, — настаивал Шацкий, — не жди, чтоб написали приказ.
Косотруб, со свойственной ему меткостью, отправил щелчком окурок в дверку открытой печи:
— Не могу беспокоить командира полка личными вопросами.
В глубине души он опасался, что Арсеньев не заступится за него.
— А пошлют в штрафную — так там тоже можно бить фрицев. Вот, только не знаю, кому из вас оставить гитару.
В комнату с шумом вошёл Рощин. Бросив на кровать фуражку, он расстегнул шинель и уселся на край стола. Рощин приехал час назад, но знал уже обо всем, так как успел поговорить с капитаном Ермольченко. Этот капитан, недавно прибывший в полк, временно был назначен начальником полковой разведки. Положение складывалось неблагоприятно. Арсеньев не стал слушать ни Николаева, ни Бодрова, явившихся с ходатайством в пользу Косотруба. Был уже отдан приказ об аресте разведчика, но почему-то с этим делом медлили.
— Ты должен обратиться к генералу! — заявила Рощину Людмила. — Он тебя любит неизвестно за что. Расскажи ему все начистоту.
Рощин не успел ответить, как появился вахтенный командир Баканов. За ним шли двое матросов с винтовками.
— Все ясно. Барахло брать с собой? — спросил Косотруб.
— Пока — без. Оружие сдай Журавлёву. Он остаётся вместо тебя. — Баканов кивнул на дверь. — Пошли!
Косотруб посмотрел на грязное оконное стекло, порябевшее от капель. Холодный дождь прекратился всего час назад. Теперь он снова поливал станичный плац, превратившийся в озеро, и осклизлые от жидкой грязи склоны холмов.
— Опять крестит! — заметил кто-то из разведчиков.
— Хорошо! — ответил Валерка. — Хоть пыль немного прибьёт.
Никто не улыбнулся в ответ на эту остроту. Следом за Косотрубом и его конвоирами вышли остальные. Людмила, бледная от злости, направилась к санчасти. Рощин пошёл её провожать. До санчасти было недалеко. У ручья, пересекавшего дорогу, Рощин предложил:
— Давай перенесу!
Людмиле вспомнилась другая речка и другой человек, который хотел перенести её. Тогда она вырвалась. Чего бы она не дала сейчас, чтобы тот момент повторился.
— Нет, Геня, я уж как-нибудь зама, — вздохнула она. — Ты мне лучше окажи другую услугу — помоги уйти из полка. Тошно мне здесь сейчас.
Рощин не знал настоящей причины внезапного отвращения Людмилы к полку, но он и не доискивался.
— Уйти? Это проще всего. Хочешь в армию, на курсы бодисток? Я это мигом устрою.
— Давай курсы. Все равно. Это очень трудно?
— Чепуха! За месяц выучишься.
Он сообразил, что эти курсы находятся рядом со штабом опергруппы, значит Людмила будет у него под рукой. О таком стечении обстоятельств Рощин и не мечтал. Они дошли до санчасти. Капитан медицинской службы отчитывал санинструктора из третьего дивизиона:
— Если ещё раз увижу у вас в землянках такую грязь, я тебе покажу! Ты — санинструктор или американский наблюдатель? Работать надо, а не докладывать!
Людмила попрощалась с Рощиным:
— Так что ты давай поскорее, Геничка, ладно? А сейчас сходи в штаб, узнай, как там с Валеркой. Ты знаешь, какой он для меня друг. Вместе из Майкопа выходили с ним и с…
— С Земсковым, — подхватил Рощин. — Да, Андрею, пожалуй, полка не видать. Тут Ермольченко стал на крепкие якоря.
— Да разве можно сравнить его с Андреем? — вспылила Людмила. — Ты знаешь, какой он разведчик? Тебе и не снилось, и Ермольченко твоему тоже!
— Тут, Люда, загвоздка не в этом. Я слышал, понимаешь, кое-какие разговорчики…
— Разговорчики? А ты меньше слушай.
— Я бы и не слушал, а вот Арсеньев слушает. Может, и не все слушает, что говорит Будаков, а кое-что в ухе застревает. Андрей «усатого» не раз осаживал. В Жухровском, например. Помнишь?
— Ещё бы!
— И другие моментики были не весьма приятные для Будакова, а тут Поливанов возьми и представь Андрея к ордену за операцию под Гойтхом, а «усатого» обошёл. Приятно, что ли? Такой знаменитый ПНШ нужен Будакову, как гвоздь в подмётке или, культурно говоря, как кобелю боковой карман.
— Не трепись, Геня. Говори толком. Тошно от твоих шуток.
— Чего толковее? Ясно — Будаков постарается избавиться от Андрея. Ермольченко — тоже не хвост собачий — заслуженный, способный офицер. Раз его посадили на должность, теперь Будаков попытается удержать его тут.
— Ничего не выйдет у твоего усатого! И ты-то хорош!
— Люда, Андрей мне друг. Я сам за него болею, но ты вот чего волнуешься? Чего ты психуешь?
Ответа он не дождался. Людмила вошла в дом, а Рощин отправился за новостями в штаб.
Неизвестно, чем окончился бы инцидент с Косотрубом. Начальник политотдела требовал, чтобы виновного немедленно передали в армейский трибунал. Арсеньев пока не подписывал приказ.
Вечером произошло событие, из-за которого все, за исключением Дьякова, забыли о «деле» Косотруба: одна из боевых машин взорвалась на собственных снарядах.
Это было под вечер. Стреляли двумя установками. На одной из них три снаряда не вылетели, а разорвались прямо на спарках. Двенадцать человек было ранено. Один убит. Боевая установка вышла из строя.
Командир дивизиона, опытный бывалый артиллерист Сотник в недоумении разводил руками. Арсеньев тоже ничего не мог понять, а Дьяков, даже не побывав на месте катастрофы, заявил, что «мы имеем здесь диверсию» и предложил арестовать командира батареи. Арсеньев только поморщился и сделал протестующее движение рукой. Поздно ночью, когда уже похоронили убитого, он сказал начальнику политотдела:
— Ты бы поговорил с людьми, объяснил, что это ЧП — случайность, которая не может повториться.
Дьяков говорить с людьми не стал, а на следующее утро «случайность» повторилась в первом дивизионе. На этот раз взорвался на спарках только один снаряд. Не пострадал никто, так как предусмотрительный Николаев приказал, чтобы в момент залпа около орудий не было ни одного человека, кроме командиров установок. А Дручков придумал ещё лучше: он привязал шнурок к рукоятке пульта управления и дёргал за него, находясь в окопчике под машиной.
В последующие дни стреляли мало. На фронте наступило затишье. Противник методически, каждый час бросал несколько снарядов и этим ограничивался. Неизвестно чем было вызвано затишье, — то ли немцы перебросили свои силы на другой участок, то ли на них подействовала погода.
Внезапно начался снегопад. Снег шёл сутки, потом ударил мороз. Непривычно засияли склоны гор. Под снежным покровом скрылись рытвины и воронки. Снег лежал на ветках, на перекрытиях блиндажей, на кузовах и кабинах машин. Он сверкал так, что было больно смотреть. На фоне этой искрящейся белизны резко выделялись чёрные шинели и ватные телогрейки. Впору надевать белые маскхалаты. Но где их взять? Все полагали, что этот внезапный приход зимы — не что иное, как предвестник близкой весны. «Последняя контратака!» — говорил Косотруб.



2. ВОЗВРАЩЕНИЕ

В полку ломали головы над причиной взрыва снарядов на спарках. Высказывались различные точки зрения, разнообразные догадки, самые невероятные предположения. Николаев предложил разобрать один снаряд, но Арсеньев не разрешил, так как это категорически запрещалось «Наставлением реактивной артиллерии».
В это время Андрей Земсков возвращался из госпиталя. Ему бы полагалось пробыть там ещё не меньше месяца, но разведчику не терпелось попасть поскорее в часть. Он выписывался в один день с Литинским. Земсков уже не пытался скрыть от себя самого желание поскорее увидеть Людмилу. После длинного ночного разговора с Мариной и последующего весьма краткого разговора с Литинским старший лейтенант обрёл свою обычную ясность и уверенное спокойствие. Тщательно припоминая все встречи и разговоры с Людмилой, Земсков пришёл к выводу:
— Я — безнадёжный болван! Как я до сих пор не мог понять её отношения ко мне?
Теперь он приставал к Литинскому с расспросами о Людмиле, но Семён давно ему сказал все, что он знал и думал о девушке. Добавить больше было нечего.
В день выписки Земсков пошёл попрощаться с Мариной. У себя дома, без медицинского халата, она выглядела совсем юной и вовсе не такой строгой, какой все считали её в госпитале.
Марина жила на частной квартире у пожилой женщины Анфисы Никитичны — вольнонаёмной сестры. Та очень удивилась, когда Земсков попросил провести его к доктору Шараповой. За те три месяца, что доктор Шарапова прожила в доме Анфисы Никитичны, это был первый посетитель, не считая Константина Константиновича. Но ещё больше удивилась почтённая хозяйка, увидев Марину, выбежавшую навстречу гостю в коротеньком домашнем платьице. Марина потащила Земскова к себе в комнату, захлопотала, забегала. Откуда-то появились соевые конфеты в бумажках и даже полбутылки грузинского вина.
— Какой вы красивый в форме! — откровенно восхитилась Марина, когда они уселись за стол. — Вы и в бумазейном халате мне нравились, а теперь… — Она притворно озабоченно покачала головой, и оба рассмеялись. Им было очень легко друг с другом именно потому, что оба они знали: ничего, кроме простой и понятной дружбы, быть между ними не может.
Вскоре пришёл полковник Шарапов. Константину Константиновичу не часто приходилось видеть Марину. Сначала он заметно огорчился, застав у дочери постороннего человека, но скоро завязался оживлённый общий разговор.
— Имейте в виду, товарищ старший лейтенант, — сказал Шарапов, — вы мой должник. Носить бы вам ещё месяц госпитальный халат, если бы не моя слабость и ходатайство дочери. Так и быть — беру грех на душу. Только смотрите: не очень много прыгайте по горам первое время!
В присутствии отца Марина казалась девочкой. Земсков любовался ими обоими: «Хорошие люди!» В отношениях отца и дочери не было слезливой сентиментальности или того показного обожания, которое, как правило, скрывает глубокие семейные неурядицы, припрятанные от чужого глаза. Но достаточно было увидеть, какой радостью и гордостью засветилось лицо девушки, когда вошёл Шарапов, чтобы безошибочно определить: не легко будет постороннему мужчине завоевать такую власть над нею.
Накинув на плечи шинель, Марина вышла проводить Земскова до калитки.
— Прощаемся? — сказала она. — Смотрите, Андрей, поберегите себя первое время. Ей-богу, жалею, что выпустила вас с палкой.
Земсков прислонил к забору бамбуковую трость, с которой он все ещё не расставался:
— До свидания, мой хороший доктор! От всей души желаю вам найти того, для кого вы были надёжной душой.
Впервые он снова вернулся к тому разговору, который едва не повернул их судьбы в общее русло.
Марина положила руки на плечи Земскова и, чуть приподнявшись на носках, поцеловала его в щеку:
— Только если встретите моего любимого, не говорите ему. Ладно? — Она рассмеялась. Земсков крепко, как мужчине, пожал ей руку и зашагал прочь.
— А палка, палка! — крикнула ему вслед Марина.
Он обернулся:
— Ну, раз забыл — значит не нужна. До свидания, Марина!
По пути в штаб армии Земсков не переставал думать о Марине. Мысленно он сравнивал её с той, другой, которую увидит через сутки. Разные девушки, ничем не похожие друг на друга, а есть в них одна черта, общая для обеих. Он задумался, подбирая подходящее слово. Чувство долга, честность, искренность, глубокая вера в победу — все эти качества выражались для Земскова одним словом — верность.
В штабе армии все были в погонах. Земсков ещё в госпитале узнал о введении новых знаков различия. Вместе с погонами возродилось и слово «офицер». Оно прижилось очень быстро, а погоны приросли к плечам, будто не исчезали на четверть века из обихода русских вооружённых сил.
Первый знакомый человек, которого Земсков увидел в штабе армии, был генерал Поливанов. Подполковник с чёрными усиками, сопровождавший генерала, указал ему на Земскова:
— Вот тот офицер из полка Арсеньева!
Генерал тут же направился навстречу Земскову:
— Поздравляю, гвардии капитан! Только что попалась твоя фамилия в приказе по фронту. Как у вас там в полку?
Земсков смутился, будто он по собственной вине провёл столько времени не на передовой, а в госпитале.
— Как? С тех самых пор? — удивился генерал. — Ну, а орден получил уже?
Земсков понятия не имел о том, что Поливанов, после успешной операции у разъезда Гойтх, представил к наградам через свою дивизию нескольких моряков, в том числе Николаева и Земскова.
Земсков поблагодарил генерала и пошёл дальше. Он встретил немало знакомых из числа офицеров штаба и из частей, которые морской полк поддерживал огнём. Член Военного совета армии без лишних слов вручил Земскову орден Отечественной войны I степени, который уже неделю лежал в наградном отделе. Только сегодня его собирались отправить в госпиталь вместе с наградами для других раненых. Потом Земсков зашёл в строевой отдел, где получил выписку из приказа о присвоении ему звания капитана. Закончив свои дела, он уже собирался идти на контрольно-пропускной пункт искать попутную машину, когда наткнулся на капитана с артсклада опергруппы генерала Назаренко.
Капитан интендантской службы Сивец относился к числу тех людей, которые любят восхищаться другими, но никогда не пытаются быть хоть чем-нибудь похожими на предмет своего восхищения. Слабостью капитана Сивец была разведка. Он знал всех знаменитых разведчиков фронта, собирал в красную папочку вырезки из газеты «За Родину!», где говорилось о подвигах разведчиков. Но если бы самого капитана Сивец назначили не в разведку, а даже в стрелковую роту, он счёл бы это величайшим несчастьем для себя.
При встрече с Земсковым Сивец никогда не упускал случая разузнать о «новых эпизодах». Иногда ему это удавалось, но часто ли могут встретиться разведчик, проводящий большую часть времени на передовой, и капитан интендантской службы — командир транспортной роты артсклада?
На этот раз Сивец не поинтересовался новыми подвигами разведчиков.
— Что, у вас в полку не было никаких неприятностей? Все нормально? — с плохо скрытой тревогой спросил он Земскова.
Земсков, конечно, ничего не знал, а Сивец не хотел сказать, какие неприятности он имел в виду. Только в военторговской столовой, после стопки водки, Сивец с деланым безразличием рассказал о том, что недели две назад он застрял на Кабардинском перевале с грузом реактивных снарядов. Снаряды, как ни странно, Сивец вёз не на передовую, а с передовой, из полка Могилевского. Несколько часов Сивец безуспешно пытался вытащить из грязи свои машины. Жерди, уложенные прямо в раскисший грунт, разъехались под колёсами и тяжело гружённые «зисы» сели по дифер. В это время со стороны Геленджика показалась колонна. Её вёл подполковник Будаков. Он возвращался из Сочи с новыми машинами для полка. Как выяснилось, Будаков должен был попутно получить снаряды, но на артсклад он опоздал на целые сутки, видимо, по своей вине. Начальник склада отдал снаряды другой части, а подвоза пока не предвиделось. Будаков понимал, что Арсеньев не поблагодарит его за это, но задерживаться больше не мог, и вот случай нежданно-негаданно послал ему целую партию снарядов, да ещё на полдороге от полка.
Дойдя до этого места своего рассказа и одновременно до трехсот пятидесяти грамм, Сивец начал волноваться:
— Я ему не навязывал снаряды. Я не навязывал! Так? — повторял он.
Земсков ничего не понимал. Ясно было только, что Сивец стремился поскорее убраться с перевала, так как зловещая «рама» уже заметила с высоты скопление машин. Он отдал свой груз Будакову, и снаряды перегрузили на машины морского полка. Будаков вскрыл наудачу три — четыре ящика, бегло осмотрел снаряды и тут же подмахнул накладные. Пустые грузовики артсклада, выбравшись из грязи, пошли своим путём.
— Так в чем же дело, чего ты волнуешься? — удивлялся Земсков.
Сивец пил принесённую с собой скверную кавказскую водку вперемешку с военторговским кислым вином. Земсков курил, отодвинув от себя полную стопку.
— Ты пей, Земсков, пей! — потчевал его Сивец. — Ты же лучший разведчик опергруппы. Я, может, сам жалею, что рассказал тебе, но ведь до сих пор ничего не случилось… Так?
— Вот что, Сивец! Выкладывай все начистоту, — сказал Земсков. — Почему Могилевский вернул снаряды?
— Могилевский? Снаряды? О! У них боеприпасов — до черта. А полк, понимаешь, должен был уйти на ремонт в Сочи. Сами они бы не вывезли. Ну, они и отдали вот эти.
— Какие «эти»? Что ты плетёшь? Настоящий хорёк!
Но добиться чего-нибудь определённого от пьяного Сивца было невозможно. Он совсем ошалел от страха. Прилизанная головка Сивца с покатым лбом, крохотным подбородком, красными глазками и продолговатым затылком действительно напоминала морду хорька.
— Влопался я, понимаешь, с твоим Будаковым, чтоб его разорвало! Андрюша, будь другом… Ты же лучший разведчик, уважаемый человек. Сделай, чтобы эти снаряды отослали нам обратно. Там, понимаешь, накладные не в ажуре. Придерутся, понимаешь…
Земскову было ясно, что дело не в накладных. Оставив Сивца, который уже еле ворочал языком, Земсков вышел из столовой не на шутку взволнованным. Следом за ним поднялся старший лейтенант, который сидел за крайним столиком с девушкой-шифровальщицей из штаба армии. Он окликнул Земскова на улице, и Андрей сразу узнал комбата из полка Могилевского.
— Ты извини, — сказал офицер, — я слышал краем уха обрывки вашего разговора. Дело серьёзное. Только ты на меня не ссылайся, а разузнай все сам. Те снаряды, о которых шла речь, — ненадёжные. Среди них попадаются такие, что рвутся на спарках, не вылетая. Почему — неизвестно. У нас было два случая. Командир полка направил всю партию обратно на склад. А Сивец — сукин сын — об этом знает.
Земсков был ошеломлён этим сообщением.
— А может быть, снаряды рвались по вашей вине? — спросил он.
Старший лейтенант пожал плечами:
— Черт его знает! Не представляю, как это получается. Тут дело тёмное. Может, и по нашей, а может, и нет. Словом, прибудешь в полк, доложи сразу вашему Арсеньеву. Он разберётся.
— Ну, а когда вы отправили ту партию с Сивцом, таких случаев больше ведь не было?
— Мы вообще больше не стреляли. Полк ушёл в Сочи ремонтировать технику. На артскладе тебе тоже ничего не скажут. Так что лучше всего — поторопись к себе в часть.
Попрощавшись со старшим лейтенантом, Земсков отправился на контрольно-пропускной пункт. Здесь уже дожидался его Литинский. Семёну не удалось получить назначение в Морской полк.
— Еду в свою дивизию. Все равно будем рядом. Сейчас подойдёт наш «додж», довезём тебя как раз до вашей огневой.
Вскоре действительно подошёл «додж», гружённый ящиками и мешками. Земсков и Литинский устроились на самом верху. Несмотря на разговор с капитаном Сивцом, Земсков был в приподнятом, весёлом настроении. Возвращение из госпиталя в родную часть — всегда радостное событие для военного человека, а у Земскова были и особые причины для нетерпения. «Сейчас все будет так, — представлял он себе, — приеду в полк, найду разведчиков, приведу себя в порядок, доложу командиру полка о своём возвращении, а от него пойду прямо в санчасть. И ей я тоже доложу: „Гвардии капитан Земсков прибыл в ваше распоряжение“. А что скажет она? Она скажет…» — Земсков никак не мог вообразить, что скажет Людмила, но ему было ясно, что она должна сказать что-нибудь хорошее.
Утром следующего дня «додж» подъехал к огневой позиции первого дивизиона моряков. Ещё с дороги Земсков увидел боевые машины в аппарелях, засыпанных снегом. Снег не убирали специально, чтобы не нарушать маскировку. Забыв наставления полковника медслужбы Шарапова и его дочери, Земсков побежал к машинам. Из землянки вышел Шацкий с куском мыла в руке. Он был в одной тельняшке. Набрав пригоршню снега, Шацкий принялся тереть себе лицо. Под ладонями снег таял, клочья мыльной пены летели во все стороны.
«Здоровый парень!» — Земсков с удовольствием смотрел на моряка. Наконец и Шацкий заметил его. Он вытер красные руки о тельняшку и с размаху обнял Земскова:
— Жив, здоров! Вот это порядок! Давай к нам в блиндаж, товарищ капитан!
С того самого момента, как Земсков ещё в московских казармах трижды уложил Шацкого на «палубу», бывший кочегар проникся уважением к этому не очень уж крепкому на вид «пехотинцу». Теперь Шацкий принадлежал к числу самых преданных друзей Земскова.
Растирая шею и лицо полотенцем не первой свежести, Шацкий рассказывал о полковых новостях:
— Воюем мало, и немцы не больно напирают. Потери — от своих же снарядов. Слыхали? То рвётся — то нет. В нашей батарее ещё не было такого случая. Может, сегодня будет. Комбат пошёл на НП наблюдать разрывы. Через двадцать минут батарейный залп. Мы сейчас знаете как стреляем? — Шацкий рассказал об остроумном способе, предложенном Дручковым. — Вот так хитрим, мудрим, за шкертик дёргаем.
Земсков отдал должное этому «изобретению», но ему было известно теперь то, чего не знал ни один человек в полку. Залп необходимо было отменить. Земсков попытался связаться по телефону с Николаевым, но это не удалось, так как дивизионный КП перенесли на новое место и не успели ещё протянуть линию.
— Ты мне скажи, Шацкий, — спросил Земсков, — только, если знаешь наверняка: какую цель приказано накрыть? Огневые точки, скопление пехоты?
— Просто бьём по квадратам. Вчера одна батарея, сегодня другая. Ничего особенного. Простреливаем местность, чтоб фрицы не очень рыпались.
Залп, который собирался дать Шацкий, не вызывался крайней необходимостью, а последствия могли быть самые тяжкие. Земсков привык принимать быстрые решения:
— Вот что, Шацкий, — сказал он, — на мою ответственность. Не стрелять! Иду в штаб полка.
Земсков не был для Шацкого прямым начальником. Командир огневого взвода знал, что за самовольную отмену залпа могут сурово наказать не только Земскова, но и его самого, однако Шацкий понимал, что Земсков не решился бы на такой поступок, не имея очень веских оснований.
По дороге в штаб полка Земсков встретил телефонистов, которые тянули линию связи в батарею Баканова. Он кивнул им на ходу и пошёл дальше. Телефонисты заметили, что Земсков чем-то озабочен.
— Когда он приехал? — спросил один.
— Сегодня, наверно. Сам на себя не похож, — ответил другой, — что-то есть, это факт.
Как только в землянке первой батареи был поставлен зелёный ящичек полевого телефона, дежурный телефонист соединил с батареей штаб полка. У аппарата был сам Будаков. Рядом с ним сидел Арсеньев, зажав зубами погашенную папиросу. Время, назначенное для залпа, миновало.
— Говорит тридцатый. Что случилось? — спросил Будаков.
— Все в порядке, товарищ тридцать, — ответил Шацкий.
— Что случилось, спрашиваю!
Шацкому стало ясно, что Земсков ещё не добрался до штаба. Ничего не поделаешь, придётся сказать.
— Товарищ тридцать! Капитан Земсков запретил концерт.
— Вы что, спятили? При чем тут Земсков? Кто смеет отменять приказ?
Арсеньев стоял посреди комнаты в том хорошо известном его состоянии, когда ярость уже поднялась до краёв и вот-вот хлынет наружу. Будаков встал и официально доложил:
— Товарищ гвардии капитан третьего ранга, первая батарея первого дивизиона вести огонь отказывается. Ваш приказ отменил Земсков. Он только что прибыл в часть.
Кроме Арсеньева, Будакова и дежурного телефониста, в штабе находились начальник боепитания Ропак, бывший командир третьего дивизиона Пономарёв, назначенный недавно первым помощником начальника штаба полка, и прибывший на его место капитан Ермольченко. Временно он исполнял обязанности Земскова.
Все были поражены тем, что они услышали. В штабе воцарилась такая тишина, какая бывает, когда упавший поблизости снаряд почему-то не взорвался и все ждут, что вот-вот раздастся взрыв Арсеньев поднялся, бросил папиросу и тут же вынул из портсигара другую. Будаков наклонился к нему, подал зажжённую спичку и сказал тихо, но так, что слышно было всем:
— Земсков зарвался. А тут ещё старик Поливанов своим орденом прибавил ему спеси. Скоро вам придётся все ваши действия согласовывать со старшим лейтенантом, виноват, капитаном Земсковым.
— У Земскова были, вероятно, веские причины, чтобы… — начал Ропак, но командир полка так взглянул на него, что фраза осталась незаконченной.
— Где мы, товарищ Ропак, — спросил Будаков, — в штабе действующей части или на профсоюзном собрании?
Арсеньев с трудом сдерживал себя. Стоя спиной к двери, капитан 3 ранга отчётливо приказал, делая ударение на каждом слове:
— Первая батарея, залп! После залпа — Николаева, Баканова, Шацкого — в штаб. Земскова — немедленно ко мне.
Все присутствующие невольно сделали движение вперёд, увидев что-то за спиной Арсеньева. Он обернулся. На пороге, у бесшумно открывшейся двери, стоял Земсков. Он кратко доложил о своём прибытии.
Арсеньев заложил руки за спину, стиснул папиросу в углу рта. Земсков стоял, вытянувшись, как в строю, выдерживая взгляд немигающих глаз командира полка. Так продолжалось несколько секунд. Арсеньев первым отвёл глаза. Он опустился на обрубок, заменяющий стул, вполоборота к Земскову:
— Вызовите первый дивизион. Почему не докладывают о выполнении моего приказания?
— Товарищ капитан третьего ранга, ваш приказ не выполнен из-за меня. Я задержал залп, имея серьёзные причины. Я предполагаю…
Арсеньев грозно надвинулся на него:
— Офицер должен знать, а не предполагать. Для отмены приказа вышестоящего начальника есть только одна причина.
— Когда это приказание является преступным, — услужливо подсказал Будаков. — Вы считаете, что командир полка отдал преступное приказание обстрелять немецкие позиции?
— Товарищ капитан третьего ранга, разрешите ответить? — Земсков понимал, что с ним говорят сугубо официально, и не хотел ни на волос отступать от установленной формы.
Арсеньев кивнул:
— Говорите.
— Подполковник Будаков принял негодные снаряды, которые взрываются, не слетая с направляющих.
Будаков вскочил. От его обходительности и спокойствия не осталось и следа. Кровь бросилась ему в лицо, усы топорщились, под левым глазом заметно дрожала какая-то жилка.
— Да как вы смеете!
Командир полка сделал ему знак рукой. Будаков, тяжело отдуваясь и держась рукой за сердце, уселся за свой стол. Арсеньев подошёл вплотную к Земскову:
— Я буду с вами говорить ровно через час. Можете быть свободны.
Арсеньев хотел поговорить с Будаковым наедине, дождаться Николаева и Шацкого, узнать о результатах залпа, а главное успокоиться. Он был рад, что не позволил себе никаких резкостей, но чувствовал, что может потерять власть над собой, если Земсков не уйдёт немедленно. Но Земсков не уходил.
— Как ПНШ-2[3] я считал своим долгом… — снова начал он.
— Приказом командира полка начальником разведки назначен гвардии капитан Ермольченко. Может быть, вы отмените и этот приказ? — спросил Будаков.
Ермольченко чувствовал себя крайне смущённым. Земскова он видел впервые, но много слышал о нем в полку и даже в опергруппе. Как любой беспристрастный человек, он понимал, что Земсков не виноват, что следует спокойно разобраться во всем. Но командир полка был неспособен сейчас объективно разобраться. В этот момент ему действительно казалось, что Земсков намеренно подрывает его авторитет.
— Выйдите все! — сказал он. — Все, кроме начальника штаба.
Донёсся рёв стреляющей батареи. Арсеньев, несмотря на свой гнев, уловил привычным ухом в этом неясном шуме, повторенном горным эхом, нечто такое, что заставило его схватить трубку полевого телефона. Он подержал её в руке и снова положил на стол. Телефонист сам вызвал первый дивизион и доложил, что Николаев уже отбыл в штаб полка.
Земсков продолжал стоять у дверей.
— Вы слышали, капитан? — спросил Будаков. — Командир полка будет говорить с вами через час.
— Командир полка может отдать меня под суд, но я выскажу своё мнение о вас немедленно. Именно ваши действия — преступны. И вы за них ответите.
— Можете быть свободны, — сказал Арсеньев.
Земсков чётко повернулся через левое плечо и вышел. Спустя несколько минут в штаб вбежал Николаев. С трудом переводя дыхание, он сказал:
— В первой батарее — разрыв снаряда на спарках. Шацкий ранен. Он отослал всех от машины и стрелял сам, сидя в кабине.
Тем временем Земсков шёл по присыпанным снегом окаменевшим неровностям дороги. В ушах его звучала фраза Арсеньева: «Можете быть свободны». Теперь она означала не только разрешение уйти, обычное в военном обиходе, но и другое. «Неужели я больше не нужен? — спрашивал себя Земсков. — Я совершил преступление. На моем месте есть уже другой офицер. Вот — долгожданное возвращение в часть…» — он встряхнул головой. «Нет, я прав. Притащу сюда этого хорька Сивца. Эх, был бы Яновский!» — Он посмотрел на часы. «В моем распоряжении пятьдесят пять минут. Надо найти Сомина. Другая встреча будет после разговора с Арсеньевым».
Зенитную батарею Земсков нашёл быстро. Сейчас здесь было уже не два, а четыре автоматических орудия. Артиллеристы окружили своего бывшего командира. Все они были рады ему, поздравляли с возвращением, с орденом, с новым званием. Белкин побежал разыскивать Сомина. Через несколько минут они вернулись вдвоём. Земсков хотел обнять друга, но Сомин протянул ему руку:
— Здравствуй, Андрей. Как нога?
— Ты что, болен? — спросил Земсков. Он не мог понять странной холодности Сомина. — Что с тобой, Володя?
— Да ничего, — Сомин натянуто улыбнулся. — Пойдём в мою хату, выпьем с дороги.
— А ты давно стал выпивать сверх положенных ста грамм? — Земсков уже ясно чувствовал отчуждённость Сомина. «Что с ним произошло за это время?»
Идти в гости к Сомину Земсков отказался. Сомин не стал его удерживать, только спросил:
— Пистолет сейчас возьмёшь?
— Носи! — махнул рукой уже на ходу Земсков. — Может быть, он мне вообще уже не пригодится.
Теперь на душе у Земскова было совсем горько. Самое трудное для него надвигалось со всех сторон: он здесь не нужен. Земсков снова направился в станицу. Переходя дорогу, он увидел на дверях одного из обшарпанных домиков красный крест.
— Дурак я, дурак, — обругал он себя. — Вот куда надо было идти раньше всего!
В санчасти за столом, покрытым белой клеёнкой, что-то писал незнакомый доктор. Чужая девушка с погонами младшего лейтенанта медслужбы резала бинты. В углу на носилках, как обычно, храпел санитар. Доктор вопросительно посмотрел на Земскова. Девушка перестала резать бинты, быстро поправила косынку и тоже уставилась на незнакомого офицера, который стоял в дверях, не говоря ни слова.
— Пройдите за ширму, — сказал доктор, — сейчас я вас посмотрю.
Он никак не мог припомнить этого офицера, хотя чёрная шинель и морская фуражка говорили о его принадлежности к полку.
— Я — не лечиться. — Земсков подошёл ближе и заглянул во вторую комнату. Там было пусто.
— Так чего же вы хотите? — спросил доктор. Санитар сладко потянулся, привстал на своих носилках и, увидев Земскова, тут же вскочил:
— Доктор, это ж Земсков! Товарищ старший лейтенант, когда прибыли? А у нас тут перемены, — сообщил он, не ожидая ответа. — Вот капитан медицинской службы — наш полковой врач, а это сестра, тоже новая.
Земсков пожал руку всем троим:
— А где же остальные?
— Не знаете? — обрадовался санитар. — Наш военфельдшер сейчас — строевой офицер, а Людмила вовсе уехала.
— Куда?
— С Рощиным уехала в Лазаревскую, учиться на бодистку.
Земсков круто повернулся и вышел, забыв закрыть за собой дверь. Врач и сестра переглянулись.
— Какой он у вас странный, — сказала санитару девушка.
— Наверно, контузило, сотрясение центральной нервной системы! — профессионально объяснил санитар. — А был самый культурный офицер.
Земсков шёл, опустив голову, не разбирая дороги. Разболелась нога. Он успел уже много находиться за это утро.
Хриплый басовитый окрик заставил его остановиться:
— Капитан, вы почему не приветствуете?
Перед Земсковым стояли рыхлый подполковник и штабной писарь — сержант с толстой папкой. У подполковника было нездорового цвета квадратное лицо с толстыми бледными губами.
— Виноват, товарищ подполковник, — Земсков отдал честь и хотел идти дальше.
— Стойте! Вы кто же будете, товарищ нарушитель воинских уставов?
Писарь зашептал ему на ухо:
— Это Земсков — разведчик. Об нем сейчас говорили в штабе.
— Земсков? Ну, теперь ясно. Разгуливаете? Хороших разведчиков воспитали, нечего сказать! Яблочко от яблони недалеко падает! — Подполковник широко расставил ноги и засунул руки в карманы шинели. — Придётся мне вас задержать, капитан, для пользы службы.
Земсков вспыхнул, но сдержался. Он понял, что имеет дело с начальником политотдела, о котором так нелестно отозвался Головин.
— Командир полка приказал мне быть у него через час. Остаётся сорок минут. Разрешите идти?
Писарь снова зашептал что-то на ухо подполковнику. Тот нахмурился, издал нечленораздельный звук и пошёл дальше.
Земсков пересёк улицу и двинулся через обледенелые кусты. Он спустился к незамерзающей речушке, перешёл по бревну на другой берег. Расположение части осталось далеко позади, когда Земсков увидел спину человека, согнувшегося в три погибели. У ног его лежал длинный снаряд с хвостовым оперением. Человек услышал шаги и, не разгибаясь, крикнул:
— Не подходите! Опасно!
Земсков узнал голос Ропака и подошёл ближе, несмотря на предупреждение.
Инженер обрадовался и испугался одновременно:
— Андрей Алексеевич, дорогой, идите отсюда, прошу вас. Я занят таким делом… Но, ради бога, никому не говорите.
Оказалось, что Ропак, вопреки всем запрещениям, разбирает реактивные снаряды.
— Я давно хотел это сделать, а сейчас, после того, что было в штабе, я обязан доказать, что вы поступили правильно. Разрывы на спарках — не случайность! — Он снова взялся за ключ.
Земсков кивнул головой:
— Да. Мне говорил офицер из полка Могилевского. У них тоже рвалось, но неизвестно почему. Давайте помогу.
Четыре разобранных снаряда лежали рядом. Пятый разобрали вместе.
— Ну вот, — сказал Ропак тоном доктора, ставящего диагноз — извольте взглянуть, Андрей Алексеевич: три снаряда не вызывают никаких вопросов, а вот на двух… Будьте любезны, подайте мне тот стакан. Смотрите: на внутренней стороне глубокие продольные насечки. При воспламенении пороха в ракетной части корпус не выдерживает давления газа и тут же разрывается. В одних случаях дело ограничивается разрывом ракетной части, в других — от детонации взрывается и разрывной заряд тротила.
— Проклятый хорёк! — проговорил сквозь зубы Земсков. — Дайте мне, Марк Семёнович, эти стаканы. Я их отнесу командиру полка.
Ропак замахал руками:
— Что вы, милый мой, с ума сошли?
Только теперь инженер понял, что в его исследованиях заключалась двоякая опасность: разрыв снаряда и взрыв гнева Арсеньева. Но Земсков был неумолим:
— Мы обязаны все показать капитану третьего ранга, что бы ни было потом. Какое это имеет значение, когда речь идёт о жизни наших людей?
Ропак не соглашался. Земсков настаивал:
— Вспомните, как мы с вами везли снаряды из Развильного. Для чего? Чтобы спасти дивизион. Сейчас вы рисковали жизнью, разбирая снаряды. Зачем? Из любопытства? Пошли!
Инженер сдался:
— С вами не поспоришь, Андрей Алексеевич. Пошли. Только позову своих, чтоб покараулили здесь все эти потроха.
Через четверть часа Земсков, сильно прихрамывая, вошёл в штабной блиндаж и положил на стол два снарядных корпуса.



3. ВЕСНА

Весна началась неожиданно. Ночью хлынул тёплый дождь. Наутро со всех гребней с рокотом катились потоки. Дороги сразу развезло, а там, где не ходили и не ездили, ещё лежал ноздреватый снег. Небо очистилось куда быстрее земли. Юго-западный морской ветер безжалостно выметал серые клочья туч. Под его порывами не стонали, а пели голые кусты и обнажались тёмные склоны, готовя плацдарм для свежей зелени, которая где-то в глубине уже поднималась в решительное наступление. Дсин и Абин, соревнуясь в лихости, неслись скачками наперегонки к тому месту, где, сливаясь воедино, они устремлялись на север, в кубанские степи, словно показывая пример бойцам. Но бойцы не нуждались сейчас ни в каких примерах. В каждой части только и говорили о предстоящем наступлении. Разумеется, никто не сообщал официально о планах командования, но наступление казалось теперь таким же естественным делом, как приход весны. Оно могло начаться чуть раньше или чуть позже, но сама природа человеческого мышления не допускала сейчас ничего, кроме нашего наступления. Враг чувствовал, а может быть, и знал через свою разведку о том, что скоро начнутся крупные события. Его нервозность проявлялась в усилении артогня, в активности авиации. Но теперь уже не одни немецкие самолёты хозяйничали в воздухе. Ежедневно штаб армии сообщал зенитчикам всех частей воздушный пароль: «две красные, одна зелёная», или «белая, две красные». Ночью то и дело раздавался гул моторов и вспыхивали разноцветные ракеты: «Не стреляйте! Мы — ваши друзья — советские лётчики!» Чаще всего это были хлопотливые труженики фронта — двухкрылые «кукурузники». Их уважительно называли теперь лёгкими ночными бомбардировщиками. Днём появлялись настоящие бомбардировщики «ДБ», вёрткие истребители «Лавочкины» и изящные «Айркобры». А однажды Сомин увидел в поле своего бинокля двухкилевой стремительный самолёт незнакомой конструкции. Он оказался пикирующим бомбардировщиком Петлякова. На новые самолёты смотрели с обожанием, с гордостью: «Эти дадут джазу!» — восторгались бойцы. Но и старые знакомцы — «кукурузники» — тоже неплохо «давали». Весь полк следил за боем «Мессершмитта-109» и «По-2». Казалось, «кукурузнику» не миновать гибели. Руки тянулись к винтовке, к пулемёту, чтобы помочь ему. Все четыре орудия Сомина приготовились открыть огонь, но страшно было попасть в своего. «Кукурузник» вертелся волчком, в то время как быстроходному «мессу» приходилось всякий раз описывать огромную кривую для каждой новой атаки. Но вот, кажется, все кончено: «мессершмитт» устремился по прямой, в погоню за неуклюжим двухкрылым самолётом. Сейчас хлестнёт из пулемётов — и все. «По-2» удирал во все лопатки, как кролик от гончей, вытянувшейся в стремительном беге. «Кролик» мчался к крутому горному склону. В последний момент он вильнул в ущелье, где, казалось бы, не проскочить и велосипедисту, а разогнавшийся «месс» врезался со всего маха в скалу. Жаль — не слышно было советскому лётчику, с каким восторгом приветствовали на земле его победу.
Одним из зрителей этого боя был офицер с погонами майора береговой обороны. Он стоял у края дороги вблизи Кабардинского перевала и напряжённо следил за схваткой. Когда «мессершмитт» врезался в гору, майор вынул носовой платок и вытер пот со лба. Потом он засмеялся и сказал стоявшему рядом шофёру:
— За эти полминуты устал так, будто сам вёл воздушный бой.
Шофёр согласился:
— Натурально, товарищ гвардии майор. Я вот, когда сижу рядом с водителем, завсегда притомляюсь сильней, нежели б сам за баранкой.
Они сели в машину и поехали дальше. Майор с интересом присматривался к незнакомому ландшафту. Двое суток назад он был ещё в Москве. На аэродроме провожали жена, дочь и кое-кто из приятелей. Жена держалась молодцом, а дочка — та не представляла себе, что отец уезжает надолго, может быть навсегда. Она просила привезти мяч и обязательно красный с зелёным. Майор последний раз поцеловал жену, пожал руку товарищам. Как всегда, было сказано:
— Счастливой дороги! Встретимся, только вот где?
— Лишь бы не в госпитале, — ответил он, — встретимся где-нибудь на Украине или лучше — в Германии.
Как только Москва скрылась за призрачной горной цепью кучевых облаков, мысли его, обгоняя самолёт, полетели к настоящим горам. Но вот прошли сутки, и он здесь — среди самых настоящих гор Западного Кавказа.
Две сотни километров на машине вдоль побережья и через перевал заняли куда больше времени, чем перелёт из Москвы на Кавказ. Просто не верилось, что через несколько часов — конец пути. Схватка маленького мирного «кукурузника» с хищником «мессершмиттом» была первым боем, который увидел майор после нескольких месяцев вынужденного пребывания в тылу. Может быть, поэтому он так волновался.
«Газик» с брезентовым верхом, который на фронте прозвали «Иван-виллис», храбро карабкался по вязким подъёмам, пахал диферами раскисший грунт, пересекал вброд многочисленные потоки. Местами машина шла целые километры по гатям, тонким брёвнам, уложенным поперёк дороги. Эти зыбкие клавиши плясали под колёсами, создавая невообразимую тряску. Под брёвнами булькала жидкая грязь, а на склонах гор лежал нетронутый, сверкающий под солнцем снег. Но всему на свете приходит конец. «Газик» проехал подозрительной прочности мостик через Абин. Летом его русло порастало травой, но сейчас Абин ярился и ревел, будто он — настоящая большая река. Сразу за мостиком показались почерневшие домишки, разбросанные как попало. Шофёр объехал большую воронку, наполненную водой, в которой отражались солнце и лёгкие весенние облака. Так как ни водитель, ни пассажир не знали, к какой именно хатенке следует подъехать, машина остановилась прямо на перекрёстке. Майор вышел, взглянул на провода, подведённые на шестах, и направился туда, где проводов было побольше. Из двери покосившейся избушки вышел матрос в бушлате, надетом внакидку на тельняшку. Он увидел приезжего офицера, остановился и, вместо того, чтобы отдать приветствие, заорал во всю мочь:
— Ого-го! Кто к нам приехал! Сюда, все сюда! — Он кинулся в дверь, тут же выскочил с автоматом в руках и пустил в воздух длинную очередь. Со всех сторон спешили люди в чёрных и серых шинелях, застёгивая на бегу крючки, расправляя складки под ремнями. Шофёры, ремонтировавшие машины, бросили свою работу, зенитчики соскочили с орудий, кок оставил свой камбуз и тоже бежал к перекрёстку с чумичкой в руках. Матрос, первым заметивший приезжего, появился снова, на этот раз в застёгнутом на все пуговицы бушлате и в бескозырке, натянутой, как барабан. Он успел все-таки раньше других добежать до офицера, который все ещё стоял у своей машины.
— Товарищ комиссар, товарищ комиссар… — повторял он. Это были единственные слова, которые смог произнести старшина 1-й статьи Валерка Косотруб, говорун, остряк и уж, во всяком случае, не застенчивый человек.
Яновский пожимал множество рук. Он не успевал отвечать на приветствия. Вероятно, это продолжалось бы ещё долго, если бы Сомин, который тоже бежал сюда напрямик, перепрыгивая через канавы, вдруг не остановился, задрав голову:
— Воздух!!!
Чуткий слух зенитчика уловил среди радостных криков далёкое прерывистое гудение. Люди нехотя расходились. Сомин едва успел пожать руку Яновскому. Тот ласково хлопнул его по спине:
— Спеши, офицер, твоя работа!
Четыре автоматических орудия уже встречали гулким перестуком приближающиеся немецкие самолёты, когда Яновский вошёл в блиндаж командира полка.
Капитан 3 ранга был один. На столике перед ним лежало начатое письмо: «Дорогой Владимир Яковлевич…» Они обнялись.
— Не ждал я тебя сейчас, Владимир Яковлевич! А ты нужен — очень нужен.
Арсеньев не сказал о том, как он рад Яновскому. Но это и так было видно по его потеплевшим глазам. Они говорили долго. По письмам самого Арсеньева, Земскова и других офицеров Яновский знал о многом, что произошло в части. Кое о чем он догадывался. Ещё в Москве, в Главном политуправлении Яновский получил назначение на должность заместителя командира и начальника политотдела нового полка. По дороге в часть он остановился в штабе опергруппы, где имел длинный разговор с генералом Назаренко. Наступление должно было начаться в ближайшие дни. В опергруппе Яновский узнал и об истории со снарядами. Вся вина пала на капитана Сивец, которого отдали под суд. Будаков сумел оправдаться.
Вечером того самого дня, когда Яновский прибыл в полк, уезжал Дьяков. Он направлялся в резерв Политуправления фронта согласно предписанию, привезённому Яновским. Подполковника никто не провожал, но многие видели, как он шёл к машине, скользя по грязи, с большим чемоданом в одной руке и с заветным бидоном в другой. Когда полуторка, увозившая бывшего начальника политотдела, скрылась за поворотом, Яновский сказал Арсеньеву:
— Будем работать, Сергей Петрович! По нашему разговору вижу, что тебе не все нравится сейчас в полку. Постараемся сделать, чтобы все было по-твоему, по-морскому, как в нашем старом дивизионе.
Арсеньев беззвучно рассмеялся. Он знал, что значит на языке Яновского «по-твоему». Это значит — по-партийному, по-честному, так, чтобы потом перед собственной совестью не было стыдно ни за одно своё решение, ни за один поступок. А личные симпатии, самолюбие, гнев — все это нужно уметь преодолеть.
Именно так был решён вопрос о перемещениях офицеров в полку. Командир третьего дивизиона Пономарёв уже месяца два исполнял обязанности ПНШ-1 — помощника начальника штаба полка по оперативной части. В дивизионе его замещал начальник штаба — добросовестный, но малоинициативный офицер Сорокин, а начальником штаба третьего дивизиона после истории со снарядами был временно назначен Земсков.
Когда Земсков и Ропак принесли командиру полка бракованные снарядные корпуса, происшествие в первом дивизионе представилось в ином свете. Земсков доложил Арсеньеву все, что он знал по этому поводу. Теперь Будаков был заинтересован в том, чтобы поскорее замять это неприятное дело. О привлечении Земскова к ответственности, конечно, не могло быть и речи, но в должности ПНШ-2 — помощника начальника штаба полка по разведке — его не восстановили.
Затаивший злобу Будаков говорил Земскову:
— Ваша раненая нога не позволит вам лазить по горам. Посидите некоторое время на спокойной работе.
Арсеньеву он говорил другое:
— Земсков зазнается окончательно! Для него нет авторитетов, а ваш авторитет в полку он подрывает. Дисциплина падает. Мы не можем давать поблажки никому, независимо от прежних заслуг. Тогда в штабе он непозволительно говорил и со мной и с вами. Каковы бы ни были причины, офицер не имеет права так вести себя.
А Дьяков подливал воду на мельницу:
— Нет незаменимых людей! В полку — непорядок. Надо начинать сверху. Не одёрнем Земскова, так рядовые разведчики нам на голову сядут. Косотруб ведь тоже остался безнаказанным! А Ермольченко отлично справляется. Пускай остаётся.
Ермольченко действительно работал хорошо, а Арсеньев, хоть и понимал, что поступает несправедливо, не мог побороть своего уязвлённого самолюбия и отступил перед доводами Дьякова и Будакова.
Так возникло половинчатое решение — временно назначить Земскова начальником штаба дивизиона. Эта должность соответствовала его капитанскому званию. Внешне все обстояло вполне благополучно, но каждый человек в полку — от рядового бойца до самого Арсеньева — понимал нелепость такого решения. Каждому было ясно, что, как только начнётся наступление, Земсков снова окажется в разведке. Яновский не стал дожидаться приказа о наступлении. В первый же день своего пребывания в полку он успел побывать во всех подразделениях. Яновский смотрел и слушал, почти не задавая вопросов. На огневой позиции третьего дивизиона Яновский увидел Земскова. Батарея только что дала залп. Земсков официально доложил об этом. Яновский крепко потряс ему руку:
— Слыхал о твоих делах под Гойтхом. И письмо из госпиталя получил. А почему про орден не написал?
— Я и сам не знал, товарищ гвардии майор.
— Вот видишь, приходится с опозданием тебя поздравлять. Значит, дивизионом заправляешь? — Яновский ждал хотя бы намёка на жалобу, но Земсков не собирался ни на что жаловаться.
— Я думаю, мне полезно послужить в дивизионе, — просто ответил он, — правда, действия здесь очень ограничены, но все-таки многому можно научиться.
Земсков выглядел измождённым, как после тяжёлой болезни или долгих, непрерывных боев. Зоркий глаз Яновского отметил на его лице морщинки, которых раньше не было, усталое выражение глаз. Ясно было, что за последнее время Земсков пережил и передумал немало. Яновский поговорил с ним о делах дивизиона, заглянул в блиндажи:
— Грязно живёте. И народ у вас приуныл.
Вблизи разорвался снаряд, потом ещё один.
— Разрешите посмотреть, нет ли потерь? — спросил Земсков. Они вышли вдвоём из блиндажа.
— Что думаешь делать дальше? — неожиданно спросил Яновский. — Вижу, неважное у тебя самочувствие.
Земсков свернул цигарку:
— Разрешите курить, товарищ майор? Что ж делать? Служить, воевать. Самочувствие моё не может влиять на службу. Пока есть время, готовлю в дивизионе группу разведчиков. Попались очень способные ребята. Ну, и сверх того дела хватает. Правильно заметили, товарищ майор, — грязи по уши. Хорошо бы устроить всеобщую чистку, выгрести весь зимний хлам, выжечь всю дрянь, чтобы к наступлению было все по-морскому.
Яновский положил руку на плечо молодого офицера:
— Правильно действуешь, Земсков, очень правильно. А чистку от хлама мы уже начали, только не сразу все выгребешь, — он улыбнулся и добавил. — Завтра прибудет в полк дезинфекционная станция. Я договорился в армии.
Из дивизиона начальник политотдела направился прямо к командиру полка.
— Ну, какие впечатления? — спросил Арсеньев.
— У Николаева — порядок. Жаль, Шацкого нет, но он, говорят, не тяжело ранен.
— Поправится. А в других местах как?
— Сорокин слабоват — штабной работник. Трудно ему на дивизионе.
— Знаю. Лучше Пономарёва для третьего дивизиона не придумаешь.
— Так и отправить его назад в дивизион! Думаешь, Ермольченко не справится?
— С чем?
— С обязанностями ПНШ-1. Я говорил о нем с Назаренко. Очень хорошо отзывается генерал.
Арсеньев пристально смотрел на Яновского. В душе командира полка шла борьба. Он думал, начальник политотдела скажет сейчас об остающейся свободной должности начальника полковой разведки, но Яновский заговорил о завтрашней бане:
— Доктор считает — простудим людей с этим купаньем на открытом воздухе. Как ты полагаешь?
— Полагаю — глупости. Не такое переносили.
Яновский лёг спать в блиндаже Арсеньева. Ведь раньше они всегда были вместе. Погасили свет. Два малиновых огонька то вспыхивали, то гасли в углах просторного блиндажа. Арсеньев крепко затянулся и погасил окурок о сырую стену:
— Хорошие привёз папиросы. Настоящий «Казбек». Тут нам Военторг забросил ереванские. Тоже «Казбек», да не то. Все должно быть настоящим, Владимир Яковлевич. Не люблю эрзацев.
— Как тебе сказать, Сергей Петрович. Иногда ненастоящее становится настоящим. Вот в третьем дивизионе — Сорокин мне говорил — разведка была слабенькая, а теперь как будто ничего. Земсков с ними целые дни лазит по горам. Даже в расположение противника пробирались. Думаю, будет толк.
Арсеньев поморщился при упоминании имени Земскова, нащупал в темноте коробку, щёлкнул зажигалкой:
— Пожалуй, вернём Земскова в полковую разведку. Сколько же можно передавать опыт в дивизионе? Здесь он больше нужен.
Яновский сдержал улыбку, хотя в темноте она все равно не была видна:
— Смотри, Сергей Петрович, тебе яснее. Я ведь все-таки оторвался от части. Ну, а насчёт Ермольченко генерал очень высокого мнения. Он, безусловно, справится с работой первого помощника начальника штаба.
На этом и порешили.



4. БАНЯ

Утром приехал в полк долгожданный гость — неуклюжий чёрный фургон с прицепом. Два дня пробивался он через Кабардинский перевал и привёз — не снаряды и не оружие, даже не пищу и не одежду. В фургоне находилось то, что было сейчас не менее нужным, чем хлеб и снаряды. По всем подразделениям раздались зычные выкрики вахтенных: «Батарея! Приготовиться к бане!»
На берегу Абина в больших котлах клокотал кипяток. Его черпали вёдрами и котелками, отворачивая лицо от горячего пара. Пар валил и от разгорячённых голых тел. Снег таял под чёрными пятками. Холод и жар смешивались в этом необычайном купанье, сдирая с кожи ненавистную шапсугскую грязь. Пламя из-под котлов норовило лизнуть босые ноги. Потоки горячей воды из высоко поднятых вёдер обрушивались на головы и спины. Матросы тёрли друг друга рогожными мочалками чуть что не до крови. Среди общего крика и шипения пара раздавались оглушительные шлёпки по голому телу.
— Давай, давай кипяточку!
— Тащи сюда воды!
— А ну, хлопцы, поддай пару!
Кто-то из озорства окатил Бодрова ледяной водой прямо из Абина. У здоровяка на миг захватило дыхание. Он побагровел от ног до затылка, но тут же, набрав воздуха в свои громадные лёгкие, гаркнул:
— Давай ещё!
На этот раз его окатили чуть ли не кипятком. Бодров схватил в охапку обидчика и понёс его на руках к Абину, намереваясь выкупать там по-настоящему. Только вмешательство доктора предотвратило эту ужасную месть.
Доктор в своей мешковатой шинели и треухе ходил вокруг костров, ужасаясь и восхищаясь. Впервые в жизни он видел такое купанье. Он не сомневался, что кого-нибудь придётся спасать, и поэтому захватил с собой все необходимое для оказания неотложной помощи. Но очень скоро доктор убедился, что бойцы чувствуют себя отлично и в его присутствии нет совершенно никакой необходимости.
— Уверяю вас, не будет не только пневмонии, но ни единого насморка, — сказал доктору инженер-капитан Ропак.
Врач согласился. Осторожно лавируя среди голых тел, он отправился восвояси. За ним семенила новая медсестра с санитарной сумкой через плечо. Вначале она прикрывала глаза ладонью, потом поняла, что никто не обращает на неё ни малейшего внимания, и даже возмутилась:
— Вот ненормальные! Совсем ошалели от радости!
У костров возились «банщики». В засаленных телогрейках, с закопчёнными липами, они напоминали чертей в аду, а весёлые «грешники», окатив себя в последний раз водой, бежали к фургону, где уже выстроилась голая очередь за чистым бельём и продезинфицированным обмундированием. «Черти» в свою очередь превращались в грешников. Тут же они скидывали одежду и, поёживаясь, приступали к мытью. Но после первого же ведра горячей воды от них тоже начинал валить пар, и снова раздавались радостные крики:
— Давай, давай! Тащи воду! Три посильнее!
А мартовское солнце светило в глаза, заливая всю эту кутерьму тёплыми весенними лучами. До самого вечера батарея за батареей сменяли друг друга на берегу Абина. Тем временем в блиндажах, землянках и хатах тоже шла генеральная мойка. Под руководством сердитой пожилой женщины — хозяйки чёрного фургона — выволакивали накопившийся за зиму хлам. Что не нужно, тут же швыряли в костры, а нужное тащили в дезинфекционную камеру. Запахи креозота, керосина, формалина гнали из щелей всякую нечисть. Мелькали веники и самодельные швабры. Даже очередной артобстрел не прекратил этой прозаической работы, которую все выполняли с великим старанием.
В домике полковой разведки приборка была закончена. Валерка Косотруб критически оглядел выскобленные полы:
— Порядок церковный! Теперь жить можно. Только жить тут не придётся…
Иргаш возмутился:
— Как это не придётся? Для чего ж этот аврал?
Валерка надвинул ему шапку на брови и поучающе произнёс:
— А ещё разведчик! Неужели не знаешь? Раз устроились надолго, значит, сегодня идти дальше. Как говорит Горич? Клинически испытано!
Он посмотрел в окно, соскочил со стола, на котором сидел:
— Встать! Смирно!
Дверь отворилась, и вошёл Земсков.
— Товарищ гвардии капитан, в отделении полковой разведки произведена большая приборка. Личный состав отдыхает. Больных нет. Пьяных тоже. Докладывает командир отделения Косотруб.
— А вы почему докладываете, как прямому начальнику? — спросил Земсков.
— Вы для меня, товарищ капитан, всегда самый прямой начальник, хоть бы вас коком назначили на камбуз!
Этот неунывающий Валерка, видно, так и не отучится от своих штучек. Только недавно чуть не угодил в трибунал. Хорошо, что капитан 3 ранга не дал хода этому делу.
Земсков строго посмотрел на неизменного своего товарища в самых дерзких и опасных операциях, потом неожиданно улыбнулся и сел на свежий деревянный чурбак:
— Ладно. Пусть будет по-вашему. Начальник так начальник. Всему отделению приготовиться к выходу на передовую. Боекомплект — полный, продуктов — на сутки. Выход в ноль часов тридцать минут. Все ясно?
Косотруб кинулся к Земскову и, против всяких уставных правил, сжал его в объятиях, но тут же опомнился, вытянулся по стойке «смирно» и вскинул ладонь к бескозырке:
— Все ясно, товарищ капитан. Выход в ноль тридцать. Теперь все ясно — в натуре! — Он подмигнул своим и добавил вполголоса: — А что я вам говорил?!



5. ГОРЫ — ПОЗАДИ

Земсков сдавал Сорокину штабные пачки третьего дивизиона. На все это дело у него было не более часа.
— Чего ты торопишься? — всклокоченный, в расстёгнутом кителе Сорокин волновался: — Это ж документы, бумаги!
— И я говорю — бумаги. Чего с ними возиться? Вот — входящие, вот — исходящие. Совсекретную папку ты уже взял. Поверь, Сорокин, за то время, что я сидел на твоём месте, здесь прибавилось мало бумаг, — он вытащил из ящика сразу несколько папок и бросил их на колени Сорокину.
Сорокин положил папки на полку и стряхнул пыль со своих брюк:
— Нет, Андрей, так дело не пойдёт. Вернёшься из разведки, тогда сдашь без спешки.
— Ну, и чудак ты, брат! А если меня убьют, как будешь принимать дела? С помощью спиритизма? Я, когда лежал в госпитале, там трое выздоравливающих устроили спиритический сеанс, заперлись в умывальной на ключ, а ключ вынули, и один из них вещает замогильным голосам в полной темноте…
— Не морочь мне голову! — рассердился Сорокин. — Сдавай дела, как положено, или уходи.
— Нет, ты послушай, это интересно. Вот он провозглашает: «Дух Пушкина, явись!» И вдруг дверь отворяется и в потёмках слышится шарканье туфель и чей-то голос, хриплый такой: «Вы что здесь делаете?» Там были танкист и двое пехотинцев — все геройские ребята, но тут от страха или от удивления притихли и молчат. Дверь-то заперта была!
— И что же это было? — вяло спросил Сорокин, перелистывая папку боевых распоряжений.
— Тётя Саша, уборщица. У неё был свой ключ. Ладно, Сорокин, отложим это скучное дело, а если меня убьют, придётся тебе заняться спиритизмом… — Он запер железный ящик и протянул ключ. — Держи!
— Нет, нет! — замахал руками Сорокин. — Я не имею права взять у тебя ключ, пока не сданы дела.
— Тогда принимай дела. И быстро!
Они уже кончали эту процедуру, когда в штаб дивизиона вошёл Сомин.
— Ты как сюда попал? — удивился Земсков.
— К вам по личному делу, товарищ капитан.
«Ага, — подумал Земсков, — сейчас выяснится, почему он меня так встретил, когда я приехал из госпиталя». Он подписал акт передачи дел и вручил, наконец, ключ и дивизионную печать Сорокину.
— Пошли, Володя, дорогой поговорим.
До штаба полка было не менее двух километров. Первое время Сомин молчал. Потом он взял Земскова за рукав:
— Я хотел тебе сказать, хотел сказать…
Земсков засмеялся:
— Ну, говори, если хотел.
Сомин остановился, набрал воздуха и выпалил:
— Ты мой самый близкий и самый лучший друг, а я сволочь. Вот и все.
Такого признания Земсков не ожидал. Он силой усадил Сомина на первый попавшийся пень, сел рядом на другой пенёк, чуть пониже, и посмотрел на часы:
— Выкладывай по порядку.
Сомин очень волновался. Он расстегнул воротник гимнастёрки, вынул кисет и снова его спрятал, подобрал какую-то щепку и начал чертить ею по земле. Наконец он собрался с духом:
— Тебе плохо, Андрей. Тебя незаслуженно обидели, сняли с разведки, а я вместо того, чтобы… Ну, словом, когда я тебя встретил, я ещё не знал о твоих неприятностях, но все равно нельзя было из-за девушки…
— Из-за девушки?! — Земсков вскочил со своего пня. — Ты в своём уме?
Сомин грустно посмотрел на него:
— Наверно, не в своём. Я ведь тебя знаю, Андрей. Ты — человек цельный Ты её любишь, да?
— Думаю, да, — серьёзно ответил Земсков. — А вот она меня — навряд ли. Да и умеет ли она вообще любить?
— Это ты зря, Андрей. Я не видел её давно, но не могла она так измениться. Она не станет размениваться на мелкие чувства. Ты мне скажи прямо: что у тебя с ней было?
Земсков снова посмотрел на часы.
— Странный ты парень, Володя. Разве об этом говорят, когда любят всерьёз? Не думал я, что ты тоже… Да так, что не видишь самых явных вещей. Я с ней по существу ничем не связан. Вот была бы она здесь, мы бы её спросили прямо.
— Но её нет. Это все равно. И хватит об этом говорить. Ты мне можешь верить, Андрей?
— Вот что, Володя, — сказал Земсков, опять посмотрев на часы, — я не люблю разговоров о дружбе. Это — не солдатское дело. Я к тебе отношусь, как всегда, и ты ко мне тоже. Женщины здесь ни при чем. На этом закончим.
— Закончим, — кивнул Сомин. — Теперь о главном. Тебе надо вернуться в полковую разведку. Это нужно для полка. Ты обязан поговорить с Яновским. Или я сам к нему пойду.
— Не о чем говорить, Володя. Я при тебе сдал дела в дивизионе. Сегодня выхожу на задание, а сейчас надо бежать к капитану третьего ранга. Опоздаю.
Они быстро пошли по направлению к штабу. Сомину стало легко и хорошо:
— Значит, все в порядке, Андрей? Яновский тут. Этого пьяницу Дьякова прогнали. Ты — на своём месте. Скоро мы начнём наступать — все хорошо!
— Почти все, Володя. Самое главное — не терять свою верность. Это я понял в день возвращения в полк. А, честно говоря, было мне паршиво. Куда ни кинь — всюду клин.
У входа в штабной блиндаж Сомин вынул из кобуры пистолет:
— Вот твой парабеллум. Не пришлось мне из него стрелять, но знаешь, с ним я всегда чувствовал, будто ты рядом.
Земсков взял в руку тяжёлый пистолет с длинной ручкой, поставленной слегка наискосок:
— Хороший парабел. Точный бой. Ты его оставь себе, Володя. Насовсем. Я взял в дивизионе «ТТ». Уже пристрелял.
Ночью Земсков ушёл со своими разведчиками на передний край, а Сомин долго ворочался в землянке. Оба они думали друг о друге и о девушке, только не об одной, а о двух разных.
Утром началась артиллерийская подготовка, и уже некогда было думать ни о девушках, ни о чем другом, не имеющем прямого отношения к войне.
С наблюдательного пункта Земсков видел, как пошла в наступление дивизия пограничников. Залпы морского полка прокладывали ей путь. Линию немецкой обороны накануне прорвали на соседнем участке — у станицы Эриванской. Противник отходил по всему фронту. Кое-где оставались заслоны. Их глушили артиллерийским огнём, сметали атаками пехотных батальонов.
Дивизион Николаева шёл вслед за наступающей пехотой. Вместе с дивизионом двигалась зенитно-противотанковая батарея Сомина. Машины вышли из узкой щели Шапарко и с ходу развернулись на равнине от широкой просёлочной дороги, истерзанной сотнями колёс, до берега реки Абин. Полковая разведка уже была здесь.
Земсков и Николаев сели на край разрушенного немецкого блиндажа. Мимо проходили подразделения пехоты. От одной из рот отделился курчавый капитан с автоматом на груди. Он подбежал к Земскову:
— Здорово, Андрей! Наступаем!
— Литинский! Ты как в воду глядел. Встретились же!
— И довольно скоро!
Грохот рвущихся авиабомб прервал их встречу. Литинский стиснул руку Земскова:
— Ещё встретимся! Пока! — Он побежал к своим солдатам. Взметнувшаяся земля и дым заслонили его. Тонкобрюхие «юнкерсы» шли в пике. По ним открыли огонь четыре орудия младшего лейтенанта Сомина.
Когда воздушная атака была отбита, пехота двинулась вперёд. Через её голову Николаев дал залп по отступающему врагу.
Земсков со своими разведчиками шёл пешком вместе с пехотой. У края широкой воронки, среди затоптанной прошлогодней травы, он увидел знакомую курчавую голову. Осколок попал Литинскому прямо в лицо. Земсков опустился на колени около убитого и поцеловал его в лоб, ещё хранивший живое тепло. Потом он встал и огляделся вокруг. Санитары подбирали раненых. Новые пехотные роты спешили вслед за теми, что уже продвинулись вперёд. По дороге, подымая каскады грязевых брызг, шёл первый морской дивизион. На головной машине развевался Флаг миноносца. В кабине рядом с водителем сидел Яновский. Он увидел Земскова и махнул ему рукой.
Вслед за боевыми установками и машинами с боезапасом двигалась зенитно-противотанковая батарея. Сомин стоял на крыле, держась одной рукой за дверку кабины, подавшись всем корпусом вперёд.
Грузовики с пехотой и тягачи, полевые орудия, полковые миномёты, фургоны, радиостанции, снова грузовики с пехотой — все это двигалось по дороге в несколько рядов — сплошная человеческая река. Рядом бежала другая река — мутный, всклокоченный Абин. Обе реки катились прямо на север — к станице Абинской. Горы остались позади. Они подымались величественной синей грядой за спиной наступающей армии, а впереди лежал свободный простор равнины. Ворота в кубанские степи были открыты.




ГЛАВА XI
«ГОЛУБАЯ ЛИНИЯ»



1. КУБАНСКАЯ СТОЛИЦА

Кубанская столица — Краснодар — переживала первые месяцы после освобождения. Город, ещё заваленный щебнем, изрытый воронками, медленно приходил в себя от пережитых потрясений. Многие большие дома на главной улице — Красной — были взорваны при отступлении гитлеровских войск. Тавровые балки, причудливо изогнутые и исковерканные, торчали из провалов стен. Обвалившиеся перекрытия и простенки лежали внутри разрушенных зданий, уже поросшие травой, которая как будто стремилась скрыть от глаз эти безобразные груды. Трава рвалась отовсюду. Она пользовалась любым промежутком между штукатуркой и ржавым железом, чтобы выскочить наружу. Бледно-зеленые стебельки вставали щёточкой над булыжником и между тротуарными плитами. Бурьян вымахнулся по верхам стен, лишённых кровли, и над искорёженными крышами, лежащими прямо на земле.
Может быть, именно благодаря обилию зелени и цветов мрачная и жестокая картина раздавленного, окровавленного города казалась не такой страшной. За зеленью бульваров не видны были обшарпанные фасады и чёрные дыры окон. Белая акация, которая так украшает южные русские города, цвела и здесь. По вечерам её сильный медвяный аромат брал верх над запахом бензина и горелого машинного масла, характерным для любого населённого пункта, лежащего на пути к фронту.
Ещё не пришло время, когда дома обрастут дощатыми помостами и розовый свежий кирпич ляжет на изломы почерневшего старого кирпича, опалённого войной. Однако уже сейчас город пытался наладить нормальную жизнь. С утра гудела рыночная площадь. Полотняные полосы, прибитые четырьмя гвоздями у дверей домов, сообщали наскоро написанными неуклюжими буквами о том, что здесь находится булочная или столовая, юридическая консультация или аптека. По расчищенным рельсам улицы Красной прошёл первый трамвай. За ним бежали мальчишки, а сердитый кондуктор совсем по-мирному грозил им пальцем с задней площадки.
С утра до вечера люди переполняли главные улицы, магазины, скверы, недавно открывшиеся советские учреждения, где подчас не хватало не только столов, но и сотрудников. У каждого из жителей города обнаружилось множество неотложных дел. Люди вышли из состояния скованности, освободились от страха, вырвались на свежий воздух, как та зелёная трава, что пробилась среди развалин. Женщины, молодые и пожилые, мужчины постарше и подростки обоего пола торопились наверстать время, вырезанное из жизни многомесячным оцепенением фашистской оккупации, рамками комендантского часа, распоряжениями властей, всегда заканчивавшимися одной и той же угрозой: «Расстрел». Клочки этих белых листков, которыми были заклеены все углы и афишные тумбы, ещё оставались кое-где, как пятна смертельной болезни на теле выздоравливающего.
Молодые мужчины в гражданской одежде почти не встречались на улицах Краснодара. Война уже давно надела на них гимнастёрки и кирзовые сапоги и забросила с берегов Кубани в другие города, к другим рекам. Зато в Краснодаре можно было увидеть тысячи мужчин в гимнастёрках и кителях — уроженцев Сибири и Ленинграда, Баку и Алма-Аты, Кавказа, Алтая и других мест нашей большой земли. Попадались и женщины в военной форме — главным образом врачи и сестры из многочисленных госпиталей. Их узнавали по маленькой золотой чаще на погонах, из которой аллегорическая змея пила напиток мудрости.
Статная черноволосая девушка, остановившаяся у центрального сквера, не имела этой эмблемы. Её помятые полевые погоны были украшены стремительными молниями — знаком военных связистов. Девушка не отрывала взгляда от дома на противоположной стороне улицы. На воротах чернели острые готические буквы: «Feldskommandatur», перечёркнутые накрест двумя энергичными мазками красной краски. Повыше той же краской было написано: «Хозяйство Назаренко».
Когда у открытого окна второго этажа появился смуглый, нестарый ещё человек с генеральскими погонами на летней гимнастёрке, девушка рванулась вперёд и побежала через улицу. Она хотела что-то крикнуть, но в это время окно закрылось. Тогда она решительно подошла к калитке в воротах и стукнула по ней кулаком. Калитка приоткрылась. Пожилой солдат вышел на тротуар и укоризненно покачал головой:
— Ну, сколько раз тебе надо объяснять? Генерал занят. Шестнадцатый раз говорю. И какие у тебя могут быть дела к генералу?
— Да поймите вы, — начала девушка, наступая на солдата, — мне надо…
— Ничего я не обязан понимать! Не имею права пускать посторонних, да ещё, так сказать, женского рода.
— Вот чудак! Какая же я посторонняя? Вы хоть выслушайте меня, а то, честное слово, будет хуже!
Лицо солдата выразило неподдельное страдание:
— И что за напасть на меня навалилась! Уйди, говорят тебе, а будешь скандалить — прямо в Особый отдел! Ясно?
У ворот затормозил изрядно потрёпанный «виллис», весь в комуфляжных жёлто-коричневых пятнах. Из машины вышли двое моряков: высокий капитан 2 ранга с Золотой Звездой Героя и коренастый подполковник береговой обороны.
— Людмила! — радостно закричал подполковник. — Вот так встреча!
— Владимир Яковлевич! Вы здесь?! — девушка кинулась к морякам, но, круто остановившись на полдороге, резким движением оправила гимнастёрку под флотским ремнём и поднесла руку к пилотке: — Товарищ гвардии капитан второго ранга! Радист третьего класса сержант Шубина прибыла для прохождения службы.
Арсеньев пожал руку девушки и быстро прошёл в калитку. Вероятно, он очень спешил.
— Ты как сюда попала? — спросил Яновский, который искренне обрадовался встрече со своей верной сиделкой. Людмила от волнения не могла вымолвить ни слова. Окно второго этажа снова распахнулось, и оттуда прозвучал голос Назаренко:
— Заходи, Владимир Яковлевич! Что, знакомую встретил?
— Иду, товарищ генерал! — отозвался Яновский. — Ты меня жди, Людмила. Мы быстро. И поедем с нами в полк. Документы оформим потом. Хочешь?
Не дожидаясь ответа, он прошёл во двор, по-молодому взбежал на второй этаж и вошёл в кабинет генерала.
Разговор с генералом Назаренко был действительно краток.
— Участок у вас нелёгкий, — сказал генерал, подходя к карте. — Как обычно! — добавил он с едва заметной усмешкой. — «Голубая линия» проходит так…
Широкая синяя полоса на карте отмечала систему долговременной обороны противника, прикрывающую Таманский полуостров.
— Западнее станицы Крымской — первая линия. Будете действовать здесь!
Арсеньев и Яновский вынули свои карты.
— Поддерживаете старых знакомцев — поливановцев, — продолжал генерал. — Противник располагает крупнокалиберной артиллерией. Много авиации. Против вас — тоже старые знакомые — танковая дивизия СС — та самая, с которой имели дело под Егорлыком. Начало артподготовки назначено на пять ноль-ноль.
Генерал сел за стол:
— Попрошу вас поближе. Садитесь. Вот общая схема огневых средств противника. Схему вашего участка возьмёте в штабе. Надеюсь, моряки-разведчики уточнят её в ходе боя.
Получив боевую задачу, Арсеньев и Яновский вышли к своей машине. Людмила ждала их.
— Ну, теперь рассказывай по порядку, — Яновский уселся на заднее сиденье, — садись сюда! Вещи твои где?
— Какие там вещи! — рассмеялась Людмила. — Я сама себе не верю, что встретила вас.
Она рассказала, как пошла учиться в школу связи на бодистку, а потом перешла на отделение, готовящее полевых радистов.
— И вот закончила наконец. Скучища там жуткая!
— Как же ты попала к штабу ГМЧ? — спросил Яновский. — Случайно или специально пришла?
— Если по-честному, то специально, Владимир Яковлевич.
— Ах, да! Ведь у тебя тут старый знакомый — Рощин, — вспомнил Яновский.
Людмила вспыхнула:
— От вас не ожидала, Владимир Яковлевич!
— Ну, не сердись! А что плохого, если бы ты действительно шла к Рощину? — Яновский смотрел весело и лукаво. — Что брови насупила? Глазища так и горят!
— Я в полк хотела обратно, вот что! — выпалила Людмила. — Думала обратиться прямо к генералу. Третий день его караулю, все никак не поймаю, а внутрь не пускают. Наставили идолов! И тут вы подъехали… — Её сердитое лицо вдруг осветилось радостной улыбкой, — к счастью!
Капитан 2 ранга, сидевший рядом с шофёром, обернулся назад и тоже улыбнулся. Это бывало с ним не часто.
Машина шла полным ходом по гладкому шоссе. Арсеньев торопил водителя. Ему хотелось прибыть в часть ещё дотемна, чтобы успеть подготовиться к выходу на передовую. Мимо промелькнули дома и сады станицы Северской, дробно прогрохотал мост над речкой Убинка. Коротенький «виллис», подпрыгивая, мчался вслед за солнцем, которое опускалось все ниже. Вот проехали уже Ильскую, Холмскую, Ахтырскую. Шоссе перерезало обширную станицу Абинскую. Суровой шапсугской зимой эта станица, находившаяся на расстоянии каких-нибудь пятнадцати километров от переднего края, казалась недостижимой. Теперь её проскочили без остановки. Солнце уже село, когда «виллис» остановился в густом лиственном лесу, где размещался полк моряков. Командир и начальник политотдела скрылись в штабной палатке, а Людмила вдруг поняла, что у неё-то, собственно, нет места в полку. В санчасти — чужие люди, и потом какое она сейчас имеет отношение к медицине?
Вокруг не было ни души, кроме часового у штаба, который приветствовал Людмилу по-ефрейторски, как высокое начальство. Но Людмиле было не до шуток. Больше всего она боялась встретить Земскова. Этой встречи она ждала много месяцев, потом специально уехала, чтобы не видеть его, а сейчас Андрей мог попасться на каждом шагу.
Людмила инстинктивно поправила волосы, обдёрнула гимнастёрку и пошла по широкой просеке между деревьями. Просека вывела её на большую поляну. Здесь в полумраке девушка увидела знакомые силуэты автоматических пушек с поднятыми вверх тонкими стволами.
— Кто идёт? — окликнул её часовой.
Она, не задумываясь, назвала своё имя, будучи уверенной, что все в полку её знают.
— Стой! — скомандовал часовой. Это был новый боец, попавший в полк уже после прорыва в предгорьях. Из шалаша, крытого ветвями, вышел офицер. Людмила сразу узнала его:
— Володька, хороший мой! Как я соскучилась по вас по всех! А возмужал, здоровый какой бугай! А помнишь, какой был несчастный в Шапсугской?
Она засыпала его вопросами, не давая сказать ни слова. Из землянок и шалашей вышло несколько бойцов. Людмила встречала каждого радостным восклицанием:
— Писарчук! Тютькин! Гришин! До чего ж здорово, что я снова в полку!
По соседней просеке прошумела машина. Кто-то из бойцов сказал:
— Разведка прошла. Дело будет.
Людмила посмотрела в ту сторону, откуда донёсся шум мотора, но не увидела ничего, кроме тёмных ветвей.
В маленькой палатке Сомина при свете коптилки из 37-миллиметровой снарядной гильзы — обычное фронтовое освещение — Людмила заметила на Сомине лейтенантские погоны с двумя звёздочками. Это вызвало новый взрыв восторга:
— Ты так, пожалуй, до маршала дойдёшь!
Напоив гостью остывшим чаем с наперчённой консервированной колбасой, Сомин уложил её отдыхать на своём месте и отправился спать к матросам. Людмила задула коптилку, блаженно вытянулась на свежих листьях, покрытых соминской щинелью.
Сон уже подступал к её отяжелевшим векам, когда снаружи раздался окрик: «Боевая тревога!» — и ожил, зашумел тихий лес. Замелькали трехцветные фонарики, загудели десятки моторов. Ломая сучья, громоздкие боевые машины выкатывались на дорогу и тут же исчезали в майской росистой темноте.



2. НА МЁРТВЫХ ЯКОРЯХ

Майская ночь коротка. Арсеньев беспокойно поглядывал на светящийся циферблат часов. До рассвета полк должен был так устроиться на огневых позициях, чтобы противник не заметил никаких изменений в степи. За последние полтора года капитану 2 ранга приходилось вести бои в самых различных условиях: в степи и на водных рубежах, в ущельях и на перевалах. Во всех случаях он решал задачу с помощью манёвра. Даже в Шапсугской, в узком пространстве между гор, можно было выдвигать вперёд и оттягивать назад боевые установки по мере надобности. Арсеньев мастерски использовал эту возможность. Потери в личном составе всегда были относительно невелики. Сейчас предстояло нечто новое. Много дней, а возможно и месяцев придётся провести в совершенно открытой степи, которая отлично просматривается с высот, занятых противником. Пока фронт не будет прорван, нечего и думать о маневрировании. Здесь нужно зарыться в землю, стать на мёртвые якоря и не трогаться с места, несмотря ни на какой огонь.
Матросы рыли укрытия. Для каждой боевой машины копали глубокие аппарели. Рядом — щели для расчётов, ниши для боезапаса, небольшие окопчики, в которых будут находиться командиры дивизионов.
Лопаты безостановочно поднимались и опускались, выкидывая жирную землю, переплетённую крепкими корнями степной травы, уже успевшей пожелтеть и поблекнуть за первые недели мая. Кроме этой травы, не было никаких других средств маскировки. Куски дёрна, влажные от росы, складывали рядом, чтобы прикрыть ими оголённую почву.
Арсеньев подошёл к одному из орудийных расчётов. Аппарель здесь уже была готова. Боевая машина осторожно вкатилась в неё по пологому спуску, погрузившись вместе с кабиной. Над землёй виднелись только спарки, на которых лежали светлые снаряды. Их прикрыли маскировочными сетями и забросали травой.
— Глубже ройте щели для личного состава! — тихо сказал Арсеньев командиру батареи Баканову.
— Есть рыть щели поглубже, — шёпотом ответил Баканов.
Младший лейтенант Шацкий, который недавно возвратился из госпиталя, работал вместе с матросами. Сноровка кочегара пригодилась. Шацкий переходил от расчёта к расчёту. Он не говорил почти ничего. Молча отбирал лопату у того, кому было трудно, и показывал, как надо выбрасывать землю, чтобы тратить поменьше сил.
— Дай лопату! Смотри! Понял? Делай, как я.
Бесшумная работа продолжалась уже много часов. Матросы скинули гимнастёрки. Мокрые спины приятно обвевал ночной ветерок. Хрупкая, непрочная тишина стояла в степи. Только время от времени коротко посвистывали пули, долетавшие из траншей противника. На западе вспыхивали и рассыпались ракеты.
Арсеньев пошёл дальше. Дивизионы располагались широкой дугой на значительном расстоянии друг от друга. До рассвета оставалось не более часа, когда командир полка вернулся на командный пункт. Здесь на вершине холма уже был оборудован блиндаж в три наката. Чуть пониже размещался блиндаж радистов. Арсеньев приказал связаться с полковыми тылами. Они оставались в том самом лесу, километров за десять от передовой, откуда полк пришёл на этот рубеж.
В телефонной трубке раздался голос Людмилы: «Передайте восьмидесятому: Ропак выехал к вам».
Радист поднялся на командный пункт и передал эту короткую фразу Арсеньеву. Командиры дивизионов, которые пришли с докладом о готовности своих подразделений, встали при этом известии.
— Через четверть часа боезапас будет здесь, — сказал Арсеньев, — встречайте. Соблюдать полную тишину. Напоминаю: начало артподготовки в пять ноль-ноль.
В пять чясов без одной минуты Арсеньев вышел из блиндажа. Утренняя свежесть ещё властвовала над степью. Бархатный шмель гудел над цветком, перенесённым вместе с дёрном на перекрытие блиндажа. Гудение шмеля, легчайший шелест трав — и больше ни одного звука. Впереди — только холмистая равнина. Сзади — довольно далеко — обгорелые трубы станицы Крымской.
Секундная стрелка бежала по кругу маленькими прыжками, преодолевая одно деление за другим. Когда она достигла цифры «12», первый снаряд прошуршал над головой и ушёл в расположение врага. Тотчас же со всех сторон загрохотали десятки орудийных стволов. Рёв гвардейских установок слился с басовитыми голосами гаубиц, грохотом 152-миллиметровых пушек и тупым стуком полковых миномётов. В течение нескольких минут степь сотрясалась от артиллерийского грома. Потом все стихло.
Арсеньев спустился в блиндаж. Разведка доложила, что залпами третьего дивизиона подожжён хутор Тамбуловский — место скопления пехоты противника. Но не прошло и нескольких минут, как противник открыл ответный огонь.
Труднее всего пришлось третьему дивизиону, находившемуся на левом фланге. В узкой щели командного пункта дивизиона сидело пять человек. Они с трудом могли повернуться между глинистыми стенами. Кроме этой земли, ещё хранившей следы лопат, люди не видели ничего. Бездонная голубизна майского неба и влажная стена — вот и все. Над краем укрытия колыхались травинки.
Лейтенант Сомин был в числе пяти. Два орудия из его батареи находились неподалёку, два других — в противоположном конце дуги, образованной боевыми порядками полка.
Телефонист, сидевший в уголке у своего аппарата, протянул трубку командиру дивизиона. Пономарёв повторил то, что ему передали с полкового КП:
— Цель номер четыре, два дивизионных залпа. Есть!
Начальник штаба дивизиона Сорокин что-то отметил на своём планшете. Через несколько секунд раздался залп, а за ним и второй. После второго залпа снаряды противника стали падать чаще и ближе. Слепой шарил огромной рукой по степи. Разрыв справа, слева, ещё слева, впереди.
— Ну, теперь держись! — сказал Пономарёв. — Взяли в вилку!
Ещё один снаряд разорвался позади дивизиона, и началась молотьба. Пригнувшись в щели, люди прислушивались к отдалённым выстрелам, за которыми следовал свист, завершающийся взрывом. Казалось, гигантские молоты бьют по земле. Удары обрушивались с разных сторон, иногда совсем близко, и тогда небо над щелью застилало удушливым дымом.
Сомин сосредоточенно выдавливал ногтем узоры на земляной стене. Такой обстрел он переживал впервые. Несколько тяжёлых батарей сосредоточили свой огонь на позициях дивизиона. Ясно было, что противник решил уничтожить его наверняка и не жалел снарядов.
— Мы уже отсюда не выберемся, — сказал начштаба Сорокин. Пономарёв не стал ему возражать. Его губы были одного цвета с кожей лица.
Секунды тянулись томительно. Соминым овладело какое-то оцепенение. Он застыл неподвижно, и только ноготь большого пальца выдавливал на глинистом срезе все новые и новые лунки. Мысли всплывали и исчезали, сменяя друг друга, отрывочные и туманные: «Кто-то говорил, что если слышишь свист снаряда — не пригибайся — он уже пролетел. Своего снаряда не услышишь».
Сомин пытался думать о Маринке, вспоминать довоенные годы, но мысль все время возвращалась к словам Сорокина: «Мы уже отсюда не выберемся…» Ещё в Москве Яновский говорил морякам: «Страх смерти страшнее самой смерти». Теперь Сомин понял эти слова.
Невероятной силы удар обрушился без свиста. Целый рой жужжащих осколков пронёсся над головой. Комья земли посыпались дождём. Один из них ударил Сомина по спине. Край укрытия сполз вместе со стеблями травы. Когда дым чуть рассеялся, Пономарёв поднял голову над краем щели и тут же нырнул вниз:
— Прямое попадание в соседнюю щель. Там все завалило.
Запищал телефон. С командного пункта полка вызывали Сомина. «Прибыть немедленно!» — передал телефонист.
— Чей приказ? — спросил Пономарёв. Приказывал подполковник Будаков. Пономарёв матерно выругался: — Что же, нельзя подождать, пока кончится артобстрел? Это ж на верную смерть — вызывать сейчас!
— Ничего не поделаешь! — Сомин слабо улыбнулся. — Пойду.
Он схватился руками за края окопчика, выпрыгнул наружу и, пробежав несколько шагов, бросился в широкую воронку.
Сомин не раз слышал, что два снаряда никогда не могут попасть в одну и ту же точку. «Здесь я в безопасности», — подумал он, но тотчас же сообразил, что это следствие закона рассеивания справедливо только в том случае, когда стреляет одно орудие. Сейчас огонь вели минимум три — четыре батареи. Сомин обозвал себя дураком. Теперь оцепенения больше не было. Мысль работала спокойно. Пробежав ещё несколько шагов, он снова упал. Молоты колотили по-прежнему, но на поверхности земли было все-таки веселее. Вдали виднелся холм командного пункта. Сомин опять вскочил. Прямо перед его лицом поднялся из земли огромный жёлто-чёрный куст, воздушная волна ударила в грудь, осколок сорвал погон.
Оглушённый, он пролежал несколько минут, не понимая, жив он или нет. Уши заложило, глаза слезились. Сомин пошевелил руками, ногами, повертел головой и пошёл, уже не падая и не пригибаясь.
Когда он добрался до холма и вошёл в блиндаж, телефонист докладывал командиру полка:
— Прямое попадание в КП третьего дивизиона. Пономарёв и все остальные убиты. Сорокин тяжело ранен.
— Не может быть! — воскликнул Сомин. — Я только что оттуда.
— Точно, — подтвердил телефонист. — Передаёт командир батареи.
Арсеньев провёл ладонью по лбу. Все, кто был в блиндаже, встали. Несколько секунд продолжалось молчание, потом Арсеньев обратился к Будакову:
— Вам надо немедленно идти в третий дивизион. Там остались одни молодые комбаты. Разберитесь во всем и обеспечьте ведение огня. Через двадцать пять минут — полковой залп.
Будаков заторопился. Бумаги, которые он пытался собрать в папку, разлетались под его руками.
— Есть, товарищ капитан второго ранга! Разрешите только связаться с дивизией, получить новые цели.
— Разрешите мне пойти в дивизион! — поднялся первый помощник начальника штаба — капитан Ермольченко. — Подполковнику Будакову все равно придётся возвращаться, а я смогу пока остаться на дивизионе, — он надел фуражку, сунул в карман портсигар и коробку спичек.
Яновский пристально посмотрел на капитана. В нем не было и тени рисовки. Подобно многим русским лицам, лицо донского казака Ермольченко говорило о присутствии татарской крови в каком-то отдалённом поколении его предков. Высокий, пожалуй, немного грузный для двадцати шести лет, Ермольченко производил впечатление человека, у которого смелость идёт от сознания собственной силы. Сейчас он вовсе не считал, что совершает какой-то особо смелый поступок. Риск, конечно, был, но разве возможна война без риска? А, кроме того, ему гораздо больше нравилось служить в дивизионе, чем в штабе полка.
— Пусть идёт, — сказал Яновский, — я тоже думаю, что начальник штаба здесь нужнее.
Арсеньев кивнул головой. Ермольченко вышел, а Яновский повернулся к Сомину:
— Вы чего ждёте, Сомин? Ты его вызывал, Сергей Петрович?
— Я вызывал, — Будаков уже обрёл свой невозмутимый вид. — Надо перевести автоматические орудия в другое место.
Яновский посмотрел на Будакова, не скрывая возмущения:
— Для этого потребовалось вызывать человека во время артобстрела?
Будаков сделал вид, что не расслышал.
Из первого и второго дивизионов тоже сообщили о потерях, а день только начинался. В этот день дивизии генерала Поливанова так и не удалось продвинуться вперёд. Понеся большие потери, наступавшие батальоны возвратились на исходные позиции.



3. ПОПУТЧИКИ

Вечером прощались с убитыми. Яновский пришёл в третий дивизион вместе с Соминым. Трое офицеров и пять бойцов лежали рядом на траве, засыпанной комьями земли. Лица убитых в полутьме казались похожими одно на другое. Ермольченко, которого легко было даже сейчас отличить от моряков по его армейской фуражке, выстроил дивизион.
— Вы что-нибудь скажете? — спросил он Яновского.
Яновский сказал всего два слова:
— Прощайте, товарищи.
Тела положили в кузов полуторки. Их решено было похоронить в лесу. Это поручили Сомину, так как ночью его орудиям вряд ли придётся действовать.
Двое живых — Писарчук и Куркин — сели рядом с мёртвыми. Машина тронулась. Яновский выстрелил из пистолета, и третий дивизион из всех своих установок прицельным залпом по врагу салютовал памяти погибших.
Проехав через Крымскую, мимо разбитого консервного завода, выбрались на шоссе. В полнейшей темноте доехали до поворота на просёлок к лесу, где оставались полковые тылы. Здесь машину Сомина остановил верховой с красным фонариком. Другой всадник подъехал к кабине. Его небольшая лошадь все время мотала головой. В стороне, у грузовика, стоящего на обочине, виднелись силуэты ещё нескольких человек.
— Куда путь держишь? — спросил верховой, наклоняясь к окну.
— В лес. Хоронить убитых, — угрюмо ответил Сомин.
— Из какой части?
— А сами вы из какой? Дайте дорогу!
Всадник наклонился ещё ниже:
— Не узнаешь? А ну, взгляни!
В глаза Сомина ударил свет карманного фонаря. Потом жёлтое пятно скользнуло по шее лошади, вверх по шинели, задержалось на морщинистом, бритом лице немолодого уже человека и погасло. Этого человека, предпочитавшего свою лохматую лошадку автомобилю, действительно знали все. И как это Сомин сразу не узнал хрипловатый голос генерала Поливанова?
— Простите, товарищ генерал! — Он выскочил из машины и доложил: — Лейтенант Сомин из гвардейского полка моряков. Командира дивизиона везу, Пономарёва, и ещё семь человек офицеров и матросов, — потом добавил совсем тихо: — Обидно очень, товарищ генерал, вместе сидели, в одном окопе.
Поливанов заглянул в кузов:
— Знаю Пономарёва. Верно говоришь, обидно. Ещё немало здесь положим народу, а голубую ленточку прорвём! Прорвём, лейтенант?
— Прорвём, товарищ генерал! — убеждённо ответил Сомин. — Обязаны прорвать.
Генерал тронул лошадь:
— Поезжай! На обратном пути захватишь вот этих медиков, — он указал на тёмные фигуры, стоящие на краю дороги, — машина у них отказала. До утра не починить.
К приезду Сомина в полковые тылы могила была уже вырыта, так как Яновский заблаговременно отдал приказание по радио Ропаку. В лесу под его командованием оставалось человек сорок — шофёры боепитания, слесари, бойцы, обслуживающие продсклад, зарядную станцию, камбуз.
Мертвенно-голубой свет падал узкими лучами из затемнённых фар, освещая могилу и людей, выстроившихся рядом. На левом фланге стояла Людмила с карабином у ноги.
Сомин подал команду. Прогремели прощальные залпы. Комья земли застучали по крышкам снарядных ящиков. Под этот стук Ропак сказал слесарю из летучки:
— Зайдёшь утром. Я дам чертёжик. Надо вырезать из гильзы большой якорь со звездой.
Попрощавшись с Ропаком, Сомин устало опустился на сиденье машины. К дверке кабины подошла Людмила.
— Как там? — спросила она.
— Сама видишь — трудно, открытая местность.
— А я здесь сижу, как крольчиха, когда люди воюют! Возьми меня, Володька…
Сомин махнул рукой:
— Ты все такая же — ни дисциплины, ни порядка. А кто здесь будет сидеть на рации?
— Так нас же двое! Я и Нурьев лопоухий. Ничего ему не сделается — один подежурит.
— Нельзя. Будь здорова, Люда.
Не успела машина тронуться, как Людмила ухватилась за задний борт. Куркин услужливо втащил её в кузов.
— Вот так-то лучше! — проворчала Людмила.
— Лейтенант же запретил тебя брать! — недовольно проговорил Писарчук. — Будет и тебе и нам.
— Молчи, тюфяк! Испугалась я твоего лейтенанта. Повесили две звёздочки — загордился!
Она уселась спиной к кабине, очень довольная своей находчивостью.
У выезда с просёлка на шоссе все ещё стояли рядом со своей машиной медики, о которых говорил генерал. Сомин велел шофёру затормозить.
— Это вас приказал захватить Поливанов?
— Нас, нас! — затарахтела коротенькая толстушка. Лица её в темноте не было видно, но Сомин решил, что она — круглолицая и курносая.
— Долго же вы ездили, — продолжала толстушка, — можно съездить на тот свет и обратно.
Она, конечно, не могла знать, что Сомин только что похоронил товарищей. Безобидная шутка разозлила его. Он грубо оборвал девушку:
— Хватит болтать! Полезайте в кузов!
— Болтать! Полезайте! — передразнила она. — Вы бы доктору место уступили в кабине, как женщине хотя бы…
Сомин молча вылез из кабины и, обойдя машину спереди, помог толстушке взобраться в кузов. В кабину кто-то сел. Сомин тоже влез наверх, и они поехали.
— Постой! — воскликнул Сомин. — Вас же было двое! Одна в кабине, а почему здесь опять двое?
Людмила не могла удержаться от смеха. Он немедленно узнал её по голосу.
— Ну, это уже черт знает что! Нашла время дурачиться! — Ударом кулака по кабине Сомин остановил машину. — Вылезай! Пойдёшь назад пешком!
Сначала она попыталась спорить, потом вдруг смирилась.
— Прости, Володя. Я сейчас слезу, — она выскочила из кузова.
Произошла секундная задержка. Хлопнула дверца кабины, и машина покатилась, подпрыгивая на рытвинах. Ехали не быстро, так как теперь тьма была такая, что только фронтовой шофёр особым непостижимым чутьём, свойственным этим людям, мог разбирать дорогу. Проехали Крымскую. Вдали временами вспыхивали отблески стреляющих орудий. Машина поравнялась с глинобитным сараем, белевшим во мраке, и остановилась. Сомин знал, что здесь находится ПМП — передовой медицинский пункт. Женщина, сидевшая в кабине, вышла. Выпрыгнула из кузова толстушка. Сомин не стал пересаживаться в кабину, так как до огневых позиций полка оставалось не более километра. Шофёр сворачивал самокрутку, чтобы затянуться разочка два. Он знал, что на передовой курить ему не придётся. Женщины тем временем отошли уже довольно далеко. Из темноты раздался голос толстушки:
— Эй, сердитый лейтенант! Как тебя звать-то? Может, придётся встретиться.
Машинально Сомин назвал свою фамилию.
Скоро доехали до полкового КП. Надо было доложить Яновскому о выполнении печального поручения. В кабине оставалась полевая сумка. Сомин открыл дверку, чтобы взять её, и увидел, что рядом с шофёром сидит женщина.
— Не сердись, Володя, — сказала она, — я сама доложу кому хочешь, что приехала самовольно.
— Людмила! Как ты сюда попала? Черт, а не девка! — Он накинулся на шофёра: — Вы что, дурачить меня вздумали!
Тот был искренне удивлён:
— Она же сказала, что вы послали её в кабину. Так притиснули меня вдвоём, что насилу управлял. Хорошо, что обе бабы не дуже толстые!
Сомин плюнул и пошёл на командный пункт.



4. ФРОНТОВОЙ ВРАЧ

Старший лейтенант медслужбы Шарапова вытерла руки куском марли и присела на завалинку, прислонившись к горячей стене. Труднее всего было переносить жару. За месяц, проведённый на передовом медицинском пункте дивизии, доктор Шарапова привыкла к близким разрывам снарядов и к вою пикирующих бомбардировщиков. Работать, не отходя от стола по многу часов подряд, ей приходилось и раньше, но жара казалась невыносимой. Начальник медпункта доктор Степанов работал в одном халате, надетом прямо на тучное тело. Этот тяжело отдувающийся толстяк с большими волосатыми руками и лицом пирата встретил Шарапову не очень любезно, когда попутная машина привезла её среди ночи. Он даже не поздоровался, только искоса взглянул, свирепо сдвинув брови, под которыми прятались такие чёрные глаза, что зрачок невозможно было отличить от радужной оболочки.
— Сколько вам лет? — он скомкал направление Марины и, не читая, сунул его в карман халата.
— Двадцать один, — ответила она, зная, что сейчас последуют удивлённые восклицания. Чтобы предупредить их, она тут же добавила: — Я выпущена досрочно, с четвёртого курса, но мне пришлось поработать в больницах ещё до выпуска, и вот теперь — в армейском госпитале.
— Черт знает что! Присылают девчонок! Здесь не институт благородных девиц, а фронт! — закричал он.
Так началось это знакомство. Скоро Степанов убедился в том, что ему прислали неплохую помощницу. Она обрабатывала всех легко раненных и уверенно ассистировала во время операций. Недели две спустя, после того как оба они всю ночь провели за работой, Степанов заявил:
— Из вас все-таки получится врач, если не убьют до этого, разумеется.
Марина улыбнулась. Толстые губы Степанова, окружённые со всех сторон густой щетиной, тоже изобразили подобие улыбки. С этого момента они стали друзьями, хотя Степанов вовсе не перестал орать на неё по всякому поводу и без повода.
Сейчас, сидя на завалинке в тени, Марина пыталась вспомнить, что произошло с тех пор, как её по собственной просьбе откомандировали на передовой медицинский пункт стрелковой дивизии. Но сколько она ни напрягала память, ей представлялось одно и то же: волосатые руки Степанова, которые неустанно зашивали, бинтовали, извлекали осколки, накладывали гипсовые повязки. Только об одном странном впечатлении, не имевшем отношения к работе, Марина не могла забыть. В ту ночь, когда она приехала, ей послышалось, будто офицер, который привёз их, назвал фамилию: Сомин. Она пыталась уверить себя, что ей почудилось это. Неужели же эта встреча, желанная, долгожданная встреча, уже прошла, как проходит встречный поезд? Неужели же это действительно был Володя, и она не успела сказать ему ни слова?
Раза два Марина получала весточки от отца. Константин Константинович был все время в разъездах по госпиталям и частям армии. Он обещал наведаться в шахтёрскую дивизию. «Хоть бы на десять минут заехал!» — мечтала Марина. Она не чувствовала себя одинокой, но за последние полгода привыкла видеть отца часто, советоваться с ним обо всем и теперь тосковала без его сдержанной ласки.
«Пора, однако, и честь знать! Хватит лодырничать!» — упрекнула себя Марина. Она поднялась с завалинки и вошла в каморку, отгороженную фанерными листами. Доктор Степанов лежал на койке. Его толстый живот вздувался горой под халатом. Ноги в нечищенных сапогах упирались в стену. Глаза были закрыты, но по дрожанию век Марина убедилась, что он не спит.
— Опять сердце, Максим Тимофеевич?
— Пустяки, пройдёт. — Степанов открыл глаза. — Как тот солдат с ранением в грудную клетку?
— Плохо. Даша дежурит возле него.
— А! Даша!..
Дашенька — медсестра, прибывшая вместе с Мариной, не пользовалась доверием Степанова. Ей доставалось от него ежедневно, особенно после того случая, когда начальник медпункта обнаружил толстенькую Дашеньку в овражке с рыжим матросом, который нашёптывал ей что-то под аккомпанемент гитары.
— Отдыхайте, — сказала Марина. — Я пойду посмотрю.
Степанов все же попытался встать, но тяжело плюхнулся на койку:
— Что-то малость подгулял я, доктор. Дайте-ка мне руку!
Марина принесла нитроглицерин, но Степанов о нем и слышать не хотел. Он встал, опираясь на плечо Марины:
— А вы сильная! Такую тушу выдержит не всякая.
— Я ведь спортсменка, Максим Тимофеевич. Да лягте вы, ради бога. Честное слово, напишу отцу, чтобы вас забрали с передовой.
— Кому? Какому отцу? — Степанов угрожающе сдвинул брови. — При чем тут ваш отец? — И вдруг его осенило. — Как же вы смели не сказать мне с самого начала, что вы дочь Шарапова?
— Но это же само собой попятно, раз я Шарапова! — пробовала отшутиться Марина.
— Ничего не понятно! — Степанов рассердился по-настоящему. — Мало ли на свете Шараповых? Да знай я, что вы — дочь главного хирурга армии — ни за что не взял бы к себе на пункт. Не люблю иметь дело с родственниками начальства!
— Ну, отправьте меня, — виновато улыбнулась Марина, — только не надо сейчас сердиться.
Увидев, что лаской на буйного доктора не повлияешь, она силой уложила его на подушку и сказала строго, как больному:
— Лежать спокойно! У меня и без вас дела хватит!
Степанов покорно принял нитроглицерин и пробормотал:
— Нет, доктор, сейчас я уже вас отсюда не отправлю, будь вы племянницей самого Бурденко.
Марина пошла к солдату, раненному в грудь. Он спал.
Дашенька приложила короткий палец к губам и прошептала:
— Пожалуйста, доктор, посидите с ним минутку. Мне очень надо выйти.
В окошке без стекла, прорезанном недавно в глинобитной стенке по распоряжению Степанова, показались два глаза, рыжий чуб и бескозырка.
Дашенька шариком выкатилась в дверь, а Марина взяла руку раненого и начала считать пульс. «Неужели он где-то рядом, — думала она, — его могут привезти с партией раненых, как вот этого паренька, а могут и не довезти…» Далёкая ночь в Подмосковье вспомнилась ей так ярко, будто это было вчера. «Глупый, милый Володя, если бы ты знал, как я люблю тебя, ты уж, наверно, сам нашёл бы меня…»
В сарай вошли сестра и два санитара. Марина могла оставить раненого. Она вернулась к Степанову. Доктор сидел за столиком, подперев мясистое лицо волосатой рукой. Его редко можно было увидеть в бездействии. Он или работал или лежал без сил.
— Что с вами? — спросила Марина. — Вам все ещё плохо?
Степанов посмотрел на неё с нежностью, которая казалась несовместимой с топорными чертами его лица:
— Плохо, Мариночка? — Он всегда называл её только «доктор». — Какие глупости! Мне — и вдруг плохо!
На передовой начали рваться снаряды. Канонада постепенно усиливалась. Степанов встал, зачерпнул из ведра кружку холодной воды и, наклонившись, вылил её себе на голову.
— Ну, доктор, пойдёмте! Скоро привезут раненых. Сегодня ассистировать буду я вам. Да, да! Даже в самых серьёзных случаях. А то хватит меня кондрашка… Что тогда будете делать? Привыкайте, нечего лодырничать!



5. ТЫ — КОММУНИСТ!

Земсков составлял разведсводку по данным наблюдателей дивизионов. Он удобно расположился в ложбинке, поросшей густой травой, у самой траншеи, ведущей с полкового КП на рацию. В последнее время ему редко приходилось бывать на передовой. Оставшись без помощника по оперативной части, Будаков переложил много дел на плечи Земскова. Андрей скрепя сердце покорился.
День выдался не очень жаркий. Утром налетали самолёты, потом все успокоилось. С переднего края доносилась винтовочная перестрелка. Изредка хлопал миномёт. Земсков нанёс на планшет огневые точки, обнаруженные накануне группой Бодрова, спрятал карандаши в полевую сумку и подложил её себе под голову. По склону холма кто-то подымался. Земсков повернул голову:
— Людмила!
Она перепрыгнула через узкую траншею и села на траву рядом с Земсковым. Девушка была тщательно причёсана, что с ней случалось не всегда. Земсков, конечно, не заметил этого, но он видел, что Людмила волнуется.
После многомесячного перерыва они встречались мельком раза три, но так и не успели поговорить как следует. Когда Людмила самовольно приехала на передовую, её не отправили обратно только потому, что не было попутной машины. Яновский отчитал девушку и послал её во второй дивизион на место раненого радиста. Несколько раз она приходила на КП полка, но поговорить с Земсковым ей не удавалось — он либо отсутствовал, либо занимался срочными делами. Только теперь Людмила оказалась с ним наедине.
— Как странно, — сказала она, — я не видела тебя чуть ли не полгода, а сейчас кажется будто вчера. И говорить нечего…
— Зачем ты уехала тогда в армию?
— Ты не понимаешь? — Она пристально всматривалась в черты его лица. — А ты изменился. Стал не то старше, не то злее. Наверно, ни разу не вспомнил обо мне?
«Зачем она это говорит? — подумал Земсков. — Просто женское кокетство». Ему не хотелось разрешать сейчас старый вопрос о том, как относится к нему Людмила. «Вот обнять бы её сейчас, прижать к себе… Зачем усложнять жизнь, когда неизвестно, сколько она продлится ещё — год, месяц, может быть минуту. А Володя Сомин? Он тоже любит её. Надо поговорить начистоту, раз представился случай». Земсков подвинулся ближе к Людмиле, опёрся рукой о землю. Людмила положила ладонь на его руку. Он вздрогнул. Девушка засмеялась:
— Ты что, испугался?
— Капитан Земсков! — позвали из блиндажа.
— Я сейчас, — сказал он уже на ходу, — подожди меня, Людмила.
Людмила ждала долго. Земсков разговаривал по телефону с разведотделом штаба дивизии. Потом на КП прошёл Будаков. Людмила легла плашмя в траву, чтобы он её не заметил. Начищенный до зеркального блеска сапог мелькнул в двух шагах на уровне её глаз.
Из блиндажа доносились громкие голоса. Через некоторое время вышло сразу несколько человек.
— Где будем проводить партбюро? — спросил Яновский.
Замполит Николаева Барановский временно выполнял обязанности секретаря парткомиссии. Он ответил:
— Я думаю, здесь рядом, за траншеей.
Людмила встала на колени и, крадучись, как разведчик, начала спускаться по противоположному склону холма. Кто-то поднимался ей навстречу. Девушка прижалась к земле. Под её рукой хрустнула ветка, и тут же она услышала слабый щелчок предохранителя пистолета. Пришлось встать. В двух шагах стоял Сомин с парабеллумом в руке. Оба рассмеялись.
— Ты чего крадёшься? Я думал, какая-то сволочь сюда пробралась. Был такой случай на КП полка Могилевского.
Людмила не умела объяснить, почему она хотела уйти незамеченной. Вместо этого она спросила:
— Ты уже не сердишься на меня? Посиди со мной, Володя.
— Я бы — с радостью, Люда. Иду на парткомиссию. Сегодня меня принимают.
Людмила положила руки на его погоны:
— А ты тоже изменился…
— Что значит тоже?
— Да, ты тоже изменился. Плечи стали шире, глаза уверенные, голос грубый. Ты двадцатого года? На три года моложе его… А я все-таки — дура.
Она пошла дальше, уже не прячась, а Сомин направился в ту самую ложбинку, где минуту назад Людмила ждала Земскова.
Члены парткомиссии уже были здесь. Борис Иванович Барановский надел очки. Лицо его сразу стало старше. Справа от Барановского сидел, обняв руками худые коленки, командир дивизиона Сотник — желтолицый, усталый, но улыбающийся. Слева — занял место короткошеий крепыш Клычков. Яновский уселся немного в стороне, рядом с ним Земсков — на том самом месте, где он сидел полчаса назад. Красные и жёлтые карандашные стружки пестрели среди бледных стебельков. «Людмила ждала, ждала и ушла, — думал он. — Сегодня она была какая-то странная, а рука у неё все такая же — горячая и сильная. Сегодня специально пойду в дивизион, повидаю Людмилу. Потом буду жалеть, если не сделаю этого».
Слова Сомина, который, по предложению Барановского, рассказывал «о себе», Земсков воспринимал сквозь поток собственных мыслей, как фасад вокзала, который мы видим сквозь мелькающие промежутки между вагонами проходящего поезда.
— Родился в двадцать первом году, в Полтаве. Отец — инженер. В комсомол я вступил в восьмом классе…
«Людмила ночевала в его палатке в ту ночь, когда полк вышел под Крымскую, — вспомнил Земсков. — Он мне ни слова не сказал об этом. А почему все-таки она была сегодня такой взволнованной? Мы не виделись долго, но что из этого?»
— В армию я пришёл со второго курса исторического факультета, — продолжал Сомин.
— Это все известно, — перебил Яновский. — Ведь тебя не так давно принимали в кандидаты.
Сотник спросил Сомина о дисциплине в его батарее. Вспомнили прискорбный случай с Лавриненко.
— По-моему, следует высказаться Земскову, — предложил Яновский.
Земсков разом стряхнул с себя все мысли, не имеющие отношения к приёму Сомина в члены партии. Он посмотрел на своего друга. Сомин стоял, в то время как все остальные сидели на траве. Его пальцы перебирали ремешок пистолета.
«Волнуется!» — решил Земсков.
— Я знаю Сомина лучше многих, — начал он, — на моих глазах он стал офицером из неуравновешенного, смелого, но не очень выдержанного мальчишки. Ты меня прости, Володя, но таким ты и был. Сейчас вопрос в том, можно ли применить к Сомину указание ЦК о сокращении кандидатского стажа для отличившихся в боях?
— Вот именно! — подтвердил Барановский. — За последние три месяца, поскольку я знаю, ничем особым он не отличился, как и все мы, впрочем.
— Можно! — сказал Клычков. — Можно применить! Был салага, стал моряк, хоть и моря не видел. Я — за!
Сотник кивнул головой:
— Надо принять. Три месяца, что мы провели на этом рубеже, тоже кое-чего стоят. Я видел, как Сомин командовал своей батареей, когда они сбили «юнкерса». Прав Земсков — на наших глазах вырос офицер. Прости, Андрей Алексеевич, мы тебя перебили.
Земсков продолжал:
— Мы с Соминым — друзья. Не боюсь сказать это на парткомиссии. Сомин не раз мне говорил, что, когда я рядом, он действует решительнее. Я хочу, чтобы лейтенант Сомин смело принимал решение в любой обстановке, даже если он будет один на один с врагом, даже если от его решения будет зависеть судьба всего полка. И ещё. Больше требовательности к подчинённым, независимо от обстановки. Я, конечно, за приём.
— Согласен, — сказал Барановский. — Ты что-нибудь хочешь сказать, товарищ Сомин?
Сомин вдруг вытянул руку, поставив ладонь щитком, чтобы загородиться от солнца. Барановский удивлённо посмотрел на него:
— Будешь говорить?
— Воздух! — сказал Сомин.
Через несколько секунд все услышали тяжёлое гудение бомбардировщиков.
Яновский поднялся и протянул руку Сомину.
— Что ж, товарищ Сомин, возражений нет ни у кого. И у меня тоже. Слова Земскова — запомни. С этого момента ты — коммунист. — Он посмотрел на приближающиеся самолёты. Теперь их видели все. «Юнкерсы» перестраивались на боевой курс. — Членов парткомиссии прошу спуститься в блиндаж.
— Я — на батарею! — на бегу крикнул Сомин. Яновский хотел его остановить, но Сомин уже спускался скачками с холма.
Заседание парткомиссии продолжалось под грохот бомбёжки. Вероятно, командный пункт был обнаружен противником. Четырехслойный накат трясся от близких разрывов.
— Заявление Косотруба у вас? — спросил Барановский Земскова.
— Он его забрал обратно.
— Почему?
— Несколько дней назад я его взгрел за прогулки на медпункт дивизии, правда, насчёт заявления ничего не говорил. В тот же вечер является мой разведчик: «Не имею права вступать в партию. Не чувствую себя достойным».
В блиндаж вошёл Арсеньев. Он приехал прямо из Краснодара, с совещания у командующего фронтом. Все встали.
— Товарищи офицеры, прошу немедленно разойтись по дивизионам. Ожидаются серьёзные события. — Арсеньев сел за стол, на котором была разложена карта. Один за другим все, за исключением Яновского и Земскова, вышли из блиндажа. Бомбёжка продолжалась.



6. МЫ ВЫРАСТИЛИ СВОЙ УРОЖАЙ

Войска противника попытались снова перейти в наступление. Наше командование было осведомлено об этом заранее. На совещании командиров частей, где присутствовал и Арсеньев, представитель Ставки — Маршал Советского Союза охарактеризовал общую картину на фронтах:
— После разгрома противника на Курской дуге ряд фронтов добился значительных успехов. Взят Харьков, разгромлена таганрогская группировка. Войска Центрального фронта вступили в северную Украину и очистили Донецкий бассейн. Сегодня ночью ими форсирована река Сейм и взят штурмом Бахмач. На Юго-Западном фронте идут бои за город Барвенково, а на Южном — за город и порт Мариуполь.
Широким движением руки маршал указал на карте территорию, освобождённую за последние дни. Потом его рука легла на треугольный выступ между Азовским и Чёрным морями:
— Сейчас упорнее всего противник держится здесь. Он не намерен отдать нам Таманский полуостров и открыть дорогу в Крым. Мало того, опираясь на свои мощные укрепления, именуемые «Голубой линией», немцы надеются снова развернуть наступление в кубанских степях, прорваться к нефтеносным районам и, может быть, даже отрезать всю нашу кавказскую группировку. Задача заключается сейчас в том, чтобы выдержать натиск гитлеровских дивизий, значительно пополненных войсками с других фронтов, и ответить на контрнаступление немцев общим наступлением наших войск по всему фронту. Наше командование предполагает нанести ряд одновременных мощных ударов с тем, чтобы прорвать «Голубую линию», ворваться на Таманский полуостров и сбросить противника в море. Для этого есть все предпосылки…
Когда совещание окончилось и Арсеньев уже собрался уезжать, его вызвал генерал Назаренко. Он сообщил капитану 2 ранга только что полученные сведения о том, что ожидаются сильные контратаки противника как раз на том направлении, где стоят моряки.
— Это лишает меня возможности увести ваш полк на отдых даже на несколько дней, — сказал генерал. — Авиаразведка засекла скопление пехоты и танков в районе Молдаванское — Русское.
— Разрешите спросить, как вы намерены использовать сейчас наш полк, товарищ генерал?
Назаренко хитро улыбнулся:
— Что, надоело стоять под Крымской? Знаю — трудно.
— Не в этом дело, товарищ генерал.
— Нет, именно в этом. Потому и оставляю вас тут, что участок трудный, но дальше будет ещё труднее. Ты слышал, о чем говорил маршал? Он не сообщил некоторых деталей, но тебе их надо знать. Как только фронт будет прорван, мы бросим в прорыв механизированные войска, в том числе и твоих моряков, Сергей Петрович. И тогда, независимо от продвижения на соседних участках, ваша задача — безостановочно двигаться вперёд, маневрируя, нанося фланговые удары.
Арсеньев оживился. Это был тот род военных действий, который он любил больше всего.
— Значит снова «корабль в степи», товарищ генерал?
— Да, снова! Но с существенной разницей.
— Понимаю! Тогда мы маневрировали, истребляли врага и все-таки вместе со всей армией отходили назад…
— А сейчас, — голос Назаренко зазвучал грозно и уверенно, — сейчас ты будешь двигаться во всех направлениях: огибать узлы сопротивления, совершать внезапные броски и вместе со всей армией идти только вперёд! Иначе быть не может!
Глаза Арсеньева посветлели. Его взгляд был прикован к карте, будто он видел уже на ней пути продвижения своих дивизионов.
— Но помни, Сергей Петрович! — генерал сделал паузу и поднял вверх палец. — Тогда у тебя был «корабль», сейчас «эскадра». И не только в степи, а в узких межозерных дефиле, среди болот и камышей кубанской дельты. Мы будем с тобой говорить о конкретных задачах, когда они встанут перед нами, но уже теперь ориентировочно намечено направление дивизии Поливанова, с которой ты будешь действовать: Крымская — Молдаванское — Варениковская — Курчанская — Темрюк.
— Скорей бы пришёл этот день, товарищ генерал!
— Это зависит от нас, — Назаренко предложил Арсеньеву папиросу. Капитан 2 ранга стиснул её в углу рта привычным движением челюстей.
— Понимаю. Чем скорее мы отобьём волну контратак…
— Именно! Отразим эту волну и тут же, не теряя ни часа, сами продолжим наступление, которое было прервано на нашем фронте в течение всего лета.
Арсеньев посмотрел в окно. Среди густой зелени там и сям золотились приметы осени, как драгоценные награды на гимнастёрке солдата.
— Лето прошло, — сказал он. — Я и не заметил его.
— Я тоже, — засмеялся Назаренко. — Нам было некогда следить за его ходом, но мы вырастили свой урожай, и сейчас настала пора уборки. Надо уже теперь готовить технику к быстрым и стремительным маршам. Можешь уводить по одной батарее на свои исходные позиции в лес, чтобы к началу наступления каждый винтик был на месте.
— Я так и собирался сделать, товарищ генерал.
— В таком случае — все, Сергей Петрович. Надеюсь скоро увидим Флаг лидера «Ростов» на берегу Керченского пролива.
Арсеньев выехал из Краснодара поздно вечером. Снова мелькали одна за другой знакомые станицы: Северская, Холмская, Ахтырская. В Абинскую приехали на рассвете. У ворот свежевыкрашенного домика стояла группа военных. Вестовой держал под уздцы двух лошадей. Арсеньев тотчас же узнал генерала Поливанова в его неизменной коротенькой шинели. «Виллис» подрулил к воротам.
— Тебя-то мне и надо! — обрадовался генерал.
Арсеньев удивился: всего несколько часов назад они виделись на совещании у командующего фронтом.
— Слушаю вас, товарищ генерал.
— Я выехал раньше тебя, — рассказывал Поливанов, — и дёрнула меня нелёгкая отправить свою машину в дивизию. Доеду, думаю, по-стариковски верхом. Оно ловчее, все как следует посмотришь дорогой. А тут сообщили: немец в контратаку полез. Будто услышал нечистый дух, что нам с тобой говорил маршал.
Арсеньев распахнул дверку:
— Прошу вас, товарищ генерал.
— Проси не проси, а придётся тебе меня везти, — он похлопал по шее лошади: — Отдыхай, Кролик. Видно, не скоро с тобой встретимся!
Шофёр с места рванул вперёд.
— Вот теперь самое время обо всем договориться, Арсеньев, — сказал генерал, усаживаясь поудобнее. — Твои установки коротковато, брат, берут. Ещё бы с полкилометра. Возможно это?
Арсеньев утвердительно кивнул:
— Есть, товарищ генерал. Можем выводить машины из аппарелей.
Именно этого хотел Поливанов.
— Вот и ладно. А не хватит — подойдёшь ещё поближе.
— Обязательно, товарищ генерал. Под самый Керченский пролив подойдём. Там уж вам придётся поставить морякам бочку спирта, как у разъезда Гойтх.
— Погоди ты с Керченским! — Дай голубую ленточку перервать. Гляди-ка!
На западе в чистом утреннем небе возникли два небольших черноватых облачка.
— Шрапнелью немец бьёт! — Поливанов тронул за плечо шофёра. — Ну-ка, добавь газу, милок!
— Самый полный! — сказал Арсеньев.
Рокот мотора перешёл в сплошное гудение. «Виллис» мчался, перелетая рытвины, едва касаясь земли. Впереди показались сожжённые дома станицы Крымской.



7. ПОЛЧАСА НА ПЕРЕДОВОМ МЕДИЦИНСКОМ ПУНКТЕ

Сомин собирался в полковой тыл. Надо было проверить, как ремонтируется отведённое туда орудие. Регулировку механизмов скорости и дальности следовало произвести самому. Земсков предложил ехать вместе. Он направлялся в Абинскую, в разведотдел штаба армии. Земсков взял с собой Косотруба, который не забыл прихватить свою гитару. Поездка в большую станицу за два десятка километров от передовой казалась ему праздником. Подобралось ещё несколько человек, едущих в том же направлении: кладовщик, по старой памяти называемый баталёром, командир орудия Дручков, начфин со своим ящиком. Начальник связи попросил захватить двоих радистов. Им нужно было ещё дальше — в радиотехнические мастерские, которые размещались в станице Холмской.
Земсков и Сомин в ожидании радистов отошли в сторонку и беседовали, сидя на краю траншеи.
— Мы вчера просидели чуть ли не весь день с Шацким в его щели на огневой позиции, — рассказывал Сомин, — делать было нечего, заговорили о тех шацсугских снарядах, что рвались на спарках. Шацкий просто слышать не может о Будакове. Ненавидит его люто.
— Его многие не любят, — согласился Земсков.
— И вот Шацкий вспомнил тот случай, когда в Москве улетел один снаряд. Тебя, кажется, не было тогда?
— Я слышал. Так и не докопались до причины.
— Шацкий говорит, что только сейчас случайно нашёл причину. У него позавчера повторился точно такой же случай. Ну, здесь — не страшно: полетел к немцам один снаряд, авось кому-нибудь даст по башке. И как раз в этот день машину увели на ремонт. Разобрали пульт управления, и обнаружилась пустяковая неисправность. Если бы не случайный выстрел, никто не обратил бы внимания, как установлены контакты. И вот Шацкий вспомнил, что накануне злосчастного выстрела в Москве Будаков лично присутствовал при разборке пульта управления. Он очень торопился, вырвал у Шацкого из рук отвёртку и сам начал затягивать контакты, а спустя два дня, когда произошло ЧП, испугался и свалил всю вину на других. Расследование, конечно, ничего дать не могло, потому что пульт управления тут же разобрали до винтика.
— Очень правдоподобная история, — согласился Земсков. — Запомни мои слова: когда-нибудь по трусости или ради карьеры Будаков может наделать непоправимых бед. А все-таки выведем его на чистую воду. Посмотришь!
— Выведешь! Он тебя самого уже раз вывел из разведки. По-моему, Будаков тебя побаивается. Он считает, наверно, что ты метишь на его место.
— Всякое болтают. Мне говорили, что Будаков и сейчас восстанавливает против меня командира полка. Докладывает, будто я критикую его приказания.
— Не поверит сейчас Арсеньев. Он тебе цену знает. И знает разницу между тобой и Будаковым. И потом теперь есть Яновский.
Земсков поднялся:
— Идут как будто. Поедем!
Из-за холмика командного пункта вышел командир отделения радистов Нурьев, тот самый долговязый лопоухий парень, который вместе с Земсковым ездил за снарядами под Егорлыком. Нурьев сгибался под тяжестью нескольких раций. За ним шла Людмила. Закусив губу, она тащила не меньше десятка разряженных батарей «БАС-80», однако старалась держаться прямо, показывая, что ей вовсе не тяжело.
Подрагивая на малых оборотах мотора, машина уже давно ждала пассажиров. Косотруб взял из рук Людмилы связанные проводом батареи:
— Ого! Как ты их дотащила!
Людмила подошла к Земскову, стоявшему в стороне:
— Разрешите садиться в машину, товарищ капитан?
«Как мне её не хватает теперь, — подумал Земсков. — Вот если бы усесться с ней вдвоём в кузов, и чтобы ветер в лицо, и больше никого».
— Садись, Людмила! — сказал он. — Пока я буду в Абинской, машина забросит вас в Холмскую, а потом заедете за мной.
В кабину посадили начфина с его коробкой. Все остальные разместились в кузове. Ехали, как на загородную прогулку. Валерка запел было под гитару свои «Колокольчики-бубенчики», и дальше — про хозяйку корчмы, у которой был обнаружен чёрный хвостик, но эта песня уже давно всем надоела.
— Ладно тебе! — Людмила положила руку на струны. — Давайте лучше новую. Кто знает вот эту?
Она запела прямо из середицы, потому что не знала начала:
…Об огнях пожарищах, о друзьях товарищах
Где-нибудь, когда-нибудь мы будем говорить!..

У Людмилы был чистый, глубокий голос. К этой задумчивой, берущей за сердце песне он очень подходил. Косотруб тут же подхватил мелодию на гитаре и продолжил слова, хоть не в рифму, зато на артиллерийский лад:
Вспомним мы «катюшу», нашу батарею,
И тебя за то, что дал мне закурить…

Не успели отъехать и двух километров от полкового КП, как начался артобстрел. Противник перенёс огонь с переднего края в глубину. Земсков решил проскочить. Он перегнулся из кузова к водителю и крикнул ему:
— Жми вперёд на всю железку!
Два снаряда разорвались впереди машины. Все заволокло дымом и пылью. Машина с размаху сунулась передними колёсами в кювет. Толчок выбросил Земскова из кузова.
Поднявшись, он увидел, что машина разбита. Дручков вытаскивал из кабины окровавленного шофёра. Нурьев корчился в канаве. Он кричал от боли, схватившись руками за живот.
— Людмила! — позвал Земсков.
— Я здесь! — она подбежала к нему. Гимнастёрка её была разорвана, лицо измазано.
Потирая колено, вылез из канавы Сомин:
— Начфина убило! — сказал он, протирая глаза, полные пыли.
Косотруб тащил под мышки кладовщика. Тот отбивался, ругаясь и плача. У него была сломана нога.
— Товарищ капитан, — сказал Косотруб. — Тут близко медпункт дивизии. Всех раненых надо туда, — он опустил кладовщика на землю и поднял с дороги обломанный гриф своей гитары. — Не везёт мне на эту музыку!
Раненых положили на шинели и понесли напрямик, по целине. Впереди шёл Косотруб. Он хорошо знал кратчайшую дорогу на медпункт.
Несколькими часами раньше туда привезли большую партию раненых. Живой конвейер не позволял Степанову ни на минуту отойти от стола. За соседним столом работала Марина. Стоя спиной к Степанову, сквозь стоны раненых она слышала его тяжёлое дыхание.
Солнце садилось. В сарае зажгли большие керосиновые лампы. Оба врача не произносили ни одного слова, кроме коротких распоряжений сёстрам и санитарам. От близкого разрыва одна из ламп погасла. С потолка посыпался мусор. Не оборачиваясь, Степанов сказал Марине:
— Спокойно! Это не в нас. Работайте.
Марина накладывала шов, а сестра Дашенька, стоя вполоборота, подавала ей кетгут. Вдруг Дашенька вскрикнула. Марина обернулась. Доктор Степанов, вцепившись посиневшими руками в край стола, сползал вниз всем своим огромным телом. Он рухнул бы, если бы Дашенька, бросив бикс, не подхватила его под мышки. Но ей было не под силу удержать такой груз. Оба они опустились на пол.
Степанова унесли в его каморку. Марина не могла оказать ему помощь. Она осталась одна на два стола, между двоих раненых, а кроме этих двоих, было ещё несколько десятков страдающих людей, которым она — старший лейтенант медслужбы Шарапова — обязана была облегчить страдания. Марина не слышала близких разрывов, сотрясающих стены сарая. Она не думала даже о докторе Степанове, который тоже мог сейчас умереть. «Только бы выдержать, пока кто-нибудь не придёт на помощь! Только бы спасти этих — самых тяжёлых, погибающих от потери крови».
Марине подали иглу. «Не думать ни о чем! Работать быстрее!» Снаряды продолжали рваться. Прошло полчаса, а может и меньше. Она потеряла счёт времени. Внезапно раздался знакомый голос:
— Халат! Иоду на руки! Быстро!
Санитар увидел на плечах вошедшего погоны полковника медицинской службы и поспешил выполнить приказание. А Марина стояла, не в силах вымолвить ни слова, держа в одной руке пинцет, а в другой кривую иглу. Как она могла забыть, что отец должен был сегодня приехать? Ведь он предупредил за несколько дней.
Шарапов уже надел халат, протёр руки йодом, который плеснул ему прямо из бутылки санитар.
— Здравствуй, дочка! Вот видишь, приехал все-таки.
Она хотела броситься к нему, но полковник сделал протестующее движение уже продезинфицированными руками:
— Работай спокойненько! Все будет в порядке.
Он подошёл к столу и принялся за операцию.
Со стороны казалось, что полковник не торопится, но через несколько минут раненого сняли со стола. Пока санитары несли следующего, Шарапов успел сказать дочери:
— Молодец, Маришенька, — фронтовой доктор! Работай, работай, не отвлекайся.
Она закончила шов. Сестра бинтовала раненого. Марина незаметно поцеловала отца в затылок и побежала к Степанову. Услышав её шаги, он открыл глаза:
— Мне лучше, доктор. Сейчас встану.
— Не смейте! На вашем месте есть врач. Лежите!
— Какой врач? Что вы болтаете? Я сейчас…
Марина не слышала свиста снаряда. Что-то сверкнуло перед глазами, ураган ударил ей в уши, захватило дыхание. Переборка между каморкой и «операционной» рухнула. Прожужжали осколки. Один из них рикошетом отскочил в ведро с водой и зашипел.
Марина зажала глаза ладонями. Когда она отняла руки от лица, дым рассеивался. Через распахнутые двери падали отлогие лучи солнца, которое уже коснулось горизонта. У перевёрнутого стола лежал человек в белом халате, залитом кровью.
Марина сделала несколько шагов вперёд и села на пол рядом с телом отца. Она не потеряла сознания, не заплакала. Она просто сидела и смотрела. Лицо полковника Шарапова было спокойно и чисто. Раненый, которого он оперировал, остался жив.
Ступая медленно, как под водой, вошёл Степанов. Он поднял Марину с пола. Санитары положили убитого на носилки. Марина смотрела им вслед, держась за плечо Степанова.
Через широко распахнутые двери сарая вошли Земсков, Сомин, Косотруб и Людмила. Они внесли на шинели раненого матроса.
Обстрел прекратился. Шарапов был убит одним из последних снарядов. Осколками того же снаряда ранило санитара и сестру. Все было опрокинуто. Инструменты и стерильный материал валялись на полу.
Земсков видел, как выносили Шарапова, и узнал его. Он подошёл к Марине, взял её за руку в хирургической перчатке. В этот момент из-за плеча Земскова она увидела Сомина и, вскрикнув, лишилась чувств.
Сомин бросился к Марине. Он в отчаянии посмотрел вокруг и встретился взглядом с Земсковым.
— Это врач — Марина Константиновна, — сказал Земсков.
Между тем Степанов, Дашенька и санитары начали приводить в порядок операционную. Людмила собирала с пола инструменты. Она нашла стерилизатор, валявшийся у стены. Косотруб и Дручков помогли установить его. Разожгли огонь. Марину вынесли на воздух. Она скоро пришла в себя и попросила отвести её к отцу.
Полковник лежал на шинели за стеной сарая. Сомин и Земсков долго стояли рядом с Мариной, которая сидела прямо на земле, не отводя глаз от отцовского лица. Сгущались сумерки. Приближалась ночь. Земсков позвал своих людей. К нему подошли только Косотруб и Дручков. Нурьев уже лежал на операционном столе, а кладовщик и шофёр — под навесом, вместе с другими ранеными. Людмила помогала Степанову.
— Мы должны идти, — сказал Земсков. — О раненых здесь позаботятся, мёртвых похоронят без нас.
Он подошёл к дверям и обратился к Степанову:
— Я иду в Абинскую. Передам начсанарму, чтобы вам послали помощь.
Степанов не слышал его. Он вообще ничего не слышал. Он работал. Врач торопился сделать все, что было в его силах, до той минуты, когда следующий приступ свалит его с ног.
Людмила вышла вслед за Земсковым:
— Андрей!
— Пошли, Людмила…
— Я останусь тут. Надо помочь.
Земсков кивнул головой:
— Оставайся. Заеду за тобой завтра.
— Подожди! — остановила его Людмила. — Может, теперь не время, прости меня, но я хочу знать: это — она?
— Кто?
— Доктор, эта блондинка. Вот она идёт…
Подошли Сомин и Марина. Марина протянула руку Земскову:
— До свидания, Андрей. Вот я и встретила того, кого искала, встретила, когда… — она захлебнулась рыданиями и впервые заплакала, заголосила по-бабьи, обхватив Сомина за шею.
Степанов повернулся, к двери:
— Марина Константиновна… — начал он и вдруг топнул ногой, закричал, как обычно: — Военврач Шарапова! К столу! Раненые ждут!
Людмила протянула белую хирургическую шапочку. Марина надела её, подавила рыдания, тряхнула головой:
— Володя, теперь я тебя уже не потеряю, — сказала она. — Буду проситься в ваш полк. Вместе — легче.
Она подошла к столу, а Земсков и Сомин вышли наружу. Сомин задержался на несколько секунд у полуоткрытой двери. Марина уже не видела его. Наклонившись над столом, она перевязывала раненого. Лицо её было внимательно и спокойно. Рядом стояла Людмила. Никелированный бикс в её руках блестел в свете керосиновых ламп.
Сомин тихо прикрыл дверь и зашагал в сгущающуюся темноту.



8. ПРОРЫВ

За ночь командный пункт перенесли на другой курган, переместились и батареи. К рассвету боевые машины стояли ещё ближе к врагу, в новых аппарелях. Спать уже никто не ложился. Горели натруженные ладони, болели спины. Сомин вернулся со своей отремонтированной машиной ещё при звёздах. Машину он поставил в заранее вырытую аппарель на огневой позиции первого дивизиона, а сам спрыгнул в щель командира батареи Баканова.
Привезли ночной завтрак. Шацкий вскрыл плоскую консервную банку. Мясо ели с холодной кашей, запивая родниковой водой. Никому не хотелось есть, но по опыту знали, что весь день до темноты есть не придётся.
Утро шло с Кавказа. На юго-востоке небо бледнело. Николаев и его замполит Барановский прошли вдоль батарей. Сомин смотрел им вслед, сидя на краю щели, спустив ноги вниз. До него донеслись обрывки разговора:
— Начнут, как рассветёт…
— Не больше часа…
— Пожалуй.
Противник не стал дожидаться рассвета. Огонь открыли сразу несколько батарей. Тяжёлые снаряды перелетали через огневую позицию и рвались далеко сзади.
Кто-то из бойцов засмеялся:
— Лупят по нашим вчерашним позициям. Давай, давай!
— Погоди — и сюда дадут! — мрачно заметил Шацкий.
Впереди завязался бой. Видимо, противник пошёл в контратаку. Все напряжённо ждали зуммера полевого телефона, но зелёный ящик молчал.
— Берегут до особого случая, — заключил Баканов, — отдыхай, ребята. Пока нашего вмешательства не требуется.
Генерал Поливанов действительно решил обойтись без помощи гвардейских миномётных дивизионов. Первая контратака была отбита. Часов около девяти усилившийся миномётный огонь возвестил о приближении следующей волны. Теперь наступали два батальона эсэсовцев. Впереди двигались танки. Атаку прикрывала авиация.
Со своего наблюдательного пункта Поливанов видел, как остановились несколько танков, подбитых противотанковыми орудиями, действовавшими в боевых порядках пехоты. Остальные продолжали идти вперёд. Бомбардировщики не давали солдатам и носа высунуть из траншей.
Поливанов вызвал к телефону командира стрелкового полка:
— Пропустить танки.
Тяжёлые машины надвинулись на первую линию обороны, перекатились через траншею. Эсэсовцы шли в полный рост. Поливанов навёл бинокль:
— Пьяные, нахально идут!
Его план заключался в том, чтобы отсечь пехоту от танков, а затем истребить танки в глубине своей обороны.
Эсэсовцы приближались. Они шли густыми цепями, непрерывно стреляя из автоматов, не обращая внимания на ответный огонь из окопов.
Поливанов, не опуская бинокля, сказал своему адъютанту:
— Соединитесь с Арсеньевым. Полковой залп!
— Связь перебита, товарищ генерал.
В это самое время Арсеньев спросил у Будакова:
— Поливанов молчит?
— Молчит, товарищ капитан второго ранга.
Будаков надеялся, что пехотинцы справятся сами. Он понимал, что первый же залп полка выдаст противнику новое расположение огневых позиций, и тогда снова начнётся ураганный огонь.
— Проверить связь! — приказал Арсеньев.
Уже ползли с обеих сторон связисты, отыскивая в траве концы перебитых проводов, а эсэсовские батальоны, шаг за шагом, как на параде, надвигались на поредевшие передовые роты Поливанова. В глубине обороны завязался бой с танками. Гремели противотанковые ружья. Рвались гранаты.
Оказавшись между танками и наступающими цепями эсэсовцев, солдаты первой линии дрогнули. Поливанов видел, как они выскакивали из траншей и бежали назад. Многие падали, скошенные густым пулемётным огнём.
Арсеньев не видел всего этого со своего КП, но Бодров, находившийся в боевых порядках пехоты, сообщил ему по радио: «Контратакующие эсэсовцы подходят к рубежу № 4. Наша пехота отходит».
Арсеньев понял, что дожидаться приказания Поливанова нельзя. Он решил дать полковой залп.
Первая цепь эсэсовцев — здоровенные парни в чёрных мундирах с расстёгнутыми воротниками — уже приблизилась на расстояние трехсот метров к траншеям, когда раздался залп полка моряков. Сотни ревущих снарядов пронеслись над КП Поливанова, столбы земли и дыма заслонили небо. Генерал опустил бинокль:
— Арсеньев не опоздал!
Когда дым рассеялся, все увидели, как эсэсовцы, уже без всякого строя, бегут назад. Пожелтевшая трава была усеяна чёрными мундирами. Уцелевшие танки пытались прорваться обратно, но немногим удалось это. Большая часть машин была уничтожена бронебойщиками и артиллерией.
— Вот теперь, пожалуй, достанется и нам! — сказал Баканов Шацкому. — Жди артналёта или бомбёжки.
Противник быстро нащупал новые огневые позиции полка. Снова тяжёлые молоты обрушились на степь. Полуоглохшие, в осыпающихся узких щелях, моряки ждали нового приказа, а крупнокалиберные снаряды рвались между боевыми машинами, засыпая людей комьями земли.
Немцы опять накапливались для контратаки. На этот раз Поливанов решил накрыть их артогнём на рубеже сосредоточения. Арсеньеву передали приказ генерала. Он вспомнил разговор в машине и сказал Будакову:
— Передайте комдивам новые цели. Придётся выводить машины из укрытий.
Николаев взял телефонную трубку, выслушал то, что сказал ему Будаков.
— Есть, товарищ подполковник!
Через несколько мгновений на батареях прозвучала команда: «Вывести машины из аппарелей!»
Снаряд разорвался рядом со щелью, где сидели Баканов, Шацкий и Сомин. Шацкий отряхнул землю с фуражки, выпрыгнул из щели и, приложив руки рупором ко рту, крикнул:
— Вывести машины из аппарелей!
Загудели моторы, медленно пятясь, громоздкие «студебеккеры» выползали наверх. Шацкий по очереди подошёл ко всем четырём машинам своего огневого взвода, проверил наводку. Артобстрел продолжался с прежней силой. Подняв голову над краем щели, Сомин с восхищением смотрел на Шацкого. Раздалась команда: «Залп!». И ещё прежде, чем до батареи донеслись разрывы снарядов, матросы уже принялись снова заряжать боевые установки. Баканов не выходил из укрытия. Он знал, что Шацкий отлично справится сам.
Зарядив установки, матросы побежали к укрытиям. Шацкий постоял ещё несколько секунд и тоже пошёл к своей щели. В это время снаряд разорвался у боевой машины. Пламя сразу охватило её. Загорелся бензин. Оранжевые языки взметнулись вверх. Шестнадцать длинных ракетных снарядов лежали на спарках. Ещё несколько мгновений, и они взорвутся тут же, на огневой позиции.
Раньше чем Сомин успел сообразить, что произошло, Баканов с непонятным для его комплекции проворством выскочил из укрытия и бросился к машине. Схватив за стабилизатор один из снарядов, он потянул его к себе, вскинул на плечо и, пригибаясь под тяжестью, понёс в сторону. Несколько матросов по примеру комбата кинулись в огонь. Шацкий сорвал с задней стенки кабины огнетушитель. Вместо того чтобы ударить кнопкой о землю, он стукнул по ней своим пудовым кулаком и направил пенистую струю под корень языка пламени, вырывавшегося из мотора. Моряки глушили огонь шинелями, но он выскакивал из-под рук, прыгая им в лица.
На спарках оставался всего один снаряд. Баканов схватил его, отбежал в сторону и бросил снаряд в пустой окоп. Потом он сделал несколько шагов и опустился на траву. Все его лицо, грудь, ладони были обожжены.
Матросы положили командира батареи на дно укрытия. Несмотря на страшные ожоги, он был в сознании. Шацкий хотел напоить его из своей фляжки, но снова запищал зуммер телефона. Баканов открыл глаза и еле слышно прохрипел: «…май батарею». Шацкий понял: «Принимай батарею». Машины снова ввели в укрытия. Артобстрел то ослабевал, то начинался опять. Когда он достиг, казалось, предела, Шацкий сказал Сомину:
— Вот теперь было бы нежелательно выводить машины из аппарелей.
Сомин указал ему рукой на небо и полез наверх, а Шацкий, приподнявшись над краем окопа, смотрел на Сомина, который среди рвущихся снарядов корректировал огонь своих орудий по самолётам.
К середине дня на участок дивизии генерала Поливанова подошли ещё один полк РС и два полка ствольной артиллерии из резерва командующего фронтом. Поливанов не пускал их в дело. Он видел, что напор вражеских контратак слабеет, и берег свои огневые средства для решительного удара. Зато полк Арсеньева давал один залп за другим.
Арсеньев на своём командном пункте чувствовал себя, как в боевой рубке корабля. Он получал задачи от высшего командования, выслушивал доклады разведчиков-наблюдателей, отдавал приказания своим дивизионам. Ни на одну минуту из его сознания не исчезала общая обстановка боя. Яновский, как обычно, находился в одном из дивизионов. Будаков работал спокойно, чётко, без ошибок, но по лёгкому подрагиванию века можно было предположить, что начальник штаба сдаёт.
Командный пункт все время был под обстрелом. Снаряд разворотил блиндаж радистов. Арсеньев приказал установить непосредственно на КП запасную рацию.
— Надо перенести КП, — сказал Будаков, — нас уже засекли.
Земсков пожал плечами: «Как может Будаков, опытный офицер, предложить такую чепуху? Прервать связь с дивизионами? Выключить мозг полка хотя бы на двадцать минут?»
— А если мы все погибнем здесь — будет лучше? — сказал Будаков, словно он понял мысли Земскова.
Арсеньев не удостоил его ответом. «Если меня убьют, — подумал он, — Будаков может наделать непоправимые ошибки. Его осторожность опаснее нерасчётливой отваги Николаева. Надо будет объявить, что в случае чего за меня остаётся Николаев», — но тут же он решил, что такие мысли приходят только от крайней усталости. Арсеньев верил в свою неуязвимость. Он никогда не говорил об этом, но матросы были того же мнения. Никому не приходило в голову, что полк может остаться без Арсеньева.
Тяжёлый снаряд разорвался на перекрытии блиндажа. Верхние накаты разметало, разъехались бревна, земля засыпала карту. Рация снова вышла из строя. Будаков сидел, привалившись к стене. Его глаза были закрыты.
— Есть у нас ещё рация? — спросил Арсеньев Земскова.
— В полковых тылах — две и по одной запасной в дивизионах.
— Передайте проволочной связью в любой дивизион: пусть вызовут по радио Ропака. Приказываю направить обе рации с радистами сюда. Временно переношу мой КП во второй дивизион.
Он вышел из блиндажа и, как ни в чем не бывало, спустился с кургана. «Сейчас его убьют», — подумал Земсков. Капитан второго ранга, не торопясь, шёл по степи. Ни один осколок не коснулся его.
Будаков открыл глаза, потёр ладонью лоб.
— Надо нам немедленно уходить отсюда, — сказал он, стряхивая землю с карты.
— Такого приказания не было, — возразил Земсков.
— Так я вам приказываю! — Будаков вытаращил глаза. Его усы обвисли вниз, как у запорожца. Левое веко сильно дрожало.
Земсков понимал, что Арсеньев не зря оставил их на КП.
— Капитан второго ранга через полчаса вернётся, — спокойно сказал Земсков, — кроме того, я не вижу подходящего места для нового КП. А идти в дивизион не советую — по дороге могут убить.
У Земскова и в мыслях не было намерения обидеть начальника штаба, но Будаков принял его слова за издевательство.
— Приказываю вам немедленно идти во второй дивизион! — заорал он. — И я тоже иду!
Уже у выхода он обернулся:
— Я ещё с вами посчитаюсь за все, капитан Земсков!
Земсков вызвал по телефону Николаева, передал приказание командира полка и выглянул из блиндажа. Будаков, пригибаясь, бежал по темнеющей степи. Близкий разрыв заставил его лечь. Потом он встал и пошёл обратно.
Когда Будаков возвратился на командный пункт, Земсков встретил его радостным сообщением:
— Только что говорил с генералом Назаренко. Приказано быть готовыми в любую минуту сопровождать наши наступающие части огнём и колёсами. Понимаете: наступающие!
Вскоре загрохотала вся артиллерия, сосредоточенная на участке дивизии. В сумерках сверкали орудийные вспышки. У командного пункта остановилась полуторка. Людмила и шофёр внесли в блиндаж рацию.
Увидев Земскова, которого она не ожидала здесь встретить, Людмила так обрадовалась, что даже забыла доложить начальнику штаба о своём прибытии, но Будакову сейчас было не до формы.
— Где вы болтались так долго? Немедленно установите связь с генералом Поливановым! — Ему действительно казалось, что прошло, по крайней мере, несколько часов с того момента, как Арсеньев ушёл с командного пункта. На самом деле прошло не более получаса.
Земсков сел рядом с Людмилой. Она почувствовала его руку и крепко сжала её:
— Андрей, я не думала, что ты здесь…
— Я вас не слышу, — отозвался Будаков с другого конца блиндажа.
— Я говорю, сейчас будет связь, — ответила ему Людмила. Не успела она установить связь с Поливановым, как на КП появились Арсеньев и Яновский. Оба были радостно возбуждены.
— У аппарата Поливанов! — Людмила протянула трубку Арсеньеву. Капитан 2 ранга слушал и что-то записывал на папиросной коробке.
— Есть, товарищ генерал! Высылаю! — Он положил трубку. — Земсков! Берите своих разведчиков, рацию. Будете двигаться с наступающей пехотой. Возьмите с собой флаг. Передадите его в батарею Шацкого.
— И мне собираться? — с надеждой спросила Людмила.
— Рацию возьмёте в первом дивизионе, — сказал Арсеньев.
Людмила не могла оставить свой пост, чтобы хоть на минуту выйти к Земскову. Она проводила его взглядом и ещё долго смотрела на полуоткрытую дверь блиндажа.
Полуторка с зенитным пулемётом стояла за холмом. Земсков ещё издали показал жестом: «Заводи!»
Из травы поднялась встрёпанная рыжая голова:
— Подъем! — закричал Косотруб.
Лавируя между воронками и буграми, машина покатилась вперёд. Земсков приехал в первый дивизион в тот момент, когда батареи перезаряжались после залпа. Шацкий в обгорелой гимнастёрке проверял наводку у одной из боевых машин. Земсков вручил ему флаг, затянутый в чехол. Моряк неловко взял его забинтованными руками и позвал командира первой боевой машины:
— Дручков, принимай Флаг миноносца. Наступаем!
Сомин, стоявший у своих пушек, издали увидел Земскова. Он хотел подойти к нему, но с востока донёсся густой гул приближающихся самолётов. Выдёргивая бинокль из футляра, Сомин крикнул:
— К бою!
Артиллеристы вскочили на платформы орудий. Самолёты шли с тыла. Стволы автоматических пушек повернулись по направлению, указанному Соминым. Командиры орудий смотрели на него, ожидая команды. И вдруг Сомин опустил бинокль:
— Отбой! — закричал он. — Смотрите, товарищи!
Казалось, что самолёты мчатся по степи, касаясь травы широко раскинутыми крыльями. Стремительные тени скользнули по огневой позиции. А следом шла уже новая волна, за ней третья, четвёртая… В рёве моторов, в сплошном грохоте разрывов, доносившихся с переднего края, потонули радостные крики:
— Наши! Наши! «Илы» идут!
Более сотни штурмовиков, прозванных немцами «чёрной смертью», бомбили, обстреливали из пушек и пулемётов, дробили и кромсали оборону врага, уже потрясённую артиллерийским огнём.
В ушах ещё стоял гул авиационных моторов, когда Поливанов приказал двинуть вперёд танки. Вместе с танками поднялись в атаку шахтёрские батальоны. А впереди наступающих танков один за другим ложились плотные залпы гвардейских миномётных дивизионов.
Огневые позиции под станицей Крымской, где моряки провели все это незабываемое лето, остались позади. Позади остались могилы в лесу, увенчанные латунными якорями, осыпавшиеся окопы, разбитые блиндажи, глубокие аппарели, из которых под огнём выходили для залпа боевые машины.
На рассвете генерал Поливанов доложил высшему командованию, что на его участке фронт врага прорван. Командующий армией приказал ввести в прорыв конницу и гвардейский миномётный полк моряков.




ГЛАВА XII
ВЕРНОСТЬ



1. ХУТОРОК НА ТАМАНИ

Преследуя отступающего врага, дивизионы полка Арсеньева шли через «Голубую линию», минуя развороченные укрепления, пересекая минные поля. Но вот и они остались позади. Наступило время, которого так жадно дожидался Арсеньев. Враг отходил по всему фронту, местами наши части опережали его. Не ожидая ликвидации заслонов и опорных пунктов, советские войска продвигались вперёд. Теперь снова все решал манёвр. Но уже не один, а целых три «корабля в степи» шли под Флагом миноносца.
Арсеньев направлял свои дивизионы по разным дорогам, пользуясь всякой возможностью «достать» залпом противника, чтобы облегчить продвижение пехоты. Когда путь преграждали многочисленные притоки Кубани, болота или сильные заслоны врага, Арсеньев обходил их, не боясь оторваться от пехотных частей.
На четвёртый день наступления полк оказался в небольшом хуторе Кеслерово. Арсеньев приказал остановиться. Батареи заняли огневые позиции. По сведениям армейской разведки, противник находился в соседнем хуторе Павловском, в направлении на станицу Варениковскую. Однако Арсеньев не решался без проверки дать залп по Павловскому. Там мог оказаться один из передовых пехотных батальонов. Начальник штаба хотел отправить в Павловский одну из дивизионных разведгрупп, но командир полка решил послать Земскова.
Вскоре Земсков возвратился в Кеслерово. Командир полка и командиры всех дивизионов ждали его в доме у дороги. Начальник разведки сообщил, что в Павловском нет ни наших, ни немецких частей. Дорога свободна, и полк может беспрепятственно двигаться вперёд. Противник, по мнению Земскова, находился западнее — в Ново-Георгиевском и севернее — в селенье Адагум. В направлении на Ново-Георгиевскую прошёл батальон пехоты на автомашинах. Земсков говорил с его командиром и обещал артиллерийскую поддержку, если пехота натолкнётся на упорную оборону.
Будаков долго изучал карту, сам измерил курвиметром протяжённость дорог и с сомнением покачал головой.
— Что вас затрудняет? — спросил Арсеньев.
— По-моему, не следует сюда соваться, — сказал Будаков, — немцы, находящиеся в Адагуме, могут нас контратаковать, а сзади все время слышится подозрительная стрельба. Вы, капитан Земсков, не имели никакого права обнадёживать командира пехотного батальона.
Арсеньеву не понравилась эта осторожность.
— Как ты полагаешь, Владимир Яковлевич? — спросил он.
Яновский посмотрел на Земскова:
— Ваше мнение? Много войск в Адагуме?
— Полагаю — немного, но, безусловно, есть танки. Если немцы захотят подбросить сюда ещё какие-нибудь силы, мы этого не увидим, так как они могут подойти не только по шоссе, но и с правого берега Кубани. Считаю, что нужно немедленно двигаться вперёд, пока свободен перекрёсток дорог на Адагум и на Варениковскую. Даже если нам попытаются перерезать дорогу, мы сможем прорваться на Ново-Георгиевскую, а там, как я уже говорил, наша мотопехота.
Яновский поддержал Земскова, что же касается Арсеньева, то он ещё раньше принял решение.
— Капитан Ермольченко!
— Слушаю вас, товарищ капитан второго ранга.
— Высылайте вперёд вашу разведку и двигайтесь полным ходом на Ново-Георгиевскую. Сейчас шестнадцать сорок пять. В семнадцать тридцать, не позже — залп! Установите связь с командиром батальона, о котором докладывал Земсков. Действуйте сообразно обстановке. Через полчаса я с двумя дивизионами выйду следом за вами.
Ермольченко попрощался и отправился к своим машинам. Стоя у окна, Арсеньев и Яновский смотрели, как машины вытягиваются в колонну на шоссе. Несмотря на утомительные ночные марши, вид у бойцов был бодрый и весёлый.
— Ты не считаешь, что мне следует поехать с дивизионом? — спросил Яновский.
— Только сейчас хотел тебе предложить, Владимир Яковлевич. Ермольченко — горячая голова, вроде Николаева. Твоё присутствие будет очень полезно. Ты чего улыбаешься?
— Нравится мне, Сергей Петрович, смотреть, как выходят на задание наши машины. Скоро будем с тобой у Керченского пролива, а дальше — Крым. Может, Октябрьские будем праздновать в твоём Севастополе!
Арсеньев смотрел вперёд на дорогу, теряющуюся в степи.
— Севастополь — это хорошо, — сказал он. — Я дальше вижу…
— Что?
— Вижу, как идут наши машины по Украине. Наверно, на Днепре будут жестокие бои. А может, пошлют нас совсем на другой фронт, но это все равно. Ты знаешь, Владимир Яковлевич, о чем я думал иногда, когда было очень тяжело? Я представлял парад на Красной площади после победы. Проходят лучшие части, особо отличившиеся в эту войну, и среди них — наш морской полк. Боевые машины без чехлов, со снарядами на спарках, вступают на площадь. Неподкрашенные, какие есть, с вмятинами от осколков. На головной машине развевается наш флаг. Идём мимо Исторического музея, приближаемся к Мавзолею, а впереди — Василий Блаженный — витые разноцветные купола. Мы с тобой сидим в кабинах боевых машин, а на трибунах у кремлёвской стены — полно народу. Знамёна, цветы. Много цветов. И почему-то мне представляется: в тот момент, когда мы будем проходить мимо Мавзолея, оркестр заиграет знаешь что? «Варяга»! В память всех тех, кто не дошёл до кремлёвской стены…
Никогда не слыхал Яновский от Арсеньева таких слов. Вот, кажется, знаешь человека, как самого себя, и кто мог подумать, что мрачный, холодный Арсеньев хранит в своей ожесточённой душе эту мечту?
Дивизион Ермольченко уже вышел на дорогу. Яновский надел фуражку, протянул руку Арсеньеву:
— Я пошёл, Сергей Петрович. Ты очень хорошо сказал сейчас. Я тоже верю в это. Пройдут наши машины по Красной площади под Флагом миноносца, а пока пройдём по дороге на Ново-Георгиевскую.
Яновский уехал с дивизионом капитана Ермольченко. Улеглась на дороге пыль. А спустя полчаса в том же направлении вышли два других дивизиона и штаб полка.
В Павловском было тихо. Небольшой хутор, окружённый садами, напоминал те кубанские хутора, которых так много было на пути моряков от Армавира до Майкопа. Косые лучи пробивались сквозь зелень садов, выхватывая то яблоко, то ветвь чернослива, то сочную жёлтую грушу среди тёмных запылённых листьев. Белые аккуратные хатки, разбросанные без всякого порядка, сбегали к речке, через которую были перекинуты две доски с шаткими перилами. Под мостиком оживлённо беседовали гуси. Кривая верба отражалась в спокойной воде, а на вербе, над ручьём, сидел рыболов лет пяти, без штанов, с сачком на длинной рукоятке.
Машины управления полка остановились у самой воды. Рыболов покинул свою позицию, вошёл в воду, доходившую ему в самом глубоком месте до пупа, и уставился на машины.
— Симпатичная речушка! — сказал один из связистов. — Интересно, как она называется. Наверно, Павловка.
— И вовсе не Павловка, а Михайловка! — уверенно заявила Людмила. — Она начинается у станицы Михайловской.
— А ты откуда знаешь, лохматая? — удивился Косотруб.
— Так это ж мои родные места. Я сама родом из Варениковской, а сюда приезжала к тётке чуть ли не каждое лето. Хочешь покажу запруду? Можно купаться! А то пойдём в колхозный сад. Там сливы — во какие! — она сложила ладони лодочкой, показывая, какие большие сливы растут в колхозном саду.
Журавлёв расхохотался:
— Ребята, Людмила арбузы со сливами спутала! Хватит травить-то! Веди в твой сад.
В саду уже разместились боевые машины первого дивизиона. Шацкий снял Флаг миноносца, укреплённый на машине Дручкова, аккуратно уложил его в чехол и спрятал в железный ящик, специально приделанный сзади кабины. Косотруб попробовал сливы. Они действительно были очень большие, но ещё совсем зеленые.
— Так пошли к твоей тётке, значит? — он вопросительно посмотрел на Людмилу. — Может, самогончиком угостит?
Девушка замахала руками:
— Что ты, что ты! Не дай бог! Тётка умерла ещё до войны.
— Ну, тогда я сам пойду знакомиться с местным населением. Здесь есть люди, кроме твоей тётки, царство ей небесное! — Он сбил на затылок свою бескозырку и направился в ближайшую хату.
Никто не умел заводить знакомства так быстро, как Валерка. Минут через пятнадцать из раскрытого окна донеслись звуки гитары. Людмила поманила рукой проходившего мимо Сомина:
— Слышал? «Колокольчики-бубенчики…» Вот проныра! Пойдём посмотрим!
Здоровенный овчар бесновался у крыльца. Он кидался вперёд, вставал на задние лапы, до отказа натягивая цепь. Клочья пены падали из чёрной пасти.
— Солидная собачка! — уважительно отметил Сомин.
Людмила пошла прямо на овчарку:
— Трезорка, Барбос, Полкан! Как тебя? Ну! Лежать, говорят!
К удивлению Сомина, пёс успокоился, погасил глаза и уселся, вывалив толстый язык.
— Ну, вот так, молодец! — Людмила победоносно взглянула на Сомина: — На меня ни одна собака не бросится!
Они подошли к низкому окну и увидели, что Косотруб сидит на лавочке между двумя молоденькими девушками. В руках у Валерки была щегольская чёрная гитара с перламутровыми инкрустациями. На столе стояли закуска и графинчик. У печки возилась рослая пожилая женщина с двумя нитками крупных кораллов, оправленных в серебро, на тёмной шее.
— Прошу к нашему шалашу! — крикнул Валерка. — Мамаша, можно зайти моим корешам?
Когда они вошли, Косотруб тут же принялся всех знакомить, как будто хозяева были его старыми друзьями.
— Вот это — мамаша — Гавриловна. Сама — солдатская жёнка и к тому же большой спец по части холодца и сливянки. А это — лейтенант Сомин. Ещё вчера говорил мне: «Как бы, Валерий Васильевич, выпить нам сливяночки, только где её взять?»
— Не слушайте его, хозяюшка! — Сомин пожал протянутую лопаточкой жёсткую руку женщины.
— То есть как не слушайте? Иди сюда, Людмила!
— Ладно, без тебя познакомлюсь! Девушки, я сама здешняя, Шубина из Варениковской.
— Уж не того ли Шубина, что перед войной горел?
— Так то — мой дядя! — обрадовалась Людмила. — Я, конечно, тогда в станице не была…
— Отставить воспоминания! — скомандовал Валерка. — Иди, Володя, с девушками познакомлю. Ирина и Полина. Одна из них — будущая моя невеста. Какая — не скажу. Военная тайна!
Болтовня Косотруба продолжалась бы и дольше, если бы на северной окраине хутора не начали рваться снаряды. За окном раздался оглушительный выкрик Бодрова:
— Боевая тревога!
Сомин поставил на стол рюмку со знаменитой сливянкой, Валерка же поспешил выпить свою. Он повесил на гвоздик гитару:
— Мировой инструмент! Первый раз держу такую в руках. Вы извините, Гавриловна, нас зовут!
Хозяйка стояла ни жива ни мертва. Девушки прижались друг к другу. Трое гостей побежали к речке, где разместилось управление полка. Людмила не отставала от мужчин. Когда они добежали до Михайловки, прогремел залп.
Командир полка был готов ко всяким неожиданностям. Он выставил на окраине, у дороги, две боевые установки и выслал во все стороны небольшие группы автоматчиков. Одна из них, во главе с Клычковым, заметила танки в рощице по дороге на Адагум. Противник тоже увидел наших бойцов. Их обстреляли из пулемёта, затем на дорогу вышел танк, который начал вести огонь из пушки по хутору. Капитан Сотник не стал дожидаться приказаний командира полка. Две боевые машины дали залп по роще. Арсеньев в это время спал, сидя за столом, уронив голову на карту. Хозяйка дома — хромая старуха — прикрыла ставни, чтобы солнце не беспокоило спящего. Подобно большинству военных людей, Арсеньев умел переходить мгновенно от самого глубокого сна — к действию. Как только раздался залп, он вскочил и выбежал на улицу. Земсков стоял на крыше соседнего дома.
— Товарищ капитан второго ранга! — крикнул он. — По дороге из Адагума — танки. Хотят перерезать шоссе на Ново-Георгиевскую. Две машины заходят нам в тыл.
Арсеньев принял решение: немедленно прорываться на Ново-Георгиевскую.
Одна из батарей второго дивизиона вышла на южную окраину, чтобы уничтожить танки, заходящие в тыл. Другая батарея должна была очистить дорогу вперёд. Николаев тоже хотел вывести свой дивизион, но Арсеньев приказал ему приготовиться к залпу из хутора на тот случай, если батарея, высланная на север, вынуждена будет отойти.
«Виллис» командира полка с разгона взял высотку на северной окраине. Отсюда хорошо была видна вся картина начинающегося боя. Земсков со своими разведчиками уже находился здесь. Командир дивизиона Сотник сам наводил буссоль.
— Как дела? — спросил Арсеньев, выходя из машины.
Залитая солнцем дорога на Адагум пересекалась под прямым углом с главным шоссе, обсаженным тополями. Их длинные тени, как стрелы, указывали в сторону Ново-Георгиевской.
После первого залпа танки ушли в рощу и оттуда снова начали вести огонь.
«Сейчас сожгу всю эту рощу — и делу конец!» — подумал командир полка. Он вытянул вперёд руку, чтобы на глаз определить расстояние до рощи, но противник уже заметил «виллис» и группу людей на вершине холма. Снаряд из танковой пушки разорвался в двадцати шагах от Арсеньева. Он обернулся к стоявшему рядом Сотнику:
— Два залпа по роще, и полный вперёд! Начальник штаба, вывести первый дивизион побатарейно на шоссе!
Божья коровка опустилась на руку командира полка. Он легонько подул на неё, как делал ещё мальчишкой. Красная капелька выставила крылышки и улетела. Арсеньев достал папиросу. Зажигалка не работала. Видно, вышел весь бензин.
— У кого есть огонь?
Сотник, не оборачиваясь, протянул спички. Он только что подготовил данные для залпа, записал прицел и буссоль.
— Товарищ капитан второго ранга! — Земсков подал бинокль командиру полка: — Посмотрите, на дороге от Ново-Георгиевской — пыль.
Несколько снарядов разорвались на высотке.
— Неосторожно кидают, — заметил Косотруб, — так можно глаз выбить!
Арсеньев усмехнулся, отбросил носком сапога горячий осколок, подкатившийся к его ногам. Сотник аккуратно сдул пыль с угломерного круга буссоли.
— Пойдёмте отсюда, Сергей Петрович, — сказал Будаков.
— Подождите! — Арсеньев зажал папиросу в углу рта и поднёс к глазам бинокль: — Земсков!
— Слушаю вас, товарищ капитан второго ранга.
— Возьмите «виллис», поезжайте на южную окраину. Там подозрительная тишина. Как только уничтожим эти танки, я поеду вперёд с дивизионом Сотника.
— Есть!



2. ЛИЦОМ К ЛИЦУ

На южной окраине Павловского было тихо. Командир огневого взвода Ефимов грелся на солнышке вместе со своими бойцами. Боевые машины, подготовленные для стрельбы прямой наводкой, ждали появления танков. Неподалёку стояли все четыре орудия Сомина.
Земсков поехал по дороге на Кеслерово. Параллельно шоссе шла густая посадка. За ней, судя по карте, находилось болото.
— А ну-ка, посмотрим, что там, — сказал Земсков.
Оставив машину на дороге, Земсков и Косотруб вошли в тень деревьев. Издали доносился слабый гул моторов. Они пересекли посадку. Дальше начинался отлогий спуск, переходящий в заросшие камышом плавни. В дорожной пыли чётко отпечатались следы танковых гусениц.
— Прошли на Кеслерово, — сказал Косотруб. Он опустился на корточки, тщательно изучая следы. — Тут несколько машин.
— Пусть идут. Они наткнутся на танковую бригаду, которую придали Поливанову. А наш полк пройдёт вперёд. Сейчас Арсеньев быстро расчистит дорогу.
Они вернулись к машине и поехали в Павловский. Ещё не доезжая до хутора, Земсков и Косотруб услышали частые разрывы снарядов.
— Быстрее! — крикнул Земсков.
«Виллис» промчался мимо батареи, выставленной на окраине. На хуторе творилось что-то странное. Машины дивизиона Николаева разворачивались в обратном направлении. Мимо них проходили боевые установки капитана Сотника, которые четверть часа назад вели бой на северной окраине. Всё устремлялось в ту сторону, откуда только что приехали разведчики.
Земсков остановил машину.
— Что здесь происходит? — спросил он пробегавшего мимо бойца. Тот только махнул рукой и побежал дальше. В шуме моторов, в густой пыли, поднятой колёсами, ничего нельзя было разобрать. Снаряд поджёг дом. Чёрный дым валил из-под соломенной крыши, и пламя, бледное в свете солнца, уже плясало над окнами. Машина с боезапасом едва не сбила Земскова. Он отскочил в сторону и увидел Людмилу с рацией за спиной.
— Людмила!
Она бросилась к нему, схватила его за руки.
— Андрей! Я ищу тебя по всему хутору!
— Что случилось? С ума вы тут посходили?
— Ты не знаешь? — она дико посмотрела на него. — Арсеньева убили!
Последние машины уходили с хутора. Земсков стряхнул с себя оцепенение:
— Косотруб!
Валерка сидел на подножке машины, обхватив ладонями голову. Его бескозырка упала в пыль, по веснушчатым щекам текли слезы.
— Косотруб, за мной! — повторил Земсков. — Людмила, садись в «виллис». Сейчас вернусь.
Земсков и Косотруб побежали вперёд по улице. Вплотную к стене амбара росла старая шелковица. По её ветвям Земсков вскарабкался на крышу. Отсюда он увидел цепи наступающей немецкой пехоты. Охватывая хутор полукольцом, солдаты приближались под прикрытием танков. «Но почему им позволили развернуться? Почему батареи прекратили огонь? Почему, наконец, не вышел дивизион Николаева?»
Ответы на эти вопросы Земсков получил уже в хуторе Кеслерово. Он приехал туда на несколько минут позже дивизиона Николаева, который уже разворачивался на окраине для отражения танков. Второй дивизион стоял правее — на подсолнечном поле. Но противник не преследовал моряков. Дорога была пуста.
Николаев сидел в кабине одной из своих боевых машин. Его трудно было узнать. Щеки втянулись. Глаза блестели лихорадочным блеском, как у тяжелобольного. Мокрые волосы прилипли ко лбу.
Земсков подошёл к нему, открыл дверку, потряс Николаева за плечо. Тот посмотрел на него бессмысленными глазами, потом вдруг выхватил из кобуры пистолет:
— Убью, сволочь, на месте! — он порывался куда-то бежать. Земсков с трудом удержал его. Николаев сразу обмяк, глаза потухли. Он сунул пистолет за пазуху: — Не его, а меня надо застрелить!
Только через несколько минут, овладев собой, Николаев рассказал, что произошло за те полчаса, которые Земсков провёл в разведке.
Спустя десять минут после отъезда Земскова командир полка был убит осколком снаряда из танка. Если бы план командира полка твёрдо выполнялся, дивизионы, бесспорно, могли бы проскочить на Ново-Георгиевскую, но Будаков растерялся. Увидев, что немцы хотят взять хутор в клещи, он приказал отойти. Известие о смерти Арсеньева мгновенно разнеслось по полку. Люди были обескуражены. Батарея, прикрывавшая хутор с севера, отошла первой. Николаев не понимал, в чем дело. Ему передали приказ Будакова немедленно вести дивизион в Кеслерово и занять там оборону. Только в Кеслерово заметили, что одной боевой машины не хватает. Захват врагом реактивной боевой установки, да ещё со снарядами — это было нечто неслыханное. Николаев вспомнил, как в бою под Ростовом — в тяжкие дни отступления — он со своими бойцами отстоял машину, уже окружённую врагами. Для собственного успокоения можно было предположить, что Шацкий, оставшийся в Павловском, или сам Дручков со своими матросами успели подорвать машину. Ужаснее всего была потеря флага, который находился в ящике за кабиной. Флаг лидера «Ростов» — у немцев!
— Сейчас возьму полуторку, поеду искать, — заключил Николаев.
Земсков покачал головой:
— На дороге машины нет. Я ехал последним и смотрел очень внимательно. Ясно, что машина осталась в Павловском. Пошли к Будакову! Надо немедленно принимать меры.
Подполковник Будаков находился в том самом доме, где Арсеньев прощался с Яновским. Теперь капитан 2 ранга лежал на кровати, застланной накрахмаленной простыней. В комнату один за другим входили матросы. Они все ещё не верили в смерть своего неуязвимого командира. Из соседней комнаты, через полуотворённую дверь выглядывали испуганные детские головки. Молодая полная казачка, босая, в длинной чёрной юбке, цыкнула на детей и, раздвинув плечом столпившихся у кровати, поставила в изголовье зажжённую свечу.
Будаков сидел за столом у окна. Увидев Земскова и Николаева, он приказал всем выйти. Остались только двое матросов, неподвижно стоявших у тела убитого командира с автоматами на груди.
Будаков молчал, глядя в глаза Земскову.
— Товарищ подполковник, — сказал Николаев, — надо выручать флаг и боевую машину. Разрешите атаковать Павловский под прикрытием огня второго дивизиона.
Начальник штаба, ставший теперь командиром полка, сделал отрицательный жест:
— Невозможно. Я отвечаю за полк. До подхода пехоты — никаких атак.
— Но, товарищ подполковник, там же Флаг миноносца. Наш флаг! И секретная техника, за которую мы отвечаем головой. Вы понимаете это? — Николаевым снова овладела ярость. — Вот здесь, у тела командира моего корабля, клянусь — не буду живым — подорву боевую машину и выручу флаг. Его Арсеньев с тонущего лидера… Вот он лежит здесь убитый, если бы он жив…
Будакову не хотелось ссориться с Николаевым
— Товарищ Николаев, Павел Иванович, успокойтесь. Я тоже клянусь отомстить за нашего командира.
Николаев потупился:
— Флаг, товарищ подполковник, Флаг лидера «Ростов»! Капитан второго ранга доверил его мне.
— Павел Иванович, да вас же никто не обвиняет! Виноваты не вы, — Будаков посмотрел на Земскова. — Я сейчас свяжусь по радио с Поливановым, с Назаренко…
Николаев надвинулся на Будакова:
— Никому — ничего, товарищ подполковник! Я достану наш флаг.
— Не «я», а «мы», товарищ Николаев! А сейчас поручаю вам выбрать КП. Прикажите отрыть блиндаж и навести телефонную связь с дивизионами. Дивизионы оставить на месте. Идите, Павел Иванович, мне нужно поговорить с Земсковым.
Когда Николаев вышел, Будаков указал Земскову на стул:
— Садитесь, начальник разведки, — он сделал ударение на слове «начальник».
— Я постою, товарищ подполковник.
Земсков стоял почти так же, как часовые, вытянув руки по швам и повернув голову к телу Арсеньева. Будаков тоже встал:
— Выйдем!
Они прошли в соседнюю комнату. Хозяйка вытолкала детей в кухню и вышла сама, мелькнув чёрными юбками.
— Вы отдаёте себе отчёт в вашей вине? — спросил Будаков, когда захлопнулась дверь.
— О чем вы говорите, товарищ подполковник?
Глаза Будакова налились кровью, задрожало левое веко. Все его длинное лицо напряглось:
— Вы ещё спрашиваете? Кто дал разведданные, что в Павловском свободно? Кто завёл полк в мешок? Из-за вас погиб капитан второго ранга, из-за вас потеряна святыня части — Флаг корабля, а в критический момент вы куда-то укатили на «виллисе» командира полка, оставив нас без машины.
Земсков почувствовал, что кровь хлынула к его щекам, будто ему надавали пощёчин.
— Вы виноваты во всем! — сказал он, наступая на Будакова. — Трус вы, тряпка, а не офицер! — он размахнулся, чтобы ударить Будакова, но удержал удар и опустил на стол сжатые кулаки.
Будаков расстегнул кобуру. Земсков не обратил никакого внимания на этот жест. Величайшим усилием воли он овладел собой, но сейчас поздно было отступать, да Земсков и не собирался.
— Я давно знал, что вы трус, подполковник Будаков. Ваша трусость дорого обошлась полку. Вы понимаете, что мы сейчас в окружении? Чего вы ждёте? Принимайте меры, командуйте, а все остальное — потом.
— Я приму меры, — прохрипел Будаков, распахивая окно. — Два человека с оружием — ко мне!
В палисаднике сидели автоматчики Горича. Клычков кивнул двоим бойцам:
— К подполковнику!
Когда они вошли, Будаков протянул руку:
— Сдайте оружие, Земсков. Вы арестованы. Будете давать объяснения в трибунале.
Бойцы топтались у дверей, не понимая в чем дело.
— Сдайте пистолет, говорят вам! — повторил Будаков. — Если не хотите, чтобы я применил силу…
Земсков медленно вынул пистолет. Вероятно, в его лице было что-то такое, что заставило Будакова попятиться. Может быть, Земсков в этот момент совершил бы непоправимую ошибку, но он увидел в раме низкого окна Косотруба, который, держась одной рукой за подоконник, приготовился к прыжку. В другой руке разведчика был автомат. Будаков не видел матроса, но Земсков поймал взгляд Косотруба и движением глаз показал: «Не надо!»
Положив пистолет на стол, он спросил:
— Куда теперь мне идти?
— Уведите арестованного! — приказал Будаков. — Горич, займите любой дом и выставьте часового.
Земсков вышел на улицу. Горич спросил его:
— Что случилось? Куда тебя вести?
— Куда хочешь, только позови ко мне Николаева.
За Земсковым шло человек десять. Никто не понимал, что случилось.
— Расходитесь по своим местам, — сказал им Земсков, — произошло недоразумение. Все выяснится.
Земскова отвели в первый попавшийся пустой дом. Скоро к нему пришёл Николаев. Командир дивизиона был в состоянии крайнего возбуждения. Он явился с несколькими вооружёнными матросами и, отстранив рукой часового, остановился на пороге:
— Выходи отсюда! Сейчас окружу штаб, если Будаков окажет сопротивление — расстреляю.
— Ни в коем случае! Слушай меня, Павел. В любой момент нас могут атаковать танки. Будаков сейчас — командир полка. За свои действия он ответит потом, и не нам с тобой, а высшему командованию.
— Некогда ждать. Надо спасать флаг, выводить полк из ловушки.
— И я так говорю, поэтому самоуправством заниматься нечего. Понял?
Николаев сел на койку, яростно потёр себе затылок, сдвинув фуражку на глаза:
— Эх, Яновского нет!
Земсков наклонился к Николаеву:
— Ты мне веришь? Знаешь меня?
— Ну?
— Так вот, оставайся в дивизионе, иначе может произойти черт знает что. После смерти Арсеньева люди в растерянности, а положение в сущности не такое сложное, как кажется Будакову. За машиной пойду я. Как стемнеет, выйду с Косотрубом. Предупреди его и больше никому — ни слова.
— Так ты же арестован…
— Ты что, серьёзно? Я буду здесь сидеть в такой момент?
Николаев ушёл, а Земсков растянулся на кровати без матраца. «Надо бы поесть, — подумал он, — забыл сказать Николаеву, чтобы принесли».
Земсков пытался уснуть, но это не удавалось. Перед глазами стояло лицо Арсеньева — не мёртвого, а там на кургане, в Павловском, когда он давал Земскову своё последнее приказание. «И ещё говорят — смелого смерть не берет. Глупости! Только смелый умирает, как человек, а трус, как баран на бойне».
Меньше всего думал Земсков о собственном положении. Этот арест казался ему дурацкой шуткой при самых неподходящих обстоятельствах. Ему не пришло в голову и то, что его самовольный выход на поиски пропавшей машины смогут изобразить, как попытку скрыться от трибунала. Постепенно мысли его тускнели. Представилось озабоченное лицо матери, когда Андрей пришёл с фонарями под глазами и разбитым носом после первого урока бокса. Она тогда ничего не сказала, тут же поверила, что её сын не подрался где-нибудь у пивной. Вспомнилась ленинградская квартира, взорванная бомбой во время блокады. Потом ему показалось, что он идёт по проспекту Майорова, поворачивает к Исаакию. На соборе развеваются морские флаги, огромные, как облака. И тут же он оказался внутри собора, в кабине пулемётной машины. К дверке кабины подошла Зоя. Она просила, чтобы Андрей взял её на передовую, только у Зои был не её голос. Это голос Людмилы — глубокий, протяжный. Он понял, что это действительно Людмила. Как она попала в Ленинград? Ему стало спокойно и хорошо. Машина исчезла. Они были в шалаше, завешенном плащ-палаткой. Андрей пытался обнять Людмилу, но она отталкивала его, повторяя его имя.
Земсков открыл глаза и тут же вскочил на ноги. Солнце уже село. Кроны деревьев за окном чернели на розовом фоне неба. Рядом с Земсковым стояла Людмила.
— Ты? Я думал, ты мне снишься, — он протёр глаза кулаками. — Крепко я спал?
— Нет. Жалко было будить. Только дотронулась, и ты вскочил. Слушай, Андрей, Будаков пытался связаться с Яновским, потом с дивизией, теперь пробует с опергруппой. Текст радиограммы мне ребята показали. Написано, что полк попал в окружение из-за ложных данных разведки, что Будаков принял командование после смерти Арсеньева, а тебя арестовал, причём ты оказал вооружённое сопротивление.
— Черт с ним, Людмила! Сейчас есть дела поважнее.
— Знаю, но ты понимаешь — после такой радиограммы он легко пристрелит тебя, потом скажет, что ты хотел убежать. Он же ненавидит тебя.
— Глупости! Не посмеет. Присядь-ка…
— Нет, ты садись. Раньше всего поешь. Вот консервы, хлеб. Выпить хочешь?
Земсков с благодарностью посмотрел на неё. Пить он не стал, но фляжку подвесил к поясу. Пригодится. Пока он ел, Людмила рассказывала:
— Кругом все тихо, но когда Бодров сунулся к Павловскому, сразу наткнулся на заставу. Будаков хотел похоронить Арсеньева здесь. Николаев и другие не допустили. Положили его не в снарядный ящик, а в настоящий гроб и обили кругом цинком из патронных коробок, чтобы можно было далеко везти. А мне все кажется, он войдёт сейчас, подаст команду, и сразу — все в порядке: «Полный вперёд!»
Земсков взял её за руку:
— Людмила, ты знаешь про флаг?
— Все знаю. Даже то, что ты собрался в Павловский. Мне Валерка сказал. И я иду с вами.
— Это ты брось! — Земсков не на шутку рассердился. — Вот болтун проклятый! Завалит все дело.
— Андрюша, — она села рядом с ним, — так он же только мне. Мне! Понимаешь? И ты не спорь. Я иду с вами. Я здесь знаю каждую балочку, каждый кустик. И знакомые у меня тут есть, если придётся прятаться.
Земсков отрицательно покачал головой:
— Сказано — нет.
— Сказано — да! Можешь меня не брать, все равно пойду за вами. Ты помнишь, Андрей, ещё в Егорлыке я просила взять меня с собой. Ты сказал: в другой раз. Я уже тогда… Не то говорю. А в Майкопе? Разве я струсила? — Она вцепилась в его руки. — Возьми меня, Андрей. Увидишь, я пригожусь!
Земсков кивнул головой:
— Хорошо. Пойдёшь. Когда совсем стемнеет, ждите меня с Валеркой вон там на огороде, у колодца. Пусть возьмёт три автомата с запасными дисками, килограмма два тола и обязательно метра полтора бикфордова шнура. Гранат «Ф-1» — штук шесть и противотанковых столько же. Нет, не дотащишь.
— Я не дотащу? Что ещё брать с собой?
— Остальное он знает. Да, зайди ещё к Сомину. Возьми у него мой парабеллум. Володе можешь рассказать, но так, чтобы никто не слышал. Все ясно? Отправляйся.
— Есть, товарищ гвардии капитан!
— Ну, иди, гвардии Людмила! — он ласково хлопнул её по плечу. — Погоди, часовой стоит?
— Стоит. Автоматчик Петька из взвода Горича.
— Как же ты прошла?
— Залезла на сарай, оттуда на крышу и через слуховое окошко. Очень просто. Он бы меня пропустил, конечно, только на черта он нужен с его вопросами!
Земсков рассмеялся:
— У тебя уже опыт по части чердаков. Обратно так не иди. Подозрительно. Валяй прямо в двери. Пусть думает, что у нас роман.
Людмила вздохнула:
— Пусть думает…
Часовой беспрепятственно пропустил её, а через час, когда было уже темно, Земсков выбрался по способу Людмилы.
Косотруб и Людмила ждали его в условленном месте. На обоих были надеты маскировочные комбинезоны.
— Все тихо? — спросил Земсков, натягивая комбинезон.
— Пока тихо, — сказал Косотруб, — все четыре батареи стоят полукольцом с западной стороны. На КП проложили связь. С тыла КП охраняет батарея Сомина.
— Ясно. — Земсков затянул ремень, на котором висел его старый трофейный пистолет. — Все пряжки прощупайте. Проверьте, чтоб ничего не гремело.
— Невозможно! — развёл руками Косотруб.
— Почему?
— Я ж хотел проверить, так она мне проверила по шее — до сих пор голова не ворочается.
— В таком случае — все в порядке, — серьёзно ответил Земсков. Он посмотрел на часы: — Двадцать один сорок. Пошли!



3. НАДЁЖНАЯ ДУША

Шоссе осталось далеко влево. Земсков торопился. Он хотел быть в Павловском до восхода луны. Но небо на востоке уже серебрилось.
Косотруб шёл впереди, за ним Людмила, последним — Земсков. Напрямик было много ближе, чем по шоссе, петляющему между плавнями, но все-таки когда луна поднялась над лесом, они прошли только полдороги.
— Бери правее, — прошептала Людмила, — вон по тропке…
— Залезем в плавни, не выберемся! — предупредил Земсков.
Людмила обернулась к нему. В её лице не было и тени тревоги:
— Раз взяли меня, верьте. Я знаю дорогу.
«Она не представляет себе опасности, — подумал Земсков, — идёт, как на прогулку. И ещё радуется чему-то!»
Дорожка действительно упёрлась в плавни. Людмила обогнала Валерку и пошла вправо по краю болота. Земсков взглянул на компас: «Уклоняемся в сторону!»
Девушка уверенно шла вперёд. Показалась какая-то тёмная постройка.
— Волчья мельница. Здесь гребля — плотина такая, — пояснила Людмила.
На мельнице было темно. Это старое сооружение давно пустовало. Даже мыши и крысы ушли отсюда, наверно, на Адагум, где совхоз построил мельницу с дизельным мотором. Ручей затянуло илом, колёса прогнили. Но гребля и старая булыжная мостовая по той стороне болота сохранились. Сюда, на старую мельницу, Людмила не раз ходила девочкой. Многие боялись, а она нет. Какие могут быть водяные и ведьмы в эпоху механизации сельского хозяйства? Вот бандиты здесь были, но и те давно повывелись. Девчонки говорили, что по ночам тут слышатся голоса и кто-то ухает под колесом. Людмила не верила. Впрочем, точно сказать не мог никто, так как ночью сюда ходить не отваживались. Людмила много раз собиралась пойти одна, но так и не решилась. Все-таки жутко было бы оказаться одной среди ночи на Волчьей мельнице.
В темноте покосившийся дом с кровлей, сдвинутой набекрень, напоминал не то сидящую у болота бабу в косынке торчком, не то собаку, поднявшую вверх одно ухо над водорослями и кувшинками.
У мельницы начиналась гребля. Разведчики перешли через болото по замшелым скользким камням. Из-под ноги Валерки спрыгнула на широкий водяной лист жирная лягушка. Валерка не удержался, плюнул в неё, но она так и осталась сидеть на прогнувшемся под её тяжестью листе, провожая людей удивлённым взглядом выпученных глаз.
По булыжникам старой мостовой, заросшим бурьяном, шли минут пятнадцать.
Компас говорил Земскову о том, что они, описав дугу, идут теперь прямо на хутор. Шоссе было близко. Один раз оно мелькнуло под луной белой лентой в просеке между густыми кустами. Земсков на всякий случай запомнил этот поворот. У самого хутора наткнулись на немецкий патруль. Трое солдат курили, сидя на поваленном дереве. Их осторожно обошли. Между деревьями белели хаты. Теперь двигались медленно, поминутно прислушиваясь, держась в тени акаций, а когда посадка окончилась, Земсков и за ним остальные переползли по-пластунски через поле гречихи. До места, где была огневая позиция первого дивизиона, оставалось не более полукилометра, но пройти эти пятьсот метров по уличке напрямик не представлялось возможным. Земсков прошептал прямо в ухо Людмиле:
— Теперь веди дворами…
Она мотнула головой, хлестнув волосами по лицу Земскова:
— Сейчас — по канаве…
Они пробрались по канаве, заросшей крапивой и лопухом. Сильно запахло гарью. За поваленным забором показался обгорелый дом. Сквозь стропила светила луна, а под окном блестели осколки стекла.
Видимо, дом был подожжён. Никаких следов разрывов снарядов не было заметно.
— Сволочи! Гавриловну спалили! — Косотруб толкнул Людмилу локтем. — Узнаешь?
Это был тот самый дом, где их угощали сливянкой. Во дворе у крыльца мёртвый пёс все ещё скалил зубы на своих убийц. «Ну, здесь было дело!» — подумал Косотруб и вошёл в дом. Он вышел через несколько секунд:
— Убили Гавриловну. Вся обгорела. Только по этому узнал, — он протянул на ладони две крупные коралловые бусины, оправленные в серебро. Рука Косотруба дрогнула, и кораллы скатились на землю. Никто не сказал ни слова. Обойдя дом, пошли огородом. На огороде среди капустных шаров валялись где юбка, где шёлковая кофточка, где цветная косынка. Вероятно, их обронили, спасаясь от пожара или от погони. Людмила вдруг резко остановилась, вскинув руки, будто на краю пропасти. Среди высокой картофельной ботвы лежал труп одной из девушек. Юбки были задраны на голову, голое тело под луной казалось зеленоватым. На животе чернела широкая штыковая рана. В нескольких шагах Косотруб обнаружил труп второй девушки, ещё более обезображенный. На этот раз удар штыком был нанесён в лицо. Косотруб отшатнулся. Он шагнул в сторону. Гулкий звон струны заставил всех троих вздрогнуть от неожиданности. Валерка нагнулся и поднял из картошки чёрную гитару.
Несколько минут ушло на то, чтобы прикрыть изуродованные тела Ирины и Полины.
— Вернёмся — похороним, — сказал Земсков. — Пошли!
Сразу за огородом начинался колхозный сад, где днём стояли батареи Николаева. Разведчики продвигались ползком, затаив дыхание. Земсков вдруг крепко сжал плечо Косотруба:
— Смотри!
За деревьями чернел характерный силуэт боевой машины. Она стояла на поляне. Оттуда доносились голоса. Косотруб пополз вперёд, притаился в тени дерева. На освещённой поляне он увидел троих немцев. Унтер-офицер в высокой фуражке чем-то восхищался. Второй, придерживая локтем винтовку с широким штыком, показывал какую-то вещь. Косотруб вытянул шею. Острое зрение сигнальщика не обмануло его. Немец держал в руках ожерелье.
— Wo hast du das genommen?[4] — спросил унтер-офицер.
— Dort![5] — солдат указал в сторону сгоревшего дома, и Валерка понял, что это те самые кораллы.
Третий немец — часовой — с интересом прислушивался к разговору, широко расставив ноги и положив локти на автомат, висящий у него на шее. Унтер-офицер вскоре удалился, а тот немец, который показывал ожерелье, — видимо патрульный — начал описывать широкие круги по краю поляны. Один раз он прошёл совсем близко от Косотруба. Часовой все так же стоял у машины, исправно неся свою службу.
Валерка возвратился к Земскову и Людмиле. Всем было ясно, что прежде чем приняться за часового, необходимо избавиться от патрульного. Валерка предложил свой план. Сначала Земсков не соглашался на него, но ничего другого он придумать не мог.
— Давай, Людмила! — Земсков сжал её холодные пальцы. — Иди.
Вернувшись на огород, Людмила подобрала там юбку и кофточку, натянула их с большим трудом поверх комбинезона. Затем она, уже не прячась, пошла по дорожке, ведущей на поляну. Патрульный сразу заметил её.
— Halt![6] — он выставил вперёд штык.
Людмила улыбнулась, ткнула себя пальцем в грудь:
— Их мусс ин дорф, — она наугад махнула рукой, указывая на какую-то хату. — К капитану твоему иду. Хауптман! Понял?
— Was fur ein Hauptmann?[7]
Людмила не могла ответить на этот вопрос, но все же ей удалось объяснить солдату, что она гораздо охотнее провела бы время с ним, нежели с хауптманом. Немец пошёл рядом с Людмилой. Косотруб видел их спины. Он приближался неслышными прыжками, падая в траву, перекидываясь от дерева к дереву. Ни одна ветка не хрустнула под его ногами.
Людмиле стоило огромного труда сохранить безразличный вид, когда она увидела в канаве убитых матросов.
— Jch heisse Helmut[8], — представился солдат.
— Хельмут! — повторила Людмила. — Покойник Хельмут.
— Was sagst du?[9]
— Говорю, что ты — хороший парень. Ду! — она указала на него — файнер керль.
Хельмут достал из кармана ожерелье и помахал им перед носом Людмилы. Девушка протянула руку, но немец замотал головой и снова сунул кораллы в карман. Потом он беспокойно оглянулся вокруг, надел винтовку за спину и обхватил Людмилу за талию. «Только бы не нащупал гранаты!» — с ужасом подумала она. Две «лимонки» «Ф-1» висели на её поясе под кофточкой. Но рука немца поползла вверх. Людмила вытерпела и это.
Косотруб был уже в нескольких шагах. Он последовал за парочкой в густые кусты, куда немец уверенно вёл свою добычу.
Хельмут считал, что ему очень повезло. Ведь патрульный может передвигаться свободно по всему вверенному ему участку. Смена придёт не раньше чем через час. Никто не станет искать его. А этот чурбан часовой хотя бы и видел — все равно не отойдёт ни на шаг от поста. Хельмут уже заранее смеялся над хауптманом, у которого он — простой солдат — перехватил такую девчонку.
Он даже не вскрикнул. Только задёргалась голова на длинной шее. Косотруб брезгливо вытер нож о траву.
Людмила помогла Косотрубу натянуть на себя немецкую форму. Шёпотом ругаясь и отплёвываясь, Валерка надел каску, взял винтовку и пошёл на поляну. В тот момент, как он появился в поле зрения часового, Людмила вышла на поляну с другой стороны. Окрик часового заставил её остановиться, но на этот раз она ничего не говорила, а только рыдала, усевшись прямо на землю. Не сводя с неё глаз, часовой крикнул патрульному, чтобы тот посмотрел, что это за сука визжит там под деревом. Косотруб вразвалку приближался сзади к часовому, нарочно тяжело ступая, как это делал патрульный.
— Schneller![10] — сказал часовой. В ответ он получил сокрушительный удар прикладом немецкой винтовки.
Теперь путь был свободен. Они поспешили к машине.
В десяти шагах от машины лежал Шацкий. Земля вокруг него была истоптана, изрыта каблуками. В окостеневших пальцах Шацкий сжимал рукоятку противотанковой гранаты, которая, по-видимому, взорвалась у него в руках. Маленького Дручкова застрелили в машине. Он так и остался в кабине, будто уснул после долгого перехода, привалившись к спинке сиденья. Шофёр лежал у раскрытой дверцы.
Земсков попытался представить себе ход разыгравшейся здесь трагедии. Возможно, машина не завелась, когда по приказу Будакова батарея покидала позиции. И тут же в сад ворвались немцы. Ведь батарея из второго дивизиона, преграждавшая доступ на хутор, ушла ещё раньше. Шацкий остался с машиной. Может быть, он надеялся вывести её, может, верил, что свои вернутся или хотя бы дадут отсечный залп с дороги. Шацкий хотел повернуть боевую машину. Это видно по положению колёс. Не успел! Матросы с гранатами и карабинами залегли в канаве. Это был их последний рубеж. Все восемь человек погибли там. След гусеницы танка врезан в землю, а кругом выгорела трава. Кто-то бросил в танк зажигательную бутылку.
Вероятно, в конце их осталось только трое. Шацкий послал Дручкова и шофёра в машину. Он рассчитывал на последний шанс, вышел вперёд, подпустил врагов и взорвал себя вместе с ними. Кто знает скольких гитлеровцев увёл с собой в могилу Шацкий — балтийский кочегар, прошедший за этот год путь от матроса до командира батареи?
Все эти мысли проносились в голове Земскова, пока он вместе со своими друзьями осматривал машину. Машина оказалась цела. На спарках лежал полный комплект реактивных снарядов. Немцы не тронули машину. То ли они боялись, что грозная установка взорвётся при первом прикосновении, то ли решили оставить все как есть до приезда высокого начальства. Они ограничились тем, что выставили часового.
«А что, если попытаться завести машину?» — У Земскова холодок пробежал между лопатками от этой идеи.
— Товарищ капитан! — Косотруб сорвал висячий замок с железного ящика за кабиной. Там лежал аккуратно упакованный в брезент Флаг лидера «Ростов». — Вынимать?
По этому вопросу Земсков понял, что и Косотрубу пришла в голову та же мысль. Он ещё раз осмотрел ходовую часть. Решено!
Земсков послал Косотруба посмотреть, свободен ли выезд на шоссе, перенёс флаг из ящика на сиденье, потом полез под машину и вставил запал и бикфордов шнур в заряд тола, укреплённый под рамой. Затем Земсков опустил подъёмный механизм на наименьший прицел. Кажется, все!
Людмила все ещё стояла у тел убитых матросов. Земсков увёл её обратно к машине.
— Хорошо, что ты пошла с нами, — сказал он.
— Конечно, вы не нашли бы дорогу через мельницу.
— Нет. Не только поэтому. Я жалею, что раньше…
Она приложила ладонь к губам:
— Ш-шшш! Я тоже жалею, но совсем о другом. Когда мы вернёмся…
С дороги раздался вопль. Земсков и Людмила замерли Косотруб бежал к ним, уже не соблюдая никакой осторожности. Ещё издали он крикнул:
— Заводи!
— Есть там часовой? — спросил Земсков, уже сидя в кабине.
— Был!
Земсков нажал на стартер. Мотор завёлся.
— Поехали! — крикнул Косотруб, становясь на крыло.
— Подожди! — Земсков развернул машину, вкатив задние колёса на пригорок. — Людмила, Косотруб, оба в кабину!
Когда они уселись, Земсков крутнул рукоятку пульта управления на полный оборот.
Гитлеровцы могли ждать чего угодно, но не залпа гвардейской миномётной установки среди хутора. Земсков не знал, какой урон причинил его огонь, но паника поднялась такая, что он беспрепятственно проехал через весь хутор. Только когда хаты остались позади, в хуторе поднялась пальба.
Косотруб распахнул дверцу и посмотрел назад:
— Машина с солдатами и танк!
Дорога летела под колёса. Телеграфные столбы проносились мгновенно. Кусты вдоль дороги слились в чёрную полосу. Не сбрасывая газ на поворотах, прижав акселератор до пола, Земсков выжимал из машины всю скорость, на какую она была способна. Он забыл обо всем, даже о Людмиле, которая сидела рядом, тесно прижавшись к нему. Она не смотрела по сторонам. Взгляд её был прикован к стрелке спидометра. Стрелка дрожа поднималась по циферблату все выше и выше.
— Пятьдесят… Пятьдесят пять, — беззвучно шептала Людмила. — Шестьдесят. Шестьдесят пять миль!
Танк открыл огонь из пулемёта. Пули засвистели над кабиной. Правой рукой Земсков пригнул Людмилу вниз и пригнулся сам. Через отверстие в лобовом стекле, пробитое пулей, ворвался ветер. Три или четыре пули пронзили кабину насквозь. Машина вдруг затряслась, запрыгала, дала крен влево.
— Задний скат пробит! — крикнул Косотруб.
Шоссе делало петлю. Преследователи потеряли машину из поля зрения. Земсков сбросил газ. «Что делать сейчас? Ехать дальше — нельзя. С пробитым баллоном далеко не уедешь. Остановиться и подорвать машину? Некогда!»
Впереди, с левой стороны шоссе, показалась между кустами узкая дорога. «Старое шоссе на Волчью мельницу! — сообразил Земсков. — Может быть, это — спасение!» Он круто повернул. Раненый «студебеккер», накренившись на левый борт, полз по булыжнику. Сзади что-то скрежетало. Очевидно, был повреждён задний мост или ступица колёса.
Земсков съехал с дороги прямо в кусты. Раздвигая массивным буфером густые заросли, машина ушла в них всем своим грузным телом. Она двигалась все медленнее, словно чувствовала, что идёт к своей гибели. Резким нажимом на рычаг Земсков включил демультипликатор. Мотор взревел. Десять огромных скатов, подминая кусты, вращались, вдавливая мягкий болотистый грунт. Последний рывок. Стоп!
Машина сидела в болоте, погрузившись диферами в зеленое месиво. Мотор заглох.
— Они проскочат мимо, — сказал Земсков, — но скоро увидят, что нас нет впереди, и вернутся на эту дорогу.
Все трое стояли рядом с машиной, увязая по колени в болоте.
Земсков достал из кабины флаг, дал его Косотрубу:
— Иди, Людмила, за ним. Прикрою.
— Товарищ капитан, отход прикрою я, и машину взорву, — Косотруб протянул ему брезентовый свёрток, туго перетянутый кожаными тесёмками.
— Ты что, приказ не выполняешь?
— Не выполняю, товарищ капитан. Не имею полного права оставить вас одного.
Земсков схватил матроса за ворот:
— Иди! Приказываю доставить Флаг миноносца в полк. Ясно?
Косотруб повернулся и понуро побрёл.
Людмила вцепилась в плечи Земскова:
— Андрей, я останусь, я не пойду, я с тобой…
Резким движением Земсков сбросил её руки:
— Старшина Шубина, приказываю тебе идти. Если его убьют, флаг понесёшь ты! — он вдруг улыбнулся и добавил: — Не бойся, глупая, я вас догоню…
Когда шаги стихли, Земсков погрузил руки до плеч в болото, нащупал под рамой машины толовую шашку, вытащил бикфордов шнур наружу. Он обтёр грязь о свой комбинезон и обмотал конец шнура вокруг дверной ручки.
Белый якорь раскинул лапы на дверке кабины. Теперь машина стояла на своей последней якорной стоянке. Первая машина первой батареи первого дивизиона, которая пронесла Флаг миноносца от Москвы до Таманских плавней, закончила свой боевой путь.
Земсков достал из-под комбинезона портсигар и закурил. Он ждал.
Ждать пришлось недолго. Послышался лязг гусениц по булыжнику. Чёрная тень заслонила луну. Танк остановился на повороте и дважды выстрелил наугад. Земсков приблизил огонёк папиросы к концу бикфордова шнура, но раздумал и снова зажал папиросу в зубах. Из-за танка по одному вышло человек пятнадцать солдат.
— Hieraus![11] — воскликнул один из них.
Несколько человек приблизились к просеке, проложенной машиной. Земсков затянулся в последний раз, прижал огонёк папиросы к пороховой мякоти шнура и пошёл от машины. Немцы услышали его шаги. В автоматной трескотне потонуло шипение бикфордова шнура.
Уходить можно было только вдоль дороги. Земсков медленно пробирался по болоту, в то время как немцы могли идти по мостовой гораздо быстрее. Скоро шесть человек обогнали его. Путь вперёд был отрезан.
Земсков не отрывал глаз от светящейся секундной стрелки. Ещё полминуты. По возгласам немцев он понял: те, кто остались сзади, приблизились к машине.
Солдаты, которые прошли вперёд, в нерешительности топтались посреди дороги. Вдруг из кустов хлестнули автоматные очереди.
— Это они! Не ушли, ждали!
Трое немцев упали на дорогу, остальные, отбежав несколько шагов, залегли на противоположном краю мостовой и начали поливать кусты автоматным огнём. В это время раздался оглушительный взрыв. Высоко над кустами взлетели обломки. Крики и стоны донеслись до Земскова. Он понял, что машина Шацкого и Дручкова, подобно её хозяевам, дорого отплатила за свою гибель.
Ломая кусты, Земсков бежал вперёд.
— Капитан, сюда!
— Андрей, сюда! — два выкрика слились вместе. Земсков уже видел сквозь кусты силуэты своих друзей, когда танк открыл огонь из пулемёта.
— Андрей! — крикнула снова Людмила.
Земскова бросило в жар от этого крика. Он рванулся вперёд, раздвинул руками кусты и выскочил на тропинку, невидимую с дороги.
Людмила сидела на земле. Косотруб поддерживал её, обхватив за плечи. Глаза девушки были широко раскрыты. На маскировочном комбинезоне справа, повыше ремня, расплывалось тёмное пятно. Задыхаясь, она проговорила:
— К мельнице… скорей… бегите! Я не могу…
Танк начал стрелять из пушки, но снаряды ложились далеко. Земсков подхватил Людмилу:
— Косотруб, флаг! Беги вперёд!
На этот раз Валерка сразу понял, что спорить с Земсковым бесполезно. Он подхватил драгоценный свёрток и побежал вперёд по узкой тропке.
Земсков поднял Людмилу на руки и молча понёс её. Выстрелы слышались в стороне. Очевидно, немцы потеряли след.
Людмила тихо стонала. Сознание её помутилось. Земсков дважды окликал её, но она не отзывалась. У гребли Земсков опустил Людмилу на землю. Руки его были в крови. Он вынул нож, осторожно разрезал комбинезон и гимнастёрку Людмилы. Пуля прошла навылет пониже правой груди. Промыв рану водкой, он наложил повязку, но кровь проступала сквозь слой бинтов.
По плотине Земсков шёл из последних сил. Скользя и задыхаясь, шаг за шагом он преодолевал путь через заболоченный ручей. Мысли его оледенели. Все плыло перед глазами — чёрное здание мельницы на том берегу, кусты и заросшая зеленью гладь. Луна то двоилась, то снова сливалась в неясный расплывчатый круг. А он все шёл через бесконечную греблю, прижимая к груди свою ношу. Жирная лягушка сидела на листе. Она смотрела на человека до тех пор, пока его не поглотила тень, падающая от мельницы.
Земсков спустился по ступенькам в полуподвал. Луна ярко светила через окно, оплетённое по углам многолетней пушистой паутиной. По неровной кладке каменных стен местами стлались белые пятна плесени. Посреди помещения лежали один на другом два жернова. Земсков положил на них Людмилу. Она открыла глаза:
— Андрей… Это ты? Пить!
Земсков поднёс фляжку к бледным губам Людмилы. Она пила жадно, большими глотками.
— Людмила, Людмила! — повторял Земсков. Только одним этим словом он мог выразить своё отчаяние.
— Андрей, где мы с тобой?
— На Волчьей мельнице. Не говори! Я переменю повязку.
— Не надо. Мне хорошо… — Она обвела взглядом мокрые стены. — Ещё девчонкой хотела прийти сюда ночью. И пришла — с тобой. Андрей, скажи мне ещё раз, как называется эта река?..
— Какая река? — он не сразу понял, чего она хочет.
— Та речка, что мы переходили вброд. Под Майкопом… Помнишь?
— Курджипс она называется.
— Курджипс… — повторила она, — какое хорошее слово! Подыми меня, Андрей. Я хочу сидеть рядом с тобой, как на сеновале в Майкопе.
Земсков приподнял её, осторожно придерживая за плечи. Луна светила им прямо в лица.
— Крепче, крепче держи меня! — сказала Людмила. — Теперь не страшно. Только почему так темно? Я не вижу тебя! Ты — далеко. Ты уходишь, Андрей?..
— Я здесь, Людмила! Смотри же!
— Поцелуй меня… — еле слышно попросила она.
Губы Людмилы были ещё тёплыми, но она уже не почувствовала, его поцелуя. Он положил её голову себе на колени. Дыхание становилось все слабее. Луна уходила из окна. Вместе с ней уходила надёжная душа Людмилы.
Скоро стало темно. Только окно светилось. Ветерок качнул гирлянды паутины, пробрался в подвал. Волосы Людмилы зашевелились и коснулись руки Андрея.
Он ещё долго сидел на холодном мельничном камне. По шоссе, лязгая гусеницами, двигались танки. Много танков. Земсков поднялся, взял автомат и, не оглядываясь, вышел из подвала.
По звукам, доносившимся с дороги, по лёгким шорохам ночи, Земсков не понял, а скорее почувствовал, что кольцо окружения сжимается вокруг полка. Луна уже опускалась за лес. Неуклонно приближался рассвет нового дня. Этот день нужно будет прожить без Людмилы, потому что её нет нигде. Потом будут другие дни, множество бесконечных дней, а её нет нигде и не будет никогда. Впервые в жизни Земсков понял ледяную твёрдость этого слова: «никогда!»
Он не мог думать ни о чем, кроме Людмилы. Её голос заполнял пустоту ночи, её шаги слышались рядом, её глаза светились перед его глазами, и все-таки Земсков видел, слышал и запоминал все.
Пересекая луг, он видел танки, остановившиеся на дороге. А слева по просёлку шла другая колонна, и Земсков слышал её тяжёлый ход. Он запомнил, в каком месте донеслись до него голоса немецких солдат, и в каком направлении прошли неуклюжие немецкие грузовики.
Светало, когда Земсков вышел на развилку дорог. Дальше шла одна дорога на хутор Кеслерово, где находился полк, вернее, два дивизиона и батарея Сомина. Эта дорога пересекала равнину, позволяющую танкам развернуться широким фронтом. Значит нельзя их пропустить сюда. Командир, корректирующий огонь, должен находиться на самой развилке или лучше — чуть подальше, в кустах, лежащих в пространстве между двумя сходящимися дорогами. Вот отличное место для НП!
Невдалеке, в жиденькой посадке у дороги, ведущей в Кеслерово, раздавались выстрелы. Взорвалось несколько гранат. «Это, может быть, Косотруб», — подумал Земсков и побежал к посадке. Навстречу ему выскочили из-за деревьев двое немецких солдат. Земсков поднял автомат, но раньше, чем он успел нажать на спуск, прогремели две очереди. Один из солдат кубарем скатился в канаву, другой упал посреди дороги. Из посадки вышли двое в таких же комбинезонах, как у Земскова. Он узнал своих разведчиков — Иргаша и Журавлёва. Час назад они вышли в разведку по приказанию подполковника Будакова. Группу возглавлял Бодров. В посадке разведчики столкнулись с группой немецкой разведки. Результаты боя были налицо: Бодров и двое разведчиков — ранены, трое, в том числе и радист — убиты. Один вражеский солдат захвачен в плен, остальные истреблены.
Бодров так обрадовался, увидев Земскова, что забыл о своих ранениях. Он кинулся обнимать капитана, но застонал от боли и сел на траву, схватившись здоровой рукой за шею. Другая рука висела у него на перевязи.
Бодров рассказал Земскову о том, какой шум поднял Будаков после его исчезновения, а скоро обнаружилось, что исчезли Косотруб и Людмила.
— Косотруб вернулся? — с тревогой спросил Земсков.
— Нет. Мы вышли час назад. Он не появлялся. Чего ты так побледнел?
Земсков рассказал обо всем, что с ним произошло. Он говорил с трудом, словно ворочал камни.
— Вот и все, — закончил Земсков, — Людмила осталась на Волчьей мельнице, а я пошёл вперёд и встретил вас.
Все молчали. Даже раненый боец, которому было очень плохо, перестал стонать.
Земсков стёр рукавом гимнастёрки пот и грязь с лица.
— Теперь надо думать о полке. Что приказал Назаренко?
— Он не мог сообщить часа, но сегодня утром здесь будут наши мотомехчасти. Надо продержаться. Я вышел, чтобы корректировать огонь, если противник будет наступать, да вот задело гранатой, а радист убит. Паршиво получается!
Земсков подошёл к пленному. Это был рослый молодой солдат мотомеханизированных войск, видимо из того самого полка, который расположился в Павловском. Его оглушило разрывом гранаты, а когда он пришёл в себя, то был уже связан.
— Журавлёв! Развяжи ему ноги. Von welchem Regimente sind Sie?[12] — спросил Земсков. Немец демонстративно отвернулся.
Земсков почувствовал, что им овладевает незнакомая до сих пор ярость: — Aufstehen![13]
— Ich werde nicht antworten[14].
Говорить ему все же пришлось. От пленного узнали, что этой ночью в Павловский пришёл ещё один танковый полк. Он обогнул Ново-Георгиевскую, где уже были русские. Больше ничего путного от немца не добились.
— Иргаш, пристрели его! — сказал Бодров.
— Отставить! Возьмите его с собой в полк, — распорядился Земсков, — я обещал не расстреливать, если он будет говорить.
— Черт с ним! — согласился Бодров. — Его счастье, что встретили тебя, капитан. Теперь будем принимать решение, как действовать дальше.
Но Земсков уже принял решение:
— Ты, Бодров, вместе с остальными ранеными, возвращаешься в полк. Со мной остаются Иргаш и Журавлёв. Давай бинокль, карту.
— Это ты брось, товарищ Земсков! — возмутился Бодров.
Земсков продолжал:
— Тяжелораненого — на шинель. С вами — двое здоровых. Донесёте… — Он посмотрел на часы. Было уже около четырех утра. — Журавлёв, бери рацию! Пошли!
Бодров поднялся с земли:
— Я тоже пойду. Мне приказано…
— Лейтенант Бодров! — оборвал его Земсков. — Здесь приказываю только я!
Бодров встретился с холодным взглядом Земскова. Лицо капитана было землисто-серым, щеки ввалились, кожа натянулась на скулах. Это изменённое горем, спокойное лицо с жёсткой бороздой между бровями, напряжённые желваки, плотно стиснутые губы напомнили Бодрову кого-то хорошо знакомого, близкого и дорогого, но кого?
— Ну?! — повернулся к нему Земсков.
Бодров поднял здоровую руку к козырьку своей старой мичманки:
— Есть, товарищ гвардии капитан! — Он снял с себя планшетку и бинокль.
Только отойдя километра на полтора от посадки, Бодров понял, что лицо Земскова напомнило ему Арсеньева.
Земсков с разведчиками быстро дошёл до развилки дорог. Со стороны Кеслерово слышались очереди автоматических пушек. «Сомин бьёт по самолётам, — подумал Земсков, — а может, атакуют с тыла? Ну, если там началось, сейчас полезут с фронта. Надо торопиться!»
Углубившись метров на сто в пространство, замкнутое двумя сходящимися дорогами, Земсков приказал отрыть щель и замаскировать её ветвями. Пока Иргаш и Журавлёв работали шанцевыми лопатками, Земсков внимательно осматривал местность.
Солнце ещё не взошло, но было уже совсем светло. Две дороги лежали перед Земсковым среди равнины, поросшей редким кустарником. Вдали виднелось строение, не то амбар, не то летний полевой стан. Правее — развесистая старая липа. На планшете Бодрова эти точки были обозначены, как рубеж № 1. Все координаты указаны. НП Земскова находится там, где Бодров обозначил рубеж № 2. Планшет грамотный, по-видимому, точный. Все ориентиры намечены. Теперь можно заняться рацией.
Матросы уже отрыли окопчик длиной в метр и глубиной чуть побольше человеческого роста. Земсков развернул рацию и передал позывные, сообщённые ему Бодровым:
— Я — «Клотик»! Я — «Клотик»! Я — «Клотик»! «Рубка» — отвечайте! Приём…
Командный пункт полка не отвечал. Журавлёв тронул Земскова за плечо: — Товарищ капитан, идут!
Земсков снял наушники и взялся за бинокль. Танки появились сразу на обеих дорогах. Впереди шла разведка на мотоциклах. Мотоциклисты пронеслись с обеих сторон мимо наблюдательного пункта Земскова, доехали до развилки и повернули обратно. Танки уже подходили к рубежу № 1. Земсков снова принялся вызывать полк:
— Я — «Клотик»! Я — «Клотик»! Вызываю «Рубку». «Рубка» — отвечайте! Приём.
Ни звука в ответ. Уже видны были простым глазом белые кресты на башнях. Всходило солнце. Начинался новый день.



4. ЗАЛП — НА МЕНЯ!

По приказанию Будакова командный пункт полка разместили на невысоком холме с восточной стороны хутора Кеслерово. По склонам холма среди вянущих листьев стлались по земле толстые стебли арбузов и тыкв. Дивизионы располагались на западной окраине. До них было километра два. Когда взошла луна, с командного пункта можно было отчётливо различить глубокие каналы, проложенные в подсолнечном поле боевыми машинами.
С тыла КП охраняла батарея Сомина. Она находилась совсем близко, среди деревьев, подступавших к холму с восточной стороны. Будаков оставил при себе взвод автоматчиков Горича. Мало ли что может произойти ночью? Эта ночь — первая после смерти Арсеньева — страшила его. Далеко на востоке грохотала канонада. С запада донёсся залп гвардейских миномётов. «Наверно, дивизион Ермольченко под Ново-Георгиевской», — подумал Будаков. Немцы были и спереди и сзади. Больше всего Будаков боялся танков, от которых ушёл из Павловского. Видимо, противник решил нанести сильный контрудар. «Скорее бы прошла эта ночь! Утром подойдут наши…» И вдруг он понял, что подсознательно страшится встречи с наступающими советскими частями не меньше, чем немецкого контрудара. Флаг! Будаков не сообщил о его потере. Он все ещё надеялся на чудо, на то, что этот флаг будет снова в полку, хотя не предпринимал ничего для его спасения. Сколько мечтал Будаков о том времени, когда он заменит Арсеньева. И вот он — командир полка. Но при каких обстоятельствах?! Теперь Будаков готов был бы отдать год — нет — два года жизни, чтобы снова оказаться начальником штаба, чтобы опять ответственность за полк нёс Арсеньев, чтобы флаг лежал на месте и не было бы этого сосущего мучительного предчувствия неизбежной катастрофы. Ведь за потерю флага ответит в первую очередь он — Будаков. Когда Будаков запретил Николаеву предпринимать какие-либо шаги для спасения флага, это вызвало такое возмущение среди офицерского состава, что подполковник начал опасаться открытого неповиновения. Но вскоре по непонятной для него причине это возмущение улеглось. Видимо, мысли каждого были заняты гибелью Арсеньева. А главное все думали о том, в каком положении оказался полк.
«Я поступил правильно, — убеждал он себя, — полк сохранён, потери невелики. Как только подойдут наши, можно будет продвигаться вперёд. Планомерно, уверенно, без нелепого арсеньевского маневрирования. Арсеньев за несколько минут до своей смерти принял решение прорываться на Ново-Георгиевскую. Может быть, это и удалось бы ему. Арсеньеву всегда везло. Даже, когда он действовал вопреки всем уставам и наставлениям. Но это везение не могло продолжаться бесконечно. Теперь он — труп. Наконец…»
Будаков поймал себя на этой мысли. Конечно, так: «Наконец…» С самим собой можно быть откровенным. При Арсеньеве он не имел решительно никаких перспектив, даже сейчас, во время наступления, когда звёздочки на погонах растут, как грибы после дождя. Каких бы успехов ни добился полк, все было бы отнесено за счёт талантов покойного командира. Яновский уж позаботился бы об этом! Для него Арсеньев — все равно, что флаг — символ морской доблести.
«Опять этот флаг! — он зябко поёжился, представив себе на мгновенье, как генерал Назаренко срывает с него погоны перед строем. — Сейчас самое главное выполнить приказ генерала, сохранить часть и удержать рубеж».
Будаков поправил булавкой фитиль коптилки, освещавшей блиндаж, и перечёл свою шифровку командующему опергруппой:
«В 17.50 убит командир полка Арсеньев. Приняв командование, я отвёл два дивизиона в Кеслерово, где сдерживаю контрнаступающие танки противника. Докладываю о дезертирстве бывшего ПНШ-2 капитана Земскова, который находился под арестом. Одновременно дезертировали разведчик Косотруб и радистка Шубина. Исполняющий обязанности командира полка подполковник Будаков».
В ответ на эту радиограмму была получена шифровка:
«Приказываю держать рубеж. При первой возможности поддержу огнём. Расследуйте обстоятельства исчезновения Земскова. Назаренко».
«Генерал сомневается! — подумал Будаков. — Однако против фактов не попрёшь! С Земсковым необходимо было покончить. Он сам помог мне своим побегом из-под ареста. Независимо от того, как высшее командование расценит моё сообщение о ложных разведданных, сейчас Земсков уже не начальник разведки и не капитан, а просто дезертир».
Будаков посмотрел на часы. Близился рассвет. В углу спал около рации дежурный радист. У входа в блиндаж храпел штабной писарь. Младший лейтенант — шифровальщик, недавно присланный в полк, спал на земле, подложив под голову свою заветную сумку с таблицами. Снаружи вышагивал часовой.
Будаков отвинтил крышечку фляжки и сделал несколько глотков. Водка ободрила его. Откусив полпомидора, он крутнул ручку полевого телефона и взял трубку.
— Дежурный по первому дивизиону слушает!
— Николаева к аппарату! — сказал Будаков.
Николаев коротко доложил, что на огневой позиции все в порядке.
— Помните, товарищ Николаев, — без моего приказания ОП не менять. Дивизионам стоять на месте.
Командир дивизиона ответил «Есть» и положил трубку, не ожидая дальнейших приказаний. В блиндаж вошёл Горич:
— Разрешите, товарищ подполковник.
— Ну, как дела, строевой медик? Садись! Выпить хочешь?
Горич мотнул головой:
— У нас в тылу появились немцы.
— Это точно?
— Точно, товарищ подполковник. Доложил мой дозор. Замечено два танка и около роты пехоты.
Будаков приказал вызвать Сомина. Горич ушёл, а вскоре на холме начали рваться снаряды. Будаков снова соединился с дивизионами, так как он понимал, что противник начнёт наступать и с фронта. В дивизионах уже было известно, что раненого Бодрова сменил Земсков, но докладывать об этом Будакову Николаев не стал.
Будаков некоторое время колебался: «Может быть, снять одну батарею и перебросить её на восточную окраину?» Он так и не решился сделать это, помня о приказе генерала Назаренко во что бы то ни стало отразить контратакующие танки. Когда пришёл Сомин, подполковник предложил ему сесть и не спеша начал объяснять обстановку:
— Вам понятно, товарищ лейтенант, что полк находится в крайне сложном положении? Такого ещё, пожалуй, не было.
В последнем Сомин справедливо усомнился, но промолчал.
— У нас только два дивизиона, причём в строю не все боевые машины… Наступают крупные силы. Генерал приказал любой ценой удержать рубеж до подхода наших частей. Вот смотрите, — Будаков вытащил из кармана расшифрованную радиограмму Назаренко.
«Подполковник не очень-то уверен в себе, — решил Сомин, — мог бы ограничиться кратким приказанием, не показывая шифровку генерала».
Из-под листка, который Будаков положил на ящик рядом с коптилкой, высовывался уголком другой листок. Прежде чем Будаков убрал его. Сомин успел прочесть слова: «…о дезертирстве бывшего ПНШ-2…»
Права была Людмила. Уже поспешил обвинить Земскова! Сомин с трудом скрыл своё негодование. Он стоял перед новым командиром полка навытяжку, но не слушал его слов. «Где же сейчас Земсков? Он должен был давно вернуться, если все обошлось благополучно. Если…»
Будаков положил на ящик карту:
— Вот ваш сектор, лейтенант Сомин. Как видите, четыре ваших орудия прикрывают полковой КП с тыла. От вас зависит многое. Помните: от вас зависит судьба полка. Если вы удержите противника, просочившегося в тыл, я представлю вас к высокой награде…
«Зачем так долго говорить о совершенно понятных вещах?» — думал Сомин. Но Будаков сказал ещё не все. Он хотел убедиться в надёжности своего тыла, а кроме того, обеспечить себе средство для отхода, если наступающие подразделения противника прорвутся сквозь огонь дивизионов Николаева и Сотника.
— Значит ясно, Сомин? Вы — сам себе начальник. Ваше дело не подпустить с тыла ни одного немецкого солдата. Огонь открываете по собственной инициативе. Выдвиньте вперёд НП — кого-нибудь из толковых ребят. Скажете, что я приказал дать вам телефонную линию.
Стрельба в тылу усилилась. Где-то на расстоянии десяти — пятнадцати километров шёл бой. Но вот выстрелы раздались совсем близко, и тут же прогрохотали очереди автоматических пушек Сомина.
«Некогда уже выбрасывать НП», — подумал он.
— Разрешите идти, товарищ подполковник? — Не дожидаясь ответа, Сомин выбежал из блиндажа. Будаков крикнул ему вслед:
— Без моего личного приказания не уводить орудия!
До батареи было совсем недалеко. Стоило только спуститься с холма и пробежать метров сто по дорожке между деревьями. На бегу Сомин услышал автоматную трескотню. Бойцы Горича, лёжа в неглубокой траншее, вели огонь по немецким солдатам, наступающим перебежками через поляну. На той стороне поляны вспыхивали отсветы стреляющих орудий, и в то же мгновение у подножия холма рвались снаряды. Их свиста не было слышно. Две самоходные установки били в упор по батарее Сомина. Одним из первых снарядов было выведено из строя орудие, стоявшее на правом фланге.
— «Фердинанды»! — доложил Сомину Белкин. — Наши снаряды их не берут.
— Прекратить огонь! — скомандовал Сомин. К собственному удивлению, он был спокоен. — Надо подпустить их поближе. Стрелять только по моей команде.
Самоходки перенесли огонь на холм. Теперь снаряды падали вокруг командного пункта. Один из них разорвался у входа в блиндаж. Радист схватился обеими руками за лицо. Младший лейтенант шифровальщик выбежал из блиндажа со своей сумкой в руках.
— Куда вас черт несёт? — заорал на него Будаков. — Телефонист, вызовите первый дивизион.
Телефонист крутил ручку изо всех сил, но связи не было. Вероятно, осколок перебил провод. Будаков послал телефониста на линию. Новый разрыв обрушился на КП. Орудия Сомина молчали.
«Неужели подавлены? Надо было все-таки снять с востока одну из батарей РС!» — Будаков торопливо набил трубку и выпустил клуб дыма. Молоденький шифровальщик перевязывал раненого радиста. Он посмотрел на Будакова жалкими, умоляющими глазами:
— Пожалуйста, не курите, товарищ подполковник. Ему и так плохо.
Будаков загасил трубку. «Дожил! Мальчишка, младший лейтенант, делает мне замечания! Ну, ничего. Пройдёт это утро, и все станет на свои места. Сейчас подоспеют наши части и начнётся нормальное наступление без арсеньевского маневрирования».
Разрывы гранат и автоматная перестрелка придвинулись к самому подножию холма.
— Сейчас ворвутся сюда! — Будаков вытащил пистолет. Шифровальщик стоял ни жив ни мёртв, закусив нижнюю губу.
— Какого черта вы испугались! — прикрикнул на него Будаков. Тот только моргал глазами, прижимая сумку к груди. Стонал раненый радист.
Будаков посмотрел на часы: «Четыре тридцать. Уже всходит солнце. С минуты на минуту подойдут наши. Но до этого времени немцы ворвутся на КП. Бесполезно гибнуть здесь. Ради чего? В дивизион! Вот правильное решение. Перебежать через хутор, пока туда не просочились немецкие автоматчики». Он позвал писаря:
— Бери документы. Пойдёшь со мной. А вы, младший лейтенант, остаётесь здесь за меня. Ясно! Никуда не уходить. Сейчас восстановят связь. Ждите моего приказания из дивизиона.
Умышленно медленно, не торопясь, Будаков положил в карман портсигар, трубку, фонарик. Радист перестал стонать. Он тихо лежал в углу, прижимая ладони к забинтованному лицу. Будаков вспомнил о том, что санитарная машина находится во втором дивизионе. На КП не было даже санинструктора. «Вот ранят самого — и некому оказать помощь. Нет, надо идти немедленно. А рация? Все равно радист ранен».
Он успокоил себя тем, что, придя в дивизион, прикажет немедленно развернуть дивизионную рацию, чтобы принять данные с наблюдательного пункта. Снова разорвался снаряд, сквозь бревна посыпалась земля.
— Остаётесь за меня! — ещё раз приказал Будаков шифровальщику и, пригнувшись, вышел из блиндажа. Вместе с писарем он спустился с западной стороны холма. Теперь снова раздавались длинные очереди автоматических пушек Сомина. Но Будаков уже не пытался разобраться в том, что происходит за его спиной. Он бежал к крайнему дому хутора, прыгая через арбузы и двухпудовые жёлтые тыквы. Писарь едва поспевал за ним.
Будаков уже миновал крайнюю хату, когда рядом с ним просвистело несколько пуль. Он припал к земле. На противоположной стороне улицы среди акаций мелькнули немецкие каски.
— Просочились! Бежать по улице? Застрелят…
Он пополз вдоль забора, пролез по-собачьи под воротами. Во дворе никого не было. Будаков негромко окликнул своего писаря, но тот не отзывался. Либо убит, либо побежал через хутор на огневую позицию.
Пальцы Будакова расстёгивали пуговицы кителя.
— Что я делаю? Нет! Переждать и выйти!
За забором разорвалась граната. Кто-то кричал, раздавались винтовочные и автоматные выстрелы. Будаков снова застегнул верхние пуговицы кителя и, озираясь, попятился к сараю. Здесь он зарылся с головой в сено и затих.
За холмом батарея Сомина и автоматчики Горича продолжали бой. Прошло не более пяти минут с тех пор, как он начался, но Сомину казалось, что уже много часов он находится под огнём «фердинандов». Одна из неуклюжих бронированных машин сунулась вперёд. Её встретили непрерывными очередями всей батареи. «Фердинанд» сполз с перебитой гусеницы и остановился. Он не мог, подобно танку, повернуть свою башню и теперь вынужден был прекратить огонь, так как ствол оказался направленным мимо цели. Клычков пополз вперёд. Сомин видел, как он подобрался к неподвижному «фердинанду» и бросил зажигательную бутылку. Пламя поползло по серо-зеленой коробке. Распахнулся люк. Танкисты выпрыгивали из горящей машины, а Клычков, лёжа в десяти шагах, спокойно расстреливал их из автомата.
Снаряд из второй самоходки попал в орудие Омелина. Взрывной волной Сомина сбило с ног. «Вот теперь на самом деле конец, — подумал он падая. — Прямое попадание…» Писарчук и Тютькин подхватили лейтенанта и потащили его под деревья.
— Не надо! Я сам… — Мгла перед его глазами рассеивалась. В ушах ещё гудело, но он уже снова слышал звуки боя. В самом хуторе автоматчики Горича вели перестрелку с просочившимися туда немецкими солдатами. «Фердинанд» двигался в обход поляны, не рискуя пересечь открытое пространство, где догорала первая самоходка. Клычков снова устремился вперёд. Вместе с ним было человек пять.
— Не стрелять! — крикнул Сомин.
Матросы уже были в нескольких шагах от «фердинанда», который медленно поворачивался на месте, наводя свой длинный ствол на орудие Белкина.
— Сейчас выстрелит! — Сомин инстинктивно пригнулся. Раздался сильный взрыв, и самоходная установка окуталась дымом. Ни Сомин, ни его бойцы не видели, кто бросил противотанковую гранату. «Фердинанд» больше не стрелял, а через несколько минут показались двое матросов, которые вели под руки третьего. Клычкова среди них не было. Он и ещё двое остались лежать у взорванного «фердинанда».
Бой кончился, только в хуторе ещё шла перестрелка. Сомин в изнеможении опустился на землю рядом с орудием. Ему хотелось лежать, закрыв глаза, и не думать ни о чем. Но надо было позаботиться о раненых.
— Товарищ лейтенант, смотрите! — крикнул Писарчук.
Сомин вскочил. Все, кто был у орудия, смотрели, как через поляну идёт человек с брезентовым свёртком в руках.
— Валерка! Откуда ты взялся? — Сомин бросился к нему. — Где Земсков? Где Людмила?
Косотруб протянул Сомину свой свёрток:
— Флаг!.. Земсков — там. Людмилу ранило. Остался с ней. Доложу и пойду за ним.
Они пошли на КП. Недалеко от входа в блиндаж лежал вниз лицом убитый офицер. Воронка от снаряда чернела в нескольких шагах от него. Это был шифровальщик. Он все ещё прижимал к груди свою сумку.
В блиндаже, при тусклом свете догорающей коптилки, Косотруб увидел раненого радиста. Он был без сознания.
— Бросили человека, сволочи! — выругался Косотруб. — Хорошо хоть перевязали.
— Тихо! — сказал Сомин. Он услышал какой-то неясный, монотонный звук. Звук шёл снизу. Сомин нагнулся, поднял микротелефонную трубку и услышал:
— Я — Земсков… Я — Земсков… Отвечайте. Приём!
— Валерка! — крикнул Сомин. — Валерка, иди сюда! Это Земсков. Как сделать, чтобы он меня слышал?
— Жми на клапан!
Задыхаясь от волнения, Сомин нажал на клапан и закричал:
— Андрей! Это я — Сомин. Я и Валерка. Он принёс флаг. Андрей!.. Приём!
— Нахожусь на рубеже номер два, — передал Земсков, — сто метров севернее развилки дорог. Передай Будакову: танки на обеих дорогах. Не менее шестидесяти машин. Подходят к рубежу номер один. Немедленно — залп по квадратам тринадцать и четырнадцать.
Сомин представил себе лавину танков, катящихся по дорогам. Если сейчас не остановить их, танки пройдут рубеж, где находится Земсков, выйдут на равнину, развернутся широким фронтом и обрушатся на огневые позиции дивизионов. Прошедший бой с двумя «фердинандами» казался мелочью по сравнению с тем, что надвигалось сейчас. В открытую дверь блиндажа Сомин видел голубое небо и дальние избы хутора. Ему казалось, что он уже различает гул приближающихся танков. «А на КП никого. Где Будаков? Где все?» — Сомин схватил трубку полевого телефона. Связь с огневой позицией уже была восстановлена, но и там не знали, где находится подполковник. Сомин передал Николаеву сообщение Земскова и снова подошёл к рации. Косотруб куда-то исчез. Сомин был один в пустом блиндаже. Он и голос Земскова. Больше никого.
Сомин сообщил Земскову, что подполковника Будакова нет ни на командном пункте, ни на огневой позиции:
— Я старший на КП. Приём!
В ответ прозвучал голос Земскова:
— Танки прошли рубеж номер один. Полк, слушай мою команду…
В дивизионах уже установили прицел. Расчёты отошли от орудий, готовых к залпу. Николаев стоял с поднятым пистолетом в руке. Он оглянулся. Солнце всходило. Первые лучи брызнули из-за холма, где находился командный пункт. А над холмом развевался на длинном шесте бело-голубой Флаг миноносца.
В это время Сомин снова услышал голос Земскова:
— Танки подходят к рубежу номер два. Полк!.. Залп на меня!
— Залп на меня… — повторил Сомин мгновенно пересохшими губами. — Андрей вызывает залп двух дивизионов на свой НП…
В освещённом квадрате входа в блиндаж показалось лицо Валерки. Он был очень доволен собой. Удалось найти несколько шестов и, связав их, поднять над командным пунктом флаг. Сейчас его видят в дивизионах. В этот момент Валерка забыл обо всем пережитом ночью.
— Володя…
Сомин махнул ему рукой:
— Молчи! — Он передавал по телефону на огневую позицию приказ Земскова.
Косотруб пригнулся, будто он услыхал над своей головой свист снаряда.
На огневой позиции уже меняли прицел. Николаев снова поднял пистолет. Невидимые танки обтекали с двух сторон крохотный окопчик в открытой степи. Сейчас на них обрушится залп двух гвардейских дивизионов. Николаев представил себе вихрь взметнувшейся земли, бурю раскалённых осколков, от которых плавится броня танков, и Земскова…
Сомин опустил телефонную трубку. Николаев медлил какую-то крохотную долю секунды. Краем глаза он снова увидел флаг своего корабля и нажал на спуск пистолета:
— Залп!!!



5. ДВЕ СУДЬБЫ

«Виллис» генерала Назаренко обогнал колонну грузовиков с пехотой. Полчаса назад один из полков дивизии Поливанова уничтожил сильный заслон врага, и теперь войска беспрепятственно устремились вперёд по дороге, ведущей на станицу Варениковскую.
Назаренко был мрачен. Известие о гибели Героя Советского Союза Арсеньева и шифровка Будакова произвели на него крайне тяжёлое впечатление. Ночью он связался по радио с частями, находившимися под Ново-Георгиевской. Яновский с третьим морским дивизионом был направлен с запада к хутору Павловскому. Назаренко уже знал о том, что контратака танков была отражена. Моряки тут же ушли вперёд. Больше никаких известий от них не поступало, но генерал не сомневался, что и после смерти командира моряки-«ростовцы» не уронят своего флага.
Рощин, сидевший сзади, пробовал завести разговор с генералом, но Назаренко отвечал односложно и неохотно. Километров пять проехали молча. Издалека донёсся залп РС, следом за ним — ещё один.
— Не иначе — моряки под Павловским, — сказал генерал. — Ну-ка, давай побыстрее!
Минут через десять раздался ещё один залп. До хутора Кеслерово оставалось всего несколько километров, когда Рощин увидел у обочины дороги женщину-офицера. Очевидно, она ждала попутную машину. Ещё до того, как женщина подняла руку, Рощин сказал:
— Подвезём, товарищ генерал? Это — дочь хирурга Шарапова.
Генерал сразу узнал свою спутницу по самолёту. Прошлой осенью по просьбе полковника Шарапова он привёз его дочь из Москвы. Когда Константина Константиновича убили, Назаренко подумал, что следует повидать Марину, но тут была прорвана «Голубая линия». Разве соберёшься в такое время?
После смерти отца Марина твёрдо решила добиваться назначения в полк Арсеньева. Она узнала, что врач там действительно нужен, но для того, чтобы оформить назначение, надо было повидать начсанарма или его заместителя, и, как на грех, оба они уехали с наступающими частями. Марина ждать не могла. Горе гнало её вперёд. Ей казалось, что в полку моряков в постоянном движении ей будет легче. А главное — там Володя. Даже мимолётная встреча в тот страшный день, когда погиб Константин Константинович, показала Марине, насколько изменился Сомин. В моменты острого горя некоторые люди перестают воспринимать окружающее, другие же, наоборот, воспринимают и фиксируют все вокруг с точностью фотографического аппарата. Немногих минут, проведённых с Володей, было достаточно для Марины. Она увидела Сомина таким, каким он хотел казаться когда-то — грубоватым, суровым, много испытавшим и готовым ко всему. Теперь он не заботился о том, каким видит его Марина. Он просто не думал об этом, всецело поглощённый её горем. А она, несмотря на своё горе, не могла не радоваться этой второй военной встрече с любимым человеком.
Спустя несколько дней после прорыва «Голубой линии», потеряв надежду поймать начсанарма, Марина поехала вперёд с попутными машинами, рассчитывая догнать полк моряков. У неё не было никаких документов, кроме удостоверения личности, но не сидеть же без дела в станице Киевской, в то время как полк уходит все дальше и дальше на Запад?
Грузовик, на котором ехала Марина, остановился. Бойцы кого-то ждали. Марина вышла на дорогу, чтобы пересесть в другую машину. Ей посчастливилось. Вскоре показался «виллис».
— Трудная наша с вами встреча, хоть и в хорошее время, — сказал Назаренко, — дорого стоит наступление. Вот Арсеньева потеряли. Да и, кроме него, наверно, много потерь в полку.
Марина вздрогнула. Она представила себе, как незнакомый врач склоняется над телом Володи, потом разводит руками: «Всё!»
Машина миновала холм, изрытый снарядами, и въехала в хутор Кеслерово. На перекрёстке стояла небольшая группа солдат и офицеров. Среди них выделялся долговязый усатый человек в синем кителе. Он что-то горячо доказывал окружающим.
— Да это ж Будаков! — воскликнул Рощин.
Генерал остановил машину. Солдаты расступились. Назаренко увидел двоих немцев и подполковника Будакова. Он был без фуражки, в волосах его запутались стебельки сена, один погон оторвался.
— Товарищ генерал! — доложил пехотный лейтенант. — Мы прочёсывали хутор и обнаружили в сарае двух немцев и вот этого человека. Говорит, что он — командир гвардейского полка.
Бойцы, стоявшие вокруг, рассмеялись. Не удержался от улыбки и лейтенант. Будаков водил глазами из стороны в сторону. Задыхаясь, он начал что-то говорить, но лейтенант оборвал его:
— Подожди! Товарищ генерал, если он действительно советский офицер, на кой черт, извините, он полез бы в сено вместе с немцами?
— Объясните в чем дело? — спросил Назаренко. — Раньше всего: где полк?
Будаков махнул рукой:
— Там! Они поехали вперёд, без меня…
— А вы? Где вы были?
— Мой КП окружили. Я сопротивлялся, стрелял… Все погибли.
— Но почему вы оказались в сарае вместе с немцами?
— Немцы? Да, немцы. Они хотели…
— Они хотели спрятаться? Не так ли? — спросил Назаренко.
— Да, они пришли после меня. Я их задержал.
— Врёт он все! — перебил лейтенант. — Мои солдаты выволокли этих двоих. Потом я велел поворошить сено штыками для точности, тут и он вылез!
Назаренко велел Будакову сесть в машину. Марина брезгливо отодвинулась. Рощин хотел расспросить Будакова об обстоятельствах этого странного происшествия:
— Товарищ подполковник…
— Молчите! — перебил Назаренко. — Вы — не следователь, а Будаков, боюсь, больше не подполковник.
На противоположной стороне хутора стояли вдоль дороги полуторки и «зисы» с белыми якорями на кабинах.
— Сейчас узнаем все, — сказал Рощин, выпрыгивая из «виллиса».
Но это был не полк, а только несколько машин боепитания с пустыми ящиками. К «виллису» генерала подошёл капитан Ропак. Он немало удивился, увидев в генеральской машине Будакова, да ещё в таком странном виде.
— Товарищ генерал, — доложил Ропак, — дивизионы ушли вперёд, к хутору Павловскому, вместе с наступающими частями пехоты. Я остался, чтобы разыскать артсклад и получить снаряды.
— Давно ушёл полк?
— Час назад, товарищ генерал. Сразу после того, как капитан Земсков вызвал залп на себя.
— Земсков! — воскликнула Марина. Андрей представился ей таким, каким она видела его во время долгих ночных разговоров в госпитале. Слезы покатились сами собой. — А я думала, что уже не смогу ни о ком плакать после смерти отца… Андрей умер! Даже поверить трудно…
— В это всегда трудно поверить, — сказал Рощин, — что поделаешь?
Он увидел, что рука Марины, вцепившаяся в борт машины, побелела, и неуверенно добавил:
— А может, Земсков жив?..
Марина покачала головой:
— Оставьте, Рощин. Я отлично представляю себе, что такое залп РС.
— Что известно о Земскове? — спросил у Ропака генерал.
— Мне известно только то, что Земскова оклеветали и взяли под стражу, а он совершил такое, такое… Если вы проедете ещё километра полтора, товарищ генерал, увидите десятка два танков, уничтоженных тем залпом. Я ещё прошлым летом убедился, что Андрей Алексеевич необычайной твёрдости человек.
Генерал посмотрел на Будакова, хотел что-то сказать, но сдержался. Будаков сидел, забившись в угол машины, вялый, постаревший, с расслабленными чертами лица. Казалось, он даже не слышит того, что говорят.
— Я спрашиваю, где Земсков? — генерал гневно смотрел на Ропака, как будто тот был в чем-то виноват. — Докладывайте все: жив он, мёртв, ранен?
— Не знаю. После залпа танки повернули. Николаев положил им вдогонку ещё один залп. К этому времени появились передовые части наших мотомехвойск. Дивизионы ушли вместе с ними на Павловский, а я остался, чтобы разыскать артсклад.
— Хорошо, — сказал генерал, вырывая листок из полевой книжки. — Рощин! Достань из сумки конверт и надпиши: «Секретно. Станица Холмская. Уполномоченному контрразведки „Смерш“ по опергруппе гвардейских миномётных частей».
Когда пакет был заклеен, генерал протянул его Ропаку:
— Под вашу ответственность, товарищ капитан. Вот этого, — кивком головы он указал на Будакова, — доставить в Холмскую под охраной двоих бойцов. Вернусь — разберёмся.
— Есть, товарищ генерал, — ответил Ропак, — только ему придётся немного повременить. Через полчаса пойдёт полуторка в тыл.
— Ему не к спеху. Выполняйте.
Будаков, сгорбившись, вышел из машины и тут же опустился на пустой ящик от снарядов.
— Сойдите с ящика, — глухо сказал Ропак, — в них возят снаряды, а ещё иногда хоронят. Тех, кто заслужил.
Будаков покорно отошёл в сторону. Генерал пожал руку Ропаку:
— Поехали! — Он хотел застать полк ещё в Павловском. Когда шофёр нажал на стартер, до Марины донёсся сквозь шум мотора тяжёлый вздох. Она обернулась. На краю кювета, в пыли, сидел, горестно покачиваясь, подполковник Будаков. Его единственный уцелевший погон трепыхался на ветру. Будаков опёрся локтями в согнутые острые колени и обхватил лицо длинными узловатыми пальцами. Чуть поодаль стоял матрос с карабином у ноги.
…Плохо одинокому, горько тому, кто вывел сам себя из строя друзей. Нет ему ни сожаления, ни улыбки, ни грубоватого ласкового слова, ни сладкой затяжки махорочной самокруткой, которую передаёт один солдат другому в тихий миг между разрывами снарядов. Плохо одинокому, забывшему о верности и забытому всеми верными. Пусто, уныло ему, и торчит он на пыльной дороге, раскачиваясь из стороны в сторону, как сухая полынь.



6. ДВЕ ЗЕЛЕНЫЕ РАКЕТЫ

Плотная тишина окружала Земскова. Он видел небо и облака, но не слышал ни одного звука. Земсков приподнялся, потом выпрямился во весь рост и вылез наружу. Рядом с окопом два танка скрестили свои стволы. Эти танки были мертвы так же, как и множество других. «Но те, что ушли назад, к Павловскому, ещё вернутся. Их надо преследовать. Надо двигать вперёд дивизионы и стрелять, стрелять, пока не останется ни одного немецкого танка!» Земсков позвал Журавлёва. Он услышал собственный голос глухо, как сквозь подушку. Журавлёв был рядом. А вот Иргаша не оказалось. И Земсков вспомнил, что ещё до того, как он подал свою последнюю команду, один танк свернул с дороги на целину и пошёл прямо на окоп разведчиков. Вероятно, из этого танка что-то заметили. Иргаш вставил запалы в три противотанковые гранаты и пополз навстречу танку. Земсков слышал разрыв, но в тот момент он не думал ни об Иргаше, ни о себе, ни о чем, кроме залпа. И залп был дан. Это главное! Но теперь надо действовать дальше.
— Рация в порядке? — спросил Земсков.
— Разбита! — Это было первое слово, которое он услышал. Звуки постепенно проникали сквозь тишину, проступая, как очертания предметов в тающем тумане. Теперь уже слышен был гул моторов. Земсков и Журавлёв пошли навстречу этому гулу.
По дороге от Кеслерово шли грузовики с пехотой. Следом за ними двигались машины гвардейцев-моряков. На головной машине развевался Флаг миноносца.
Земсков не мог произнести ни слова. Его обнимали, целовали, жали ему руки, а он стоял, не улыбаясь, и ждал, когда они кончат выражать свою радость. Рядом с Земсковым стоял Журавлёв.
— Ничего не понимаю! Это вы или не вы? — спросил Бодров.
— Нас свои снаряды не берут, — серьёзно ответил матрос.
Никто не мог понять, как разведчики остались живы. Это была одна из тех поразительных военных случайностей, которые встречаются на каждом шагу и всякий раз вызывают удивление.
Не меньше десятка воронок окружало узкий глубокий окоп. Его рассматривали со всех сторон, кое-кто даже залезал в него. Окоп, полузасыпанный комьями земли, выброшенной близкими разрывами, казался таким ненадёжным укрытием, что всякому было ясно: Земсков и его бойцы никак не могли рассчитывать на спасение. В нескольких шагах, рядом с остовом обгорелого танка, моряки нашли бляху с якорем и раздроблённый приклад автомата. Это было все, что осталось от молчаливого, узкоглазого казаха, который подорвал себя вместе с танком за несколько мгновений до того, как Земсков подал команду «Залп!»
Подошла машина с автоматической пушкой. Сомин соскочил с подножки, растолкал людей, кинулся к Земскову:
— Андрей!
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, наконец Земсков сказал:
— Спасибо! — И Сомин понял, что Земсков благодарит его за выполнение команды.
Валерка Косотруб тоже подошёл. Против обыкновения, он не улыбнулся, не засмеялся, даже не поздоровался с Земсковым. В глазах его был вопрос, который он не решался задать.
— Нет её, Валерка, — тихо сказал Земсков. Потом он обратился к Николаеву: — Где Будаков?
Этого не знал никто.
Когда рассаживались по машинам, подъехал на «виллисе» молодой розоволицый подполковник с усиками.
— Где командир вашего полка? — спросил он.
— Командира полка здесь нет, — ответил Земсков. — Слушаю вас, товарищ подполковник.
Подполковник удивлённо взглянул на измождённого, перепачканного глиной и кровью человека в рваном комбинезоне.
— Я вас слушаю, — повторил Земсков, и подполковник понял, что именно к этому человеку следует обращаться. Оказалось, что пехота наткнулась у хутора Павловского на упорную оборону. Занять хутор с ходу не представлялось возможным. Земсков попросил карту и разложил её на крыле боевой машины.
— Павловский надо атаковать немедленно, — сказал он. — Дивизион капитана Сотника поддержит вас, товарищ подполковник. Одновременно одна из ваших рот на автомашинах должна зайти во фланг и нанести удар по хутору вот отсюда… Её поддержит дивизион капитана Николаева.
— Постойте! — перебил подполковник. — Тут же нет никаких дорог.
— Дорога есть. Я прошёл по ней сегодня ночью. Машины поведу я.
Подполковник согласился. Договорились о том, что дивизион Николаева даст залп в тринадцать ноль-ноль. Как только пехотная рота ворвётся с фланга на окраину хутора, будет подан сигнал: две зеленые ракеты. По этому сигналу даст залп дивизион Сотника, и сразу же начнётся наступление на хутор со стороны шоссе.
— Товарищ капитан Сотник! Выводите машины на дорогу, — сказал Земсков. — Павел Иванович, мы с тобой поедем вместе.
— Есть! — Николаев нисколько не удивился тому, что Земсков отдаёт приказания. «Андрей знает, что делает!»
Земсков вспомнил:
— У тебя нехватка офицеров. Баканов в госпитале, Шацкий убит.
Николаев глухо повторил:
— Шацкий убит…
Земсков сказал громко, так, чтобы слышали все:
— Младший лейтенант Шацкий, старшина Дручков и весь расчёт первой боевой машины погибли, как положено морякам. Мы отплатим. Сегодня же. Лейтенант Сомин!
— Есть!
— Почему вижу на шоссе только два автоматических орудия?
— Два орудия мы потеряли в бою с «Фердинандами» сегодня на рассвете.
— Белкин жив?
— Жив.
— Останется вместо тебя. Ты примешь батарею в первом дивизионе.
Может быть, несколькими днями раньше Сомин побоялся бы принять командование батареей РС, но теперь не было невозможного. «Раз Земсков приказывает, — подумал он, — значит, уверен во мне. Справлюсь!» Он поднёс руку к фуражке:
— Есть, принять первую батарею.
Земсков повёл машины по хорошо знакомой дороге на Волчью мельницу. Вот и то место, где боевая установка Дручкова вошла в болото, вот трупы немецких автоматчиков на заросшем травой булыжнике.
Когда из-за кустов показалась крыша мельницы, которая днём вовсе не напоминала ни бабу, повязанную платком, ни волчью морду, Земсков приказал остановиться.
Боевые машины развернулись для залпа. Пехотинцы, оставив свои грузовики, двинулись вперёд тем самым путём, каким прошлой ночью разведчики добирались до хутора. Их вёл Валерка Косотруб.
Солдаты один за другим исчезли в густых кустах. Николаев с часами в руках ждал назначенного времени. До залпа оставалось минут двадцать. Земсков позвал Сомина:
— Володя, только тебе могу поручить. Возьми четырех бойцов, снарядный ящик. Перейдёте по гребле на ту сторону. Там, на мельнице, в подвале — она…
Сомин понял:
— Будет сделано, Андрей.
Залп со стороны Волчьей мельницы раздался в точно назначенное время, а через несколько минут над хутором взлетели две зеленые ракеты. И снова заревели гвардейские установки, на этот раз с дороги на Кеслерово. Бойцы шахтёрского полка пошли в атаку. Танки и пехота противника отступили по дороге на Варениковскую, но и здесь, в километре от хутора, их встретил залп реактивной артиллерии. Снаряды летели с запада.
Батальон автоматчиков на автомашинах шёл со стороны Ново-Георгиевской. Его прикрывал огнём морской дивизион капитана Ермольченко.
Немногим немцам удалось вырваться из кольца. Те, кто уцелел, побросали оружие. Генерал Поливанов порадовался бы, если бы он увидел, как его бойцы выволакивают ошеломлённых залпами эсэсовцев из канав и кустов. Но Поливанов был в это время на другом участке. Только спустя несколько дней розовощёкий молодой подполковник доложил ему о том, как вместе с моряками он зажал в кольцо сильный отряд противника в хуторе Павловском. Генерал засмеялся и сказал: «Помнишь, на КП дивизии под Шаумяном пили из твоей фляжки за то, чтобы не в последний раз шахтёрам вместе с моряками бить фашистов? Так оно и вышло!»
Морские дивизионы вошли в Павловский с трех сторон почти одновременно. Яновский ещё издали увидел Флаг миноносца. Он остановил свою машину. Остановилась и боевая машина с флагом. Из кабины вышел Земсков.
— Товарищ гвардии подполковник, — доложил он, — два дивизиона морского полка с боем вошли в хутор Павловский.
Больше Земсков не сказал ничего. Остальное Яновский узнал от других.



7. НАША ЮНОСТЬ

Капитана 2 ранга Арсеньева похоронили на том самом холме, где он был убит сутки назад. Рядом с ним положили в братскую могилу Шацкого, Дручкова погибших в последних боях матросов и Людмилу.
Настал вечер. Сомин и Маринка сидели в одном из немногих уцелевших домов. Говорить не хотелось. Сомин закрыл глаза и снова увидел, как Яновский кладёт на гроб Арсеньева морскую фуражку. Он не слышал, что говорили генерал Назаренко, Яновский, Николаев, но лицо каждого из них врезалось в память Сомина. Только на Земскова у него не хватило сил взглянуть в тот момент, когда под орудийный салют опустился Флаг миноносца и первые комья земли ударились о крышки снарядных ящиков.
Сомин крепче сжал руку Марины и сказал:
— Вот мы, наконец, вместе, а их нет…
Она ничего не ответила, только ближе придвинулась к нему.
Сомин вытащил из кармана два истёртых письма. На серых треугольниках, пропитанных потом, уже трудно было различить адрес, но ещё хорошо выделялась надпись по диагонали зелёными чернилами: «Вернуть отправителю».
— Зачем ты это сделала тогда? — спросил Сомин. — Это твоя авторучка и твой почерк.
Марина покачала головой:
— Ручка, наверно, — моя, а почерк — нет. Это писала соседка, которая осталась в нашей комнате, когда я уехала на фронт. А ручку я забыла дома. Вероятно, письмо, которое ты послал на дачный адрес, кто-нибудь переслал на городскую квартиру. Адреса моего там не знали и отцовского тоже. Ведь это было летом сорок второго года, когда на юге вообще ничего нельзя было найти из-за отступления. Вот тебе и отправили оба письма обратно. Я прочту их с опозданием на год… — Она протянула руку.
Сомин спокойно разорвал письма и отбросил в сторону серые лоскутки.
— Зачем читать? Сейчас они не нужны, раз ты — здесь. Ничего этого не нужно.
Она сняла с Сомина фуражку и провела рукой по его волосам:
— Какой ты стал…
— Какой?
— Большой, сильный, спокойный. Рассталась с тобой с мальчишкой, а встретила взрослого мужчину, командира батареи. Неужели нужны были война, смерть моего отца, Арсеньева, Людмилы, чтобы мы пришли друг к другу?
— Не знаю, Маринка. Ты ведь тоже не такая, как была. Знаешь, за последние сутки произошло столько событий, что их с избытком хватило бы на год: бой в Павловском, смерть Арсеньева, уход оттуда, потом спасение флага, гибель Людмилы, залп Земскова на себя и бой моей батареи, с самоходками, взятие Павловского, наша встреча с тобой, и, наконец, эти похороны.
— Наша юность мчится с недозволенной скоростью, Володя. Вот мы — совсем взрослые люди, а юность осталась где-то…
— Мне не жалко её.
— И мне. Главное — мы вместе. Ты понимаешь, завтра нас могут разлучить, но мы все равно будем вместе. Всегда.
В дверь постучали:
— Разрешите, товарищ лейтенант?
— Входи, Валерка! Это мой друг, Мариночка, друг Андрея и Людмилы.
Разведчик был озабочен:
— Володя, пойди к старшому. Он меня прогнал. Попробуй ты.
— Пойду я, — сказала Марина. Она сразу поняла, о ком идёт речь.
Косотруб довёл её до поворота дороги. Дальше Марина пошла одна. Земскова она увидела у какого-то поваленного забора. Он сидел на траве. Марина села рядом:
— Можно мне побыть с вами, Андрей? Я буду молчать.
— Нет, говорите. Вы не думайте, что мне трудно смотреть на людей. Вы хорошо сделали, что пришли, Марина Константиновна.
— Просто Марина…
— Хорошо. Вот здесь, у этого забора, мы стояли. Валерка, она и я. Кажется, трава ещё хранит следы. Вы её не знали, Марина.
— Знала. Когда убили моего отца, Людмила осталась со мной. Ведь вы сами её оставили на медпункте!
— Вам было тогда не до неё.
— Конечно. Но в такие минуты зорче видишь и запоминаешь все. Я только теперь поняла ваши слова о надёжной душе.
Земсков лёг на землю, прижавшись лицом к траве. Марина долго сидела рядом с ним. С дороги раздался голос Косотруба:
— Капитан Земсков, к генералу!
Земсков встал, оправил ремень и подал руку Марине:
— Спасибо.
— За что?
— За все. А главное — за Володю. Вы помогли ему стать настоящим человеком, офицером. Мысль о вас. Любовь к вам…
В избе, где остановился Назаренко, было полно офицеров. Когда Земсков вошёл, генерал поднялся из-за стола:
— Отлично действовали, товарищ Земсков. Сегодня днём отлично действовали. Капитан Николаев доложил мне, что вы приняли на себя командование обоими дивизионами и обеспечили взятие хутора с минимальными потерями.
Яновский пристально смотрел на Земскова. Он видел в его лице сейчас много нового. Исчезла юная непосредственность. Черты стали грубее. Горе, опасности, постоянное напряжение воли сделали это лицо каким-то другим, словно Яновский видел старшего брата того Андрея, которого он знал. Особенно изменился взгляд.
— Вы очень устали, Андрей Алексеевич, — Яновский никогда до этого не называл его по имени и отчеству, — может быть, следует дать вам отпуск недели на две?
Земсков усмехнулся:
— Вы шутите, конечно, товарищ подполковник. Полк наступает, а начальник разведки поедет в тыл?
— Придётся освободить вас от этой должности, товарищ Земсков, — сказал генерал. — Вы сами приняли на себя командование полком, провели бой, даже комбатов назначаете.
Земсков не понимал, почему Назаренко улыбается.
— Обстановка заставила, товарищ генерал.
— Вот именно — обстановка! — Назаренко перестал улыбаться. — Я посоветовался с подполковником Яновским и решил назначить вас исполняющим обязанности командира полка. Есть у вас вопросы?
— Да. Я полагаю, морским полком должен командовать моряк.
— Разрешите, товарищ генерал? — поднялся Николаев. Назаренко кивнул ему головой.
— Приказы не обсуждают, а выполняют, — сказал Николаев, — но если уж речь зашла о моряках, я считаю — капитан Земсков давно стал моряком.
— Ясно? — спросил генерал. — Товарищи офицеры, обязанности командира полка выполняет капитан Земсков. Начальником штаба временно назначаю капитана Ермольченко, первым помощником начальника штаба — старшего лейтенанта Рощина, начальником разведки — лейтенанта Бодрова. Новых людей ждать сейчас некогда, а там — посмотрим. Завтра полк снова будет в бою. Карту!




СТОЯЩИЕ В СТРОЮ
ЭПИЛОГ

В конце августа 1944 года мотомехчасти Третьего Украинского фронта переправились западнее Измаила через Дунай и устремились к Констанце. Танки, бронетранспортёры, гвардейские миномётные части стремительно продвигались по степным трактам. В то же время к Констанце подошли корабли Черноморского флота. Прямо в гавань ворвались торпедные катера, морские охотники, базовые тральщики с десантом. Двойным ударом с суши и с моря город был взят.
В ранний предутренний час на главной улице Карол, тянущейся из глубины суши к морю, появились высокие, скошенные назад машины под брезентовыми чехлами. На дверке каждой из них был изображён якорь.
Колонна шла мимо пепельно-серого здания с чёрной надписью над аркой входа: «Der feste Burg ist unser Gott!»
— Похоже — церковь, а что написано? — спросил один из шофёров сидевшего рядом офицера в морской фуражке.
Командир гвардейской батареи Сомин ответил:
— Это, Ваня, немецкая церковь, а написано: «Наш бог — неприступная крепость!»
— Не очень уж она оказалась неприступная, — засмеялся Ваня Гришин, — долбаем их и гоним. При чем тут бог, когда сами драпают, как сказал бы «преподобный».
— Не стоит о нем вспоминать, Ваня, в такой день. Чувствуешь? Мы пришли по суше в тот порт, перед которым три года назад развевался в бою Флаг миноносца. Флаг корабля Арсеньева!
На другой машине — открытой полуторке с пулемётом — рыжеватый главстаршина с гитарой в руках радостно воскликнул:
— Узнаю этот дом! Я его видел с моря. И вон те трубы!
Из кабины высунулся старший лейтенант Бодров:
— Травишь, Валерка! — он внимательно присмотрелся к высоким трубам, которые поднимались над черепичными крышами, как зубья вилки. — А может и не травишь. Что-то такое, помнится, и я видел.
По прямому, как стрела, проспекту, усаженному липами и клёнами, колонна вышла на просторную площадь, в центре которой стоял на постаменте бронзовый римлянин в тоге. От площади веером расходились три улицы. Колонна двинулась по одной из них, между двумя рядами массивных мрачных зданий. Плавно изгибаясь, улица шла под уклон, и вдруг неожиданно открылось море — просторная гавань, ограждённая волнорезом с толстым маяком на конце. У причалов стояли советские корабли — торпедные катера, тральщики, десантные баржи.
Повернув налево, колонна прошла мимо серого вычурного здания с броской надписью латинским шрифтом: «Casino». Этот дом командир дивизиона Николаев хорошо помнил. Он различил его раньше других построек с командно-дальномерного пункта, когда Арсеньев подвёл свой корабль «на пистолетный выстрел» к вражеской базе.
Пройдя ещё несколько сот метров вдоль разрушенной снарядами каменной баллюстрады, о которую разбивались волны, колонна остановилась.
У самой пенистой кромки прибоя вонзилась в расселину между замшелых камней лёгкая мачта. Двое матросов с автоматами на груди застыли около неё с обеих сторон. Через несколько минут весь полк выстроился на набережной. Моряки стояли лицом к гавани. За их спиной раскинулся освобождённый от фашистов город, а впереди лежало море.
Солнце ещё не взошло, но небо на востоке, там, где за морем лежала родная земля, уже порозовело. С каждой секундой все ярче разливалось золотое зарево, и, наконец, край солнечного диска показался над горизонтом. Вспыхнули ордена и медали на фланелевках и кителях…
Солнце шло с востока, из-за моря. Несколько минут назад оно уже осветило якоря из снарядных гильз, оставленные полком на его пути — в степях и в лесах, на берегах рек и на горных перевалах. В этот час в сознании каждого из стоящих в строю незримые встали в строй матросы и офицеры, оставшиеся в пути и проложившие этот путь.
«Путь ещё не окончен, — думал Яновский, — сейчас только короткая передышка. Кто из стоящих в строю дойдёт до конца? Но разве есть конец? Победа близка, но в её лучах встают уже другие победы. Где предел дерзаний народа, осуществляющего мечту человечества? Ведь ради этих будущих мирных побед творит советский солдат и матрос своё дело жизни, собственной смертью преодолевая смерть. Нет конца пути, нет предела! Поколения сменяются на земле, оставляя друг другу завоёванные рубежи. Значит — бессмертие. Бессмертие народа и бессмертие тех, кто отдал свою жизнь в пути. Арсеньев, Шацкий, Людмила… Тысячи и десятки тысяч других безвозвратных потерь. Каждый из этих людей в отдельности неповторим, каждый из них — незаменим для матерей, для друзей, для любимых, но есть великий символ в том, что рядовой матрос заменяет убитого командира орудия, командир взвода — командира батареи. Так шагнул вперёд из полкового строя в час гибели Арсеньева человек, верность которого оказалась сильнее отчаяния и горя, сильнее смерти и страха смерти».
Командир полка гвардии майор Земсков, как и все, смотрел на море, откуда только что появился край солнечного диска. Может быть, в это ярчайшее утро Андрей снова видел, как уходила луна из окошка заброшенной мельницы. Он отвёл глаза от горизонта и встретился взглядом с Соминым, стоявшим на фланге своей батареи. Глаза Сомина были такими же ясными, широко открытыми, как три года назад на формировочном пункте в затемнённой Москве, но прежняя восторженность уступила место уверенному спокойствию. Теперь это были чуть усталые глаза человека посуровевшего и возмужавшего в ранней военной зрелости.
Земсков улыбнулся. Тень сбежала с его лица. Он окинул взглядом весь строй и подал команду:
— Полк… На Флаг — смирно!
Горнисты поднесли к губам свои трубы, и они разом вспыхнули в солнечных лучах. Моряки стояли сомкнутым строем. Ветер развевал за их плечами гвардейские ленты с надписью «Ростов».
— Флаг поднять!
Солнце взошло над синей водой. Опалённый залпами, пробитый осколками, освящённый матросской кровью поднялся на грани суши и моря бело-голубой Флаг миноносца.
Москва
1955 — 1957.


Примечания



1

О! Понтоны! (нем.)



2

Военный флот. (нем.)



3

ПНШ-2 — помощник начальника штаба по разведке.



4

Где ты это достал? (нем.)



5

Там (нем.)



6

Стой! (нем.)



7

Что за капитан? (нем.)



8

Меня зовут Хельмут (нем.)



9

Что ты говоришь? (нем.)



10

Быстрее! (нем.)



11

Отсюда! (нем.)



12

Из какого вы полка? (нем.)



13

Встать! (нем.)



14

Я не буду отвечать (нем.)




          See more books in http://www.e-reading.club