Рат-Вег ИштванКомедия книги Иштван Рат-Вег Комедия книги СОДЕРЖАНИЕ 1. БИБЛИОТЕКА АДАМА И ДОПОТОПНАЯ ЛИТЕРАТУРА 2. ЭПИДЕМИЯ ЗАГЛАВИЙ 3. УКРАШЕНИЕ КНИГИ 4. ВСЕПОГЛОЩАЮЩАЯ СТРАСТЬ 5. БИБЛИОФИЛЫ-УБИЙЦЫ 6. ЗЛАЯ СУДЬБА 7. КАТАЛОГИ НЕСУЩЕСТВУЮЩИХ КНИГ 8. ВЫКРУТАСЫ ЦЕНЗУРЫ 9. ПАЗИГРАФИЯ, ИЛИ ВСЕМИРНАЯ ПИСЬМЕННОСТЬ 10. САДЫ ОТДОХНОВЕНИЯ И ЦВЕТЕНИЕ ПОСЛОВИЦ 11. МЕМУАРЫ СОБАКИ 12. СОЛОВЬИНАЯ ФОНЕТИКА, СОБАЧЬЯ ГРАММАТИКА, ОБЕЗЬЯНИЙ СЛОВАРЬ 13. РАДОСТИ И ПЕЧАЛИ КНИГОТОРГОВЦА 14. СЛОВАРЬ ДРАГОЦЕННОГО ЯЗЫКА И ГЕОГРАФИЯ ИЗЯЩНОСТЕЙ 15. ГРУБИЯНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА 16. О "ТВАРЯХ ЖЕНСКОГО ПОЛА" 17. СЛОВАРЬ ФЛЮГЕРОВ 18. ГРАНИТНЫЙ ДНЕВНИК РЕТИФА ДЕ ЛА БРЕТОННА 19. ОДИН ИЗ ПЕРВЫХ ПРОЕКТОВ ЛИГИ НАЦИЙ (1713 г.) 20. КУРЬЕЗНЫЕ МОЛИТВЕННИКИ 21. АВТОГРАФЫ С ТОГО СВЕТА 22. ЛИТЕРАТУРА О ВАМПИРАХ 23. ИНФЕРНОГРАФИЯ 24. КНИГИ О РАЕ 25. МЕЦЕНАТЫ И ГОНОРАРЫ 26. КТО ИЗ ПИСАТЕЛЕЙ БОЛЬШЕ ВСЕХ ЗАРАБАТЫВАЛ? 27. ПРОГУЛКА ВОКРУГ ЖЕЛУДКА 28. ОДЕРЖИМЫЕ ПЛЯСКОЙ 29. ЛЮБОВНЫЕ ПИСЬМА ПЯТИ СТОЛЕТИЙ 30. ШКОЛА АБРАХАМА-А-САНТА-КЛАРА 31. КОРОЛЬ АНАГРАММ 32. СОСЛАННАЯ БУКВА 33. ПАРНАССКИЕ ИГРЫ 34. ПЛОДЫ СЛОВОТВОРИЯ 35. А. Науменко "ОБ АВТОРЕ И О КНИГЕ" 36. КОММЕНТАРИИ * БИБЛИОТЕКА АДАМА И ДОПОТОПНАЯ ЛИТЕРАТУРА Ложка воды -- море для мошки. Андраш Дугонич КОГДА ПОЯВИЛАСЬ ПЕРВАЯ КНИГА? Современный ученый пожмет плечами: на этот вопрос ответить невозможно. Говорить стоит, пожалуй, лишь о том, какова наиболее древняя из книг, которые нам по сию пору известны. В парижской Национальной библиотеке хранится папирусный свиток, датированный 3350 годом до нашей эры. Французский ориенталист Присс д'Авенн нашел его в одной из фиванских гробниц; его именем и назван папирус -- папирус Присса. Говорят, что эта книга самая древняя, но кто может поручиться, что египетские гробницы не таят в себе новых сюрпризов. Но если мы все упорствуем в желании получить точный ответ, обратимся к эпохе ученых париков. Они не были столь придирчивы и педантичны, как ученые нашего времени. Они никуда не ездили, определенно и окончательно решая все вопросы за письменным столом. Проблемой занималось не одно поколение ученых XVII и XVIII веков и пришли к выводу, что первая книга написана Адамом. Но прежде чем, вслед за их изысканиями, познакомить читателя с произведениями и библиотекой Адама, хотелось бы слегка встряхнуть парики и взглянуть на то, что они облекали. Я говорю не о тех подлинно великих ученых, которые поднимали целину знания, засевали ее семенами открытий, готовя богатый урожай для потомков и истинной науки. Я вызываю на суд не эту блистательную когорту, а ту серую саранчу, которая тучами копошилась на засеянных полях, уничтожая не ушедшие вглубь посевы, питаясь первыми быстрыми всходами. Особенно много этой серости производили университеты той эпохи. Кому удавалось утвердиться на кафедре, считал неприменным своим долгом блеснуть познаниями -- написать книгу. Настоящий книжный потоп обрушился на Европу. Темы, конечно же, быстро исчерпывались, и тому, кто не успевал на пиршество, доставалась одна шелуха, зерна были выедены предшественниками. Как следствие, заполонили книжный рынок вымученные сочиненьица, которые Флегель метко обозначил собирательным термином МИКРОЛОГИЯ. СКОЛЬКО БУКВ В БИБЛИИ? Наиболее излюбленным объектом сочинителей от микрологии была Библия. Они неутомимо и беспощадно штурмовали ее, разбирали на строчки, на слова и даже на буквы. Да, именно: в самом прямом смысле -- на буквы. Были и такие, которые затратили годы упорного труда на то, чтобы выяснить: сколько букв содержит Библия? Результат, конечно же, всякий раз выходил иным, в зависимости от того, какой из существовавших текстов они просчитывали. В начале XIX века нашелся наконец один теолог-англиканец, который навел порядок, взяв за основу канонизированный английский перевод (Horn Th. Introduction to the Critical Study and Knowledge of the Bible. London, 1818). Он подсчитал, сколько в Библии книг, глав, стихов, букв, какая в Ветхом и Новом завете центральная книга, глава, центральный стих; какой самый короткий стих, самая короткая глава, самая длинная глава. Прочая статистика: 21 стих 7 главы Книги Ездры содержит все буквы алфавита, за исключением буквы "J". 19 глава Второй книги Царств и 37 глава Книги Пророка Исаии совершенно идентичны. Последние два стиха Четвертой книги Царств и последние два стиха Книги Ездры совершенно идентичны. Союз "и" встречается в Ветхом завете 35 543 раза, в Новом завете -- 10 684 раза. Имя Иеговы упоминается 6855 раз, обращение Господь -- 1855 раз. Но в этой замечательной статистике имеется, увы, погрешность, точнее -недостаток в собственном смысле слова. Просвещенный исследователь устрашился арифметической задачи, решение которой увенчало бы труд его поистине царской короной. Он не высчитал центральной буквы в Библии... Вероятно, потому, что очень утомился. Неутомимость проявил И. И. Шмидт в своей книге "Biblische Physicus" (Библейское естествознание), вышедшей в Лейпциге в 1731 году. С неимоверной отвагой и упорством выискал он, сгруппировал, выстроил и обработал все данные Библии, касающиеся естествознания. Жаждущий знания читатель нашел, вероятно, в этом сочинении столько воды, что утолил свою жажду на всю жизнь, почерпнув сведения о том, сколько раз, в какой связи и где упоминается в Библии вода; сколько источников имелось в Ханаане и в каких стихах Библии о них говорится; сколько сосудов разбросано по тексту; в каких стихах помянуты для сравнения ключи, колодцы, потоки, ручьи, реки, озера, болота и моря. А кто этим не удовлетворится и из этой сокровищницы сведений захочет почерпнуть еще больше, сможет обогатить свои знания и тем, что в Библии говорится о животных вообще, о четвероногих ручных животных в большей частности и наконец о четвероногих диких животных в еще большей частности (Не следует думать, что ученые муравьи строили свои муравейники исключительно из библейских материалов. "Revue Britannique" от декабря 1831 года приводит основанные на большом английском словаре Сэмюэла Джонсона сведения о том, сколько из 36784 слов, употребительных в английском языке, иностранного происхождения. По подсчетам педантичного статистика, 6732 слова заимствованы из латыни, 4812 -- из французского, 1148 -- из греческого, 691 -- из голландского, 211 -- из итальянского, 173 -- из немецкого, 75 -- из датского, 56 -- из испанского, 50-- из шведского и т.д., всего же в английском языке 15799 иностранных слов. В конце 1934 года американские газеты сообщили, что техасский писатель Эндерсон М. Бэтен как плод восьмилетнего труда произвел на свет энциклопедию по Шекспиру. Могучее дитя содержало 1500 страниц, полтора миллиона слов и сто тысяч статей... В энциклопедии можно было найти все слова, употребленные Шекспиром, и точное указание на то, в какой драме, в каком акте, в какой сцене и в каком стихе употреблено каждое данное слово. Из этого труда можно узнать, например, что слово "любовь" шекспировские герои произносят 2259 раз, а слово "ненависть" встречается всего лишь 229 раз. И американцы делают вывод, что в статистике пальма первенства за ними. Однако они заблуждаются. Музыковед Векерлен пишет о дирижере-хормейстере, подсчитавшем количество нот в партитуре оперы "Гугеноты". Для интересующихся сообщаю результат. Число нот распределяется по сценам следующим образом: в 1-й-- 10144, во 2-й-- 10269, в 3-й -- 13 344, в 4-й -- 5394, в 5-й -- 3665. Желающие уличить автора в неточности могут этот результат проверить). Что и говорить. Библию изучили основательно. Мне попались в руки изданные в начале XVIII века материалы одного ученого собрания; в книге перечисляют поименно 55 человек, которые знали Библию наизусть. О библейских исследованиях того времени сохранились и светские сведения. Один ученый по имени Менкениус видел дневник-альбом, в котором на последней странице была только одна запись: "Иоанн, 10, 8". Отыщем это место в Библии и намек станет понятен: "Все, сколько их ни приходило предо Мною, суть воры и разбойники". КНИГА АДАМА Перейдем к произведениям Адама и его библиотеке. Тот, кто пишет книги, должен быть знающим человеком. И вокруг учености Адама шла продолжительная дискуссия, пока не сложилось мнение, что Адам знал все, следовательно, он был первым энциклопедистом. Или, как тогда говорили: грамматиком, философом, астрологом, медиком, математиком, теологом, юристом. Об этой дискуссии пишет и Бейль. Он упоминает одного ученого, усомнившегося в том, что наш праотец разбирался в политике. Его стерли в порошок, как и всю партию Соломона, доказав, что мудрость Соломона была бесконечно далека от мудрости Адама. Оставалось решить лишь вопрос о том, каким образом передал Адам свои безбрежные знания потомкам. Конечно же, утверждали неумолимые комментаторы, вслед за грехопадением должны были необходимо возникнуть школы. И первую частную школу организовал сам Адам, который обучал своих детей катехизису. Позднее Сиф, сын Адама, организовал более крупную публичную школу, где преподавалось учение об откровении и воспитывалась кротость в подрастающем поколении. Все это было доказано и обосновано авторитетными профессорами, которые со своих университетских кафедр читали лекции о различных отраслях адамовой науки (Вот, к примеру, один из таких трудов: Reimmann J. Fr. Versuch einer Einleitung in die Historiam Literariam Antediluvianam. Halle, 1727. Автор удивительно скромен: этому исчерпывающему сочинению объемом в 278 страниц он дает столь безыскусное название -- "Попытка введения (!!!) в историю допотопной литературы".). И так как они сами все свободное время посвящали писанию книг, то и знания Адама они представляли не иначе как увековеченными именно в книгах, которые он сочинял в часы досуга, отдыхая от тяжких трудов в поте лица. Адам отдыхал, а профессора потели. Ведь какое же неимоверное умственное напряжение требовалось для того, чтобы путем комментирования из скупых строк Ветхого завета выявить литературную деятельность Адама. Один из героев Йокаи считал, что если ему удастся умножить ничто на само себя, что-то да получится. Итог исследований: общим числом написал Адам двенадцать книг. Что касается Евы, то и она написала две книги, что может польстить женщинам. ПРОИЗВЕДЕНИЯ АДАМА: 1. Азбука. 2.Книга об Откровении. 3. Сочинение о философском камне и об изготовлении золота (?!). 4. Книга Порядка. 5. Книга о сущности тварей. 6. Родословное древо семьи Адама. 7. Книга Пророчеств. 8. Tabulae ecclesiasticae. (В этой книге Адам излагает историю сотворения мира и последующие за этим события.) 9. Еще одна книга о сотворении мира. 10. Книга Покаяния. 11. Завещание Адама. 12. Поэтические сочинения Адама. 92 псалма с приложением еще двух, найденных ученым Нирембергиусом в библиотеке Эскориала. Ученые-первооткрыватели остались перед нами, однако, в долгу, не изложив подробного содержания прозаических сочинений Адама. Есть, правда, одно замечание по поводу "Книги Покаяния": "Об этой книге мало что известно", что дает читателю право на справедливое возмущение. Если о других книгах Адама известно больше, то почему же не расскажут? Столь же неопределенные известия о литературном наследии Евы. О книге "Evangelium Evae" не говорят ровным счетом ничего. Другая книга под названием "Prophetia Evae" (Пророчества Евы) содержит сведения о грядущих событиях. Вокруг этого произведения разгорелся неистовый спор, потому что, согласно мнению некоторых ученых светил, оно совершенно тождественно адамовой "Книге Пророчеств". Спор не решился, и кто написал эту книгу, о содержании которой нам ничего не известно, так и осталось тайной. Из допотопной литературы следует упомянуть еще книгу Авеля о свойствах и целительной силе растений, семь книг Сифа о всякой всячине, а также астрологические и исторические сочинения Еноха. АЗБУКА АДАМА Дойдя до сих пор, читатель, наверное, скажет: все это прекрасно, но насколько были книгами эти книги? На каком материале Адам их писал? На каком языке? Каким алфавитом? Вопрос каверзный. Но биографам Адама неслыханно повезло. В одном из закоулков ватиканской библиотеки они наткнулись на несколько резных болванок, на которых были изображены человеческие фигуры. Одна из них представляла Адама с не терпящей сомнений надписью: "Адам, изобретатель всех наук". Вместе с тем неизвестный скульптор изваял и алфавит с пояснением, что "это есть азбука древнерайского языка". Сторонникам адамовой мудрости большего было и не надо. Им и в голову не пришло исследовать происхождение и возраст этих изваяний: они немедленно сообщили всему миру, что вот и нашлись древние письменные знаки и, несомненно, именно ими и пользовался Адам. Буквы были срисованы и опубликованы. Исследованием их занимались трое ученых с добрым именем: итальянец Анджело Рокка, англичанин Джеймс Хепберн и немец Лауренций Шрадер -- советник при Фердинанде I. Беда вот только в том, что копии алфавита, сделанные каждым из этих ученых, не совпадали. Так что современной науке, столько тысяч лет спустя, вряд ли удастся разгадать тайну мистических букв. После того как вышеназванные письменные знаки увидели свет, было уже нетрудно догадаться, на каком материале писал Адам свои книги. Всезнающий и всеумеющий праотец изготовил из шкур животных пергамент, изобрел чернила, перо и начал писать. Однако нашелся ученый по имени Я. П. Эрикус, который этим не удовлетворился. Ему во что бы то ни стало хотелось выяснить, каким образом изобрел Адам отдельные буквы, т. е. как же формировались основные начертательные элементы праязыка? Из результатов его изысканий я приведу только два. Самой первой буквой была буква "О". Когда у сотворенного Адама впервые открылись глаза, он настолько был поражен красотой окружающего мира, что воскликнул невольно: "Оо!" -губы его округлились, что и осталось только зафиксировать. Второй родилась буква "У". Случилось это в тот миг, когда Адам увидел Еву. Он подошел к своей супруге, понюхал ее и произнес звук, возникающий, по мнению автора, от стяжения губ, которое происходит одновременно со стяжением ноздрей в процессе нюхания. Это стяжение и изображает зарисованная Адамом буква. НА КАКОМ ЯЗЫКЕ ГОВОРИЛИ В РАЮ? Итак, вопрос, на каком языке писал Адам свои произведения, а вместе с тем и о том, на каком языке говорили в раю, еще ждет своего решения. В Библии нам забыли сообщить об этом, уготовив грядущим поколениям обширное поле боя, которое не замедлило расцвести взрывами книжных гранат, швыряемых друг в друга противниками. Лаврами победителя был увенчан иврит: его отстаивала более многочисленная армия. Но отдельные отряды и герои-одиночки, утверждавшие, что в раю говорили на другом языке, продолжали сопротивляться и не собирались складывать оружия. Осторожные исследователи, такие, как знаменитый Томас Браун, не воевали ни за один язык. Они считали, что праязык можно выявить лишь путем эксперимента. Если новорожденного ребенка полностью доверить природе и не учить его, то он заговорит именно на том языке, на котором говорил в раю Адам. Удивляюсь, что Брауну был неизвестен старинный английский анекдот о короле Джоне, который с той же целью заключил двух детей в башню и запретил стражам разговаривать с ними. Через несколько лет король решил посетить подопытных детишек и подоспел как раз вовремя. Оба ребенка сидели в окне башни и распевали во все горло: У короля у Джона Не все, наверно, дома, Все ездит, проверяет, Кого же не хватает. Некий ученый по имени А. Кэмпе выступил с совершенно ошеломляющей гипотезой. Он утверждал, что в райском саду господь бог говорил по-шведски, Адам -- по-датски, а змея соблазняла Еву по-французски. Аргументировать это мнение он счел излишним. Француз Пеньо, подвергнувший критике книгу Кэмпе, усматривает некоторую достоверность лишь в языке змеи, имея в виду галантность своей нации. Бельгиец Горопиус выступил под знаменем национализма. Он считал несомненным, что прародители говорили по-фламандски (Origines Antverpianae (Возникновение Антверпена). Antwerpen, 1569). Чтобы охарактеризовать его аргументы, достаточно одного примера. Среди прочих слов он исследует слово "мешок", общее почти для всех языков. По-гречески "sakkos", по-латыни "saccus", по-готски "sakk", по-немецки "Sack", по-английски, датски и фламандски "sack", по-французски "sac", по-итальянски "sacco", по-испански "saco", на иврите и по-турецки "sak" и т. д. Венгерского "zsak" (так же, как и русского "сак", "сачок" -- большой мешок, кошель, торба.-- А. Н.) автор не приводит. А как бы он обрадовался этим сведениям. Так вот, происхождение слова не вызывает сомнений: когда при строительстве Вавилонской башни произошло смешение языков и люди стали разбегаться, у всех на уме было только одно -- не потерять свой "сак"! После всего этого у нас нет никаких оснований стыдиться фантасмагорических языковых изысканий венгра Иштвана Хорвата, обнаружившего в раю первые следы венгерского языка, основываясь на сходстве звучания имен собственных. Идеи Хорвата развил языковед-любитель Йожеф Гида, опубликовав в добропорядочном журнале "Hasz-nos Mulatsagok" (Полезные развлечения) в 25-м номере за 1837 год потрясающее открытие, достойное кунсткамеры. Название статьи -- "Во времена Моисея в Египте говорили по-венгерски". Это вполне достоверно хотя бы потому, что Моисей по рождению был венгром. Первоначально его имя звучало как "мисеш" -- не что иное, как несколько искаженное венгерское "визеш со" (влажное, мокрое слово), а мы все знаем, что Моисей действительно был при рождении мокрым, потому что его нашли на воде. Озирис тоже был венгром, что сразу же станет ясным, если мы произнесем его имя по слогам, имея в виду частое озвончение венгерских "ш" в других языках, переход их в "з" и "с": "о-шир-иш-тен" (о -замогильный -- бог),-- окончание "тен" в слове "иштен" (бог) в других языках, как это нередко бывает, потерялось. В египетском царе-завоевателе Сесострисе (1878-- 1841 гг. до н.э.) также легко узнать венгра; тот, кто думает, что имя его означает по-египетски "сын Ра", заблуждается. Возвратив его имени по вышеупомянутому фонетическому принципу оригинальное венгерское звучание -- "Шешошт-риш", легко прочитываем: "шаш оштор" (орлиный бич) -потому что терзал и избивал всех, подобно орлу. Естественно и то, что Иосиф понравился жене фараона Потифара, потому что был добрым и красивым. Иосиф -Йо (добрый, хороший), Сейп (красивый). Украдено из венгерского языка и само название страны. Слово Египет составлено из двух венгерских слов: "эйг" (небо) и "эйп" (цельный) -- и означает не что иное, как вечно голубое небо, т. е. очень благоприятный климат. Статья, как видите, чрезвычайно серьезная и основательная. В меньшей мере это можно сказать о другой статье, которая появилась также в "Hasznos Mulatsagok", в 41-м номере за 1837 год и была ответом автору омадьяренного Моисея и называлась "По-венгерски говорили во времена Адама". Согласно этому сатирическому сочинению, еще безымянный праотец ходил и все размышлял, повторяя про себя один и тот же вопрос: "А даст ли мне господь спутника?" -- пока не услыхал голос с небес: "А дам!" И так как это было первое, что он услышал, оно и стало его именем. Однажды Адам проснулся и увидал перед собою прекрасную Еву. И воскликнул: "Эээ... Ба!" -- откуда и пошло имя Ева. Та, испугавшись, бросилась было бежать. "Не уди... рай...",-- жалобно протянул Адам. Так возникли одновременно слова, обозначающие желание жить вместе и область совместного житья -- "рай". От Адама идет и настоящее название Иерусалима -- Ершалаим. Когда он откусил от твердокожего и кислого яблока, у него невольно вырвалось: "Ерша ли ем?" То, что злого Каина на самом деле звали Хайлом, совершенно очевидно, потому что у него на лице было написано, кто он такой есть. В заключение привожу точку зрения, согласно которой в раю говорили по-немецки. Некий Д. Г. Хас-се издал в 1799 году в Кенигсберге книгу под заглавием "Preufiens AnsprUche, das Bernsteinland, das Paradies der Alten und Uriand der Menschheit gewe-sen zu sein, aus biblischen, griechischen und lateinischen Schriftstellern gemeinverstandlicli erwiesen" ("Притязания Пруссии на Прибалтику, на рай древних -- первую колыбель человечества, по всеобщему согласию обоснованные библейскими, греческими и латинскими писателями и вытекающие из сочинений оных". Странно совпадают порою имена: Хассе звали и того лейпцигского университетского профессора, который в своей книге "Das deutsche Reich als Nationalstaat" (Германский рейх как национальное государство), изданной в Мюнхене в 1905 году, как дважды два доказывает, что вся Венгрия, такой, как она есть, создана немцами (Ungarn ist von Deutschen ge-schaffen). Саму книгу разыскать я не смог, так что до сих пор понятия не имею, на каком основании этот несомненно чрезвычайно ученый сочинитель поместил в Пруссию родину Адама и Евы. На то, что выкладки мейстера Хассе не были гласом вопиющего в пустыне, а вызвали широкий отклик, я нашел указание в воспоминаниях Леона Гозлана. Язвительный, необыкновенно остроумный французский писатель встретился однажды с неким немецким филологом, который прочитал ему лекцию о красоте немецкого языка, эффектно завершив ее тем, что первая супружеская чета, проживавшая в раю, говорила по-немецки. -- Очень может быть,-- кивнул Гозлан,-- потому-то их оттуда и изгнали... БИБЛИОТЕКА ЦАРИЦЫ САВСКОЙ В XVII веке прошел слух, что в Абиссинии сохранилась в целости библиотека царицы Савской. Кто и когда пустил эту библиографическую утку, неизвестно, но с нею я встречался не однажды. Серьезные научные книги с восторгом сообщали, что папа Григорий XIII (1572-- 1585) послал двух своих ученых людей в Абиссинию, где они проделали большую исследовательскую работу, результаты которой были записаны. Согласно этим исследованиям, чудесная библиотека библейской царицы действительно существует. Хранится она в монастыре на горе Амара. Основателем ее был царь Соломон, который в каждый из своих визитов к царице Савской одаривал ее ценнейшими рукописными произведениями. О пополнении библиотеки Соломон заботился и позднее. Каждый год он посылал в Абиссинию новые издания. Что до сокровищ библиотеки, то в ней имеются не только все святые книги, но и книги Сивилл. Среди прочих неизвестных Европе книг содержится там и книга Еноха о стихиях и прочих физических явлениях, книга Ноя о математике и церемониях и книги Авраама -запись его философских бесед в дубраве Мамре. Более того, словно для полноты будущей сенсации, царица Савская присовокупила к библиотеке и собственные сочинения, которые все до одного сохранились. И чтоб даже недоверчивые ученые не смогли обнаружить утку, неизвестный мистификатор преподнес ее утопленной в ушате белены: библиотека насчитывает десять миллионов сто тысяч книг, которые написаны на белом пергаменте и заключены в шелковые футляры. Итальянские колониальные войны основательно засорили легендарный источник. Ни на горе Амара, ни в каком другом месте написанные на пергаменте и заключенные в шелковые футляры книги обнаружены не были. Во всей Абиссинии только у негуса оказалась небольшая домашняя библиотечка, на полках которой стояли не тысячевековые сочинения пророков, а современные французские бульварные романчики. ЭПИДЕМИЯ ЗАГЛАВИЙ * ЭПИДЕМИЯ ЗАГЛАВИЙ Своим названием книга представляется читателю как незнакомый господин -- вежливо приподнимая шляпу или надменно кивая в зависимости от того, какого мнения о самом себе этот незнакомец. Порою холодным тоном коротко сообщает лишь свое имя, а порою с учтивостью, ищущей благоволения, чрезвычайно подробно излагает все сведения о себе. Подобно тому как существует история моды на шляпы, имеется и история моды на книжные заголовки. И так же как на первый взгляд маловажная история моды на шляпы много проясняет для историка культуры, мода на книжные заголовки, будучи небольшим, но небезынтересным украшением огромного здания истории просвещения, под пристальным вниманием исследователя может высветить немало важных факторов. Главный закон моды -- стремление к новому. Кто-то когда-то придумал заголовок "Зеркало". И тут же по всей Европе, как грибы после дождя, расплодились многозначные и многообещающие "Speculum", "Spiegel", "Miroir", "Mirror", "Specchio" и "Tukor". Когда в моде были заглавия короткие, никто не смел давать изданиям заглавий длинных. Но когда в эпоху барокко стали пышнеть парики, осмелели и книжные заглавия: начали вытягиваться, распространяться, превращая обложки и авантитулы в полновесные книжные страницы. Всех этих чудо-насекомых наколоть на булавку невозможно, и потому я ограничусь только выборочной коллекцией. ДУШЕСПАСИТЕЛЬНАЯ АПТЕЧКА Никто уже не помнит имени сочинителя, который книгам, посвященным нравственности, впервые дал название "душеспасительные". Но именно в XVI-XVII веках это словцо необыкновенной эпидемией охватило всю назидательную литературу Европы. Душецелебная аптечка аптекаря-душеслова. Какой изящный, какой привлекательный заголовок! И пошло. Родились десятки, сотни, тысячи подражаний и вариаций. Расплодились они и в Венгрии. Вот, например: "АПТЕКА ДЛЯ ДУШИ", "ПЛАСТЫРЬ ДЛЯ ДУШИ", "ДУШЕЦЕЛЕБНОЕ МОЛОКО", "ДУШЕВЗОРНЫЙ ОКУЛЯР", "ДОРОЖНЫЕ РАСХОДЫ ДУШИ", "СОКРОВИЩНИЦА ДУШИ", "АРСЕНАЛ ДУШИ". Но это лишь бледное подобие "душевных" и "духовных" заглавий, которыми наводнили литературу писатели Западной Европы. Германия: "ЛЬВИНЫЙ РЫК ДУШИ". "PISCINA SPIRITUALIS, или Духовные ванны, в которых болящие, ослепшие и немощные души могут омыться и исцелиться бальзамною влагой раскаяния". "ДУШЕСПАСИТЕЛЬНЫЙ НОЧНОЙ КОЛПАК, СКРОЕННЫЙ ИЗ УТЕШИТЕЛЬНЫХ РЕЧЕНИЙ". "ПОМОЧИ, СВЯЗУЮЩИЕ ДУШУ И ПЛОТЬ, или Благочестивые советы на пользу духа и тела". Французы были изысканнее: "ДУХОДОВЕРИТЕЛЬНАЯ ПОДУШЕЧКА, НЕОБХОДИМАЯ ДЛЯ ОТТЯГИВАНИЯ ГРЕХОВ И ВОДВОРЕНИЯ ДОБРОДЕТЕЛЕЙ". Немецкий "душеспасительный ночной колпак" худо-бедно применить еще можно, но каким образом надлежит использовать подушку для исповеди, французский автор не объясняет. Ход мыслей сочинителя этой книжки, опубликованной в Дуэ, был, вероятно, непрост, потому что другой своей книге он дал еще более хитроумное название: "САПОЖНЫЕ ЩЕТКИ ТЩЕСЛАВИЯ". "КОРОБОЧКА С ДУХОВНЫМ НЮХАТЕЛЬНЫМ ТАБАКОМ, ПРЕДНАЗНАЧЕННЫМ ДЛЯ ОЧИЩЕНИЯ БЛАГОЧЕСТИВЫХ ДУШ ПОСРЕДСТВОМ ЧИХАНИЯ". "ДУХОВНЫЙ КЛИСТИР ДЛЯ ДУШ, В КРОТОСТИ СВОЕЙ СТРАДАЮЩИХ ОТ ЗАПОРА". Очень долго не удавалось напасть на след этой потрясающей книги, нашел ее Пеньо, и в одной из своих работ (Livre des signularites -- Книга редкостей, с. 366) привел из нее отрывок. Цитата интересная. Доказывает, что автор хочет добра, хотя его "духовное" орудие бьет несколько дальше избранной цели. Сочинитель бичует тех великосветских женщин, которые пользуются косметикой. НАЕМНИКИ ДОНА РАМИРЕСА Трактат испанского ученого: "ПЕНТАКОНТАРХ, или Офицер во главе полусотни солдат, наемников Рамиреса де Прадо, что под его предводительством разят множество всяких чудищ, вредящих науке, и обращают тайное в явное". Этот боевой заголовок открывает, однако, сочинение не по военному делу, а мирную философскую штудию. Пятьдесят бравых наемников -- не что иное, как пятьдесят глав книги. Чем больше выпускалось книг, тем ретивее стремились обратить на себя внимание малоизвестные авторы, давая названия одно нелепее другого. "ШКАФЧИК ДЛЯ ОЧКОВ, или Новая и чрезвычайно полезная книга, которая учит тому, как исправлять слабое внутреннее зрение милосердными наставлениями в способах применения очков для близорукости и дальнозоркости". Подобная же оптическая идея породила, вероятно, и венгерский "ДУШЕВЗОРНЫЙ ОКУЛЯР" и дала название английскому религиозному спору: "ПЕНСНЕ ДЛЯ ГОСПОДИНА X. Л.-- ФУТЛЯР ПЕНСНЕ ГОСПОДИНА X. Л.". Сравнения, извлеченные из гардероба, не исчерпались "душеспасительными ночными колпаками" и "помочами". Мы знаем, что помочи, подтяжки вошли в обиход лишь с модой на панталоны, а раньше штаны крепились к камзолу шнурками. На этой основе и возникло название, приманивающее читателей: "ШНУРКИ И ШНУРОЧНЫЕ ДЫРОЧКИ ДЛЯ ШТАНОВ ВЕРУЮЩИХ" Раз найденная гардеробная идея развивалась: "ТУФЛИ НА ВЫСОКИХ КАБЛУКАХ ДЛЯ ТЕХ, КТО НЕУКЛЮЖ В ДОБРОДЕТЕЛИ", "НИЖНЕЕ БЕЛЬЕ ДЛЯ ДОБРОДЕТЕЛЬНЫХ ДАМ" (названия глав этой книги: "Домашние туфли покорности", "Пеньюар хорошего поведения" и т.п.). Гардеробные метафоры естественно сочетались с гастрономическими: "НЕСКОЛЬКО ПРЕКРАСНЫХ СДОБНЫХ ХЛЕБЦОВ, испеченных в духовке милосердия и заботливо преподнесенных цыплятам веры, воробьям души и ласточкам благодати". КРОШКИ, СОБРАННЫЕ В КОРЗИНКУ Мастером таких изысканных заглавий был в Венгрии Жигмонд Чузи, который не остановился на "СДОБНЫХ ХЛЕБЦАХ, ИСПЕЧЕННЫХ В ДУХОВКЕ МИЛОСЕРДИЯ" и написал еще две подобные книги: "ТРИ ЗАИМСТВОВАННЫХ ИЗ ЕВАНГЕЛИЯ ХЛЕБА ДЛЯ УТОЛЕНИЯ ДУШЕВНОГО ГОЛОДА" и "КРОШКИ, СОБРАННЫЕ В КОРЗИНКУ, или Кратко изложенный божественный глагол". Написал он и книгу под заглавием "Благозвучные рулады свирели", но, видимо, не удовлетворился скромным заголовком и в своем следующем опусе прибегнул к более звучному музыкальному инструменту. "Евангелическая труба, которая своим звуком не только более решительно сокрушает стены Иерихона, но, смягчая и услащая свои рулады, стремится вывести на путь распознания благодати прежде всего простодушных посредством подробного изложения им таинств нашей истинной веры, объединяя обе свои задачи в намерении склонить людей к искреннему раскаянию" (Братислава, 1824). МОРОЗНИК И ЛОМАНЫЙ ГРОШ (Морозник -- растение, применяемое в медицине. Примеч. Пер.) Модными были и такие заглавия, которые каламбурно обыгрывали имя автора. Название одной из венгерских медицинских диссертаций, защищенной в 1834 году, гласит: "С темой "Морозник и его применение" претендует на звание доктора Имре Морозниковски". Мода проникла в Венгрию из-за границы. В немецких университетах сложилось правило, по которому соискатель докторской степени выбирал тему, перекликавшуюся по смыслу с именем соискателя. Мюллер (нем. мельник) излагал мельничное право, Бирманн (нем. пивовар) говорил о вреде пьянства, Лэммерманн (овчар) анализировал экономику овцеводства, Ротмалер (нем. рисующий красным) избирал предметом искусство живописи, Фабер же, ввиду того, что faber ferrarius значит по латыни "кузнец", суммировал юридические проблемы, возникающие в кузнечном деле; Хаазе (нем. заяц) докладывал о проблемах кролиководства, Барт (нем. борода) обращал интерес исследователей на историю ношения бороды. Блистательный пример продемонстрировали братья Цане (нем. зуб) из Лейпцига. Писали они, естественно же, о зубах. Латинское dens, обозначающее "зуб",-- слово звучное и очень напевное в различных своих формах, особенно красиво звучит оно в предложном падеже: dente. Двое способных молодых людей, ничтоже сумняшеся, перевели свою немецкую фамилию на латынь и объявили о защите совместной докторской диссертации: Annuente Summo Ente de Dente, Praesidente M.Johanne Dente Respondente Christophoro Dente Disputabitur publice . ("Объявляется публичное обсуждение высшей сути о зубах, докладывает Иоганн Денте, отвечает Христофор Денте" (лат.)) Игра слов проникла даже в надгробные речи. Так, некролог, посвященный некоему Дайкселю (нем. оглобля), был опубликован в газете под заглавием "УСТРЕМЛЕННАЯ В НЕБО ОГЛОБЛЯ". А траурная речь на смерть некоего Блазера (нем.пузырь) называлась "ВОЗДУШНЫЙ ШАР ДУШИ, влекомый в небеса зефирными ветрами утешения, и т. д.". Среди миниатюрных изданий Библиотеки имени Сечени нашел я книжечку без указания места и года издания, посвященную венгерскому философу Йожефу Фогараши-Папу (XVIII в.). Автор книжечки поэтически свободно переделал Фогараши в Фагараши (от венг. "мелкая монета") и сыграл на этой фамилии следующим образом: "Величайший ученый-философ, профессор и доктор Йожеф Фагараши Пап, превращающий в золото дешевый металл, в руках которого даже ломаный грош становится изобильным чистым золотом; прославленный венгерский алхимик и т. д.". Известно, что этот ученый с европейским именем привез на родину из Голландии много всяческих премий: премию в 30 золотых от влиссенгского ученого общества, 80 золотыми он был награжден в Гаарлеме и 50 -- в Лейдене. "Сколько же будет их таких,-- вздыхает автор,-- которые вслед за нашим Яношем смогут привезти на родину столько золотого руна из Колхиды ученых?" Но нет предела совершенству, примером чего может служить наиабсурднейшая словесная игра, какую затеял с собственным именем французский адвокат из Доля Прюдан де Сен-Мори, известный своей эпохе юрист, написавший хорошую книгу о своей профессии "Pratique et style judiciaire" (Стиль юридической практики), Лион, 1577. Книга выдержала несколько изданий, и все бы ничего, если бы на титульном листе вместо имени автора не блистало латинское изречение, рябое от подпирающих его цифр: ARDUUS ANIMO 14 22 4 3 9 10 20 6 8 19 26 VINCIT 21 23 15 16 25 24 ЕТ PRODEST 57 1 2 18 11 12 13 17 (Сильные духом побеждают и приносят пользу (дат.)) Это мудрое латинское изречение есть анаграмма, сконструированная из имени автора. Если расставить буквы в порядке натурального числового ряда, Получится латинизированное имя автора: PRUDENTIUS 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 DE 11 12 SANCTO 13 14 15 16 17 18 MAURITIO 19 20 21 22 23 24 25 26 ОТ СОРОКА ТРЕХ СТРОК ДО ЧЕТВЕРТОЙ СТЕПЕНИ НИЧТО Представителей одной из групп безумцев от литературы Ломброзо назвал графоманами. К графоманам он причислял и тех, кто дает своим книгам чрезмерно длинные заглавия. Как пример приводит он попавшуюся ему в руки книгу, заглавие которой состояло ни больше ни меньше, как из восемнадцати строк! Если бы Ломброзо была известна мода на чудовищные книжные заголовки в эпоху барокко, он бы не назвал сумасшедшим автора невинного 18-строчного заглавия. Настоящий барочный заголовок с 18 строк только начинается и кончается лишь там, где ставит точку издатель, борясь за место для своего имени, города и даты издания. Самым длинным заголовком, с каким я встречался, был заголовок знаменитой книги Уильяма Принна "Histrio-mastix", изданной в Лондоне в 1633 году. И хотя для того, чтобы предавать анафеме театр и актеров, в распоряжении автора было более тысячи страниц, злобный пуританин втиснул в авантитул 43-строчное заглавие, шрифт которого по мере приближения конца страницы становился все меньше и меньше, пока не перешел в так называемый "диамант" (1,5 мм). Нет, несправедливо называл Ломброзо раздувателей книжных заглавий сумасшедшими. Принн, например, был фанатиком, а отнюдь не безумцем. Тогдашний суд воспринял книгу чрезвычайно серьезно, настолько серьезно, что приговорил Принна к позорному столбу, отсечению ушей и последующему заключению в тюрьму. Авторы длинных заглавий -- всего лишь люди со странностями. И они проявляют свои странности в заглавиях так же, как их собратья, известные под именем чудаков, вкладывают силы каждый в своего "конька". Что при всем при том не мешает им быть умными людьми. Есть, конечно, книги, в которых странности гнездятся не только в заглавиях, но и расползаются по всем страницам. Первым дидаистом был, вероятно, француз Лассэли, который в 1833 году издал книгу под названием "Злодейства нашего современника Триальфа перед самоубийством". Это многообещающее название автор стремится подкрепить и объяснить в помещенном под ним эпиграфе, в котором, по-видимому, стремится сформулировать заодно и идейное содержание книги, и свое мировоззрение: Ах! Эх! Хе! Хи! Хи! Хи! Ох! Хю! Хю! Хю! Хю! Хю! В 1650 году некий Сикс Болдриан Вурмшнайдер, издатель, борясь с застоем на немецком книжном рынке, придумал для одной из своих книг следующий заголовок: "Трах-бах, трам-та-та-там, та-та-та-та! Что случилось? Зачем трубят и барабанят? А потому, что нынче ползут со всех сторон премерзкие козявки, подобные червям или тараканам!" Словом "козявки" взбалмошный автор обозначил человеческие слабости и пристрастия и в каждой главе раздавливал по одному из таких насекомых. Рядами гибли козявки-танцы, козявки-игры, козявки-есть-и-пить, козявки-обманы, козявки-украшения, козявки-песни-и-стихи. И вся эта книжная козявка в целом выдержала четыре издания! Среди сочинителей книг встречаются в истории и музыканты, такие, например, как М. Фурту, издавший в 1845 году положенную на музыку назидательную поэму под названием "ОЧЕРК В РИТМЕ CANTUS PLANUS (Одноголосное литургическое пение (лат.)) о пользе земледелия и о пропаганде карты Франции в том же ключе". Трудно устоять перед искушением процитировать фрагмент из этой, несомненно, эпохальной книги. Музыкальная ремарка: исполняется в быстром и задушевном ритме, ибо быстрый ритм стимулирует память. Глава "Об удобрениях": Vous remarquerez qu'une charette a fumier Que d'un metre cube doit etre chargee, Mais de fumier bien fermente Et en partie decompose: Ce fumier doit aussi peser De sept a huit cents kilos a peu pres etc. (Вас прошу учесть без лени, Что телега удобрений Составляет метр в кубе: Восемь центнеров то будет. Хороши воловьи кучи, Лошадиные же лучше, Что до коз, овец помета, В еще большем он почете: Больше силы в их отходах, И идут под что угодно...) Есть, конечно, среди сочинителей и настоящие сумасшедшие. Таковым был, вероятно, амьенский советник Жан Демон, озаглавивший свою книгу: ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ЧЕТВЕРТОЙ СТЕПЕНИ НИЧТО, НЕЧТО И ВСЕГО; извлеченная далее квинтэссенция из четвертой степени Ничто и ее функций с приложением учений священной магии и способов благочестивого вызывания демонов с целью установления причин бедствий Франции и методов их устранения Амьен, 1594. Другой сумасшедший, М. Вильом, посредник по брачным делам, попал в лечебницу. Там он написал книгу, название которой безусловно свидетельствует о болезни, но содержащиеся в нем материальные расчеты говорят о далеко не рядовом и весьма практичном уме: ПРОБУЖДЕНИЕ М. ВИЛЬОМА, СПАВШЕГО В ШАРАНТОНЕ, И ВОЗВРАЩЕНИЕ ЕГО В МИР. Если все сумасшедшие Европы купят мою книгу, то я спасен. Стоит она б франков, что дает при подсчете по одному сантиму на сумасшедшего. Заказать ее можно в Шарантоне, у автора: галерея св. Петра, 15-я палата,-- а также у всех книготорговцев. Париж, 1818. XVI страниц предисловия и 315 страниц текста! "КАМНИ ВЕНЕЦИИ"-- ЮВЕЛИРНАЯ КНИГА? Трудно рассудить Шопенгауэра и Лессинга. Последний требовал, чтобы заглавие точно выражало содержание книги. Первый же считал достаточным, если название книги носит характер монограммы. Конечно же, плохой заголовок может повредить и хорошей книге. Американские коммерсанты в таких случаях быстренько его изменяют, и эта маленькая косметическая операция дает порою потрясающие результаты. Книга Мопассана "Пышка" ("Boule de suif") разошлась в 1925 году всего в 1500 экз. Издательство потерпело убыток, но не сдалось и выпустило книгу под новым названием "Любовь и другие истории". Книга разошлась тиражом 37 000 экз. Издатели закусили удила и в следующем, 1927 году заново окрестили трагическую историю парижской кокотки -- "Как совершилось заклание одной французской проститутки?". Под новым пиратским флагом удалось распродать 54 700 экз.! Для американского вкуса не оказались достаточно острыми даже книги Казановы. "Воспоминания" не привлекали. Всыпали в соус заглавия побольше перца, и получилось: "Казанова -величайший в истории совратитель женщин", что принесло доход с 20 000 экз. допечатки. Имя Сары Бернар значило в Соединенных Штатах высокий класс. Но благозвучное имя заглушалось деревянным заголовком "Философия любви". Издатели не спасовали и превратили дерево в золото. И если первый тираж был 14 000 экз., то под новым заглавием -- "Любовный кодекс парижской актрисы" -- тираж удвоился. Не годится и такое название, которое недостаточно образованная публика не понимает и неверно истолковывает. Первая книга Моэма называлась слишком просто-- "Круг" ("The Circle"), и издатели получили заказ на новый учебник геометрии. А английским романом "Голубь в орлином гнезде" заинтересовались птицеводы-любители. Знаменитую же стихотворную драму Гуарини "Верный пастух" один французский книготорговец поместил в список трудов по сельскому хозяйству. Несколько нелепейших недоразумений произошло и с произведениями Джона Рескина. Один английский провинциальный книготорговец распространил объявление о том, что он скупает книги по садоводству. В его списке фигурировала и книга Рескина "Сады королев". Если уж настолько необразован книготорговец, то не следует удивляться одному лондонскому ювелиру, который заказал известный искусствоведческий трактат Рескина "Камни Венеции", подозревая в нем, очевидно, рекламный каталог шедевров итальянских ювелиров. ЛАВИНА УЖАСОВ И ХМЕЛЬ АНЕКДОТОВ Современный вкус не терпит длинных и вычурных названий. Однако серьезных писателей это не касается -- их читатели смотрят не на заглавие, а на содержание. Тем труднее приходится сочинителям детективных романов. Найти краткое и меткое название, в двух-трех словах собрать все кромешные ужасы романа -- задача не из простых. Хорошо было писателям прошлых веков, им не приходилось экономить слова. Вот, к примеру, венгерский образчик: СБОРНИК РЕДЧАЙШИХ, УДИВИТЕЛЬНЕЙШИХ, СТРАШНЕЙШИХ, КРОВЬ ЛЕДЕНЯЩИХ ИСТОРИЙ. Курьезы и чудеса на грани природы и искусства. Жуткие явления природы, землетрясения, пожары, гибель от голода, эпидемий, наводнений и прочих несчастий. Сцены кошмарных сражений, все виды зверских смертей, дьявольские способы мести, кро-вавейшие и изощреннейшие преступления. Люди-чудовища, биографии тиранов, деспотов и насильников. Описания прочих жутчайших страстей, мучений, смертей -- загадочных, единственных и неповторимых Пешт, 1832 Прочтя в утренней газете такой заголовок, забудешь про завтрак и помчишься в ближайшую книжную лавку. Ничто не стесняло и авторов юмористических сборников прежних времен. Смеховые мышцы приходили в движение от одних заголовков: Адольф Агаи УМРЕШЬ СО СМЕХУ! Кабайская молодуха несла, не донесла, разлила... Хмелек тот подобрал, им книжечку напитал Пишта Гачер Будапешт, без года, иллюстрации Яноша Янко. Ласло Бети ПУНШ Лекарство от скуки, от болей в груди при долгах и в голове при неплатежах, костыли для сломанных ног при падениях и средство против вывихов у прямодушных Комарно, 1853 Игнац Надь ЧЕРНЫЙ И КРАСНЫЙ ПЕРЕЦ Нашел, просеял и смешал Йонаш Дембери Дараж, член, если и не действительный, то по меньшей мере страдательный многочисленных отечественных и зарубежных обществ и академий Вена, 1845 Гарабонциаш-школяр ШКОЛЬНЫЕ АНЕКДОТЫ, СТУДЕНЧЕСКИЕ ПРОКАЗЫ Разнообразная и изысканная смесь и собрание сотен самых смешных, свежих, сердце силой свежащих, светом смекалки сверкающих скоморошных историй. 1000 и 1 острота. С пьрвых школьных газончиков, в пышных некопаных парках, в преподавательских пущах накосил, в снопы собрал, громадные стога рядами красиво расположил, словом: создал изящное целое для наслаждения благосклонной публики, ненаскоро, старательно, слоями в страницы, в строчки, в слова уложил Иван Дерфи Будапешт, 1878 Шрапнельные фейерверки юмора в книжных заголовках нравились публике и десять лет спустя: КНИГА ДЛЯ ТЕЩ И СВЕКРОВЕЙ Поговорки, анекдоты, шутки, мудрые изречения, мысли, полезные советы, намеки, колкости, шпильки, гадости, ругань для ссор и скандалов, вопросы и ответы, мухоморы, поганки, белена, великодушие, прощение, нежности, беседы на умные темы, записки, занозы, иголки, булавки, гвозди, ножи, осиные жала, бомбы, торпеды, смеси, салаты, крапива... и много другого с подборкой разнообразных истинно острых, молниеносных, с сочным причмоком изысканных шуток и анекдотов, первосортных, в добром числе. Написал, причесал, постриг, подобрал, разложил, поперчил и подал, а перед тем -- ловил, просил, заказывал, покупал, крал, находил, подбирал, копал, подслушивал и подстерегал. Словом: составил и издал для многоуважаемой публики, для ее развлечения Андор Ширишака Печ, 1888; переиздания: 1889, 1891, 1909 Такова была не столь давнишняя мода. Книжные заглавия могли бы послужить хорошим материалом для истории человеческих вкусов. Можно закинуть удочки и в историю кинематографа. Хитроумные авторы быстро выведывали то, что занимало и интересовало массы, что привлекало внимание и волновало воображение людей,-- все то, чем можно заманить их в зрительный зал. И названия рельефно воспроизводят перед нами массовые вкусы недавнего прошлого: "Прогулка в компании", "Свадебное путешествие со скидкой", "Приходите первого", "Деньги! Деньги! Деньги!", "Верных две тысячи в месяц", "Я не хочу подношений", "Табачный киоск почтенной дамы", "Благородная девица ищет себе комнату", "3:1 в пользу любви", "Воздушная тревога", "Вынужденная посадка", "Обязательная стоянка", "Скорость -- 120". КОЛЬЦО ДЛЯ НОЗДРЕЙ ДРЯХЛОГО ВОЛА Опустившись с высот и удостоив своего внимания истины-невелички, кроющиеся в книжных заглавиях, история культуры сможет значительно обогатить свою сокровищницу. Один из ярких примеров тому -- штандарты заглавий в книжных битвах, бушевавших когда-то на почве религиозных разногласий. Полная библиография венгерских богословских споров содержится в первом томе справочника Кароя Сабо "Regi Magyar Konyvtar" (Сводный каталог старых венгерских книг), по которому я сделаю небольшой обзор. Застрельщиком спора был Иштван Цегледи, который в 1663 году как пастырь реформаторской общины напал на одного протестанта, принявшего католичество: ДРУЖЕСКОЕ ПОРИЦАНИЕ, или Обращение к человеку, отвернувшемуся от истинной кальвинистской веры, переметнувшемуся в чем мать родила в ковчег Св. Петра и ставшему прихлебателем папы Очень был рассержен иезуит Матяш Шамбар, в следующих словах выразивший свое возмущение вероотступничеством: КОЛЬЦО ДЛЯ НОЗДРЕЙ ДРЯХЛОГО ВОЛА, изготовленное Святым Исаией со словами: Ты свирепствовал против меня, и слух о спеси твоей проник в мои уши, за что и врезаю в ноздри тебе кольцо, надеваю на морду узду и возвращаю тебя на дорогу, по которой ты шел, мычаньем своим понося восемьсот причин обращения умных людей в католичество. Иштван Цегледи отвечал довольно кратко. И притом не от собственного имени, а от имени сына Палко: МАЛЕНЬКИЙ ЯФЕТ, БЕРЕГУЩИЙ ЧЕСТЬ ПОЖИЛОГО НОЯ, или Любящее дитя, восставшее против обесчещивания своего отца; нерушимым покровом заслоняет оно наготу своего дорогого отца и наставника от разбойника Хама. Имя дитяти Палко Цегледи, единственный любящий сын пожилого Иштвана Цегледи. В спор вступил протестантский исповедник Иштван Матко. Он явился на ристалище под собственным именем, вооруженный словами как можно более грубыми. ГНИЛАЯ РАЗВАЛИНА, ПОСТРОЕННАЯ НА ПЕСКЕ, или Взрезание жил иезуиту Матяшу Шамбару -- спесивцу, размахивающему тремя вопросами. С обеих сторон вступали в бой свежие силы. На Шамбара накинулся Янош Пошахази, учитель из Шарошпатака: ОТВЕТ НА ТРИ ТЕЗИСА ШАМБАРА Ответ последовал от католика Имре Киша, который три пресловутых тезиса уподобил трем картам, чтобы покрыть их четвертой: НА ВАЛЕТА, ДАМУ И КОРОЛЯ ПОШАХАЗИ-- КОЗЫРНОЙ ТУЗ Разъяренный Пошахази огрызнулся: ИСПЕКШИЙСЯ ВАЛЕТ, или Битая карта Петера Киша Потерял свое миролюбие и кроткий Цегледи, обрушившись на отца Киша следующим заглавием: РАЗОБЛАЧЕНИЕ КОСОГЛАЗОГО СЕМИНАРИСТА, ИГРАЮЩЕГО ФАЛЬШИВЫМИ КОЗЫРЯМИ Шамбар ответил сразу всем: ВЫРЫВАНИЕ ЛЖИВОГО ЯЗЫКА МАТКО И АССЕНИЗАЦИЯ НЕЧИСТОТ ПОШАХАЗИ В битве заглавий Матко показал себя самым нетерпимым. Он уже не огрызался, а крушил направо и налево: КАЙЛО, с помощью которого вдребезги разносится шаткая, сама уже готовая развалиться храмина, слепленная на мнимых высях из грязи и тысячи нечистот лжемаляром и лжештукатуром, скудоумным мошенником Матяшем Шамбаром. Пошахази же добавил: КРУЧЕНЫЕ ПЛЕТИ ДЛЯ ДРАНОЙ СПИНЫ ШАМБАРА, после чего противники выдохлись. Пятилетняя распря утихла. И хотя нам, потомкам, стиль Иштвана Матко и других участников спора может показаться несколько крепковатым, мне бы хотелось взять его под защиту. Хуже ли забубенные венгерские попы, окунувшие свои перья в уксус, приступая к заголовку, чем их куда более именитые немецкие единоверцы, которые поливали друг друга серной кислотой? В первые годы Реформации насмерть сцепились саксонский курфюрст Иоханнес Фридрих и брауншвейгский герцог Генрих. Вот два наиболее выдающихся заглавия, бурлением своим напоминающих политические прокламации: ОТВЕТ ЕГО ВЫСОЧЕСТВА ГЕРЦОГА И САКСОНСКОГО КУРФЮРСТА ИОХАННЕСА ФРИДРИХА проклятому преступнику, антихристу, богохульнику, гадине Варнаве и брауншвейгскому сукиному сыну Олоферну, называющему себя герцогом Генрихом, по поводу его бесстыдно подлой и лживой книги, которую он отрыгнул в печати Лейпциг, 1541 Не менее ласковым был и ответ: ОТВЕТ ГЕНРИХА, ГЕРЦОГА БРАУНШВЕЙГА И ЛЮНЕБУРГА, некоему мародеру, называющему себя герцогом Иоханнесом Фридрихом, лживой саксонской морде, прихвостню шлюх Вольфенбюттель, 1541 Сиятельные особы, как мы видим, легко обходились без правил придворного этикета. Предыдущая глава | Содержание | Следующая глава * УКРАШЕНИЕ КНИГИ Чтобы появиться перед публикой, книге нужно не меньше украшений, чем великосветской даме, собирающейся на бал. Приготовления начинаются с предисловия, которое есть не что иное, как омовение автора -- обоснование причин и состава такого события, как написание и выпуск книги. Одежда книги -- это ее переплет: уже издалека предупреждает приценивающихся, во сколько обойдется им обладание ею. А иллюстрации -- ювелирные украшения: от недоступных карману шедевров до грошовых базарных подделок. Неприятная косметическая процедура -- устранение прыщиков и бородавок, которыми дьявол опечатки угрожает обезобразить непорочную гладь свеженабранной книги. В торжественный момент требовалась влиятельная особа, чтобы опираться на ее руку. Именитую особу сватало книге посвящение. Но на бал нужен и билет. Им было цензорское разрешение. Сравнение должно включить и указатель, ведь он такая же важная принадлежность всякой серьезной книги, как грация или пояс, которые, плотно охватывая стан красавицы, придают фигуре необходимую завершенность. Флорентиец Мальябекки, наизаядлейший из самых заядлых библиоманов, интересовался прежде всего украшением книги. Оценивал переплет, прочитывал название, посвящение и предисловие, пролистывал указатель и просматривал названия глав. Его биографы утверждают, что этого ему было достаточно, чтоб узнать содержание книги и даже источники, которыми пользовался автор. ПРЕДИСЛОВИЕ, ИЛИ ОМОВЕНИЕ АВТОРА Готье, очевидно, слыхал о читательской технике Мальябекки, потому что в предисловии к своей книге "Jeune France" (Молодая Франция) эпатирует публику тем, что во всякой книге, кроме предисловия и оглавления, он ничего не читает. Предисловие -- это посеянное зерно, а указатель, оглавление -урожай, плод. То, что посередине, никому не нужно, кроме самого сочинителя. Предисловие, подобно постскриптуму или последним строкам женского письма, содержит самое важное. Книга похожа на женщину и в остальном. С некоторыми ради обладания говорить приходится очень много, с другими -- меньше, а с третьими достаточно жеста. И предисловие по мере надобности может быть длинным, или коротким, или вовсе отсутствовать. Самое длинное в мире предисловие написано к антилютеранскому трактату И. Н. Вайзлингера "Упрямые факты" ("Frifi Vogel oder stirb!" Strafiburg, 1726). Книга содержит 618 страниц. Из этого солидного объема предисловие с беспощадным эгоизмом вырвало для себя 470 страниц! Кратки, но выразительны предисловия рукописных кодексов. Тогда еще не было авторского права, и автору грозила опасность, что книгу его присвоят, а то и подделают. Необходимо было протестовать уже заранее. И так как протест сам по себе особенных результатов не обещал, то автор, по доброму средневековому обычаю, проклинал самозванцев и фальсификаторов. В смягченной форме встречаются и проклятия, предпосылаемые печатным книгам. В 1703 году знаменитый немецкий юрист Христиан Вайдлинг заполонил книжный рынок объемистым сочинением под названием "Oratorische Schatzkam-mer" (Сокровищница красноречия). Стремясь защитить свое авторское право, он написал предисловие-двустишие: Wer wohl und ehrlich lebt, verdienet Schild und Helm, Wer dieses Buch nachdruckt, den nenn' ich einen Schelm . (Тому, кто благороден,-- заслуженный венец; Кто мой трактат присвоит -- законченный подлец. (нем.)) Стишок слабенький и действия никакого не возымел. Злые люди перепечатывали книгу без всякого на то права и с непостижимым бесстыдством воспроизводили в своих пиратских изданиях даже сам стишочек. Забавный образчик авторского очищения имеется и на одной партитуре, изданной итальянским композитором Карезана в 1693 году в Неаполе: "Благосклонный читатель! В этой книге найдешь ты легкомысленность, отвечающую духу нынешних времен и нравов: танцы, песни, тарантеллы и т. п. Все это, к сожалению, призвано угождать испорченным вкусам нашего века. И я публикую их лишь в назидание. Боже упаси перо мое от заблуждений. Ведь ты, читатель, тоже считаешь, что такие подбитые ветром легкомысленности, которыми в наши дни пестрят нотные листы, заслуживают скорее презрения и насмешек, чем приветствий и аплодисментов". Тщательные очищения следовало производить и драматургам во времена разгула австрийской цензуры, ханжество которой не ведало границ. Авторы были в совершенной растерянности, не зная уже, что дозволено и что нет. В результате сложился особый жанр извинительного авторского предисловия -protesta, который был в ходу еще в середине XIX века. "Protesta. Автор публично заявляет, что такие слова, как Рок, Божество, Идол, Моление и тому подобные, используются лишь как поэтические выражения в устах язычников и иноверцев. Автор сознает, что эти понятия достойны всеобщего осуждения, и сам первым к нему присоединяется". Еще один пример: "Protesta al lettore" (Заверение читателя (итал.)). В этой драме ты встретишься с Идолами, Судьбой, Роком, Астрологией, Заклинаниями и тому подобными словами. В нашу драму они введены для того, чтобы выразить презрение к еретикам и осуждение последних, так же, как и отдельные мысли, противоречащие христианской и естественной нравственности, направлены на то, чтобы заклеймить погрязших в слепом идолопоклонстве. Заклейми и ты и отринь эти слова как обозначения лжи и заблуждения". ПРЕДИСЛОВИЯ-САМОВОСХВАЛЕНИЯ Случалось и такое, что автор, выразив себя в книге, будто хотел полюбоваться на себя в зеркале и избирал этим зеркалом предисловие, в котором и изливал высшую степень удовлетворенности самим собой и своим удавшимся детищем. Среди юристов Франции XVI века выделялся незаурядностью Шарль Дюмулен. И он хорошо знал себе цену. Всем своим книгам предпосылал он стандартное введение: "Ego, qui nemini cedo et qui a nemine docere possum" (Я, кто никому ни в чем не уступает и кому не у кого и нечему учиться (лат.)) Но куда сильнее пьянила слава Иовиана Понтана -- поэта, историка, политического деятеля и солдата в одном лице. Находясь в рядах армии неаполитанского короля, во время одного из сражений Понтан попал в плен, но был без выкупа освобожден, как только стало известно, что своим пленением удостоил противника крупный гуманист XV века. Именитый ученый муж отметил это событие такой саморекламой: Sum etenim Jovianus Pontanus, Quern amaverunt bonae Musae, Suspexerunt Viri Probi, Honestaverunt Reges Domini . (Я есмь тот самый Иовиан Понтан, Которого любят прекрасные Музы, Который в почете у славных Мужей, В котором не чают души Короли. (лат.) В конце прошлого века некий Эберхорст занялся исследованием природы комического и в 1896-- 1899 годах выпустил книгу, которая так и называлась -- "Das Komische" (Комическое). В предисловии автор продемонстрировал удивительно тонкое понимание значимости своей работы: "Мой труд, во-первых, послужит вкладом в победу нового мировоззрения; во-вторых, понятие "нового идеального человека", созданное мною, станет девизом университетов и знаменем человечества в его дальнейшем развитии; и в-третьих, моя теория окончательно разрешит проблему комического. В последующие времена мой труд встанет в один ряд с трудами таких пионеров науки, как Галилей, Коперник, Декарт, Гарвей, Линней и Лавуазье". Раз уж мы заговорили об авторской скромности и природе комического, я процитирую французского писателя, который тоже стремился внедрить элементы комического в замкнутые области всевозможных скучных теорий. Книга называлась "Le monde du comique et du rire par Alfred Michiels" (Комическое и мир смеха. Альфред Мишель), Paris, 1887. В послесловии автор представлен неким всеведущим царем всех наук: "Я убежден, что проблема решена мною окончательно, и это поймет всякий внимательный читатель. А коль скоро это так, мое произведение является научным завоеванием человечества и служит неиссякаемым источником пользы, пока существует на свете смех. Кто чувствует на себе благое действие смеха, должен быть благодарен именно мне. Что же касается цитируемой литературы, за исключением Аристотеля, я не нашел в ней ничего полезного". ФРОНТИСПИСЫ ЭПОХИ ПАРИКОВ Я не буду касаться искусства книжного иллюстрирования. Материал этой области оформления книги поистине бесконечен. Откроем книгу лишь на фронтисписе. Мода барокко требовала, чтобы на фронтисписе был изображен либо сам автор, либо именитая особа, названная в посвящении. Ни в том, ни в другом случае автор не скупился на восхваляющие эмблемы, хвалебные надписи, фигуры гениев, возлагающих лавровые венки, и прочие мифологические символы поклонения. Французский дворянин Каппель Анж издал в 1604 году книгу, на фронтисписе которой, обыгрывая свое имя, он представился изумленной публике как ангел. Премонваль заказал для фронтисписа своей книги, вышедшей в 1755 году, изображение поля, горы и долины, что воплощало значение составных частей его фамилии: Pre-mont-val (фр. предгорная долина). Все бы не беда, но среди облаков над горою сверкало солнце с надписью: "Освещает и оплодотворяет". Всех перещеголял виттенбергский профессор Ханс Зегер, который в 1582 году за изящное версификаторство был удостоен императорского лаврового венка. Но простым лавровым венком он не удовлетворился, а заказал гравюру, на которой был изображен младенец Христос в колыбели, а внизу сам господин профессор. Из уст коленопреклоненного ученого змеилась ленточка с надписью: "Domine Jesu, amas me?" (Господи Иисусе, ты любишь меня? (лат.)) А предвечный отвечал ему уже по-немецки: "О да, Зегер, знаменитейший из знаменитейших ученых, увенчанный лаврами кайзерский поэт, наидостойнейший из всех ректоров виттенбергского университета, я люблю тебя". Случай вполне обычный. Звание poeta laureatus (Увенчанный лаврами поэт (лат.)) сводило этих людей с ума. Другая карликовая величина, Г. Лорис Глареан, тоже получил лавровый венок от императора Максимилиана I, что дало ему повод встречать своих гостей так, как приличествует королю поэтов: на голове у него был венок, на шее золотая цепь, в украшенном цветами зале он восседал на резном троне, не произнося ни единого слова,-- пусть любуются и восхищаются. Фронтиспис иногда объясняет то, что не всегда понятно из заглавия. Так, например, название уже упомянутой книги Вайзлингера "Frib Vogel oder stirb" представляет собою фразеологическое выражение, приблизительный смысл которого: хочешь не хочешь, а соглашайся; умри, но сделай; расшибись в лепешку, но исполни,-- и которое по содержанию книги мы перевели как "Упрямые факты". Дословно же оно значит: "Жри, птичка, или умри!" Это значение фронтиспис и иллюстрирует: за столом сидят Лютер, Кальвин и еще шесть теологов, все еретики, по убеждению автора; на столе рассыпаны зерна, которые склевывает черная птица инаковерия. Смысл этой неуклюжей аллегории: питайся зернами истины или смерть тебе. На фронтисписе латино-венгерского словаря Ференца Париза-Папаи изображена очаровательная женщина с лавровым венком на голове. Она сидит за столом, в правой руке у нее гусиное перо, которым она что-то пишет в раскрытой книге, а в высоко поднятой левой руке держит огромную шпору. Достоверно объяснить, что значит эта картинка, мы затрудняемся. Однако известен анекдот, согласно которому Париз Папай к старости ослеп, сам писать не мог и материал словаря диктовал своей жене; когда она заканчивала продиктованный кусок, звоном шпоры извещала мужа, что можно продолжать. Такое толкование нельзя исключить. ПОСВЯЩЕНИЯ НА ЯРМАРКЕ ТЩЕСЛАВИЯ Посвящения открывают перед нами плачевную сторону истории литературы. Это летопись писательского раболепия. Если материально бедствующий писатель подвигнет какую-нибудь благожелательную особу на издание своей книги и пышным посвящением снимет с себя расходы по печати, то это простительно. Бывало такое и в Венгрии. Больно читать заискивающее посвящение такого, к примеру, гения, как Чоконаи, вынужденного прославлять канувшего в Лету толстосума, соизволившего отсыпать несколько грошей. В Англии, стране деловой и практичной, существовал хорошо организованный рынок посвящений. В XVII веке цена посвящения колебалась от 20 до 40 фунтов стерлингов, в зависимости от имени продающего себя писателя и от состояния покупателя. Позднее, когда авторов и книг стало больше, цены упали до 5 фунтов. Во Франции тон задавали причуды меценатов. Но золото зато текло рекой. Колете за несколько льстивых стихов получил от кардинала Ришелье 600 франков. Тот же Ришелье только за одну оду заплатил Барле 5000 франков. За один-единственный сонет Мере получил от Анны Австрийской 1000 дукатов. Столько же было вручено великому Корнелю за посвящение его трагедии "Цинна, или Милосердие Августа" (1640) государственному советнику Монторону. За это посвящение советнику пришлось зачерпнуть с самого дна своего кошелька. Дальновидно поступил Лафонтен, посвятив своего "Адониса" (1658) сказочно богатому министру финансов Фуке. Результаты превзошли все ожидания: французский Крез распорядился оплатить все бытовые расходы поэта до конца его жизни и сверх того назначил ему пожизненную ренту 1000 франков в год. Содержание книги было не в счет. Некий аптекарь по имени Мартен написал книгу о правильном употреблении молока ("Sur 1'usage du lait") и удостоил посвящением герцога Конде, самого могущественного магната Франции XVII века. Но куда удивительнее смелость аббата Кийе, который свою книгу "Callipaedia" (Произведение на свет красивых детей (греч.)) посвятил и послал кардиналу Мазарини. Звучное название открывало бесконечно длинную латинскую поэму, обучавшую читателей способам и рецептам выведения красивых детей. Развернулась настоящая торговля посвящениями. Некоторые сочинители писали их по три-четыре штуки разным людям, показывали адресатам по отдельности, торговались, а затем с предательским бесстыдством печатали посвящение тому, кто заплатил больше. В писательские круги Парижа как-то затесался некий Рангуз. Сейчас бы никто и имени его не знал, если бы он не был упомянут Стендалем. А упоминание равно порою славе, хотя, бывает, и сомнительной. Стендаль разоблачает трюки Рангуза, состряпавшего какую-то книжонку и отлившего свои творческие потуги, по тогдашней моде, в эпистолярную форму. Каждое из писем было посвящено какой-то знатной особе, причем хвалебные гимны занимали порою целую страницу. Так как каждый из заказчиков считал себя первым, то его экземпляр книги начинался с письма, посвященного именно ему. И так было с каждым экземпляром, т. е. столько раз, сколько было заказчиков и соответственно посвящений и писем. Двадцать раз пришлось переплетчику менять страницы. Способный автор заработал на этой ярмарке тщеславия по 20-- 30 дукатов с экземпляра. КОГДА ПИСАТЕЛЬ СТАНОВИТСЯ ПРИСЛУЖНИКОМ За средства к существованию приходилось порою низко кланяться. В пояс, до земли. Приходилось унижаться. Хотя и неприятно читать эти посвящения, хотелось бы все же представить некоторые из них, настолько они характерны как документы раболепия. Сочинители их поступали, как все, и это единственное, что их как-то оправдывает. Писатель карабкался по социальной лестнице и лизал пятки тому, кому удалось подняться на ступеньку выше. На вершине восседал король, и самые знатные извивались перед ним с тем же лакейским подобострастием, которого они в свою очередь требовали от нижестоящих. Слово "лакей" здесь не образное выражение. Самые знатные дворяне Франции оспаривали друг у друга право на максимальное приближение к королю путем лакейских услуг: кому порезать жаркое на тарелке короля, кому налить королю вина, кому подать умывальный таз и полотенце, кому держать свечи, когда монарх ложится спать, кому стелить постель и держать ночную рубашку. Так что неудивительно, что в обстановке холопского прислужничества этот непомерный лакейский дух затруднял дыхание многих социальных слоев, сползая с высей, подобно тяжкой свинцовой туче, распространяющей неуловимое зловоние. Вот, к примеру, посвящение Ришелье: "Монсеньор! Кто может узреть сиятельный лик Твоего Преосвященства, не почувствовав себя при этом охваченным сладостным страхом, подобным тому, который испытывали пророки, видевшие Господа нашего в ослепительном нимбе? Но так же, как и пророков вблизи неопалимой купины и среди молний, сотрясающих небеса, освежало и ободряло дыхание зефиров, так и нежное лучение лика Твоего Преосвященства разгоняет легкие облака, венчающие царственное твое чело..." Продолжение излишне. Люлли посвящал свои оперы Людовику XIV. Главный мотив всех его посвящений -- стремление понравиться только королю, и на творчество вдохновляет его лишь сознание того, что произведения эти будет слышать сам король. Оперу "Торжество любви" ("Le Triomphe d'Amour") Люлли положил к стопам короля с таким посвящением: "Я чувствовал, что мне необходима огромная вспомоществующая сила, что мне нужно следовать примеру муз, которые с мольбою о помощи взывали к богам. И боги делились с ними собственным светом и снисходили на их мусические торжества. Ныне же напрасно бы тщился я найти на Парнасе Аполлона. Но нет в том нужды: нашел я его в самом цветущем царстве земли и тотчас же узнал в тот счастливый миг, когда узрел сиятельный лик Вашего Высочества". Возможно ли вилять хвостом еще подобострастнее? Возможно. Кардинал д'Этре угодил Людовику XIV великолепным подарком, преподнеся ему небесный и земной глобусы. На небесном глобусе было отмечено положение звезд в момент рождения короля. Посвящение достойным образом выражало величие события: Его благороднейшему величеству Людовику Великому, непобедимому, счастливейшему, мудрейшему, неотразимейшему кардинал Сесар д'Этре посвящает этот небесный глобус, на котором все звезды небосвода запечатлены так, как они располагались в момент рождения славного владыки. Пусть же во веки веков незыблемо будет то счастливое сочетание звезд, под которым Франция получила величайший подарок из всех, которыми когда-либо одаряло небо землю. MDCLXXXIII Посвящение земного глобуса начинается так же, как и посвящение небесного. Далее следует обоснование: "...чтобы неиссякаемым почитанием полнились его слава и героические добродетели, освещая те страны, где тысячи великих деяний совершены им самим и под его непогрешимым началом на удивление бесчисленных наций, которые он мог бы склонить под иго своего владычества, если бы в своих завоеваниях не встал он на путь умеренности". Под умеренностью следует понимать завершение военных походов Великого Завоевателя подписанием договоров о мире на щадящих для Франции условиях. Именно этот Великий Завоеватель довел страну почти до полного разорения, и, когда после смерти прах его переносили на кладбище Сен-Дени, парижане освистали его как бездарного комедианта. Но то уже другая история. Вспомним посвящения, ублажающие тщеславие господ не столь высокого ранга. Некий писатель-лакей, воображение которого воспалилось от щедрых подачек пресловутого маркиза Эстраде, так обхаживал своего повелителя: "Другой бы автор, верно, не упустил случая возложить персты на кифару, чтобы петь Вам славу: благородная наружность, безупречная краса Ваша, которой одарены Вы от Господа, острый духовный помысел Ваш, невинное и чистое сердце Ваше и тысячи других необычайных качеств, которым мы дивимся, достаточны, чтоб восхвалять Вас с полным правомочием. Но, по разумению моему, куда более приличествует преисполненная почтения немота..." Так умеренность становилась в тогдашней Франции модой без меры. После стольких тошнотворностей приятно будет прочесть ответ, посланный Петраркой императору Карлу IV, который дал поэту понять, что с удовольствием прочтет произведение, ему посвященное. На что Петрарка ответил: "Когда император совершит деяние, неопровержимо свидетельствующее о том, что он человек великий, и если тогда мне будет досуг, я с удовольствием исполню его пожелание". КОГДА ПОСВЯЩАЮЩИЙ ОСТАЕТСЯ С НОСОМ Немецкая бережливость не очень-то щедро наполняла шапку, протянутую посвящающим. В Германии цены были скромнее. За свадебные гимны редко платили больше одного золотого. Плачи по усопшим шли в среднем по два талера за штуку. Рождественских поздравлений едва хватало поэту на хлеб насущный. Не без легкого злорадства узнаем мы о случае, приключившемся с неким Лотихием, немецким писателем, писавшим по-латыни, которого современники окрестили князем неолатинских поэтов. Поэт-князь посвятил свои стихи другому сиятельному вельможе, гессенскому маркграфу Морицу, который денежную оплату почел за оскорбление для своего сиятельного собрата и, взяв в руки перо, сочинил ответное стихотворное послание к Лотихию, чем и выразил свою благодарность с поистине княжеским достоинством. Золото едва сочилось и в других местах. Как сенсацию отмечает хроника денежное подношение достоинством в 100 талеров -- так Дердь Ракоци II отплатил краковскому астроному Дамиану Пайецки за посвящение его персоне календаря на очередной год. Писатели, оставшиеся с носом, обратили свои посвящения на иной рынок -такой, где еще никогда не брезжила надежда заработать. Начали писать посвящения-послания в загробный мир. Забавные образчики научного зазнайства и самодовольства. Писатели рождали хилые, бессмысленные сочиненьица, уповая на рост своего престижа от посвящения их Иисусу, Марии или Троице, выше которых покровителей уж действительно не найдешь. Из массы посвящений приведу один венгерский пример. Паоло Джовио, после Аретино второй крупнейший вымогатель XVI столетия, посвятил венгерской королеве историческое сочинение, и королева взяла на себя расходы по изданию книги. Но имени одной только королевы для вящей славы показалось автору недостаточным, и он приписал еще и посвящение Иисусу. В 1654 году на парижском книжном рынке объявился никому не известный сочинитель по имени Вицентий Панорм. Посвящением своей книги он почтил Жана Батиста Морена, "достославного мужа, доктора медицины и профессора математики". Доктор Морен принял посвящение как должное, как обязательную дань своей славе, и хвастался им до тех пор, пока не выяснилось, что выступивший под псевдонимом автор и есть не кто иной, как сам доктор Морен. ЮМОР ПРЕДМЕТНОГО УКАЗАТЕЛЯ Рассказывают, что лорд Кэмпбелл выступил в английском парламенте с предложением лишить права издавать книги тех историков, которые не снабжают свои книги предметным указателем. Правда это или нет, но предложение мудрое. Научными книгами без предметного указателя пользоваться в работе трудно. В старые добрые времена это знали и зачастую впадали в крайности. В указатель включали не только рубрики, но и краткие объяснения, порою настолько насыщенные, что предметный указатель превращался в настоящую книгу. Особенно забавно, когда автор вносит в подробный предметный указатель свои личные пристрастия. В главе о названиях я уже говорил о пресловутой книге Принна -"Histrio-Mastix". Насколько длинно ее заглавие, настолько же безмерно раздут и ее предметный указатель, в котором содержатся, например, такие толкования: "Рай -- место, где нет театра. Дьявол -- изобретатель театра и танцев. Ежегодно ко Дню тела Господня устраиваются в аду театральные представления. Короли -- позор им, если они ходят в театр и покровительствуют актерам. Актеры -- те, кто часто бывают папистами и прислужниками дьявола". В таких просторных башмаках немудрено и поскользнуться. В истории английских книжных указателей известен случай верховного судьи Беста, который фигурировал в одном из указателей со следующим определением: "Великая мудрость верховного судьи Беста". Раскрыв книгу на указанной странице, читатель будет поражен: "По мнению судьи Беста, не нужно обладать великой мудростью, чтобы привлечь к юридической ответственности указанное лицо". Наиболее классическая форма головотяпства -- отсылка рубрик друг к другу. Не свободно от него даже такое обладающее всемирным авторитетом издание, как "Британская энциклопедия". Читателя, интересующегося березой, старое издание "Британники" направляет следующим образом: Birch tree -- см. Betula. Интересующийся отыскивает слово betula, и -на тебе: Betula -- см. Birch tree. Как встречается крайняя поверхностность, так встречается и ее противоположность -- крайняя основательность. В одной из английских книг излагается краткая история какаду. Предметный указатель при книге эту историю перерабатывает: Какаду, абсурдный анекдот о к., с. 136. Анекдот, абсурдный, о какаду, с. 136. Абсурдный, анекдот о какаду, с. 136. Разговор с какаду, с. 136. Ответы какаду на вопросы, с. 136. Думающий какаду, мнимо, с. 136. Утверждение о том, что какаду думает, с. 136. Р. господина рассказ о какаду, с. 136. Рассказ о какаду г-на Р., с. 136. Удивительная история о какаду, с. 136. История удивительная о какаду, с. 136. Невероятный случай с какаду, с. 136. Случай невероятный с какаду, с. 136. Американец У. С. Уолш, у которого я заимствую эту историю, утверждает, что она не выдумана. В связи с отсылками приходит на память анекдотическая эпитафия на могиле Дж. Муди, некогда прославленного актера, похороненного на знаменитом Барнском кладбище: Дж. Муди. Родился в Лондоне, в округе св. Клемента. Умер 26 декабря 1812 года 85 лет от роду. Его мемуары смотри в "European magazine". О его актерской деятельности смотри в "Churchill Rosciad". В одном из английских исторических трактатов Иудея -- по-английски "Land of Jude" -- из-за типографской опечатки превратилась в "Land of Inde" -- в Индию. В результате у механически работавшего составителя индекса Judea и India поменялись местами, и получилось: "Индия -- завоевание Иудой Маккавеем". ДЬЯВОЛ ОПЕЧАТКИ Мы подступили к серьезному косметическому недостатку -- к опечатке. Опечатки бессмертны. Они, словно легендарная птица Феникс, восстают из пепла. И напрасно корректор пытается выловить безликого и бесплотного интервента. Исправляя ошибку, наборщик сажает новую, и так до бесконечности. О книгах без опечаток ходят только легенды. Знаменитый гуманист Скалигер в своем сборнике максим и афоризмов "Скалигерана" утверждает, что решительно никаких опечаток нет в книге Кардано "De Subtilitate" (Об изяществе). Едва ли это вероятно в таком объемистом фолианте. По другой легенде, в библиотеке Оксфордского университета хранится там же изданная Библия без опечаток. В 1783 году некий англичанин по имени X. Джонсон выступил с публичным заявлением о том, что нашел способ, с помощью которого опечатки делаются невозможными. В заявлении фигурировало и имя короля в сопровождении традиционного эпитета Majesty (Величество), в который, однако, досадным образом вкралась опечатка, и получилось -- Najesty. На заре книгопечатания все опечатки исправляли от руки в каждом экземпляре. Вскоре, однако, пришлось от этого отказаться, потому что с ростом нагрузок на типографии в некоторых книгах опечаток появилось столько, что многочисленные исправления обезображивали книгу. Тогда родилась идея "списка опечаток" (лаг. errata): в конце книги на отдельной странице приводить все найденные опечатки. Этой отдельной странице недолго пришлось скучать в одиночестве, одна за другой к ней присоединялись все новые -- список опечаток достиг девяти страниц. А в издании произведений великого итальянского гуманиста-философа Джованни Пико делла Мирандола от 1507 года к вящей тоске читателя errata простиралась на пятнадцать страниц! Кардинала Беллармино настолько обозлили неряшливые до безобразия наборы, что он распорядился наново переписать свои произведения и тщательно проверенную и вычитанную рукопись поручил заботам одного авторитетного венецианского печатника. Авторитетный книгопечатник приступил к набору не за страх, а за совесть и издал книгу со списком опечаток на... восьмидесяти восьми страницах! Но дьяволу опечатки этого было недостаточно, и в издании "Суммы теологии" Фомы Аквинского (1578) он раздул список опечаток до ста восьми страниц. В истории книгопечатания этот рекорд еще ни разу не был побит. Когда же возникло само выражение "дьявол опечатки"? В 1562 году был опубликован антипапский трактат "Missae as missalis anatomia" (Мессы и их построение). В книге было 172 страницы, из них для разнообразия -- 15 страниц с опечатками. Отчаявшиеся издатели оправдывались в предисловии тем, что это проделки дьявола: "Проклятый Сатана вооружился всеми своими хитростями, чтобы протащить в текст бессмыслицу и тем самым отбить у читателей охоту брать в руки книгу". Хотя и вряд ли основательно утверждение издателей, что дьявол заключил с римским папой перемирие и вступил с ним в сделку по случаю распри между католиками и протестантами, выражение "дьявол опечатки" с тех пор закрепилось. Опечатка -- ровесница книгопечатания. Одна из первых печатных книг, "Псалтирь" Фуста, вышедшая в Майнце в 1457 году, уже лелеяла у себя на груди опечатку. На последней странице ее вместо "псалмов" красуется -"спалмов". С тех пор в книгоиздательском деле опечаток накопилось столько, сколько звезд на небе. Венгерские опечатки я не коллекционировал. Просто не счел достоверными сведения о них. Много историй с опечатками публиковали в прежние времена сатирические журналы под рубрикой "Книжные опУчатки". Один из добровольных корреспондентов утверждал, что видел книгу, на титуле которой вместо "перевел Иштван Сабо" стояло "ревел Иштван Сабо". Другой прислал текст театральной афиши: "На этой неделе певица Леонора дважды выступит как тетеря с оркестром и хором". То были роковые для актрисы обмен и выпадение букв, желаемое "выступит в театре с оркестром и хором" не получилось. Еще пример: "Свисающие с потолка бюсты излучали яркий свет". И я окончательно потерял доверие, когда в одном сатирическом журнале прочел хвастливое заявление о том, что где-то в провинции его стараниями обнаружена газета -- королева опечаток. В выходных данных газеты должно было быть написано: "Ответственный редактор Йожеф Катона". Опечатки исказили предложение до -- "Ответ вестимо дурак вор кошек Като". Одной из наиболее знаменитых классических опечаток считается опечатка в изданном в 1648 году трактате профессора Флавиньи, выступившего против одного теологического сочинения. В запале полемики профессор прибегнул к известному речению из евангелия от Матфея: "И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?" (Матфей, 7; 3). Цитата приводилась, естественно, на латыни: Quid autem vides festucam in oculo fratris tui et trabem in oculo tuo non vides? Дьявол опечатки похитил начальное "о" в обоих oculo. Роль глаза оказалась в результате отведенной той части тела, которая предназначена отнюдь не для зрения и не для обозрения; последнее, правда, возможно с целью нанесения непристойной обиды (Culus -- груб. лат.: зад.). Разразился страшный скандал, несчастному профессору пришлось публично, перед всем факультетом поклясться, что такой перефразировки у него и в мыслях не было. И тридцать лет спустя, на смертном одре своем он проклинал печатника, который столь непоправимо его подвел. Утверждают, что дьявол опечатки оставил след своего копытца и на имени Наполеона III. Во фразе "Да здравствует Наполеон!!!", которой завершалось воззвание по поводу прихода императора к власти, три восклицательных знака наборщик принял за римскую цифру три, и в отпечатанном тексте получилось: Vive Napoleon III. Листовка была перепечатана всеми газетами. Так что тройку пришлось оставить, хотя императорский трон наследовал всего лишь второй по счету Наполеон. Это, впрочем, оправдывалось аналогичным случаем с Людовиком XVIII, перепрыгнувшим через несуществовавшего Людовика XVII. В марафоне опечаток именно французы оказались лидерами. В переводе, к сожалению, первозданный аромат опечаток теряется, и, чтобы дать все же почувствовать его иностранным читателям, приходится прибегать к заменам и аналогиям. Но бывают случаи, когда необходимости в этом нет. Образованный иностранец, современник строительства Суэцкого канала, знавший по газетам автора проекта, французского дипломата Фернана Мария де Лесепса, в переводе сообщения "С астмой г-на Лесепса все в порядке" мог заподозрить опечатку и даже догадаться, что искажено слово isthme (фр- перешеек), которое французский наборщик, не слыхавший о строительстве на знаменитом перешейке, принял за опечатку и исправил "по смыслу" на известное ему по профессии asthme. Другой случай: заменив одну букву, французские газеты накормили больного политического деятеля сеном -- "Г-ну N стало лучше, к нему вернулся аппетит, и мы надеемся, что сено (Foin вместо soin (уход)) вернет здоровье и силу гордости нашего государства". Но дьявол опечатки способен на подлости куда большие. В объявлении о сдаче в аренду сельскохозяйственной фермы (фр. ferme) сатана подменил букву r на букву m, превратив ферму в женщину (femme), и получилось: Belle femme a vendre oua louer; tres productive si on la cultive bien (Продается или сдается в аренду прекрасная женщина; при правильной обработке весьма производительна). Опечатка настолько злокозненная, что авторитетная французская энциклопедия "Larousse" увековечила ее в статье "Опечатка". Французы над опечатками смеялись, в то время как в Англии подобные случаи воспринимались с серьезностью на грани скандала. Как-то накануне королевского выезда "Тайме" опубликовала объявление о сдаче в частных домах окон для зрителей. Опечатка испортила не только объявление, но и репутацию одного дома, который, получилось, "сдавал напрокат двух вдов" (window -окно, widow -- вдова). Знаменитый французский географ Мальт-Брен (1775-1826) в описании одной горы указал ее высоту -- 36 000 футов над уровнем моря. У наборщика, очевидно, зарябило в глазах от нулей, и в первой корректуре высота горы подскочила до 360 000 футов. Автор, вычитывая корректуру, ноль зачеркнул, но наборщик неверно истолковал исправление, и гора-гигант взметнулась в высоту до 3 600 000 футов. Разъяренный ученый чиркнул на полях второй корректуры: "36 миллионов ослов! Я писал 36 000 футов!" Следующую корректуру автор не получил, и книга вышла в свет с удивительными сведениями. То ли из мести, то ли по простоте душевной -сказать трудно -- заредактированный текст стараниями наборщика попал в книгу в следующем виде: "Самое высокое плоскогорье, на котором проживают 36 000 ослов, простирается над уровнем моря на высоте 36 миллионов футов" (Cim Albert. Nouvelles recreations litteraires. Paris, 1921). В романе Тургенева "Дым" один из героев восклицает в возмущении: "Те Harpagon, limace!" Словечко limace (нечто вроде русского "слизняк".-- А. Н.) во французском жаргоне -- довольно грубое оскорбление, и, перечитывая рукопись, Тургенев, видимо, заколебался, стоит ли употреблять это слово, и чтобы не забыть, против него на полях поставил: N. В.,-- но забыл обвести пометку кружочком. В результате взрыв возмущения попал в книгу в следующем виде: "Те Harpagon! te notabene!" Есть книга, опечатки в которой особенно оскорбительны для глаза постоянных читателей ее, верующих христиан. Это Библия. И несмотря на отточенность стихов ее, многовековую известность, тщательность набора и многократные проверки, от происков дьявола опечатки страдает и она. Больше всего безобразий натворил дьявол опечатки в англиканских изданиях Библии. В английских книжных коллекциях известно шестнадцать запятнанных им изданий. Будто какой-то чертенок вселился в наборную кассу, чтобы там неуловимо хулиганить, настолько загадочны опечатки в окончательном тексте этих изданий священного писания: "Библия убийц" ("The Murderers Bible"). В тексте вместо "ропщущих" напечатано "убийцы" (вместо murmurers -- murderers). Издание 1801 года. "Библия разврата" ("Adulterous Bible"). В седьмой заповеди выпала частичка "не", осталось: "Прелюбодействуй!" (Thou shalt commit adultery). Издание 1632 года. Печатник заплатил 2000 фунтов стерлингов штрафа. "Библия печатников" ("The Printers' Bible"). В 119 псалме (правосл. 118.-- А. Н.) жалуется царь Давид: "Князья гонят меня безвинно" (стих 161). В издании 1702 года Давид жалуется уже не на князей: "Печатники гонят меня безвинно" (вместо princes -- printers). "Уксусная библия" ("The Vinegar Bible", 1717). В притче о винограднике ("Проходил я мимо поля человека ленивого и мимо виноградника человека скудоумного...". Притчи, 24; 31-- 34) виноградник стал уксусом (вместо vineyard -- vinegar). На книжных аукционах Англии эти библии ценятся больше, чем все прочие книги. Ведь первая заповедь английского библиомана: "Мое издание тем и хорошо, что в нем имеется знаменитая опечатка. Издания без опечаток -макулатура!" ДА ВОЗДАСТСЯ ПЕРЕПИСЧИКУ ДЕВИЦЕЙ-КРАСАВИЦЕЙ Во времена, предшествовавшие книгопечатанию, место опечатки занимала описка. Переписчика описки не волновали, и исправлять их он предоставлял читателю. На последних страницах рукописных кодексов мы нередко встречаемся с невинным стишком: Si erravit scriptor, Debes corrigere lector. (Где наврал писец, Там исправит чтец.) К концу книги на совести переписчика накапливались и другие грехи. И как бы заговаривая их, переписчики одобрительно похлопывали себя по плечу в модных тогда леонинских стихах: Qui scripsis scripta, Manus eius sit benedicta. (Да благословится Рука переписца.) Hie liber est scriptus, Qui scripsit, sit benedictus. (Копиисту -- в завершение, Боже, дай благословенье.) Qui scripsit hunc librum, Collocetur in paradisum. (Переписчику в награду Будут райские прохлады.) На загробном воздаянии переписчики, впрочем, настаивали далеко не всегда. Большинство их склонны были принять вознаграждение в этой жизни. Известные стихи обнаруживают недюжинную практичность авторов: Finito libro detur bona vacca magistro. (Пусть писцу за книгу эту воздадут коровой.) А у одного веселого переписчика практицизм соединился с идеализмом. Прошение его звучало так: Detur pro penna scriptori pulchra puella. (Пусть писцу воздается девицей-красавицей.) Так же когда-то была и прошла мода на приветственные стихотворные послания, в которых друзья автора на все лады расхваливали только что опубликованное произведение. Когда появилась драма Корнеля "Вдова" ("Veuve"), ни много ни мало тридцать хвалебных од ополчились на читателя, чтобы исторгнуть из него слезы умиления. Пышные одеяния этого барочного обычая сменились позднее серым сюртуком дельца. В одном переплете с книгой печаталась якобы критическая статья, единственной целью которой было безудержное восхваление необыкновенных достоинств произведения. Мне известен только один случай, когда издателя смутила хватившая через край похвала и он выбросил из рукописи рекламный панегирик. Впоследствии этот панегирик нашелся и был опубликован в 1865 году в журнале "Amateur d'autographes" (Любитель автографов) в номере от 15 мая. Текст в форме критики рекламировал роман Бальзака "Шагреневая кожа". Привожу с сокращениями этот знаменательный документ: "Господин Бальзак, место которому рядом с рассказчиками "Тысячи и одной ночи", доказал, что драматическое действие, лишившееся жизнеспособности на сцене, вновь обрело ее в романе. Он показал, как встряхнуть наше пресыщенное, бездушное и бессердечное общество гальваническими импульсами яркой, живой, полнокровной поэзии и радужно искрящимся вином наслаждения, восхитительный дурман которого и источает это произведение господина Бальзака. Оно срывает лицемерные покровы с преступлений, с лжедобродетелей, с усохшей и бессодержательной науки, с бездушного скепсиса, смехотворного эгоизма, ребячливого тщеславия, продажной любви и многого другого, и потрясенный читатель с болью в сердце узнает XIX век -- век, в котором он живет. Чтение "Шагреневой кожи" можно сравнивать с чтением "Кандида" Вольтера, комментированного Беранже; эта книга будто вместила в себя весь XIX век, его блеск и нищету, веру и безверие, его грудь без сердца и голову без мозга; она -- сам XIX век, щегольский, надушенный, мятежный, но неотесанный, непросвещенный, которому если и суждено стряхнуть с себя летаргию в ближайшие пятьдесят лет, то лишь благодаря роману, подобному "Шагреневой коже" Бальзака. Поистине свыше дается мастерство повествования! Если ты великий ученый или серьезный писатель, но не владеешь даром рассказчика, никогда ты не станешь столь популярен, как "Тысяча и одна ночь" или господин Бальзак. Читал я, что бог, сотворив Адама, воскликнул: "Вот человек!" Так же можно представить, что бог, сотворив Бальзака, воскликнул: "Вот рассказчик!" Сколько размаха! сколько духовности! Неутомимости сколько в раскрытьи мельчайших деталей для каждой ждущей пера картины романа! Как удается Бальзаку разобрать по косточкам мир! Какой чудесный хронист! Сколько же в нем хладнокровья и страсти в неразрывном единстве!" Человеком, в столь ослепительных красках изобразившим Бальзака, оказался не кто иной, как сам Бальзак. Уж кого-кого, а себя-то он, в конце концов, знал лучше, чем кто бы то ни было. ЗОЛОТО И ДРАГОЦЕННЫЕ КАМНИ НА КНИГАХ Назначение переплета в добрые старые времена было тем же, что и роскошного женского платья,-- обольщение. Для переплета выбирали самый дорогой материал, который, в свою очередь, украшали самыми блистательными узорами. Золото придавало узору лучистость, а драгоценные камни -переливчатость. И как бывает с роскошными женскими платьями, пышность переплетов вырождалась порою в безвкусицу. Иногда их настолько перегружали драгоценными камнями и золотыми украшениями, что книга превращалась в настоящий реликварий. Примером тому может служить "Pandectae", рукописная книга VI века, находящаяся ныне во флорентийской библиотеке Лауренциана. До пизанско-амальфийской войны (1135-- 1137) "Pandectae" пребывала в Амальфи. Взяв штурмом Амальфи и разграбив его, пизанцы завладели и книгой. В 1406 году у пизанцев выкрали книгу флорентийцы, у которых она с тех пор и сохраняется в необыкновенном почете. Мастера-краснодеревщики изготовили для нее великолепную дароносицу, дверцы которой замечательной росписью покрыл Лоренцо ди Биччи. Ключ от дароносицы хранился у высокопоставленного придворного чина, и на книгу можно было взглянуть только по особому разрешению с соблюдением строго предписанных церемоний. Переплет давал основательную возможность порезвиться. А те, кому оформительские идеи переплетчиков не позволял оплатить кошелек, довольствовались более дешевыми способами выразить в переплете свою индивидуальность. Один английский библиофил-коллекционер переплел книги об охоте в оленью шкуру. У другого же любимым чтением была книга Фокса (1517-- 1587) "История Якова II". А так как fox значит по-английски "лисица", остроумный библиофил использовал для переплета, естественно же, лисью шкуру. Предыдущая глава | Содержание | Следующая глава ВСЕПОГЛОЩАЮЩАЯ СТРАСТЬ * ВСЕПОГЛОЩАЮЩАЯ СТРАСТЬ ГИМНЫ КНИГЕ Писатели XVII века часто цитируют латиноязычный текст под названием "Книжная литания", принадлежащий перу неизвестного автора, который можно назвать гимном книге: "О книга, свет, зажженный в сердце! О зеркало нашей плоти! Учит она добродетели и изгоняет грехи; она -- венец мудрецов, товарищ в пути и друг очага, утеха больных, советник и спутник правящих миром; кладезь душистый изысканной речи, сад, отягченный плодами, цветочный узор полей и лугов; послушно приходит, когда позовут, всегда под рукой, всегда угождает она, и коль спросишь, немедля ответит; вскрывает она потайные печати и тьму разгоняет, в неудаче -- помощник, в удаче гордыню смиряет она" (Liber est lumen cordis, speculum corporis, virtutum magister, vitiorum depulsor, corona prudentium, comes itineris, domesticus amicus etc.). С тех пор сотни блестящих умов выражали в словах свою благодарность великой Учительнице, великой Усладительнице и великой Утешительнице. Я мог бы выложить перед читателем продукцию многих столетий на эту тему. Я мог бы составить из нее отдельную огромную книгу -- Антологию гимнов, сложенных во славу Книге. Я выбрал самый прекрасный из этих гимнов -- молитву Прево-Парадоля, обращенную к Книге: "О книга, будь благословенна, великая отрада и утеха! С тех пор, как род людской сказать умеет, что чувствует и мыслит, благим деянием ты мир заполонила -- покоем, что вливаешь в наши души. Хрустально-чистому ключу в прохладной сени в двух шагах от пыльного пути подобна ты: скиталец равнодушный стопы свои направит мимо и, богу ведомо, чуть дальше, быть может, упадет от истощенья, но кто знаком с Тобою, спешит к Тебе, чтоб окропить горящее чело и сердцу своему вернуть былую младость. Ты красотою вечности прекрасна, всегда чиста, верна в любви и к блудным сынам твоим ты благосклонна. Пусть мертвые восстанут из могил, пусть скажут, обманула ль ты кого-нибудь хоть раз!" ЕЩЕ РАЗ О ДУШЕСПАСИТЕЛЬНОЙ АПТЕЧКЕ Аанглийский писатель Булвер-Литтон (1803-- 1873) воздал хвалу книге шуткой. Один из героев его романа "Кэкстоны" (1849, рус. перев. 1850.-А. Н.) говорит о том, что библиотеки следовало бы каталогизировать не по областям знания, а по людским болезням и слабостям. Потому что книга -это лекарство, а библиотека -- аптека. Книга излечивает все заболевания, и даже телесные. Какое-нибудь легкое чтение, например,-- самое надежное средство против насморка; больной может принимать его, прихлебывая горячий чай с лимоном или ячменный отвар. В случае душевных потрясений следует читать биографии. Может быть, со знаменитостью случилось то же самое, и биография учит, как удержать в бурю рулевое колесо жизни. При невосполнимых утратах, в отчаянии и при сильнейших душевных болях легкое чтение строго противопоказано, оно было бы такой же терапевтической ошибкой, как лечение чумы розовой водичкой. Измаянная болезнью душа на щекотку не реагирует. В таких случаях излечению способствуют серьезные штудии: следует погрузиться в глубины науки и добиться вытеснения болезни страданиями духа, посланного на принудительные работы. При финансовых катастрофах следует читать стихи, которые из области материального бытия вознесут вас в мир чудесных метаморфоз. Для ипохондриков же нет более действенного средства, чем чтение книг о путешествиях и приключениях. Авантюрные деяния Колумба, Кортеса, Писарро и им подобных выбьют у него из головы всякие мелкие невзгоды и убаюкают воображение пьянящим дурманом. О чтении против аппендицита и прочих воспалений старый Кэкстон не говорит, правда, ничего. Вместе с тем, однако, находились глубокомыслящие и не ведающие шуток специалисты, которые завсегдатаев библиотек запугивали тем, что на страницах любимых книг подстерегает их злокозненный враг здоровья -- книжная пыль. И каждая пылинка оседлана сотнями бацилл. Несметное воинство врагов рода человеческого вторгается в легкие и, оккупируя их, утверждает там свое хищное владычество. Опровержением этой зловредной легенды мы обязаны отчасти одному скрупулезному немецкому библиофилу-исследователю. (Е. Fischer von Roslerstamm. 1st der Biicherstaub dem Menschen schadlich? (Вредна ли для человека книжная пыль?) In: Zeit-schrift fur Bucherfreunde, 1900-1901.) Собрав биографические данные 222 известных библиотекарей и библиографов-исследователей, он выяснил, что средний возраст их составляет шестьдесят девять лет. То же самое проделал он затем с книгоиздателями и книготорговцами и получил ту же цифру -- 69, хотя набрал для статистики только 109 человек. Но на этом он не успокоился и произвел контрольный замер. В библиографическом справочнике он проштудировал всю букву М, выловил 230 живущих среди книг ученых, средняя продолжительность жизни которых составила семьдесят четыре года. Отдельно просортировал он литературоведов: средняя продолжительность жизни -- семьдесят один год! Так вырван был язык у клеветы. РОКСБЕРСКАЯ БАТАЛИЯ Люди, живущие за пределами книжного царства, часто путают три иностранных слова: библиофил, библиофаг и библиоман. Библиофил -- это человек, который любит книгу, друг книги. Библиофаг -- человек, который книги глотает, пожирает. По-венгерски называют такого "книжной молью" (konyvmoly). Третий термин в дословном переводе с греческого означает "книжный безумец (спятивший на книгах"). Но он, по-моему, недостаточно выразителен для характеристики такого типа людей. Лучше всего подошел бы здесь неологизм с несколько гротескным привкусом -- книгодур. Предвижу упрек: у этого слова, коль оно прозвучало, ощущается значение, скорее противоположное дословному переводу греческого "библиоман". Что можно на это ответить? Граница между обеими крайностями часто очень размыта. Как порою бывает невозможно определить, где кончается библиофилия и начинается библиофагия и в какой мере сопредельны или составляют одно и то же библиофагия, библиомания или книгодурство. Лондонский Роксберский клуб -- одно из самых выдающихся объединений библиофилов -- своим основанием был обязан двум книгодурам. События, разыгравшиеся на книжном аукционе 17 июня 1812 года, вошли в историю Лондона, а также английской и мировой библиофилии под названием "Роксберская баталия". Распродавалась отборнейшая и ценнейшая библиотека, собранная только что усопшим герцогом Роксберским. Аукцион начался в мае 1812 года и продолжался 42 дня. В те времена из-за континентальной блокады, введенной Наполеоном, английские коллекционеры лишились возможности охотиться за редкими книгами на территории Европы, и весть о книжном аукционе, подобно магниту, притягивающему железные опилки, собрала в Лондоне всех библиофилов Великобритании. 17 июня очередь дошла до новелл Боккаччо, изданных в Венеции в 1471 году. Отцом усопшего герцога книга была куплена за 100 фунтов. Речь и в самом деле шла о большой редкости, но цена ее все же была намного меньше той, которую взвинтили ей на аукционе два соперничающих книгодура. Торг открылся предложением какого-то провинциального джентльмена. "Сто фунтов!" -- решительно выкрикнул он и гордо огляделся, как человек, уверенный в том, что больше не даст никто. А мог бы ведь заметить, что справа от него стоял, прислонившись к стене, граф Спенсер, а напротив -другой знаменитый король коллекционеров, маркиз Блэндфорд. Они тотчас же подали голос. Спенсер нервничал и набивал цену большими суммами. Блэндфорд был спокоен и на каждое предложение Спенсера накидывал не более десяти фунтов. Цена приближалась уже к тысяче фунтов. Посрамленный джентльмен из провинции исчез. "Десять больше",-- изрек в очередной раз Блэндфорд. Дошли до двух тысяч фунтов. Полминуты Спенсер безмолвствовал и, как военачальник, стремящийся положить конец излишнему кровопролитию, отдает приказ к последнему и решительному штурму, твердо и с расстановкой произнес: "Две тысячи двести пятьдесят". "Десять больше",-- равнодушно бросил Блэндфорд. Молоток поднялся в воздух и замер. Воцарилась гробовая тишина. И... удар: "Продано!" Маркиз Блэндфорд приобрел Боккаччо за 2260 фунтов стерлингов. За такую цену книги не продавались еще ни разу. -- Наших отношений, надеюсь, это не испортит? -- обратился победитель к побежденному. -- Что вы! Я вам чрезвычайно благодарен за заботу о моем кошельке. -- То же могу сказать вам и я. При вашем упорстве я готов был идти до 5000. На вечернем рауте собрались крупнейшие в Великобритании коллекционеры книг. В память о баталии на аукционе было решено основать клуб библиофилов и назвать его Роксберским. Цель: каждый из членов клуба берет на себя переиздание какой-либо библиографической редкости тиражом, равным количеству членов клуба. В момент основания их было 31. Место президента как бы в утешение было предложено графу Спенсеру. Позднее число членов выросло до сорока. Большими тиражами стали переиздаваться и книги, чтобы их могли приобрести и крупные библиотеки. Побежденному на аукционе графу Спенсеру судьба уготовила удовлетворение. Через пару лет для маркиза Блэндфорда раздался удар молотка на аукционе жизни. Библиотеку его постигла известная печальная участь: немым книгам наследники предпочли говорящие деньги, и библиотека, средоточие жизни скончавшегося коллекционера, перекочевала в аукционный зал. Перед тем как рассеяться по всему свету, книги Блэндфорда были вместе в последний раз. Когда очередь дошла до Боккаччо, вновь заходил вверх и вниз молоток. Книга отошла графу Спенсеру за 918 фунтов, то есть на полторы тысячи дешевле той цены, за которую в свое время она уплыла у него из-под самого носа... С тех пор, как в соревнование капиталов включились Соединенные Штаты, исход Роксберской баталии -- 2260 фунтов -- был перекрыт новыми рекордами. Самой дорогой книгой мира ныне считается изданная в 1455 году "Библия" Гутенберга. За один экземпляр ее, напечатанный на пергаменте, американец Уоллбер заплатил в 1926 году 350 000 долларов. В настоящее время она находится в Вашингтоне, в Библиотеке Конгресса, где она защищена по крайней мере от личного тщеславия. ЗАВЕЩАНИЕ БИБЛИОФИЛА От библиомана и книгодура библиофил отличается тем, что читает. Поклоняется библиографическим редкостям и он, однако прежде всего влеком он их содержанием. Прирожденный книгодур, как мы дальше увидим, в книгу даже не заглядывает. Для него важно собирательство, им руководит не ведающая утоления страсть к коллекционированию. Ему, в сущности, безразлично, что собирать: с такой же неистовостью рыскал бы он в поисках платяных пуговиц или веревок с виселиц, подобно сказочно богатому англичанину сэру Томасу Тирвайту. Навязчивые идеи встречаются, впрочем, и у библиофилов. Что, однако, не дает еще повода записывать их в книгодуры. На мелкие странности в Англии, стране и родине причуд, и вовсе не обращают внимания. В 1733 году скончался в Вайтлсоне некий англичанин по имени Дж. Андервуд. Завещание его дословно гласило: "1. Как только гроб с моим телом будет опущен в могилу, немедленно положите на него мраморную табличку с надписью: NON OMNIS MORIAR J. UNDERWOOD (Весь я не умру. Дж. Андервуд (лат.)) 1733. 2. После этого шесть джентльменов (следует перечисление фамилий) пусть громко и радостно споют над моей могилой последние четыре стиха из 20-й оды II книги Горация: Absint inani funere naeniae Luctusque turpes et querimoniae Composce clamorem, ac sepulchri Mitte supervacuos honores. (Я не хочу на моем погребеньи Воплей уродливых, воя, рыданий; Стоит ли сетовать и воздавать Почесть пустому -- отверзнутой яме? ) См. также: Гораций. Оды, сатиры, послания / Пер. А. Фета. М., 1883; Гораций. Поли. собр. соч. / Под ред. и с прим. Ф. А. Петровского. М.; Л., 1936.-- Примеч. пер. 3. Пусть на моих похоронах не бьют в колокола. Пусть не идут за моим гробом родственники и знакомые. Исключение -- только для вышеупомянутых шести джентльменов. 4. Выкрасьте мой гроб в зеленый цвет. Он был всегда моим любимым цветом. 5. Во гроб положите меня в будничном платье. Под голову положите санадоново издание Горация, а в ноги -- Мильтона в издании Бэнтли, в правую руку вложите мою любимую Библию на греческом, а в левую -- моего Горация малого формата, под спину же -- Горация Бэнтли. 6. После похорон пусть моя старшая сестра угостит наилучшим образом в доме моем тех шестерых джентльменов и каждому из них выплатит по 12 гиней. 7. Пусть после поминок эти мои друзья споют 31-ю оду 1 книги Горация. Спев же, пусть пьют и веселятся и больше не думают об Андервуде". Поклонник Горация Андервуд -- не единственный библиофил, который завещал похоронить его вместе с книгами. Итальянский поэт, писатель, философ Челио Кальканини (1479-- 1541), родом из Феррары, завещал свою библиотеку родному городу с условием, что он будет захоронен в читальном зале Феррарской библиотеки. Пожелание Кальканини было исполнено. Надпись над входом в библиотеку гласит: Index Tumuli Coelii Calcagnini, qui ibidem sepelire voluit, ubi semper vixit (Здесь похоронен Челио Кальканини, который после смерти пожелал покоиться там, где провел свою жизнь (лат.)). КНИГОДУР Настоящего, отборного, чистокровного книгодура содержание книги не интересует. Он гонится за редкостью, необыкновенностью и иногда -- за количеством. Чтобы книжные маньяки других стран не слишком чванились своей славой, начну с венгерского представителя этой породы. Один из старейших ученых-букинистов Венгрии записал для потомков историю разбогатевшего каменщика по фамилии Ямницки, который, став неистовым коллекционером книг, кроме заглавий, ничего никогда не читал. Из страха перед женой добычу свою сносил он не домой, а в огромное помещение под лестницей вроде погреба, на дверях которого всегда висел замок. Этот Ямницки пробил в лестничной клетке небольшое окошко и через него забрасывал в подполье купленные книги прямо в упаковке. Он никогда не брал в руки ни одной из них. После смерти его едва удалось проникнуть в эту более чем странную "библиотеку", настолько дверь оказалась забаррикадирована пачками книг. В перевязанных бечевкой пачках наследники обнаружили ценнейшие венгерские книги XVI-- XVII веков и не поддающиеся оценке первые печатные издания Венгрии. Не искушенный в библиомании читатель, возможно, усомнится и, покачав головой, сочтет все это преувеличением. Какое там преувеличение! Мания старого венгерского мастера-десятника -- ничто по сравнению с методами собирания книг одного пресловутого английского книгодура. Ричард Хебер (1773-- 1833) принадлежал к богатому английскому дворянскому роду. Книги начал он собирать в раннем возрасте, и потихоньку-полегоньку страсть эта овладела его душой. Он перестал общаться с людьми и не появлялся нигде, кроме библиотек, книжных лавок и книжных аукционов. Как только он узнавал, что где-то продается библиографическая редкость, приказывал немедленно запрягать и гнал лошадей хоть за четыреста миль -- лишь бы быть первым. Как и все образцовые маньяки, одним экземпляром редкой книги он не удовлетворялся. Покупал и второй и третий экземпляры -- только бы они не достались другому коллекционеру. Кроме Англии, его агенты рыскали в поисках добычи по всем крупнейшим книжным центрам Европы. И никто никогда точно не знал, сколько томов в его библиотеке. Одни оценивали ее в 150 000 книг, другие -- в 500 000. Это весьма странно. Так уж ли трудно подсчитать состав одной библиотеки? В данном случае то было действительно трудно. Книги свои Хебер разместил в восьми различных местах! Один из провинциальных и два лондонских его замка были забиты книгами от подвалов до чердаков. Когда книги перестали там умещаться, он арендовал дом в Оксфорде, чтобы своими приобретениями напичкать и его. Зарубежные покупки на родину он не привозил, размещая их в специально арендованных для того домах Парижа, Антверпена, Брюсселя и Женевы. Именно за границей и стало ясно, во что выродилась его страсть. Если в Англии, могло казаться, он и почитывал, то его зарубежные библиотеки явно были истинными книжными склепами, захоронениями книг. Попавшая туда книга прощалась с миром людей. Не удостаивал ее больше взглядом и сам хозяин. Бешеное желание обладать книгой гасло в нем сразу, как только он мог назвать ее своею. И что самое интересное: его нисколько не заботила судьба добытых им книг. В своем завещании он не только не распорядился ими, но не упомянул их ни единым словом. Наследники его были вынуждены организовать настоящие поисковые экспедиции на континенте, чтобы собрать воедино разбросанные книжные сокровища. Естественно же, они стали добычей аукциона, каталог которого разбух до 2000 страниц, а сам аукцион длился 202 дня. Проданы они были за 56 775 фунтов стерлингов -- несмотря на свою внушительность, сумма много меньше той, которая была выброшена на приобретение этих книг. В конце жизни Ричарда Хебера произошла своеобразная встреча его с другим книгопомешанным. На одном из парижских аукционов продавалась библиотека Булара, насчитывавшая 600 000 книг, и Хебер оптом закупил все книги о путешествиях и исторические сочинения из этой библиотеки. Кто же он был, этот Антуан Мари Анри Булар, сумевший собрать крупнейшую частную библиотеку Парижа? Рядовой гражданин Французской Республики, нотариус, домовладелец, образцовый ученый, написавший несколько исследований. Когда же в его душе расправила крылья страсть к собирательству книг, разум его стал угасать точно так же, как и у его английского коллеги. В квартире книги, естественно, не умещались. Тогда пришла ему в голову счастливая мысль: квартиры, с которых жильцы будут съезжать, вновь не сдавать, а устраивать в них библиотеки. Так постепенно отказал он всем новым претендентам, и весь дом превратился в библиотеку. Но книги все прибывали, и Булар арендовал другой дом. Потом -- третий. Потом -- четвертый. И наконец -- пятый. Легенда -- после смерти фигура Булара оказалась овеянной сонмом легенд -- так вот легенда гласит, что книгами он заполонил целых восемь домов. Хотя для чуда достанет нам и пяти. Проблема размещения книг решилась остроумно просто. Различного формата и величины книги Булар складывал друг на друга, как кирпичи, выстраивая из них книжные башни и крепости, костры и колодцы -сооружения, которые образовывали в квартире переулки, улицы и площади. По ним можно было гулять, как по настоящему городу. Для упорядочивания, классификации и каталогизации книг у Булара времени не оставалось, ибо все свое свободное время проводил он у букинистов на набережной Сены, откуда возвращался домой регулярно с двумя-тремя дюжинами книг. Для их переноски он сшил себе пальто с огромными карманами, в которых умещались и крупные фолианты. Отношение жен к книгособирательской лихорадке известно. Пыталась охладить мужа и мадам Булар: вынудила его дать обещание не ходить на набережную Сены хоть какое-то время. Бедняга держал обет, истаивая на глазах и корчась, словно книга, снедаемая червями. Жена была вынуждена освободить его от обета, и выздоровление не заставило себя ждать. Прекрасная смерть была суждена Булару. Он погиб, как солдат на поле боя. Однажды он нагрузил на себя столько тяжелых старинных книг, что извозчики отказались его везти. Сгибаясь под сладостным бременем и обливаясь потом, потащился он пешком. Его продуло, простуда перешла в воспаление легких, и Смерть, дойдя в своем каталоге до имени старика Булара, поставила против него галочку и стерла его. УНИКУМ, БРОШЕННЫЙ В ОГОНЬ Я уже говорил, что настоящий книгодур не читает. Он перебирает свои раритеты, рассматривает переплеты, фронтисписы, редкие иллюстрации, иногда -- ту страницу, на которой красуются опечатки, превращающие книгу в особую ценность: что ему до содержания? Важно сознавать, что все это принадлежит ему, а не другому. Обозревая свои сокровища, он удовлетворяет собственнический инстинкт. Коллекционер уникумов гоняется за единственными экземплярами лишь для того, чтобы владеть ими только ему и никому другому. Об одном английском книгособирателе рассказывают, что как-то раз он узнал о существовании второго экземпляра книги, которая у него была и которую он считал единственной. Следы вели к одному парижскому библиофилу. Англичанин пересекает Ла-Манш, прибывает в Париж, разыскивает библиофила и прямо с порога приступает к делу. -- У вас есть книга, которую я давно ищу. Хочу ее у вас купить. -- Она не продается,-- удивился библиофил. -- Десять тысяч франков золотом. -- Я же сказал, что она не продается. -- Двадцать тысяч. Библиофил заколебался. -- Двадцать пять тысяч. Добродетель библиофила дала трещину. Он снял с полки книгу и протянул ее непрошенному гостю. Англичанин отсчитал деньги, тщательно осмотрел книгу и... швырнул ее в камин. -- Вы с ума сошли?! -- чуть не с кулаками бросился на него француз. -- Отнюдь. Теперь я уверен, что мой экземпляр действительно уникальный. Примите мою наисердечнейшую благодарность. НЕНАПИСАННЫЕ И НЕИЗДАННЫЕ КНИГИ В многочисленном отряде книгодуров один подотряд заслуживает особенного внимания. В глазах его представителей книга -- не более чем предмет прикладного искусства. Занятный внешний вид, виртуозность печати, необычность места издания -- вот что возбуждает собирательский пыл особей данного подотряда. В 21-м номере старинного венгерского типографского журнала "Гутенберг" за 1866 год была опубликована следующая забавная история: "Во французской стороне, в собственности герцога де Линя находится крупнейшая библиографическая редкость. Название книги: Liber passionis Domini Nostri Jesu Christi cum caracteribus ex nulla materia com-positis (Книга страстей Господа Нашего Иисуса Христа, печать которой особенна тем, что создана из ничто (лат.)). Книга эта не напечатана и не написана. Буквы ее вырезаны из тончайшего пергамента и наклеены на синего цвета бумагу, и столь явственно то и красиво, и читается так легко, как самая удобочитаемая книга. Воистину удивительна рачительность, с коею изготовлена та книга, в особенности -- если заметить, с какою точностью подровнены и подогнаны все буковки ее. Император Рудольф II в 1640 году желал заплатить за нее сумму поразительную -- 11 000 дукатов". Сообщение не совсем точное. Буквы были не наклеены, а под лист с вырезанными профилями букв была подложена цветная бумага, благодаря чему вырезанные профили и "окрашивались". Эта неразумная мода процветала в XVII столетии. Из-за трудностей изготовления, требующего умопомрачительного терпения, таких книг, "созданных из ничего", дошло до нас очень мало -- всего около двадцати пяти. Предложение заплатить за "Страсти Иисуса Христа" 11 000 дукатов -- яркий образчик свихнувшегося вкуса. Ведь вся эта игра терпения -- всего лишь малярский шаблон, уменьшенный до буквенного формата. Приходит в голову фокус с садовыми плодами: как сделать надпись на груше или на яблоке? В листочке бумаги следует вырезать желаемое имя, год или изречение и привязать бумажку на ту сторону плода, которая обращена к солнцу; закрытая часть плода останется зеленой, а места прорезей под солнцем покраснеют (На 479-й странице 5-го тома "Экономической энциклопедии" Крюница этот детский трюк обсуждается вполне серьезно). Как же здорово мог заработать во времена императора Рудольфа тот английский естествоиспытатель, которому удалось собрать пыльцу бабочек! И не просто так -- в кучу, а по чешуечкам, раскладывая их по цветам и создавая затем из них всякие картиночки. С большим старанием наклеивал он отдельные чешуйки на кусочки бумаги размером с почтовую марку, выкладывая таким образом миниатюрные цветы, листочки и порхающих бабочек. Этот же бесконечно терпеливый человек собирал и микроскопически крохотные личинки и на бумажке размером в один квадратный сантиметр выкладывал из них красивые геометрические фигуры. От этих поразительных образцов человеческого терпения всего лишь шаг до миниатюрных книг. "ИЛИАДА" В СКОРЛУПЕ ОРЕХА Существует выражение "сведет он дом в орехову скорлупу". Не от Плиния ли идет эта поговорка? В 21-й главе VII книги его "Historia Naturalis" (Естественная история) говорится: "Цицерон рассказывает об орехе, в скорлупе которого помещался записанный на пергаменте полный текст "Илиады"". Долго размышляли ученые над этой лаконичной информацией и пришли к единому мнению: Цицерон Цицероном, но это все россказни. В "Илиаде" 15 686 стихов, и не может быть такого тонкого пера и такого тонкого пергамента, чтобы, записанные, эти 15 686 стихов уместились бы в ореховую скорлупу. Француз Хюэт, знаменитый своей ученостью епископ Авранша, в присутствии королевы и наследника престола провел контрольный эксперимент (De rebus ad eum pertinentibus. 1718, p. 297). Прежде всего он вычислил, какого максимального размера пергамент может уложиться в ореховую скорлупу. Результат: кусочек тончайшего пергамента размером 27 X 21 см был пределом. Бисерным почерком умещается на нем 7812 стихов и столько же -- на обратной стороне, всего, таким образом,-15 624 стиха. Следовательно, если переписчик постарается, то он и в самом деле сумеет вложить "Илиаду" в ореховую скорлупу. Стремясь к решению вопроса, наука выполнила задачу, достойную, несомненно, всяческого почтения. Но, по-моему, оказался упущен из виду существенный вопрос: каких размеров мог быть орех Цицерона? Встречаются ведь орехи-гиганты, диаметром до 7-- 10 сантиметров. В таких уместилась бы даже "Одиссея". И потом во времена Хюэта не могли и предположить рекордов нашего времени. В конце прошлого века вошли в моду, особенно в Соединенных Штатах, соревнования под девизом "Кто сколько слов может написать на обычной почтовой открытке?". Первым рекордсменом стал некий Дж. Дж. Тэйлор, в 1881 году уместивший в почтовую открытку 4100 слов. Но в последующие годы он потерял мировое лидерство. Новый чемпион втиснул в открытку 4162 слова, но был побит 6201 словом. Непобедимым оказался каллиграф по имени Мак-Фэйл, его рекорд -- 10 283 слова. Однако за несколько лет до этого газеты обошла весть о том, что в Англии проживает клерк по имени Э. У. Банц, который в свободные часы до того отточил свое микрографическое мастерство, что обскакал всех соперников, вымучив на обороте почтовой открытки 30 000 слов. Он же записал все буквы английского алфавита на булавочной головке, а в дальнейшем вывел "Отче наш" на столь узкой полоске бумаги, что ее можно было продеть в игольное ушко. Можно бы было отговорить Э. У. Банца от дальнейших усилий, упросить не перегибать палку и успокоиться на рекорде в 30 000 слов, но в гонку за лидерством вмешалась машина. Создал ее в 1886 году лондонский изобретатель Уильям Уэб. Острие пера было сделано из крохотного алмазного осколка, перо приводилось в движение малюсенькими шестереночками. Американский литературовед У. С. Уолш, описавший эту чудо-конструкцию, утверждает, что машина записывала "Отче наш" на поверхности длиной в 1/294 английского дюйма, а шириной -- в 1/440. Предполагая, что простой читатель едва ли сможет вообразить себе столь малые размеры, Уолш для наглядности добавляет: эта сверхмалая поверхность по размерам своим не больше точки над i в нормальном книжном шрифте! Текст легко читается с помощью лупы. КНИЖКИ-КОЛИБРИ С книгопечатанием родилось и профессиональное самолюбие типографов. Послужив толчком к состязанию с микрографией, оно-то и вызвало к жизни крошечные книжечки, известные под собирательным названием "книжки-колибри". Содержание их безразлично. Они -- скорее мелкие украшения, забава, подарок. На свете их гораздо больше, чем принято думать. По несколько штук есть во всех более или менее крупных библиотеках. Среди минисокровищ вашингтонской библиотеки, например,-- два полных текста Библии, один Коран, полное собрание сочинений Данте, драмы Шекспира и Мольера. И все это умещается в двух ладонях взрослого человека. В одной из крупнейших частных коллекций, в собрании Веры фон Ро-зенберг, насчитывается ни много ни мало 254 такие книжки. Первая книжка-колибри была напечатана в Милане в 1490 году. Называется она "Regula Sancti Benedict!" (Наставления Святого Бенедикта). Высота полосы набора -- 65 мм, т. е. по сравнению с последующими она -настоящий страус. Большая часть известных миникнижек напечатана в новейшие времена. Одно из писем Галилея (к донне Кристине) содержит 208 страниц. Напечатанное в Падуе в 1896 году отдельной книжкой, оно уложилось в формат 16,5Х11 мм при формате полосы 10х6 мм. Эта крошечная поделка -- поистине вершина виртуозности печатной техники. Но Соединенные Штаты побили и этот рекорд. В начале 1934 года американский писатель Генри X. Чемберлен преподнес оксфордской библиотеке сюрприз, доставивший, видимо, немало хлопот регистратору, наклеивающему номера и абонементные кармашки: высота книги составляла 6,3 мм, а ширина -- 4,5 мм! Переплетена она была в красный марокен и на 34 страницах содержала стихи Омара Хайяма. Весила она -- если это можно назвать весом! -- 0,064 грамма. Вот какой должна быть самая маленькая книга! Этот шедевр был отпечатан в государственной типографии американского города Вустера. Работа оказалась столь тонкой, что литеры, едва заметные невооруженному глазу, было возможно набирать только по ночам, когда не работали машины и прекращалось уличное движение, ибо малейшее подрагивание сбивало фиксацию зрения наборщика. Казалось, что это издание положит конец погоне за лидерством. Может, и нашлась бы еще типография, которая, сняв еще несколько миллиметров, ужала бы книгу до размеров блохи, но тут вмешалась фотомашина и одним махом лишила смысла все ухищрения ручного набора. С помощью коллоидных пластинок нормальную книжную страницу формата иноктаво можно ныне уменьшить до десятой доли квадратного миллиметра. Невооруженным глазом прочесть такой текст, конечно, нельзя, но существует аппаратура, вновь увеличивающая его до естественных размеров. В 1935 году на съезде немецких библиотекарей в Тюбингене директор франкфуртской библиотеки по искусству и технике В. Шюрмайер говорил, что если книжную страницу ужать до столь крошечных размеров, то на квадратном миллиметре уместится содержание ста страниц. А если пойти еще дальше, то квадратный миллиметр вместит уже 10 000 страниц. На пластинке размером с почтовую открытку можно напечатать, например, содержание нормальных 1 500 000 страниц. Наборная касса, содержащая тысячу таких пластинок, могла бы дать 1 500 000 000 страниц. Попытаемся упростить это астрономическое число, исходя из 200 страниц на книгу. Результат: с вышеописанной наборной кассы можно было бы напечатать семь с половиной миллионов книг. И для наглядности: весь состав университетской библиотеки средней руки директор смог бы носить в нагрудном кармане пиджака. САМЫЕ БОЛЬШИЕ КНИГИ МИРА В 53-м номере венгерской газеты "Vasarnapi Ujsag" (Воскресная газета) за 1871 год о самой большой книге мира писалось следующее: "Книга-великан. Обозревая публичные библиотеки Англии, нельзя не обратить внимания на огромную книгу. Длина ее -- 8 ярдов, ширина -- 4 ярда (В одном ярде 0,9144 м, т.е. размеры книги-- 5,7142Х3,6576 м.). Открыв книгу, мы увидим имена и годы жизни национальных героев Великобритании, напечатанные полуфунтовыми (Т.е. буквами размером 0,1524 м) декоративными буквами. Книга называется "Пантеон английских героев", напечатана она в 1832 году в Лондоне тиражом всего лишь в 100 экземпляров". Если данные, приведенные венгерской газетой, верны, то это действительно самая большая в мире книга. Что, впрочем, не так уж и удивительно, ведь для увеличения нет таких пределов, как для уменьшения. Можно сделать книгу, которая размерами не уступит фреске Микеланджело, что в Сикстинской капелле. И в самом деле -- несколько десятилетий назад, опять-таки в Соединенных Штатах, была предпринята попытка создать книгу еще больших размеров, чем английский "Пантеон героев". Эксперимент поставил Лайош Вайнаи, американец венгерского происхождения. Два года работал он над созданием гигантской Библии с помощью им же придуманной примитивной техники. Для печати использовал он резиновые литеры размером с кулак. Но книга получилась все же меньше, чем английская. Высота ее составляла всего три метра, но зато в ней было 8048 страниц и весила она пять центнеров. Поднять ее могли только шестнадцать человек. Книга получила рекламу в прессе, но материального признания за славой не последовало: Библия так и осталась на шее Вайнаи. В отчаянии он решил основать на этой Библии новую религиозную секту. Для этого в Америке требуется так же мало формальностей, как для основания новой фирмы. Какими были девизы этой новой секты, на что она опиралась, мы не знаем; не знал этого, вероятно, и сам основатель. Известно только, что вывеской служила сама Библия, точнее -- ее размеры. Фирму, то бишь секту, новоявленный пророк рекламировал в небольшом проспекте следующим образом: "Прочти и расскажи другим! Новейшее, неслыханнейшее таинство! Сообщает Луи Вэйнэи, изготовитель самой большой Библии мира, которая весит более полутонны. Нет более явного знамения второго пришествия Христова!" Но перепроизводство на американском рынке вероисповеданий оказалось, к сожалению, настолько велико, что знаменитому Вайнаи за показ набожных диапроекций на христианских праздниках более 80 центов не подавали. Гигантская Библия все еще ждет своего покупателя-библиомана... КНИГИ НА ШЕЛКЕ, НА ЦВЕТНОЙ И ОБЕРТОЧНОЙ БУМАГЕ Что касается материала, на котором печатается книга, то истории известны издания на шелке, сатине и на цветной бумаге. Австриец Кастелли выпустил книгу, состоящую из 68 рассказов, каждый из которых был напечатан на бумаге другого цвета. В предисловии он утверждал, что разные цвета бумаги иллюстрируют разницу в окрашенности настроения каждого рассказа. Цвета этих некогда популярных рассказов в наши дни, к сожалению, кажутся порою полинявшими. Идея, впрочем, не оригинальная. Около 1760 года француз Караччоли эпатировал читающий Париж книгой, напечатанной в четыре цвета. Красная, синяя, оранжевая и фиолетовая бумага вынуждена была представлять незамысловатую аллегорию смены четырех времен года. Так же в поте лица стремясь, должно быть, победить в состязании на оригинальность, современный французский поэт Жан Дэро порвал со сложившимся правилом помимо обычных дешевых изданий той же книги, делать и нумерованные издания на более дорогой бумаге. Объединив оба типа, он заказал 25 нумерованных экземпляров книги своих стихов выворотной печатью -- белым по черному -- на оберточной бумаге. Осторожность, достойная похвалы: благодаря плотной, шершавой бумаге, книга стихов уж наверняка не попадет в руки профанов. Американский же календарь, изданный в 1937 году, напротив, объединил приятное с полезным. В календаре было двенадцать листов. Январь и февраль красовались на промокательной бумаге, март и апрель -- на папиросной, май и июнь предлагали себя на бумаге для выкуривания комаров, июль и август служили потребителю на липучке для мух, сентябрь и октябрь работали на творческое вдохновение копиркой для пишущих машинок, а ноябрь и декабрь были напечатаны на фильтровальной бумаге (советовали, видно, заняться процеживанием (?)). Подобными же глупостями стремились привлечь читателей и отчаявшиеся газетные издатели. Французская "Regal Quotidien" (Ежедневное лакомство) экспериментировала с номерами, отпечатанными на тонко раскатанном тесте. Прочитав, их можно было съесть вместе с типографской краской, тоже съедобной. Газета "La Najade" (Наяда) печаталась на тонкой резине: чтобы можно было читать во время купания. Разносчики продавали ее в банях и бассейнах. Испанская "Luminaria" (Лампада) печаталась светящимися буквами, чтобы читатель мог наслаждаться ею в постели, не включая света. В 1831 году английское правительство подняло таможенную пошлину на бумагу, в ответ на это газета "Political Diary" (Политический Ежедневник) появилась на ткани. После прочтения ею пользовались как носовым платком. Говорят, она хорошо шла в туманные осенние и зимние месяцы, но к следующей весне издатели разорились. Немало подобных фокусов демонстрировалось и на одной из кельнских полиграфических выставок. Была там и газета, напечатанная на куске ледяного покрова Боденского озера. По понятным соображениям она не продавалась. В истории полиграфии действительно были специалисты по "ледяной печати". ТИПОГРАФИЯ НА ЛЬДУ ТЕМЗЫ В Лондоне, городе туманов, случаются порою очень суровые зимы. Темза покрывается твердым ледяным панцирем. Наступает время Frost Fair (Морозная ярмарка (англ.)) -- время ярмарочных увеселений на льду. Выстраиваются ледяные лавки и палатки, образуется настоящий город с улицами и площадями. Трактиры, харчевни, игорные дома, карусели, танцевальные площадки -- все эти ледяные сооружения всласть развлекают воображение жителей Лондона. Устраивается и типография, которая тут же на месте печатает визитные карточки и издает книжечки стихов. Одной из самых студеных зим была зима 1684 года. Темза промерзла на полметра. Целых семь недель стоял жестокий трескучий мороз: лопались стволы деревьев, умирали косули в охотничьих угодьях, со стуком падали на землю окоченевшие птицы. Замерзали колодцы. Дым, и тот замерзал, точнее -- не рассеивался, и две недели подряд весь Лондон кашлял. Зато на льду неистовствовал настоящий карнавал. Печатники тогда неплохо заработали: например, визитная карточка шла по полшиллинга. Владельцы ледяных типографий огребали ежедневно в среднем по 5 фунтов. Посетил ярмарку и любитель развлечений король Карл II, который тоже заказал для себя "ледяную" визитку. Эта визитка была отпечатана на голландской бумаге с таким текстом: CHARLES, KING. JAMES, DUKE. KATHERINE, QUEEN. MARY, DUCHESS. ANNE, PRINCESS. London: Printed by G. Croome, on the Ice on the River of Themes, Jan. 31, 1684 (Карл, Король. Джеймс, Герцог. Кэтрин, Королева. Мэри, Герцогиня. Энн, Принцесса. Лондон: Напечатано Дж. Крумом на льду Реки Темзы, 31 янв., 1684 (англ.). Следующая суровая зима выдалась в 1716 году. И вновь печатники заполонили ярмарку своей расхожей продукцией, которая на современном коллекционерском полиграфическом рынке идет у любителей по многократно умноженным номиналам. А холодной зимой 1814 года на льду была отпечатана книжечка "Prostiana" ("Морозиана" (англ.)) размером в 12 четвертей. Значительно интереснее всей этой бессодержательной чепухи книга Шеклтона под названием "Aurora Australis" ("Южная Аврора" (лат.)). Предназначена она была для развлечения членов полярной экспедиции в долгие месяцы зимовки -- During the Winter Months of April, May, June, July 1908 (На зимние месяцы -- апрель, май, июнь, июль -- 1908 года (англ.)) Пахнущие весной, исполненные летнего звона названия этих месяцев означают на Южном полюсе зиму. Тираж книги составлял всего 90 экземпляров. И переплет ее был особый -- из досок продуктовых ящиков. БИБЛИОФАГ, СИРЕЧЬ КНИЖНЫЙ ЧЕРВЬ, И ЖЕНЩИНА Ich hatte selbst oft grillenhafte Stunden, Doch solchen Trieb hab ich noch nie empfunden. Man sieht sich leicht an Wald und Feldern satt; Des Vogels Fittich werd ich nie beneiden. Wie anders tragen uns die Geistesfreuden Von Buch zu Buch, von Blatt zu Blatt! Da werden Winternachte hold und schon, Ein selig Leben warmet alle Glieder, Und ach! entrollst du gar ein wiirdig Pergamen, So steigt der ganze Himmel zu dir nieder. (Хандрил и я частенько, без сомненья, Но не испытывал подобного стремленья. Ведь скоро надоест в лесах, в полях блуждать... Нет, что мне крылья и зачем быть птицей! Ах, то ли дело поглощать За томом том, страницу за страницей! И ночи зимние так весело летят, И сердце так приятно бьется! А если редкий мне пергамент попадется, Я просто в небесах и бесконечно рад.) И.В. Гете, "Фауст", ч. 1 "У городских ворот", перевод Н. Холодовского. Так говорит ученик Фауста, Вагнер, о человеке, для которого книга и только книга способна не только заменить все радости жизни, но и затмить их. Истории известны и такие библиофаги, из жизни которых книги вытеснили даже женщин (Герой знаменитой новеллы Шарля Нодье (1780-- 1844) "Le bi-bliomane" (Библиоман) при виде женщины никогда не поднимал глаз выше ее туфель, которые он, однако, рассматривал не так, как Ретиф де ла Бретонн (1734-- 1806), любивший описывать обувь, а со вздохом: "Какой чудесный сафьян пропадает! Какие бы прекрасные переплеты из него вышли!"). И. А. Бернхард, биограф ученых XVIII века, рассказывает об Иоханнесе Гропперусе такую историю. Вернувшись как-то домой, ученый застал в своей спальне какую-то "дамочку" (muliericulam), стелившую его кровать. То была, вероятно, новая горничная, которая еще не знала порядков этого дома. В грубых выражениях (duroribus verbis) он выставил ни в чем не повинную девушку из комнаты и двумя пальцами, как нечто заразное, стащил постельное белье с кровати и швырнул его в окно. О другом библиофаге, профессоре Везенбекке, Бернхард пишет, что хотя тот и был женат, но вел себя так, будто ее не существует вовсе. Жена, которой это надоело, решительно вошла в кабинет, где среди книжных завалов сидел, скрючившись, ученый, и бросила ему в лицо: "Si non tu, alius" (Если не ты, то другой (лет.)). На что муж, с треском захлопнув книгу, проворчал: "Ego, non alius" (Да -- я, а не другой (лат.)). Выдающийся эллинист Бюде (1467-- 1540) накануне женитьбы поставил своей невесте, ее родственникам и прочим заинтересованным лицам условие, что и в день свадьбы он проведет за книгами не менее трех часов. Условие было выполнено, ученый женился, и вот однажды в его кабинет вбежала испуганная служанка с криком: "Крыша горит!" -- Доложи об этом моей жене. Тебе ведь известно, что домашними делами я не занимаюсь,-- отрезал Бюде. Фредерик Морель (1558-- 1630), профессор College de France, сражался со сложным греческим текстом, когда ему сообщили, что его жене плохо и она просит его прийти. -- Еще два слова, и я иду. Два слова потянули за собой другие, вилась нить предложения, которое надо было закончить, время шло. Вновь явился посыльный с сообщением, что супруга господина профессора скончалась. -- Вот беда, так беда,-- вздохнул ученый,-- она была доброй, славной женой.-- И вновь углубился в греческий текст. Яблоко от яблони недалеко падает. Рассказывают, что отец Мореля в день своей свадьбы исчез с праздничного ужина. И напрасно его искали недоумевающие родственники -- жених как сквозь землю провалился. Около трех часов ночи он вернулся. Сбежал он, оказывается, в типографию, чтобы срочно просмотреть корректуру очередной своей книги. ЛЕГЕНДЫ О БИБЛИОФАГАХ Эти люди, одержимые страстью к чтению, овеяны бесчисленными легендами. Douce mort (Сладостная смерть, смерть от наслаждения (фр.).) для них, утопавших в море книг, строчек и букв, была зачастую счастливым спасением. Ж. Ш. Брюне, один из именитейших французских библиографов (1780-- 1867), умер в своей библиотеке; смерть настигла его в кресле с книгой на коленях. Его современник, коллекционер по имени Моттле, закрывал свою библиотеку на замок с цепью, боясь, что в его отсутствие туда кто-нибудь войдет и начнет рыться в его книгах. Среди своих книг он внезапно и скончался в одну из ночей. Лангле-Дюфренуа, которому в 1755 году исполнилось 82 года, сидел однажды вечером за книгами до тех пор, пока, смертельно уставший, ощутив внезапное головокружение, не рухнул в горящий камин. Наутро прислуга нашла его мертвого, обуглившегося. Известно с полдюжины случаев, когда книгопоклонники, доставая какое-нибудь сокровище с верхних полок, падали с лестницы и разбивались насмерть. (См.: "Intermediaire des chercheurs et curieux" (Посредник исследователей и любознательных) за 1909 год, номер LX; статья "Les victimes du livre" (Жертвы книг)) Итальянский поэт Алессандро Гвиди (XVIII век) захотел преподнести папе Клименту XI великолепно оформленный экземпляр одной из своих книг. По пути на прием он просматривал книгу и нашел в ней опечатку. В ту же минуту его хватил апоплексический удар (Значительная часть данных о библиофагах взята мною из прекрасной книги: Albert dm. Le livre. Paris, 1905). Книгоглотатель отличается от книгопомешанного не только тем, что, будучи влюбленным в книги, он их еще и читает. Отличается он, как правило, и своим кошельком. Библиофаги -- люди большей частью бедные, и зачастую они лишают себя последнего куска -- только бы не лишиться возможности покупать книги. Бельгиец ван Хюлтэм (1764-- 1832) никогда не топил у себя в квартире. А когда ртутный столбик опускался слишком низко, он ложился в кровать и, чтобы согреться, клал себе на ноги пару больших толстых фолиантов. Филолог Рихард Брунк (1729-- 1803) из Страсбурга, впав в нищету, вынужден был отправить свою библиотеку на аукцион. Едва началась распродажа, из глаз его полились слезы; с последним ударом молотка нервы Брунка не выдержали, и он скончался. Философ Борда-Демулен (1798-- 1859) был человеком настолько беспомощным, что когда иссякали его гроши, он так и оставался сидеть среди своих книг, пока его, умирающего от голода, не выручал кто-нибудь из друзей. Как-то раз, совершенно ослабевший от недоедания, он отправился купить кусок хлеба на свои последние медяки. Проходя мимо букинистической лавки, он внезапно увидал на полке давно разыскиваемую книжечку. Денег на нее как раз хватало. Он купил ее и побрел домой без хлеба. Дома он скончался рядом со своей покупкой. Некоторые библиофаги жили полуголодными всю жизнь. Португальский юрист Агуштиньу Барбоса, работая в Риме, спасался тем, что днями не вылезал из книжных лавок, прочитывая там все нужные ему книги. У него была настолько замечательная память, что, возвратившись вечером домой, он мог записать все прочитанное днем. Главным произведением его жизни был комментарий к одной рукописной книге по каноническому праву. На рукопись же он наткнулся благодаря... мяснику! Придя как-то под вечер домой, он обнаружил, что его тощий ужин завернут в густо исписанный лист бумаги. По привычке он стал читать. То был текст знаменитого рукописного кодекса "De Officio Episcopi" (об обязанностях епископов). Сломя голову помчался он к мяснику и выкупил у него недостающие листы. ФЛОРЕНТИЙСКИЙ ДИОГЕН История книги знает двух Диогенов нового времени -- одного флорентийского и одного венгерского. Начну с флорентийского. Антонио Мальябекки родился во Флоренции в 1633 году. Работал подручным у зеленщика. Не умея ни читать, ни писать, жадными глазами смотрел на исписанную оберточную бумагу. Текста, правда, он не понимал, но чувствовал, что чернильные каракули таят в себе иной, волшебный мир. Сосед-книготорговец заметил, с какой страстной тоской разглаживает и рассматривает мальчик макулатурные рукописи, и -- позвал его к себе в ученики. Через пару дней Антонио уже знал по внешнему виду все книги в лавке. Хозяин принялся его учить. Мальчик оказался настолько способным, что ученые Флоренции ходили смотреть на него, как на чудо. Он просто не умел забывать. Раз увиденное или услышанное запоминалось ему навсегда. На пороге его юности было уже трудно определить, чего он не знает (Об ученом, память которого не знала границ, рассказывает и Стендаль. Звали его Иероним Магий. Родился он в Тоскане в 1571 году. Во время войны с турками попал в турецкий плен; днем выполнял он тяжкую рабскую работу, а по ночам для отдохновения писал два труда, не пользуясь никакими книгами, исключительно по памяти, со всеми цитатами и ссылками.). Что бы ни спросили, он тотчас отвечал, называл и имя автора, и название книги, и страницу, где содержался ответ на заданный вопрос. Об Антонио Мальябекки пошла такая слава, что Великий герцог назначил его хранителем Лауренцианы. Вот где он мог начитаться всласть самых разных книг. Но это его уже не удовлетворяло. Потихоньку-полегоньку раздобыл он каталоги всех крупных европейских библиотек и разложил их содержание по своей необъятной памяти. Говорят, однажды Великий герцог заинтересовался какой-то книгой, и случившийся рядом Мальябекки тут же откликнулся: "Достать эту книгу невозможно. Существует она в одном-единственном экземпляре, и тот находится в библиотеке султана. От входа -- направо, во втором шкафу, седьмой фолиант". Земная оболочка столь блистательного ума была, однако, далеко не блистательной. Платье на Мальябекки от долгого ношения превратилось в лохмотья, шляпа прохудилась и пропускала дождь, шейный платок стал грязно-желтым от табачного дыма и бог знает от чего еще, рубашку он не стирал и носил, пока она на нем не сгнивала. Он жалел время на все, что отрывало его от книг, экономил на сне, одевании, на мытье... В доме его книжные завалы начинались уже у порога, передняя была забита ими до потолка, в комнатах громоздились книжные башни и змеились книжные редуты -- да так густо, что было некуда сесть и негде ходить; между книгами пролегала лишь узкая тропка, позволявшая пробраться из одной комнаты в другую. И Мальябекки знал все свои книги, знал, какую часть какой груды надо переложить, чтобы достать нужное ему сочинение. И как пристало истинному книгоглотателю, сам он почти не ел: дневной рацион его составляла пара яиц и осьмушка хлеба. И напрасно Великий герцог предлагал ему покои, уход и питание в собственном дворце, Мальябекки ускользал из расставленных ему сетей почета, упорно оставаясь в своей нищете и среди своих книг. И не вредило ему полуголодное существование: лишь на восемьдесят втором году захлопнула смерть книгу его жизни... ВЕНГЕРСКИЙ ДИОГЕН ИЗ ПАРИЖА Более ста лет назад скончался в Париже странный человек по имени Ментелли. И никто не знал, из какой он страны родом, откуда приехал во французскую столицу и куда девались его останки. Точных сведений о рождении его и детстве у нас нет. Данные биографического лексикона Вурцбаха отрывисты, сумбурны и не вызывают доверия. Вурцбах приводит, например, цитату из его письма к родителям с просьбой о материальной помощи: "У меня есть принципы, по которым я живу; знаю за собой лишь один недостаток, который мучает меня с детства,-- жажду славы. Стремился выделиться я еще в школе; слава нужна мне, как пища; отличия необходимы мне, как воздух". Эта перенасыщенная честолюбием фразеология настолько несовместима со свидетельствами парижской жизни Ментелли, что кажется весьма и весьма недостоверной. Уж в чем, в чем, а в тщеславии парижского Ментелли не заподозришь. По Вурцбаху, родился он в пожоньской еврейской семье в 1780 году. Учился сначала в Пражском, а затем в Берлинском университете. В беседе с Ференцем Тешшедиком назвал себя католиком. По Вурцбаху, настоящее имя его -- Мандель или Мендель. В Париже он был известен под именем Ментелли. Первым обратил на него внимание европейской общественности один английский путешественник, опубликовав о нем статью в "New Monthly Magazin" (Новый ежемесячный журнал). Статья была перепечатана в "Revue Britannique" (Британское обозрение), в майском номере за 1827 год (страница 148 и последующие). Называлась она "Vie d'un savant hongrois a Paris" (Жизнь одного венгерского ученого в Париже). Вот ее перевод: "Был я в гостях у своего друга, офицера английского флота, на Рю Пигаль. Во время беседы он подвел меня к окну, выходящему в сад, и сказал: "Видите в конце сада полуразвалившийся сарай? Там живет самый странный человек на свете". И пригласил навестить его. Садовый сарай, прилепившийся к стене соседнего дома, длиною не более семи футов. Мы постучали и вошли. Три человека едва умещались в нем. Справа от входа был деревянный ящик, занимавший помещение во всю ширину. Ученый сидел на доске перед ящиком, просунув в него ноги, прислонившись спиной к стене соседнего дома. На ящике стояло некое подобие пульта, на котором, в свою очередь, лежала грифельная доска, служившая ему для записей. Под грузом времени окно сарая перекосилось, стекло треснуло и теперь было заклеено полосками бумаги. Слева располагалось старое обветшалое кресло, заваленное книгами -- от гигантских фолиантов до книжечек в шестнадцатую долю листа. Кресло это ему подарил кардинал Флеш. Лампу заменял оловянный лист, грубо свернутый в форме посудины и подвешенный к потолку на медной проволоке. В темном углу виднелась жестяная плошка, котелок с водой и рядом кусок сухаря. Друг мой сообщил, что ученый говорит по-английски не хуже нас обоих, хотя, кроме нас, других англичан он никогда не видел и не слышал. Друг мой оказался прав. Человек этот говорил на изысканном английском без малейшего акцента. Столь же безупречно он знал по-латыни, по ново- и древнегречески, по-арабски, персидски, итальянски, венгерски и по-французски, прекрасно владел всеми славянскими языками и санскритом. Все прочие известные языки он понимал, а в китайском продвинулся настолько, что знал уже 3000 иероглифов. Еженедельно он давал уроки математики за три франка и на это жил. Продукты он покупал на неделю вперед: несколько картофелин и две краюхи солдатского хлеба. Лучше так, объяснил он, чем покупать каждый день, потому что черствый хлеб труднее переваривается, а это экономия. Раз или два в неделю, пользуясь огнем лампы как очагом, варил он в жестяной плошке две-три картофелины, то была единственная роскошь, какую он мог себе позволить. Одежду он носил из грубой фланели. Спал зимой в ящике, а летом -- в кресле. Ни голодная жизнь, ни ночные бдения, казалось, не вредили ему. Улыбчивое, открытое лицо, гладкая кожа и даже -- небольшой животик. Длинные волосы струились по плечам, лицо тонуло в роскошной бороде. Неоднократно служил он Жироде натурщиком, что тоже было для него источником жалких доходов. На мой вопрос, не утомляет ли его такой образ жизни, ответил, что нет, не утомляет, двадцать лет он уже так живет. Радости жизни его, безусловно, привлекают, но чтобы пользоваться ими, надо затрачивать на уроки больше драгоценного времени, которого и так не хватает, хотя работает весь день и половину ночи. Несчастным он себя, однако, не чувствует. Собрав удивительные сокровища знания, этот человек, подобно скупцу, все свое время и силы затрачивал на то, чтобы эти сокровища умножить. Он обошел пешком всю Европу, кроме Англии. Своими друзьями он считает многочисленных членов Института, которые, несмотря на его грубую одежду, ходят с ним рука об руку, приглашают его на свои собрания. Хороший пример для наших профессоров-денди, которым нужна одежда для украшения науки. Ментелли рассказывал, что один из друзей прислал ему целый гардероб. Носил он эту одежду пару дней, но так как ему давно уже хотелось купить несколько книг, не смог устоять перед искушением и все свои обновки решил продать. Пошел к старьевщику, но тому показалась подозрительной черная фланелевая куртка Ментелли и красивая одежда, принесенная на продажу. Приняв ученого за вора, он передал его в руки полиции. Нашего знакомца посадили в одну камеру с бродягами. Он постыдился обратиться по такому делу к друзьям и просидел в тюрьме неделю. Наконец, ему надоело столь бессмысленное времяпрепровождение, и он решился-таки написать друзьям, которые его и освободили. Если бы его посадили в отдельную камеру и дали возможность продолжить свои штудии, он бы с удовольствием остался в тюрьме, потому что там все бесплатно и все время можно работать. Мой друг приглашал иногда Ментелли отобедать с ним, но резкие перемены в образе жизни вредили ему, он хмелел от одного стакана вина. Сказал мне, что мечтает обойти Англию и думает, что 150 франков для этой цели ему будет достаточно. Я рассмеялся, на что он мне совершенно серьезно ответил, что в этой сумме он учел и английскую дороговизну: на континенте ему бы хватило и 50 франков. Для жизни достаточно хлеба и воды, а спать можно и под открытым небом или в подворотне какой-нибудь церкви. "Что вы, мсье! -- воскликнул я.-- Отсутствие денег считается в нашей стране самым тяжким грехом. Законы наши защищают имущество подданных, а не их бедность. Если вы проведете ночь под деревом, утром вы попадете в тюрьму и вас осудят как бродягу. И напрасно вы будете рассказывать, кто вы и откуда: судья укажет на ваше платье, и все поймут, что вы лжете. Я сам знаю несколько таких судей, которые безо всякого суда и следствия послали бы вас на виселицу только за то, что ваше платье не стоит 10-- 12 фунтов". Ментелли выслушал и отказался от путешествия в Англию. Нрав у Ментелли приятный и покоряет. Длинная борода его, живое, умное лицо напоминают портреты кисти Тициана. Стыдно должно быть французским властям, которые не оказывают помощи такому человеку. Обильные и безграничные познания его поистине удивительны. Спроси его кто угодно о мнении того или иного древнего или современного ученого по тому или иному вопросу, и он тотчас же расскажет на память все, что написано об этом учеными, писателями и поэтами, причем расскажет на языке спрашивающего. Воистину, у него больше права, чем у Пико делла Мирандола, сказать о себе, что он способен говорить de omni re scibili (О всех доступных познанию вещах (лат.)). Удивление возрастает еще и от того, что он нигде не воспитывался и все знания приобрел сам. 5000-- 6000 франков ежегодных было бы ему достаточно, но никто ему их не дал!" Такова статья. И французское правительство решило оказать ему помощь, поручив составить каталог рукописей на экзотических языках в Bibliotheque de l'Arsenal (библиотеке Арсенала) и предложив за эту работу 1800 франков гонорара в уверенности, что каталогизация займет многие годы. Ментелли выполнил поручение за один месяц. В 1827 году у Ментелли побывал Ференц Тешшедик. Ментелли жил тогда в Арсенале, где-то под лестницей, в маленькой каморке, которую ему предоставили бесплатно. Жилье это выглядело примерно так же, как и садовый сарай, описанный англичанином. Одет Ментелли был в серую солдатскую куртку с красными отворотами, на ногах -- деревянные башмаки. В углу -- известный котелок с водой, на доске -- два куска черного хлеба. Постель -- несколько досок с набросанной на них соломой, покрытых рогожей. 80-- 100 книг, положенных друг на друга, неизменная грифельная доска, раскрытый словарь персидского языка. "Бумага дорого стоит,-- сказал он Тешшедику,-- и я обычно пишу на грифельной доске, а потом стираю". Учится он только для себя. В то время он как раз занимался астрономией. Со всеми подробностями Тешшедик изложил свои впечатления в 11-м номере за 1827 год журнала "Tudomanyos Gyujtemeny" (Научный сборник). Бела Тот полностью включил статью в свою книгу "Magyar Ritkasagok" (Венгерские феномены). Материал заслуживает внимания, но я позволю себе привести другой интересный очерк, принадлежащий перу Шарля Нодье и опубликованный в первом номере за 1837 год журнала "Le Temps" (Время). Нодье служил тогда хранителем Bibliotheque de l'Arsenal и жил в апартаментах, занимаемых некогда герцогом Сюлли, маршалом. Представим себе еженедельные литературные салоны Нодье в блистательных княжеских покоях и парад еще более блистательных литературных светил -- Ламартина, Гюго, Дюма -- и представим себе каморку под лестницей, где в то же время обитал Ментелли. Статья Нодье была переведена тогда же и опубликована в венгерской прессе. Чтобы читатель мог почувствовать атмосферу эпохи, без изменений и сокращений цитирую текст, напечатанный в "Regelo": "История предыдущей жизни Ментелли, как ни старался я узнать ее, осталась непроницаемой тайной; получить точные сведения с его слов мне не удалось, настолько путаными были его рассказы. Препятствием служило и то, что говорил он на нескольких языках, перескакивая с одного на другой, из-за чего невозможно было определить, куда он поворачивает. Но одно несомненно: не было еще в мире человека, получившего более основательное воспитание и образование или восполнившего нехватку их упорной работой над собой. Он понимал на всех языках, какие только известны ученым людям. Говорил, что, как Гильом Постель (Гильом Постель (1520-- 1581), родившийся настоящим вундеркиндом, в 14 лет стал уже школьным учителем, а позднее -- профессором математики и восточных языков. Знатные особы приходили подивиться на его бесконечные познания. Вторую половину своей жизни он потратил на проповедь каких-то путаных мистических идей.), мог бы объехать все страны Европы без переводчика и даже отправиться в Китай. В разговоре он предпочитал арабский, персидский, древнееврейский, греческий, латинский и славянские языки; точнее, он пользовался мешаниной этих языков, погруженной во французский. С французским же он так обходился вовсе не потому, что не любил его; мысли настолько быстро возникали у него в мозгу, что, не дожидаясь прихода слова, необходимого для их выражения, он пользовался первым попавшимся из любого известного ему языка. Заметив, что его не поняли, он на секунду задумывался, как бы переводя предложение на французский, и повторял мысль на понятном нам языке, всякий раз прибавляя: "Comme vous dites, vous autres" (Как говорите вы, прочие (фр.)). Лет 13-- 14 назад Ментелли взялся за научную работу, выполнить которую способен был только он, а именно -- за упорядочение и описание рукописей одной из крупнейших наших библиотек, работу, на которую не хватило бы учености всех французских филологов и прочих специалистов, вместе взятых. За этот труд ему было обещано 1800 франков; едва прошел месяц, как Ментелли описал все книги, перевел все заглавия, справился и с каталогизацией. Получив гонорар, в библиотеке он уже никогда больше не появлялся и не подвизался ни на какой службе. Когда его об этом страшивали, он неизменно отвечал: "Работу свою я выполнил, чем закончил и службу". На время работы ему предоставили в Арсенале закоулок, где он и жил. Вот и вся благодарность. Доход его составлял 154 франка в год. Он говорил, что ему хватило бы и половины. Порою я замечал, что он беспокоился за свои деньги, не зная, видимо, что мог бы отдать их под проценты. Как он одевался? Ходил он всегда в одной и той же солдатской шинели, которая, казалось, никогда не была новой. На ногах -- деревянные башмаки. Густая, большая и непричесанная борода делала его похожим на придунайского крестьянина. Пищей ему служил солдатский хлеб, какой обычно продают и покупают перед казармами; очень редко, по особо торжественным дням, он позволял себе съесть немного сырых овощей, зелень. Кроме кресла, скамеечки и деревянного ящика, где держал он свои книги и бумаги, никакой мебели у него не было. Возможно, что эту обстановку, отнюдь не доказывающую его стремление к удобству, он застал в своем жилище, чем был освобожден от забот по розыску мебели. Приобрести ему пришлось только письменный прибор и две глиняные кружки. Сам собою возникает вопрос: неужели было невозможно помочь судьбе человека столь редких способностей? Увы, невозможно. Случилось, что в одну из морозных зим мы послали ему дрова. Он отослал нам их обратно. С месяц назад, разговаривая с ним, я заметил, что было бы не так уж трудно добиться для него от правительства небольшого пенсионного пособия. "Зачем это? У меня и так слишком много всего",-- ответил он, укоризненно улыбаясь. Чудесный образ жизни Ментелли воплотил то, о чем другие мудрецы лишь мечтали. Вот в чем причина отказа от благ. Он претворил свободу духа в подлинную практику и неукоснительно следовал ей. Наконец нам удалось добиться для него другой квартиры, в которую он вселился с детской радостью, убежденный, что эта милость -- всего лишь справедливое воздаяние правительства за его честную службу. Эта квартира, в которой он -- о горе! -- провел всего лишь неделю, была удобнее и здоровее, чем та дыра, в которой он провел много лет. В прошлый четверг (22 декабря), в три часа пополудни, Ментелли, как обычно, отправился на берег Сены, чтобы набрать воды. Река еще не спала. Ментелли осторожно подошел к краю острова Лувье (Переводчик ошибся, то был остров св. Луи; мост Мари существует и поныне.) (это со стороны моста Мари, под перекрытиями). Он наполнил и поставил на берег один котелок, а другой, наверное, не смог вытянуть разом из реки, ведь к тому времени он начал уже стареть и слабеть; очень вероятно, что левой рукой он оперся на лодку, которая была привязана к берегу. Странная ошибка ученого, который всю жизнь, наряду с прочими науками, занимался статикой и динамикой и в этих предметах мог считаться вторым Архимедом. Несчастливая лодка, естественно же, заскользила от берега, и Ментелли упал в воду. Все это видели случившиеся неподалеку поденщики, они-то и подняли тревогу. На проходившем рядом баркасе их, вероятно, не слышали или не хотели слышать. Минут через пятнадцать на втором баркасе попытались спасти несчастного, но было уже поздно... кроме мертвого тела они ничего не сумели бы вытянуть. И люди утешали себя тем, что утопленник был всего лишь временным чиновником Арсенала, не подозревая, что этот временный был одним из самых выдающихся людей нашего столетия". Из всех странностей Ментелли наиболее примечательным было то, что при своих безграничных знаниях он ничего не создал. Грифельная доска могла считаться символом его жизни: писать, писать, писать, пока не заполнится,-потом стирать и писать снова. Предыдущая глава | Содержание | Следующая глава * БИБЛИОФИЛЫ-УБИЙЦЫ За пределами полезного увлечения собирательская страсть -- всегда болезнь, мания. И встречаются собиратели-маньяки, которые в жажде добычи не останавливаются ни перед нравственностью, ни перед законом. Коллекционер превращается в сеятеля зла. Порою становится вором, грабителем и -- даже убийцей. Еще можно как-то объяснить ослеплением страсти такое безобразие, как кража книг. Но то, что библиофил-коллекционер из любви к книгам убивает, человеческому разумению недоступно. Отверзается ужасающая черная пропасть души, которую познать, исследовать и сделать безопасной способны разве что опытные и сильные духом психологи и психиатры. Возможно ли, что человек, влюбленный в книгу, т. е. в дух самой гуманности, воплощенный в ней, способен посягнуть на жизнь, собственными руками ввергнуть в небытие своего ближнего? Оказывается, возможно. Я расскажу вам два случая. MAGISTER TINIUS Иоханн Георг Тиниус родился в 1764 году. Окончил гимназию в Виттенберге и на теологическом факультете Виттенбергского университета получил диплом магистра. Подвизался на поприще преподавания, а потом был приглашен на должность священника в городок неподалеку от Лейпцига. На службе он повсюду отличался, всегда удостаивался наивысших похвал за необычайно обширные познания, усердие и высоконравственный образ жизни. Единственной страстью его было собирание книг. Библиотека Тиниуса насчитывала тридцать тысяч томов, а по другим оценкам -- шестьдесят тысяч; как бы мы ни считали, по тем временам -- цифры не слыханные. И библиофилом он был настоящим: книги свои любил за содержание, прочел их все и сам написал кучу теологических трактатов. Чтобы составить такую библиотеку, тощего учительского содержания и затем скромного дохода духовного пастыря было, конечно, недостаточно. Не хватило бы и тех грошей, которые в первом и во втором браке принесли в дом его жены. Тиниус, естественно же, спекулировал. Скупал целые библиотеки и дублеты продавал. У него были обширные связи с библиофилами Европы, имел он посредников даже в Соединенных Штатах. Таким образом, удалось ему собрать огромное количество денег. И все же частенько оказывался в затруднительном положении: не мог противостоять искушению и заключал договор на оптовую закупку библиотек, предназначенных для аукциона, а когда подходило время платежа, оказывался не в состоянии добыть сумму, которая бы превышала цены, назначенные конкурентами. И вот однажды утром, 28 января 1812 года, старый лейпцигский коммерсант Шмидт был найден на своей квартире с тяжелым ранением, истекающий кровью. Придя в себя, старик рассказал, что к нему явился незнакомец лет сорока, на вид -- провинциальный священник, с желанием купить облигации лейпцигского городского займа. Шмидт показал ему облигацию стоимостью в 100 талеров, потом -- провал; что было дальше, Шмидт не помнит. Следствие установило, что коммерсанта несколько раз с большой силой ударили по голове тяжелым предметом, о чем свидетельствовали глубокие следы, и из ящика письменного стола изъято одиннадцать облигаций лейпцигского городского займа на сумму 3000 талеров. Агенты уголовной полиции немедленно кинулись в городские банки, чтобы наложить вето на покупку этих облигаций, но было уже поздно: в одном из банков уже побывал человек лет сорока, на вид -- сельский священник, и по биржевому курсу того дня обменял облигации на золотые талеры. Шмидт вскоре скончался, и следствие, как говорится, зашло в тупик. Преступник как сквозь землю провалился. Прошел год. Покушение на Шмидта уже стерлось из памяти горожан, когда 8 февраля 1813 года Лейпциг был взбудоражен известием о новом убийстве. Госпожа Кунхардт, семидесятипятилетняя вдова, рано утром отправила служанку в лавку. Вернувшись, та застала хозяйку простертой в луже крови с проломленной головой. Старуха только и успела сказать, что пришел незнакомый господин и показал ей письмо, в котором неизвестный человек просит у нее взаймы 1000 талеров, потом... что было потом?... этот господин ее чем-то ударил, чем -она не помнит. Вот и все, что удалось узнать, госпожа Кунхардт потеряла сознание и на третий день скончалась. Деньги ее оказались в целости, преступник, видно, испугался крика старухи и почел за благо поскорее унести ноги. Спрут уголовного следствия вновь протянул свои щупальца, но на этот раз не второпях, не как в случае Шмидта. Потихоньку-полегоньку, по следам показаний служанки госпожи Кунхардт, щупальца приближались к магистру Тиниусу. Служанка рассказала, что, возвращаясь из лавки, она встретилась на лестнице со знакомым ей господином -- сельским магистром, который часто останавливался в гостинице, где она когда-то служила. У хозяина гостиницы узнали, что в тот день у него проживал магистр Тиниус. Преступник был выслежен и некоторое время спустя арестован и предстал перед судом. Последующие события представляют интерес главным образом для криминалистов. Находясь под следствием, Тиниус все отрицал. Непосредственных улик и в самом деле не находилось, но косвенных было более чем достаточно. Выяснилось, что Тиниус побывал в доме госпожи Кунхардт еще за день до убийства, а в день преступления его узнала служанка; почерк письма, найденного в доме, принадлежал Тиниусу; в квартире магистра обнаружили небольшой топорик с короткой рукоятью, хорошо умещавшийся в кармане плаща, рана на голове жертвы в точности повторяла контур одного из углов тыльной части топорика. Дополнением послужили письма магистра, написанные уже из тюрьмы и перехваченные полицией. С их помощью он пытался добыть себе лжесвидетелей. Одно из перехваченных писем и наносило решающий удар. "Если следствие наткнется на случай со Шмидтом, нужно сказать, что (далее шла инструкция)",-- гласило письмо. Тут же было, естественно, поднято дело об убийстве Шмидта, и против Тиниуса выдвинули второе обвинение. Но, кроме того, что в последовавшие за убийством недели Тиниус приобрел библиотеку, заплатив за нее триста луидоров наличными, выяснить ничего не удалось. Тиниус упорствовал, находил оправдание каждой улике, но состав обвинений был настолько тяжелым, что в конце концов Тиниуса осудили. Следствие, правда, несколько затянулось: приговор был вынесен через десять лет после начала дела! Между тем произошло разделение Саксонии, и городок, где проживал Тиниус, оказался в пределах Пруссии, бумаги курсировали между двумя инстанциями в двух разных странах, пока, наконец, в 1820 году не было вынесено решение в одной, а в 1823 году -- в другой, высшей инстанции. От обвинения в убийстве Шмидта магистру удалось отвертеться, а за убийство госпожи Кунхардт он получил двенадцать лет. Десять подследственных лет не считались, и шестидесятилетний Тиниус должен был отсидеть еще двенадцать. Всего, таким образом, провел он в тюрьме двадцать два года. Виновен он был или нет, сейчас уже, более ста лет спустя, сказать трудно. Бесспорно то, что при таком обвинении осуждают и в наши дни. Бесспорно, однако, и то, что много раз выяснялась невиновность людей, осужденных на основании так называемых "косвенных улик". Но как бы то ни было, представляется небезынтересным, что за время заключения Тиниус написал увесистый труд "Явление Святого Иоанна" -- написал его безо всякой вспомогательной литературы, исключительно благодаря своей замечательной памяти. Библиофилом он был настоящим, книги содержались у него не только на полках, но и в голове, что самое главное. Вышел он из тюрьмы в возрасте семидесяти одного года. Дорогой его сердцу библиотеки давно уже, конечно, не существовало: часть ее продали, часть растащили. Но за оставшиеся ему годы Тиниус написал и издал еще два теологических трактата. Скончался он в 1846 году, то есть судьба его наказала или облагодетельствовала -- что из двух, зависит от точки зрения -82 годами жизни. БАРСЕЛОНСКИЙ ДУШЕГУБ Магистр Тиниус был освобожден в 1835 году. По странному стечению обстоятельств, следующий, 1836 год ознаменовался кровавыми деяниями другого библиофила-убийцы. Дон Винсенте бежал из таррагонского монастыря в Барселону во времена разграбления и закрытия монастырей. Открыл в каталонской столице книжную лавку и составил вскоре ощутимую конкуренцию другим букинистам. Но библиофилом он был не таким, как магистр Тиниус. Книг дон Винсенте не читал, любил он их только за редкость. Бывший монах обладал каким-то удивительным чутьем, помогавшим ему тотчас распознать уникальность книги или рукописи и точно определить их стоимость. Но библиофила и книготорговца примирить в себе он не мог. Обычные книги дон Винсенте продавал не моргнув глазом, а за раритеты цеплялся обеими руками, и если являлся покупатель, он прилагал все возможные усилия, чтобы отговорить его от покупки книги, оставить у себя уникум во что бы то ни стало. Нового конкурента собратья по цеху приняли в штыки. Образовался заговор, на редкие книги из всякой вновь поступившей на аукцион библиотеки цены взвинчивали столь высокие, что дон Винсенте шел на попятную. И вот однажды под молоток попала библиотека одного покойного адвоката, в которой имелся уникум -- первое издание указника, отпечатанное испанской типографией Пальмарт в 1482 году. Дон Винсенте потерял голову: цены, которые он назначал за книгу, перевалили уже за тысячи, но были перебиты сговорившимися конкурентами. Единственная в своем роде библиографическая редкость стала собственностью некоего Патсота, книготорговца. Но недолго радовался Патсот своей добыче. Не прошло и двух недель, как в его лавке вспыхнул пожар. От лавки остались дымящиеся руины, а от Патсота -- обугленный труп. Полицейская экспертиза пришла к выводу, что несчастный, видимо, курил в кровати, заснул, от уголька сигары загорелся соломенный матрац, и пошло. Дело отправили в архив. Вскоре после этого Барселона была потрясена событиями, которые ужаснули бы и жителей современных западноевропейских городов, чего только не перевидавших с тех пор. На одной из городских окраин, в канаве, обнаружили неостывший труп сельского священника, заколотого кинжалом. Через несколько дней нашли убитым одного молодого немецкого ученого; "почерки" обоих убийств совпадали. Прошло еще немного времени, и один за другим объявилось еще девять трупов. И опять тот же почерк. Целью убийств был явно не грабеж, деньги и ценные предметы у жертв не пропали. Но бросалось в глаза, что все пострадавшие были людьми учеными. Барселонцев охватила паника. Догадки, родившиеся из слухов, сгущались в прямое обвинение. Перешептывания вызванивались в полный голос. Кто еще, как не сама святейшая инквизиция, лишенная власти, действующая втихомолку и в подполье выносящая свои кровавые приговоры, мог быть вершителем таинственных злодеяний? Ничего не отвечая на глас общественного мнения, власти тем не менее направили следствие именно по этому пути. И обычно неповоротливое бюрократическое следствие привело к неожиданным результатам, руководствуясь элементарной логикой: если в деле замешана тайная инквизиция, то одним из агентов ее является, возможно, монах-расстрига, бежавший из Таррагоны. И в доме, и в лавке дона Винсенте был произведен обыск. На одной из полок наметанный глаз комиссара выловил корешок пресловутой книги Эмерика де Жирона "Directorium inquisitorum" (Руководство для воинов инквизиции (лат.)), "Спутник инквизитора", говоря современным языком. "След взят верный",-- подумал комиссар и сделал помощнику знак снять книгу с полки. Тот ринулся к шкафу и, в спешке промахнувшись, вынул из ряда книжку соседнюю, которая, к изумлению присутствующих, оказалась тем самым уникальным пальмартовским изданием 1482 года, что приобрел сгоревший Патсот на распродаже библиотеки покойного старика-адвоката. Следствие пошло как по маслу. Были найдены и другие следы, улики нанизывались одна на другую, и дон Винсенте, поняв, что отпираться бесполезно, признался во всем. Да, именно он поджег лавку несчастного Патсота, предварительно удушив его, и именно ради овладения уникумом Пальмарта. Первая его кинжальная жертва, сельский священник? Да, он приходил к нему за одной редкой книгой и к его, дона Винсенте, ярости согласился уплатить за этот раритет неслыханно высокую цену. Дон Винсенте выскочил из лавки за уходящим священником и попросил книгу обратно, умолял продать ему ее за цену еще более высокую, но счастливый новый владелец оставался непоколебим. Так, препираясь, вышли они на пустынное место, взбешенный дон Винсенте выхватил кинжал, священник не успел и ахнуть. "Он упал, захлебываясь кровью,-- рассказывал дон Винсенте,-- вторым ударом я его прикончил". И тогда одержимый библиофил как с цепи сорвался. Случай открыл путь к системе. Система же требовала тактики, которую дон Винсенте и разработал с хитростью, присущей маньякам в буйном состоянии: коль скоро так глупы клиенты, не понимают, что редкости так легко не даются, он, дон Винсенте, поступит просто. Под любым предлогом выйдет с книгой в комнату за стенкой и вырвет две-три страницы; дома покупатель нехватку обнаружит и принесет обратно драгоценность; оно, конечно, так и будет, ну а вдруг иначе повернется, клиент забудет, не посмотрит дома книгу...-- нет, лучше, как в тот раз, наверняка: заманить за стенку и там кинжалом наказать мерзавца; а труп? -- труп завернуть и ночью вынести, свалить куда-нибудь в канаву на окраине... На допросе судья поинтересовался, что привело дона Винсенте к такому чудовищному душегубству? Как оказался он способен лишить жизни стольких людей? -- Люди смертны. Рано или поздно господь призовет к себе всех. А хорошие книги бессмертны и заботиться нужно только о них,-- ответил дон Винсенте со спокойствием мудреца, познавшего высшую истину. В правильности своих действий он был убежден. В ходе следствия он сохранял необычайное спокойствие, которое изменило ему лишь на суде, при вынесении приговора. Защитник его, который, казалось, адвокатом родился, стремился доказать, что само по себе признание -- еще не достаточное доказательство виновности. Для вынесения приговора необходимы вещественные улики, а таковых не имеется. В доме дона Винсенте была, правда, найдена инкунабула пальмартовского издания 1482 года, но из этого еще не следует, что это и есть экземпляр Патсота, жертвы пожара. -- Эта книга -- уникум,-- возразил обвинитель. -- Нет, не уникум,-- парировал адвокат.-- Пожалуйте, вот один из парижских букинистических каталогов, здесь объявлен еще экземпляр. А где есть два экземпляра, возможен и третий, и этим третьим, возможно, и был экземпляр, изъятый у дона Винсенте. Но адвокатские уловки не помогли, и дона Винсенте приговорили к смертной казни. И тогда убийца горько разрыдался. Судья счел это подходящей минутой для того, чтобы выжать из обреченного слова раскаяния, и в велеречивых выражениях обратился к нему с вопросом: осознал ли он всю тяжесть совершенных преступлений? Сломленный дон Винсенте кивнул. -- Над судом земным есть еще один, высший суд, милосердие которого воистину неизбывно. Обратитесь же душою к нему в последний ваш час! -ободренный, продолжил судья. Дон Винсенте покачал головой. -- Не поможет он мне. Я -- жертва чудовищнейшей ошибки: мой экземпляр не уникум! И пошел на гарроту, отказавшись от исповеди. Предыдущая глава | Содержание | Следующая глава ЗЛАЯ СУДЬБА * ЗЛАЯ СУДЬБА Ulabent sua fata libelli... Поговорку эту цитируют часто. И те, кто цитирует, будто пришпиливают к шляпе павлинье перо классической образованности, уверенные в значительности сказанного. Книги имеют свою судьбу. Конечно. Но смысл этого популярного отрывка латинского стиха совсем иной. Полностью стих звучит так: Pro captu lectoris habent sua fata libelli. Принадлежит он перу Теренциана Мавра и означает, что судьбы книг зависят от восприятия их читателем (Оценка читателя книгам судьбу назначает; дословно: от восприятия читателя получают книги свои судьбы (лат.)). Но с легкой поправкой: собственная их судьба бывает порой весьма злосчастной. Со всех сторон окружены они врагами и, беззаботные, приветливо встречая нас своим изящным нарядом, не ведают, что неприятельский лазутчик уже пробрался в цитадель их переплета. Едва заметный глазу червь. Неискушенный библиофил и не подозревает, сколько разновидностей червей лакомятся его драгоценностями. Открыто тридцать девять видов этого семейства книгоедов. Искушенные и встревоженные библиофилы написали множество поистине военно-теоретических сочинений по способам и тактике обороны от них (Houlbert С. Les insects, ennemis des livres (насекомые, враги книг). Paris, 1903. Библиография, приведенная Ульбером, насчитывает 94 названия!). Куда бы книга ни попала, повсюду стерегут ее несчастья. На чердаках сгрызают мыши, в подвалах покрывает плесень. На солнце выгорает переплет. Плохую бумагу время напитывает желтизной и высевает на ней гнилостные пятна. Если книгу даже и не открывают, обложка все равно изнашивается, потому что и у нечитанных книг есть отъявленный и давний враг: генеральная уборка с обязательной протиркой переплетов. Есть, правда, книги-аристократки, которых, словно принцесс, берегут, лелеют, холят, меняют платья им в положенное время, украшают и дышать на них боятся. Но болезни не отличают королев от судомоек, и недруги книг столь же беспощадны и к привилегированным инкунабулам, как и к современным дешевеньким брошюркам. ОСКВЕРНИТЕЛИ КНИГ Иные маньяки коллекционируют pars pro toto (Часть за целое (лат.)) заколки, мелочи женского туалета, устраивают склады из туфель, чулок, платочков, трусиков и пр. Способ обретения неважен: украденный или подаренный,-- главное, сувенир. Есть почитатели и книжных туалетов. Один собирает титульные листы, другой -- фронтисписы, третий -- буквицы, четвертый -- иллюстрации. И ради удовлетворения столь извращенной страсти с варварской беспощадностью обесценивают книги, стоящие порою состояний. В Париже XVIII века воцарилась безумная мода собирать цветные иллюстрации из книг и как картинки наклеивать их на каминные экраны и ширмы. Если кто-то обходится так со своею книгой, то суди его бог -- но, охваченный лихорадкой собирательства, помешанный вандал тянется и к чужим книгам. Таким любителем книг был англичанин Джон Бэгфорд (1657-- 1716), впрочем-- именитый археолог. Библиофильские потребности его отличались скромностью: титульных листов ему было достаточно. Не выделялся сложностью и способ коллекционирования. В своих коротких набегах на библиотеки страны Бэгфорд улучал подходящую минуту и вырезал вожделенный титульный лист. Таких подходящих минут было, вероятно, довольно много: за короткий срок он создал выдающуюся коллекцию. Как подобает всякому коллекционеру, он любил порядок: краденые титульные листы были им расклассифицированы, снабжены пояснениями и переплетены. Представьте себе огромный том, размером инфолио, состоящий из титульных листов, один интереснее другого. И томов таких было много: не три-четыре и не десять-двадцать, а ровным счетом -- сто! Ныне эта гнусная коллекция -собственность библиотеки Британского музея. Другие примеры подобных злодеяний, граничащих с клиническим случаем, нам неизвестны. По сравнению с Джоном Бэгфордом невинными голубками кажутся сочинители, которые, жалея время и силы на переписывание длинных цитат, ничтоже сумняшеся вырезали страницы или часть страниц из нужных для работы книг. Из книг, естественно, своих. Такими истребителями книг были Ламартин, Жирарден и Виктор Фурнель. Последний увидал сучок в глазу брата своего: в собрании анекдотов, изданном им под именем Эдмона Герара, он рассказывает о странной привычке некоего господина Фальконе, прочитавшего уйму книг и при этом сохранившего критический взгляд на них. Из каждой книги этот Фальконе считал достойными сохранения лишь немногие страницы: всего пять-шесть, будь эта книга из двенадцати томов. Прочее он бросал в огонь, собрав таким образом из вырванных страниц обширную библиотеку; именно так и следует извлекать квинтэссенцию из прочитанного, похвалялся Фальконе. Всем библиотечным служащим знакомо, вероятно, печальное зрелище надругательства над книгами в читальных залах. Но интересно, что история этой разновидности человеческого варварства уходит своими корнями в далекое прошлое. Во второй половине XIV века английский епископ из Дарема Ричард де Бери написал знаменитую книгу Philobiblon -- старейший памятник библиофилии средневековья. Епископ основал также Оксфордскую библиотеку, щедро снабдив ее сокровищами собственной библиотеки. Благодарность читателей не заставила себя ждать. Вот как пишет о ней Philobiblon: "Есть школяры, которые настолько изгаживают книги, что лучше б повязали уж себе сапожный фартук и вытирали руки об него, а не о рукописи, расстилая и разглаживая их. А если приглянется им какое-нибудь место в книге, отчеркивают его грязным ногтем. Соломой пользуются для закладок. И над открытой книгой не стыдятся есть сыр и фрукты, размахивать наполненным стаканом. А если под рукой нет сумки, объедки оставляют в книгах. На книги опираются локтями и смятые тем листы разглаживают, сворачивая их в трубку вдоль и поперек, нанося книгам неимоверный ущерб. И прежде прочих из библиотек следовало бы гнать взашей тех, которые, упражняясь в рисовании, марают поля каракулями -- причудливыми буковками и мордами животных. Нередки и такие пакостники, которые отрезают поля пергаментов для писем или с той же целью вырывают половину форзаца". Прошло шестьсот лет, а психология книжного хулигана осталась прежней. И средства ничуть не изменились: все те же грязные ногти, пальцы -- жирные то ли от сала, то ли от постоянного чесания головы, все те же выдранные страницы; вместо гусиного пера или кисточки -авторучка, шариковая ручка или карандаш, которые обезображивают книгу. В прежние времена ряды осквернителей книги пополнялись членами трех почтенных цехов. Бакалейщики, портные и сапожники нанесли книжному миру вреда едва ли меньше, чем варварские орды, ворвавшиеся в чужую им культуру. Равнодушные наследники мешками сносили в соседние лавки простаивающие на полках дряхлые тома. Из книг получше бакалейщики клеили пакетики, а в остальные заворачивали колбасы и сыры, как в случае с Барбосой. Огромные пергаментные листы, вырванные из фолиантов, шли у портных на выкройки или на ленточки сантиметров. Сапожники претендовали на переплеты. Твердые кожаные стельки натирали нежные женские ножки, которым куда приятнее касаться было тонко выработанной кожи переплетов и наслаждаться при ходьбе льнущей и упругой поверхностью. Так что торговцы-посредники с удовольствием скупали старые книги в переплетах из телячьей кожи, раздирали их на части и сбывали бакалейщикам, портным и оружейникам, у которых бумага и картон шли на пыжи, а переплеты тоннами продавали сапожникам. По подсчетам Поля Лакруа, за первые двадцать пять лет прошлого века пало жертвой книжного вандализма около 2-- 3 миллионов книг... ЖЕНЩИНА И КНИГА Сам воздерживаясь от того, чтобы обвинять прекрасный пол в надругательстве над книгами, без комментариев приведу лишь, вероятно небезосновательные, мнения нескольких писателей по этому вопросу. Уже цитированный "Филобиблон" говорит и о женщинах. Но свои суждения автор предусмотрительно высказывает не сам, а вкладывает их в уста самих книг. Вот жалоба одной из жертв: "Едва только это хищное и вредоносное животное (не я это говорю, и не епископ во мне, а сама книга) обнаружит одну из нас в каком-нибудь углу, где в паутине усопшего паука мы наслаждались заслуженным покоем, сразу схватит и, сморщив нос, утопит поначалу в оскорблениях. Мол, зря мы занимаем место в доме, валяемся без пользы, копим пыль, куда умнее было б обменять нас на платки, шелка, меха и кольца. И в самом деле, право это животное, смотрящее на нас как на врагов, ведь если заглянет оно в одну из нас, узнает, что мы думаем о нем". Жалуются на обращение женщин с книгами и более современные писатели-библиофилы. Если женщина и читает, утверждают они, то не разрезает книгу, а разъединяет страницы любым предметом, что попадается под руку: им может оказаться визитная карточка, спичка, булавка,-- чем угодно, только не ножом для бумаги. Если же нет никаких инструментов, то в сгиб листа закладывает палец, после чего книга выглядит так, будто ее пилили пилой. Если же нож для бумаги и окажется случайно под рукой, то пользуется она им для отчеркивания понравившихся ей строк, как можно глубже вонзая острие в страницу. А когда для завивки волос стали пользоваться папильотками, то женщины, и глазом не моргнув, прибегли к книгам, вырывая из них листы и скатывая из них толстые трубочки. А бесстыдно валяющиеся без дела рукописные кодексы в старые добрые времена находчивые хозяйки использовали для завязывания банок с вареньем. Наиболее подходящим был для этого дела пергамент. Но остановлю колесо клеветы и в утешение напомню женщинам о когда-то распространенных среди мужчин трубочных фитилях. Ласло Кевари в своей книге "Szaz tortenelmi rege" (Сто исторических сказов) , изданной в Коложваре (ныне Клуж в Румынии.-- А. Н.) в 1857 году, рассказывает о некоем графе Б., который только что прибывшие новые книги отдавал слуге для разрезания. Слуга их и разрезал... на трубочные фитили. Достоверна эта история или нет, сказать трудно, но чтобы она родилась, во всяком случае, необходимо было знать способы изготовления трубочных фитилей. ЛИГА ПРОТИВ АБОНЕМЕНТОВ В ЧАСТНЫХ БИБЛИОТЕКАХ Над входом в свою библиотеку гуманист Скалигер повесил надпись: Ite ad vendentes! (Идите к книготорговцам!) Скалигер был мудрым человеком. Он знал, что книга, данная кому-то на время, редко возвращается к хозяину. Никому не приходит в голову оставить у себя взятый взаймы зонтик, а книгу зачитывают со спокойной душой и чистой совестью. В борьбе с этим стихийным исключением из нравственных правил владельцы книг отдавали в былые времена свои сокровища лишь под залог крупной денежной суммы. Французский король Людовик XI (1423-- 1483) захотел как-то сделать копию с рукописного медицинского трактата Х века. И обратился к Парижскому университету с просьбой выдать ему на время эту рукопись. На высочайшую просьбу университет ответил угодливо-строптивым посланием: "Высочайший Господин наш, наинижайше препоручаем себя справедливости и милосердию Твоего Величества. Помыслы наши заняты просьбой посланника Твоего Величества выдать на его благословенные руки для благородной цели переписывания произведение под названием "Totum continens" (Все содержащая (лат.)). Книгу эту хранили мы всегда и оберегали тщательнейшим образом, ибо принадлежит она к редчайшим и прекраснейшим сокровищам нашего факультета, которое едва ли с чем сравнить возможно; движимые, однако, устремлением во всем потворствовать желаниям Твоего Величества, мы приняли решение преподнести Твоему Величеству ту книгу на временное пользование, но под залог, однако, серебра цены не меньшей, чем наша драгоценность. Мы же, видя уваженье наших правил, святым Евангелием клянемся, что этих правил не нарушим. Умоляя Господа нашего осенить Твое Величество милостью своею, пребываем (и т.д.). 29 числа ноября месяца 1471 года от Рождества Христова". Из документов явствует, что порядочность Его Величества факультет оценил в 12 марок серебром и 100 талеров золотом. Дух изменившихся времен противится столь простому и честному решению проблемы. Потребовать серебряную ложку под залог взятой на время книги уже невозможно. Библиофильская часть человечества пыталась оборониться от этой напасти многими способами, но безуспешно. Совсем недавно в Англии кто-то предложил правительству назначить определенный день, в который все уважающие себя жители Альбиона были бы обязаны вернуть все взятые когда-то напрокат и с тех пор завалявшиеся книги их законным владельцам. Почта заявила, что готова отправлять эти книжные посылки за полцены. Зерно мысли казалось жизнеспособным, но, насколько мне известно, оно так и не проросло. Француз Поль Ребу, человек скорее дела, чем слова, организовал в 1911 году общество под названием "Лига против абонементов в частных библиотеках". Членство в "Лиге" обеспечивает защиту от любых посягательств, и человеку уже не нужно ломать голову в поисках оправдательных аргументов, достаточно сказать, вежливо улыбаясь: "С удовольствием бы дал книгу, но, увы, не имею права -- я связан уставом "Лиги"". Существует ли эта "Лига" и поныне, к сожалению, не знаю. КНИГОКРАДСТВО От книжного абонента до вора всего лишь шаг. Шаг, который нужно сделать, чтобы вернуть книгу любезному владельцу. Орельен Шолль как-то сказал, что легче удержать саму книгу, чем то, что она заключает. Наши предки с присущей им прямотой оборонялись от воров тем, что наиболее ценные кодексы библиотеки приковывали цепями к стене или к читательской стойке. Назывались такие книги catenati libri (прикованные книги (лат.)); в некоторых старых монастырях их можно встретить и поныне. В библиотеке пистойского игумена Содзомено, итальянского летописца, скончавшегося в 1458 году, 116 латинских и греческих кодексов оказались прикованными к штативным пюпитрам. Но для отъявленного вора цепь не препятствие. Приходилось пользоваться другими защитными средствами. Например, адресованными книжным ворам проклятиями владельцев. В Британском музее хранится кодекс XIII века с увесистым пожеланием: Quern si quis abstu-lerit, morte moriatur, in satagine coquatur; caducus morbus instet eum, et febres; et rotetur, et suspendatur. Amen (Тот, кто это украдет, пусть умрет страшнейшей смертью; вариться ему в адовом котле; болеть ему падучей, сгорать в лихорадке; да будет он четвертован и повешен (лат.)). Суровое проклятие. Не исключено, что оно помогло и книга попала в Британский музей от своего законного владельца. Одна из ватиканских рукописей честит вора более обобщенно: "Пошли ему, о боже, вечную муку вкупе с Иудой, предателем, а также Анной, Каиафой и Понтием Пилатом". Почему именно вместе с ними, непонятно. Воров предавали не только проклятию, но и анафеме. Вероятно, из-за того, что они не останавливались и перед кражей ценных богословских сочинений и простые проклятия были недостаточно действенны. Этикетка, вклеенная в книгу конца XVII века, гласит: "Библиотека доминиканского ордена города Болонья. Выносить запрещается под угрозой отлучения от церкви, согласно декретам папы Урбана VIII и папы Иннокентия XII". Ненависть к похитителям книг с течением веков несколько приуменьшилась, приняла иные формы. Место этикеток, вклеенных в книгу, заступил экслибрис, получивший особое распространение среди студенчества Западной Европы. На экслибрисе нередко изображался повешенный. Намек, не требующий комментариев. На французских экслибрисах в петле болтался традиционный Пьеро, текст, по старинному студенческому обычаю, был написан макароническим стихом, чаще всего -- следующий: Aspice Pierrot pendu Qui huns librum n'a pas rendu. Si hunc librum reddidisset, Pierrot pendu non fuisset. Смесь французского и латыни: (Вот, смотри. Пьеро пандю, (висит) -- фр. Тот, кто книгу не рандю. (отдал) -- фр. Если б книгу редидиссет, (вернул) -- лат. То в петле бы нон фуиссет. (не был бы) -- лат.) Американские студенты представляли себе наказание вора более реально. Пример: This book is one, my fist is another. If you steal this one, you'll feel the other. (Вот моя книга, вот мой кулак. Книгу замылишь, получишь тумак (англ.)) Но традиционного повешенного изображали на своих экслибрисах и серьезные библиофилы. Один из председателей берлинского общества экслибрисистов заказал себе экслибрис, поистине леденящий кровь: на красном фоне черный палач вздергивает на виселицу злого книжного вора, над виселицей кружат два черных ворона. Надпись: Gibst du mein Buch nicht zuriick, Wartet Dein des Henkers Strick. (Тех, кто книг не возвращает, Ждет палач, петлей играя(нем.)) САМЫЙ ДЕРЗКИЙ ПОХИТИТЕЛЬ КНИГ Известны две разновидности похитителей книг. Представителей одной из них любовь к книгам совращает с истинного пути, толкает на скользкую тропу самого обыденного воровства. Так случилось несколько лет назад со старым служителем одной из библиотек Халде, который по вечерам любил читать Библию и для того украл из библиотеки издание 1522 года, оцененное в 100 000 марок. Он прекрасно знал, сколько стоит книга, именно это-то его и подстегивало в желании заполучить для вечерних чтений данную Библию. Так бывает с чрезмерно страстными библиофилами, воровство им -- словно острая приправа к удовольствию приобретения книги. Крупные западные букинисты знают таких клиентов поименно; сделав вид, что кражу не заметили, на следующий день присылают похитителю счет, и тот как ни в чем не бывало его оплачивает. Парижским аукционерам известен был один такой клептоман. Если какой-то книги не хватало, значит, украл ее именно он. Аукционер взвинчивал на книгу цену неимоверную, чтобы потом уступить ее несчастному любителю за бесценок. Извращение? Да. Как и во всякой любви, есть оно и в любви к книгам. Значительно опаснее другая разновидность похитителей книг, те, что крадут книги ради их стоимости. Литература по библиофилии ведет свою уголовную хронику, не менее изобильную деталями, чем хроника любого другого раздела уголовного права. Истории эти однотипны: добропорядочные люди начинают злоупотреблять доверием, вступают на путь воровства, кто -- большего, кто -меньшего. Особенно интересен случай Либри. Гильельмо Бруто Ичилио Тимолеон Либри Карруччи делла Сомайа, граф, родился во Флоренции в 1803 году. Отец его, видно, был нечист на руку и эмигрировал. Гильельмо оказался во Франции, где проявил исключительные математические способности. Сделал блестящую научную карьеру: стал профессором College de France, затем -- членом Академии, главным редактором "Journal de Savants", кавалером Почетного легиона и т. д. Он получил французское гражданство, его назначили главным попечителем всех французских государственных библиотек. Такое обилие почестей и наград надо было оправдать. С неутомимым прилежанием инспектировал он библиотеки, работая в некоторых день и ночь. Работал он, точнее, днем, а ночью воровал. То, что Либри смог безнаказанно украсть тысячи книг и рукописей, одна ценнее другой, объяснимо лишь известным французским легкомыслием. В любой из немецких библиотек кража обнаружилась бы в течение суток; а во Франции главный государственный попечитель воровал, да еще как воровал, в течение многих лет. Из библиотеки Карпантра исчезло рукописное издание Данте. Исчезло, и все. Может быть, даже и не заметили. А если кто-то и заметил, почел за мудрое промолчать. Обвинишь ученого, блистающего в лучах славы и общественного признания,-- не оберешься неприятностей. Начали исчезать библиографические редкости и из парижских библиотек. Поползли слухи, подозрения, однако открыто выступить против именитого академика не смел никто. Наконец на стол государственного прокурора легло анонимное письмо, и судебные власти вынуждены были начать расследование. Либри не стал дожидаться результатов и удрал на пароходе в Англию. Удрал вместе с женой и восемнадцатью огромными ящиками книг. Последовало второе действие этой гротескной уголовной драмы. У двуличного Либри остался во Франции легион поклонников. Как удалось ему настолько заворожить людей, непонятно. Они и тогда остались на стороне вора, когда уже все раскрылось. Клялись в его невиновности, обращались к правительству с петицией о прекращении процесса. Наивное прошение было подписано двумя сенаторами, семью академиками, двумя университетскими профессорами и директорами двух библиотек. В Лондоне Либри тем временем устроил аукцион краденых книг! В каталоге значилось несколько тысяч изданий. А в Париже составляли каталог украденных книг и рукописей... И все же настигла его Немезида Франции, второй родины, которой он отплатил столь черной неблагодарностью. In contumaciam (Юридический термин -- заочно (лат.)) Либри был приговорен к десяти годам лишения свободы. Французской полиции поймать себя он не дал, но дурная слава преследовала его по пятам. Счастливая звезда Либри закатилась. Состояние свое он растранжирил и в полной нищете скончался во Флоренции 28 сентября 1869 года, оставив о себе дурную память и, как это нередко бывает у французов,-- игру слов. Господа, подписавшие пресловутое прошение, говорилось в анекдоте,-- ничуть не умнее колибри... (Ко-либри: вместе с Либри, заодно с Либри) ДИРЕКТОР, ВОРОВАВШИЙ ТРИДЦАТЬ ЛЕТ КРЯДУ В той же библиотеке Труа, которую около 1840 года обчистил Либри, два года спустя продолжил черное дело сам директор библиотеки. Почтенного господина звали Огюст Арман. Тридцать лет держалась за ним репутация честного человека, и все эти тридцать лет стаскивал он домой книги. Хороши же были порядки в библиотеке Труа, коли служащие не заметили краж ни Либри, ни директора. Первым человеком, у которого через тридцать лет родились подозрения, был сторож библиотеки; он просто случайно заметил, что его начальник таскает под полой плаща какие-то книги. Заявление сторожа послужило основанием для расследования. Арман бил себя в грудь, говорил что-то о личной мести и политических преследованиях. Парижские судебные эксперты, высланные на место действия, никаких следов не обнаружили. Арман работал чисто. Он завел такой порядок составления каталога: служащие делали сначала карточный каталог; на его основании директор заносил книги в главный каталог; заносил, какие хотел; книга, которую он собирался украсть, в главный каталог, таким образом, не попадала. И эксперты установили, что состав библиотеки полностью соответствует каталогу. -- Проверим-ка теперь картотеку,-- сказали эксперты. Услужливый директор провел комиссию в картотеку, которая располагалась в помещении бывшего амбара. Удивляться тут нечему: вечная беда всех библиотек -- нехватка места, так что для второстепенного материала годится и амбар. Слуги повыдвигали ящики, вот тут-то господ из Парижа и ждал сюрприз: влекомые воспоминаниями о золотых временах, в амбар вернулись мыши и, не найдя зерна, взялись за карточки. Дно ящиков выстилали бумажные объедки. Нижняя губа директора насмешливо оттопырилась... Оба эксперта переглянулись: разве здесь разберешься?! И лишь порядка ради попросили показать им последний ящик, дно его отвалилось, и с глухим рокотом хлынула из него лавина карточек. То был полностью уцелевший каталог книг по истории и теологии. Вслед за карточками, испуганно пища и хлопая крыльями, вырвалась из ящика сова, которая, как оказалось, свила себе там гнездо, и мыши сочли за благо держаться от своего заклятого врага подальше. И пошел распутываться тридцатилетний клубок злоупотреблений. Хищения директор оплатил четырьмя годами тюрьмы. Так отомстила за мародерство птица Афины Паллады. БИБЛИОТЕКИ В ОГНЕ Древнейший и злейший враг книг -- огонь. Украденная книга находит себе новое место, духовное содержание ее не пропадает. Огонь растворяет ее в небытии. Никто еще не взялся за траурный труд -- составить подробную историю и статистику сожженных книг и библиотек. В черной бездне веков видим мы лишь зарницы горящих библиотек. Причиной пожаров бывало порой легкомыслие служащих или читателей библиотек, порою же -- пожары в соседних зданиях, откуда огонь перекидывался на хранилища знаний. Но чаще всего библиотеки не сгорали, а сжигались. Обычно приводят в пример историю Александрийской библиотеки. И, наверное, не потому, что она была сожжена. Такая судьба постигла ведь и библиотеки Триполи, Константинополя и многие сотни других знаменитых собраний. Случай сделался популярным скорее благодаря анекдоту. Когда арабы захватили Александрию, гласит анекдот, военачальник Амр обратился к халифу Омару с вопросом, что делать с библиотекой, с книгами. -Если книги содержат то, что давно записано в коране, они никому не нужны. Если содержат иное, они опасны. А следовательно -- их необходимо сжечь,-прозвучал ответ. И по приказу халифа книги и пергаментные свитки были распределены по четырем тысячам бань Александрии, которые топились этими книгами в течение шести месяцев. Те, кто любит анекдоты, утверждают, что так оно и было. Наверное, потому, что ответ халифа эффектен и в рассказе производит впечатление. Но те, кто не любит прикрас, с возмущением отвергают эту историю, считая ее праздной и злонамеренной выдумкой. Халиф Омар никогда не бывал в Александрии, к тому времени в знаменитой библиотеке книг уже не было, четыре тысячи бань Александрия никогда не имела, пергамент для топки не годится и т. д. Начало этому спору было положено арабским историком Абу-ль-фараджем, который несколькими словами коснулся этого события в одной из своих хроник. Ранке и Гумбольдт считают эту историю недостоверной. Согласно им, 400 000 свитков всемирно известной Александрийской библиотеки, основанной Птолемеями, сгорело в Брухейоне, когда город был взят войсками Юлия Цезаря. 30 000 свитков находилось в храме Сераписа, и они уцелели, но через три с лишним столетия, в 389 году, были сожжены александрийским епископом Феофилом. Арабы, вероятно, нашли лишь жалкие остатки, но, как говорит Ранке, они их не тронули, как не тронули и сокровищ языческих и христианских храмов. Амр терпеть не мог грабежа и удовлетворился традиционной данью. Достоверно или нет мнение халифа Омара о книгах, с подобными девизами сжигали книги и до и после него. "Против книг велись также войны, как и против народов. Римляне сжигали сочинения евреев и христиан; евреи -- книги язычников и христиан; христиане бросали в костер труды евреев, язычников и еретиков. При взятии Гранады кардинал Хименес испепелил пять тысяч коранов. Несметное множество не нравившихся им книг сожгли английские пуритане. Один английский епископ спалил библиотеку собственного храма. Рассказывают, что и Кромвель отдал приказ сжечь библиотеку Оксфордского университета". Цитату продолжить нетрудно. В Швейцарии Цвингли бросал в огонь католические книги, Лютер и Меланх-тон складывали костры из книг Цвингли. Католики жгли протестантские библии, Кальвин жег библии католические. Сочинения Спинозы сжигались и католической, и протестантской, и иудаистской церковью. Все это давно известно и имеет свои исторические причины. Враг, ворвавшийся в город, думает недолго (если вообще думает) и страсти свои охлаждает огнем. Теологи, напротив, думали очень долго и, дабы опровергнуть противоположное мнение, наиболее эффективным аргументом избрали костер. Огненная гибель книг оборачивается комедией, когда книги предстают перед судом, суд выносит приговор, и палач приводит приговор в исполнение. КНИГИ НА КОСТРАХ Одним из выдающихся историков времен императора Августа был Тит Лабиен, обладавший дурной привычкой писать только правду. Именно из-за этой привычки и начались у него неприятности с верноподданническим сенатом. Тита Лабиена обвинили в республиканстве, а сочинения его приговорили к сожжению. Гордый римлянин не вынес такого унижения, заперся в склепе своих предков и вскрыл себе вены. При императоре Тиберии подобная судьба постигла и другого римского историка, Кремуция Корда. Он тоже не смог вынести позора и покончил с собой, умерев голодной смертью. Оба случая довольно поучительны, ибо в них явственно видны причины сожжения книг: 1) уничтожение опасных духовных ценностей; 2) унижение авторов в глазах публики. Уничтожение удается не всегда. Бывает, сохраняется несколько экземпляров, и, когда времена и воззрения меняются, книга, спасшаяся от огненной смерти, подобно зернышку, попавшему на плодородную почву, начинает прорастать и плодоносить. А воззрения меняются постоянно. В книгах обоих римлян Калигула уже никакой опасности не видел и хождение их разрешил. Изнанка туч -- из серебра, гласит английская пословица. И в клубах дыма, поднимающегося над горящими книгами, тоже есть толика серебра и даже золота: это -- деньги, которые будущие библиофилы заплатят за немногие спасенные судьбой экземпляры сожженной книги. ПОПАВШАЯ В ВЕНГРИЮ САМАЯ РЕДКАЯ КНИГА МИРА Габриэль Пеньо, замечательный французский библиограф, пишет, что самая редкая книга мира принадлежит перу Мигеля Сервета. Кто же он, этот Мигель Сервет? Испанец, родился в 1509 году в Вильянуэва, что в Арагоне. Получил диплом врача и поселился в Париже. Как нередко бывало в те времена, владение только одной отраслью знания его не удовлетворяло, и он посвятил себя сочинению книг по философии и теологии, в которых напал на основные христианские догматы, в публичной полемике бросил вызов Парижскому университету, опоре церковного мракобесия в те времена, и вынужден был бежать. В Женеве был осужден кальвинистами, схвачен и приговорен к казни на костре (На том месте, где сгорел Сервет, в 1903 году протестанты поставили ему памятник. Времена меняются. В том же городе, там, где Рона впадает в Женевское озеро, есть небольшой островок, носящий имя Руссо; на острове -- памятник французскому мыслителю. В 1763 году по приговору женевского магистрата здесь были сожжены палачами его "дерзкие и скандальные сочинения, цель которых -- уничтожение веры и свержение законных правительств". Много воды утекло с тех пор из Роны в Женевское озеро). Приговор гласил: "Мы, Синдики, уголовные судьи этого города, выносим и излагаем письменно наше решение, согласно которому тебя, Мигель Сервет, мы приговариваем в оковах быть доставлену на площадь Шампль, привязану к столбу и заживо сожжену вместе с твоими книгами, писанными и печатанными тобою, до полного испепеления". Этот жуткий приговор был приведен в исполнение 27 октября 1553 года. Огненная мука Сервета длилась два часа: ветер все время отдувал от него пламя. "Дайте мне умереть! -- кричал Сервет с костра.-- Сто дукатов отобрали у меня в тюрьме, неужто не хватило на дрова?" Книга, горевшая вместе с Серветом, вышла в свет за несколько месяцев до казни во Вьенне, что во Франции. Длинное название ее гласило -- "Christianismi restitutio..." (Восстановление христианства...). Жизнь ее была короткая, и она не успела распространиться. Палачи сожгли весь тираж, и долгое время считалось, что произведение не сохранилось. Однако спустя много-много лет один экземпляр ее был обнаружен в Англии. За книгу платили большие деньги, несмотря на очень плохое состояние ее. Она переходила из рук в руки, пока не была, наконец, приобретена парижской Национальной библиотекой. Все были убеждены, что экземпляр этот -- уникум. И вот пошли слухи, что где-то в Трансильвании сохранился еще один экземпляр, в состоянии куда лучшем, чем парижский. Слух оправдался. Редкость редкостей находилась во владении трансильванского канцлера Шамуэля Телеки. Как она к нему попала, неизвестно. По пометам на книге видно, что до Телеки владельцами ее были два венгра. Одна помета относится к 1665 году и говорит о том, что книга приобретена в Лондоне неким Маркушем Даниэлем Сентивани. Следующим владельцем был Михай Алмаши. О нем известно больше, чем о его предшественнике. Родился в Хомороде-Алмаше, учился за границей и в 1692 году был избран епископом Коложвара. О книге услыхал император Иосиф II и захотел ее приобрести. Канцлер Телеки лично отвез ее в Вену и преподнес в подарок дворцовой библиотеке. За щедрость император наградил Телеки алмазным перстнем стоимостью в 10 000 форинтов. Так рассказывает австриец Франц Грэффер (Kleine Wiener Memoiren und Wiener Dosenstiicke. Miinchen, 1918. Во втором томе Грэффер подробно рассказывает о книге Сервета в главе под названием "Драгоценная жемчужина венской придворной библиотеки"). ПАРАД ПО СЛУЧАЮ СОЖЖЕНИЯ КНИГ В 142 номере "Vossische Zeitung" от 1749 года опубликована краткая заметка о книжном аутодафе. Автором преступной книги был некий Рохецанг фон Изецерн, занимавшийся историей Чехии и излагавший свои взгляды на наследственные права австрийского императорского дома. Мария-Терезия сочла эти взгляды вредными и повелела предать книгу в руки палача. Книга была сожжена в 9 часов утра на Нойе Маркт, после чего палач прошествовал до Шоттен-Тор, где в торжественной обстановке пригвоздил к возведенной по этому случаю виселице имя автора. В XVII и XVIII веках сожжение книг было, вероятно, явлением настолько будничным, что описывать церемонию подобного газеты считали ненужным. Если мы хотим узнать, как это происходило, нам следует обратиться к другим источникам. На одном из книжных аутодафе во Франкфурте присутствовал Гете, и вот как он описывает эту церемонию: "Право же, трудно представить себе что-нибудь страшнее расправы над неодушевленным предметом. Кипы книг лопались в огне, их ворошили каминными щипцами и продвигали в пламя. Потом обгорелые листы стали взлетать на воздух, и толпа жадно ловила их. Мы тоже приложили все усилия, чтобы раздобыть себе экземпляр этой книжки, но и кроме нас многие умудрились доставить себе это же запретное удовольствие. Словом, если бы автор искал популярности, то лучше он и сам бы не мог придумать" (Гете И. В. Собр. соч.: В 10-ти т. М., 1976, т. 3, "Поэзия и правда", кн. 4, с. 126). Либо процедура была слишком поверхностной, либо фантазия поэта дополнила разрозненные листы до целых экземпляров. В городском архиве Франкфурта хранится достоверный протокол подобного акта (Heuben H. H. Der polizeiwidrige Goethe. Berlin, 1932, S. 3-- 4. 156): к сожжению приговаривали сочинения какого-то мастерового, страдавшего излишним религиозным рвением. Нещадно длинными предложениями этот официальный документ описывает зрелище на потребу толпе, состоявшееся 18 ноября 1758 года: "После того, как командующий здешним гарнизоном отдал рапорт главе города и господам из магистрата и шесть барабанщиков под началом тамбурмажора во второй раз огласили площадь дробью тревоги, выступили четверо гражданских судей, одетых по случаю публичной казни в красные мантии, и главный судья, также одетый в красную мантию с гербами, красным своим жезлом дал знак внести четыре связки еретических книг в центр круга, образованного шестьюдесятью солдатами, что и было выполнено палачом с помощью четырех подручных, после чего в круг вступили двое свидетелей, подтверждающих достоверность данного протокола, а глава города и господа из магистрата с их парадно одетым эскортом остались у входа в означенный круг. После того, как уже упомянутые шесть барабанщиков, находившиеся внутри круга, по приказу тамбурмажора пробили в третий раз тревогу, господин главный судья огласил публике верховный указ и отдал приказ палачу достойным образом сжечь вышеупомянутые подлые книги, что послужило знаком шестнадцати мушкетерам под командой младшего лейтенанта образовать в целях безопасности внутри большого круга круг маленький, в центре которого пучком соломы палач поджег костер высотою в три фута, и потом, когда костер уже горел, с помощью своих подручных он разрубил все четыре связки книг и, пачками вырывая из них страницы, стал швырять их в огонь, где они съеживались и сгорали на глазах множества зрителей, как местных, так и приезжих, расположившихся в окнах домов, которые окружают площадь". Такие "торжества" собирали еще большие толпы, когда выносился и приводился в исполнение смертный приговор не только книгам, но и автору, находящемуся в бегах. Повесить можно лишь того, кто пойман,-- истина старая. Какой-то слабоумный законодатель этот принцип расширил, найдя способ повесить и того, кто не пойман. Распространились пресловутые казни in effigie (В изображении, символически (лат.)). He имея возможности затянуть петлю на шее преступника, осужденного заочно, его казнили символически. Писали его имя на табличке, которую, как и было сделано в Вене, палач пригвождал к виселице. В XVI и XVII столетиях этим не удовлетворились. К вящему удовольствию толпы, вешали или сжигали изображавшую беглеца соломенную куклу. Так в 1566 году казнен был парижским судом ученый и типограф Анри Этьенн. Его приговорили к смертной казни и вместе с книгами сожгли in effigie на Гревской площади. Сам автор заблаговременно спасался в Овернских горах, где в то время еще стояла зимняя погода и все было покрыто льдом и снегом. Позднее Анри Этьенн не раз вспоминал свою казнь со словами: "Никогда не мерз я так, как во время моей казни в Париже". СЪЕДЕННЫЕ КНИГИ Человеческая находчивость породила еще большее унижение человеческого достоинства, нежели сожжение книг. Истории известны случаи, когда по приговору суда сочинитель должен был съесть собственную книгу. Поскольку содержание книги ядовито, то пусть этим ядом отравится сам автор -- таково "идейное" обоснование приговора. Самая старая из известных казней этого рода датируется 1523 годом. Имя жертвы, как бывает порою с именами, оказалось роковым. Звали его Йобст Вайсбродт (нем.-- белый хлеб). Написал он какую-то бунтарскую листовку, и в наказание саксонский курфюрст вынудил его съесть собственный памфлет (Baur S. Denkwiirdigkeiten. Dim, 1819, VII, S. 332). В 1643 году в Скандинавии была отпечатана анонимная листовка под названием "Dania ad exteros; de perfidia Sueco-rum" (Обращение Дании к иностранцам; о вероломстве шведов (лат.)). Автора выследили и арестовали в Швеции (Hilgers J. Der Index der verbotenen Biicher. Freiburg im Breisgau, 1904, S. 238). Приговор звучал необычно. Преступнику предложили выбор: либо он свой пасквиль съест, либо ему отрубят голову. Голова оказалась сочинителю дороже желудка, и он выбрал съедение. Судьи проявили милосердие: брошюру было позволено есть не сырой, а сваренной в супе. Так обычно обходились с авторами, которые нападали на нравственные принципы высокопоставленных особ. Хитрые властители почитали за более умное обречь автора на пожизненный позор, чем сделать из него мученика, послав его на плаху. Княжеской желчи давали пищу не только плебеи. Веймарский герцог Бернат не пощадил и императорского советника Исаака Фольмера, барона. Коли посмел писать барон перченые памфлеты против герцога, то пусть он сам их и съест, не жалуясь на пресность продукта. Горше всего пришлось Андреасу Олденбургеру в 1668 году. Под псевдонимом издал он книгу "Constantini Germa-nici ad Justum Sincerum Epistola de peregrinationibus Germanorum" (Константина Германика, преданного Справедливости и Откровенности, Письмо о похождениях Германцев (лат.)). Любовь к истине побудила автора разоблачить любовные приключения одного немецкого князя. Имя сочинителя было раскрыто, и знаменитого юриста, пуританина-публициста привлекли к судебной ответственности. Олденбургер должен был съесть злокозненную книжку и в процессе съедания избиваем был кнутом (Рассказано И. К. Эльрихом в предисловии к аукционному каталогу библиотеки Перара (1756)). Большего позора сочинители не испытывали. Истории известны, однако, и более бредовые наказания. Пьер Раме (Питер Рамус) был одним из наиболее образованных гуманистов XVI века. В двух своих сочинениях он напал на аристотелевскую схоластическую логику, оплотом которой была в те времена всемогущая Сорбонна. В научной дискуссии с Пьером Раме Сорбонна потерпела поражение. И тогда был издан королевский декрет, запрещавший распространение обеих книг. Такое случалось не впервые. Декрет касался, однако, и самого Раме. Под угрозой телесного наказания ему запрещалось впредь вызывать Парижский университет на публичные дискуссии. Но в жажде мщения Сорбонна этим не удовлетворилась. Провоцированный ею декрет шел дальше. Под угрозой телесного наказания Раме запрещалось чтение философских и логических сочинений. Венцом декрета была чудовищнейшая глупость всех времен: ученому запрещалось читать обе инкриминированные ему книги, написанные им самимПредыдущая глава | Содержание | Следующая глава КАТАЛОГИ НЕСУЩЕСТВУЮЩИХ КНИГ * КАТАЛОГИ НЕСУЩЕСТВУЮЩИХ КНИГ Каталоги библиофил читает порою с волнением большим, чем сами книги. Глаза его пожирают гущу книжных заглавий столь же жадно, как некогда глаза работорговца быстро и алчно охватывали массу только что прибывшего свежего товара. Сколько всего нового, интересного, сколько давно искомых книг просятся в руки, верой и правдой обещая служить новому хозяину! А если он читает каталоги книг непродающихся, книжные заглавия действуют на него, как обольстительная улыбка прекрасной женщины, принадлежащей другому. Знатоки психологии каталожного чтения придумали библиофильскую игру. Когда в шутку, когда в насмешку, когда просто так -- из желания мистифицировать печатали они такие каталоги, которые щекотали фантазию читателя заглавиями несуществующих книг (Гюстав Брюне попытался составить библиографию таких каталогов в своей штудии, посвященной комментариям Поля Лакруа к Рабле: Catalogue de la bibliotheque de l'Abbaye de Saint-Victor. Redige par le Bibliophile Jacob et suivi d'un essai sur les bibliotheques imaginaires par G. Brunet. Paris, 1862). НЕСУЩЕСТВУЮЩАЯ БИБЛИОТЕКА РАБЛЕ Несуществующие библиотеки изобрел Франсуа Рабле. Насмешливый и всевидящий, не мог обойти он молчанием модные в те времена пышущие наукообразной спесью сочинения. Вот и выдумал Рабле библиотеку из заголовков один нелепее другого, якобы находящуюся в Сен-Викторском аббатстве ("Гаргантюа и Пантагрюэль", кн. II, гл. VII), и в вымышленном каталоге всласть поиздевался над всеми не нравящимися ему сочинителями. Эта убийственная сатира вряд ли будет ныне понятна без комментариев. Приведу один лишь пример того, насколько беспощадно было жало этого бесстрашнейшего и ядовитейшего из шмелей. Некий ученый по имени Пьер Тартаре захотел стяжать себе вечную славу нападками на Аристотеля, разгромными комментариями к произведениям великого греческого мыслителя. Рабле достаточно было беглого взгляда на окончания названий аристотелевских книг: "Логика", "Физика", "Метафизика" и т. д. -- и в фиктивную библиотеку попала книга Пьера Тартаре под заглавием "Tarta-retus, de modo cacandi" (Тартаретус. О способах каканья (лат.)). Автор был опозорен навеки. У Рабле появилось множество подражателей. Идея выдумывать несуществующие библиотеки и книжными заглавиями высмеивать достойных того сочинителей будоражила фантазию и сама просилась на перо. Фишарт, переводчик Рабле, развил шутку. Он тоже выдумал подобный каталог под названием "Catalogus Catalogorum perpetuo durabilis" (Каталог Каталогов для вечного употребления (лат.)). Он высмеивал современные ему нелепые книжные заголовки, доводя их до гротеска. Например: "Анатомия блохи с приложением описания ловкого способа изготовления воскового оттиска блохи". Еще дальше пошел Тюрго, министр финансов при Людовике XVI. Книжные полки в своем рабочем кабинете продолжил он полками ложными, на которых стояли не настоящие книги, а изготовленные из дерева и позолоченные макеты книжных корешков с фантастическими заглавиями. Как и заглавия Рабле, в свое время они были понятны всем, а ныне уже требуют комментариев. Аббату Галиани, человеку острого, аналитического ума, например, Тюрго приписал произведение, называвшееся "Как следует усложнять простые вопросы". В лжебиблиотеке был представлен и филолог Ланге тремя огромными томами под общим заглавием "Карманный словарь метафор и сравнений". И так далее. Не буду продолжать, читатель и сам сможет поупражняться в изобретении веселых заглавий к ненаписанным произведениям известных ему писателей. АУКЦИОН НЕСУЩЕСТВУЮЩИХ КНИГ Летом 1840 года библиофильский мир был взволнован аукционом, обещавшим сенсации. Почта разносила отпечатанную брошюру под названием "Каталог небольшой, но чрезвычайно богатой библиотеки из наследства графа Форса. Аукцион состоится 10 августа 1840 года в городе Бенше (Бельгия), в конторе нотариуса Мурлона на Рю де л'Эглиз, дом номер 9". В брошюре подробно сообщались условия аукциона, после чего следовало описание библиотеки -всего 52 книги, все сплошь уникальные, все существуют только в одном экземпляре. Точное библиофильское описание книг было столь дразнящим, что у коллекционеров при чтении просто слюнки текли. Одна за другой следовали интереснейшие, слыхом не слыханные редкости. Барон Райффенберг, директор Брюссельской библиотеки, срочно обратился к министру с просьбой не упустить случай и приобрести из этой сокровищницы 18 томов для библиотеки. Министр изучил предложенный список и выписал деньги на приобретение большей части книг, но некоторые вычеркнул как не годящиеся для публичной библиотеки. Красный карандаш министра вычеркнул, например, книгу, значившуюся в каталоге под номером 48, заглавие и описание которой звучало так: "Мои военные приключения в Нидерландах (Paus-Bas -- игра слов: в Низинных краях) с описанием крепостей, которые я взял. Напечатано в единственном экземпляре для личного пользования. Белей, в собственной типографии. Без года, 202 страницы. Переплетено в зеленую шагреневую кожу с позолоченными серебряными застежками". По описанию, книга повествовала о любовных приключениях герцога де Линя. На приобретение такой книги, даже в одном экземпляре, государственная библиотека выделить денег, конечно, не могла. Однако неожиданно возникло и другое соображение: герцогиня де Линь поручила архивариусу Женевского университета поехать на аукцион и заполучить книгу любой ценой, чтобы, не дай бог, пикантные подробности из жизни ее отца не сделались достоянием чужих людей. В каталоге был и "Corpus juris civilis" (Свод гражданских законов (лат.)) в издании Эльзевиров, напечатанный по заказу голландского правительства в одном экземпляре и на коже. Согласно описанию, граф Форса приобрел эту книгу за 2000 голландских флоринов, а Ричард Хебер предлагал за нее недавно 1000 фунтов. Значился в каталоге и бесстыднейший памфлет на Людовика XIV по поводу перенесенной им операции вырезания опухоли в месте, которое не принято обозревать. По описанию, издание украшали и оскорбляющие его величество иллюстрации, одна из которых изображала соответствующую часть королевского тела, окруженную сиянием солнечных лучей. Голландский посол в Лондоне получил указание во что бы то ни стало выкупить другую фигурирующую в каталоге книгу ужасно богохульского и революционного содержания. Место издания: Арас; год издания: III год Республики. Название: "Евангелие гражданина Иисуса, очищенное от роялистских и аристократических идей и восстановленное санкюлотами по принципам истинного разума". Библиофилы Бельгии, Франции и Англии завалили заказами печатника Ожуа, которому, согласно каталогу, был поручен сбор предложений. К началу аукциона были забронированы все гостиницы города Бенша. Роксберский клуб дал коллективную заявку. Волнение и сенсация были огромными. Однако за несколько дней до аукциона почтальон вручил интересующимся бельгийскую газету. На видном месте красовалось объявление о том, что аукцион отменяется ввиду закупки всей коллекции библиотекой города Бенша. У людей открылись глаза. Бенш, крошечный городок, не имел ни денег, ни необходимости приобретать подобные сокровища. Граф Форса никогда не жил и потому -- не мог умереть, не было у него, следовательно, и библиотеки. И нотариус Мурлон -- тоже фикция. Весь аукцион оказался блестяще сфабрикованной мистификацией. Выяснилось также, что этот мыльный пузырь был пущен и раздут неким бельгийским господином по имени Шалон, эрудированнейшим библиофилом, членом Бельгийской Королевской академии. Печатник согласился участвовать в комедии... В те времена у людей еще было желание тратить на такие развлечения время и силы. Обманутые библиофилы злиться могли лишь втихомолку, а вслух вынуждены были смеяться вместе со смеющимися. И все же досталась их ранам капля бальзама: испарившись, 52 уникума оставили в руках библиофилов редкость уже неподдельную -- сам каталог фиктивного аукциона. Лжеописание, напечатанное всего лишь в 132 экземплярах, сделало головокружительную карьеру, выдвинувшись в один ряд с крупнейшими библиографическими ценностями, которые ныне уже не достанешь и не оплатишь. Единственный в Венгрии экземпляр обнаружен мною в библиотеке Аппони. КАТАЛОГИ НЕНАПИСАННЫХ КНИГ У много мнящих о себе ученых XVII-- XVIII веков была в ходу ныне уже почти позабытая привычка заранее извещать общественное мнение о том, над какими грандиозными и гениальными произведениями они работают и как и где собираются их издавать. Делалось это с целью поддерживать интерес и внимание к их выдающимся умам. В хвастовстве обскакал всех некий Иоханнес Стефанус Штолльбергерус, издавший в 1626 году в Нюрнберге каталог книг, которые он когда-нибудь напишет. Большая часть растрезвоненных им книг, естественно, света не увидела. И не только потому, что просвещенный автор только болтал, а книги эти на самом деле писать вовсе и не собирался. Могли быть препятствия и более серьезные: войны, болезни, а то и смерть самого автора. Потихоньку-полегоньку количество наобещанных разными авторами книг выросло настолько, что возникла потребность в научном подходе к этому явлению -- в собирании и переработке накопившегося материала. В конце XVI века немецкий ученый Вельш выступил пионером новой области -- составил каталог ненаписанных книг! Называлась эта чудо-работа "Саtalogus librorum ineditorum" (Каталог неизданных книг (лат.)). Учеными кругами того времени она была легко переварена и как пример взята на вооружение. Голландец Теодор Янсон Альмелейвен решил задачу более научно, на уровне энциклопедии, создав алфавитный каталог обещанных, но никогда не опубликованных книг: "Bibliotheса promissa" (Обещанная библиотека) (Guoda, 1692). Материала, однако, становилось все больше и больше, и возникла нужда в дополнениях. За что и взялся Рудольф Мартин Меельфюрер, знаменитый ориенталист, издав в 1699 году дополнительный том к библиографии Альмелейвена под названием "Accessines" (Дополнения). В предисловии Меельфюрер заявил, что подобные дополнения он считает решением лишь временным, и пообещал, что издаст сводный каталог всего материала. Добронамеренный ученый сам попался на удочку обещаний писать книги. Обещанная крупная работа сделана не была. Почему? Неизвестно. Но известно, что Якоб Фридрих Райманн, знаменитый историк допотопной литературы, в одной из своих работ этот сводный каталог обещанных и ненаписанных книг включил в могучую когорту ненаписанных книг! Предыдущая глава | Содержание | Следующая глава ВЫКРУТАСЫ ЦЕНЗУРЫ * ВЫКРУТАСЫ ЦЕНЗУРЫ Народная сказка Бретани о Жане и глупой женщине: "Идет себе Жан по дороге и слышит вдруг из одного дома ужасный крик, будто ребенка режут. Вбегает Жан в дом и видит женщину, руки ее в крови, срезает она у своего сына ягодицы. -- Что ты творишь, исчадие ада?! -- Не лезь не в свое дело, болван! Не видишь, что ли, портной заузил штанишки ребенка? Значит, надо подрезать задик ему, чтобы штанишки впору пришлись". Таковы примерно взаимоотношения между цензурой и литературой. Лишь только, найдя потайную духовную пищу, наливалась литература плотью и штаны цензурного мировоззрения становились узки ей, цензура тут же урезала ее по живому вместо того, чтоб штаны порасставить. По натуре своей цензор -обычный кроткий чиновник, желающий жить в покое и мире. Но, получив в руки красный карандаш, он стервенеет, словно от адского зелья, и карандаш ему уже не карандаш, а копье, чтобы сшибать и закалывать рыцарей мысли. Ум его, привыкший лишь к рубрикам, ничего другого и не воспринимает, и щадит он только ту литературу, которая покорно укладывается в графленые пунктами и параграфами ложа. Отсюда и проистекает трагикомическая двойственность цензорского существа: ужасающее умение вредить, насмерть разить самые блестящие литературные произведения и, с другой стороны, слепота от чрезмерного рвения -- сколько раз давил он блоху, думая, что убивает слона. В 1793 году венский министр внутренних дел граф Перген для обоснования указа о запретах счел необходимым изложить свои взгляды на так называемые просветительские брошюры, которые в те времена -- очевидно, под влиянием Французской революции -- начали появляться на книжном рынке Австрийской империи. "Опыт показывает,-- писал Перген,-- что это брошюрное просветительство приносит больше вреда, чем пользы. Социальным классам, нуждающимся в элементарном образовании, прививают такие понятия о человеческих правах, которые эти классы воспринять не в состоянии, в результате чего в людских головах воцаряется сумбур и ничего больше. Образованность социальных низов должна соответствовать социальному положению. Простому человеку знаний следует давать ровно столько, сколько необходимо ему для работы, и тогда для своей сферы он будет достаточно просвещен. Это будет приятно ему и выгодно государству. Если дать ему больше, то ум его охватит расстройство, он предастся бессмысленным рассуждениям, захочет в сферы повыше, чем и обречет себя на несчастье и станет опасным для государства. Возвышенные познания пригодны лишь тем, кто в силу своего социального положения призван руководить другими". Таково мнение высокопоставленного графа о духовной пище для "низкопоставленных". ГЕТЕ, УЛОЖЕННЫЙ В РАМКИ 18 марта 1806 года император Франц издал указ, содержанием которого было ни больше ни меньше, как государственное управление творчеством романистов. Согласно этому указу запрещаются: 1. Какие бы то ни было сентиментальные любовные романы, парализующие здоровое мышление безнравственными фантазиями. 2. Все так называемые романы о гениях (Geniero-mane), в которых главный герой силой своего гения (Kraftgenie) ломает рамки обывательских отношений. 3. Все романы о привидениях, разбойниках и рыцарях. 4. И вообще жанр как таковой, который в презрительном смысле (im verachtlichen Sinne) принято называть романом. В последний пункт входит уже решительно все. Этот указ, однако, всего лишь капля в море той безграничной ненависти, в котором австрийское и немецкое чиновничество желало утопить художественную литературу. На какое-то время это, возможно, им бы и удалось, не столкнись они с могучим противником -- с Гете. Великий князь поэтов, мягко выражаясь, не пользовался популярностью среди немецких князей. Отдавая должное Гете как веймарскому министру и тайному советнику, большинство немецких князей втайне ненавидели его как поэта. Им было невыносимо одно только сознание того, что великий немецкий гений творчеством своим ломает казарменный режим, навязанный власть имущими духовной жизни Германии. Более всего нестерпим был Гете прусскому королю Фридриху Вильгельму III. В прусском государственном архиве было найдено несколько цензурных актов, при чтении которых видишь будто воочию, как беснуется обозлившийся на Гете король. 27 августа 1826 года одно из берлинских литературных обществ праздновало день рождения Гете. "Vossische Zeitung" опубликовала об этих торжествах подробнейший отчет. И 17 сентября берлинскому министру внутренних дел поступило нижеследующее распоряжение его величества: "В 30-м и 31-м номерах за август месяц "Фоссише Цайтунг" опубликовала рассказ о торжествах, организованных одним из здешних обществ в честь дня рождения тайного советника Гете; рассказ этот, однако, настолько подробен и настолько неуместно многословен, что превосходит отчеты о коронациях государей. Редакторы могут писать, что хотят, лишь в журналах, не предназначенных для широкой общественности, а газеты о подобного рода торжествах, организованных частными лицами, могут публиковать только краткие заметки. Препоручаю Вам дать соответствующие указания цензорам берлинских газет". Распоряжение свыше Гете не повредило, как не повредило оно и торжествам по случаю его дня рождения. Сравнивать было не с чем: день рождения Фридриха Вильгельма III широкими кругами немецкой и мировой общественности никогда не отмечался. Но зато в произведения крупнейшего поэта и писателя Германии могли вмешиваться цензоры, и даже самые глупые. В Вене и в Мюнхене был запрещен "Вертер", "Эгмонт" -- в Берлине, в Линце -"Фауст". Наиболее постыдные покушения на произведения Гете последовали после смерти поэта. Драмы его шли на сцене возмутительно изуродованными. Но если бы только изуродованными! К усопшему поэту примазалась орда соавторов, которые переписывали и по этикету причесывали неприемлемые для королевского двора выражения. В "Эгмонте" граждане Брюсселя, страдающие под игом испанской тирании, тост за свободу провозглашать не могли. Это громкое слово, кое-кому оскорблявшее слух, было вычеркнуто цензурой, будто такого и нет в немецком языке. Поднимая бокалы, граждане Брюсселя должны были восклицать: Да здравствует порядок и братство! А то, что текст терял от этого смысл, цензоров не заботило. (Слово "свобода" звучало и в моцартовском "Дон Жуане"; "Да здравствует веселье!" -- пели герои оперы по указанию цензора. Но другому цензору, из Дармштадта, и это показалось недостаточно благонадежно, и карандаш его смирил окончательно непокорную арию, заставив героев распевать:"Да здравствует довольство!"). Но глупее всего обкорнала цензура "Фауста". "Растрепанный" шедевр, испытав на себе старательность и рвение цензоров самых разных городов, вышел из идеологической парикмахерской как положено причесанным, напомаженным, спрыснутым духами, ласкающим чувства придворным красавцем. Проиллюстрирую этот вдохновенный труд несколькими примерами. В оригинале: Faust Schaff mir etwas vom Engelsschatz! Fuhr mich an ihren Ruheplatzl Schaff mir ein Halstuch von ihrer Brust, Ein Strumpfband meiner Liebeslust! (Добудь мне хоть что-то от райского существа! Сведи меня к ее ложу! Достань мне платок с ее груди, Подвязку моего сладострастья! (ч. 1, сц. 7). Ср. русский перевод Н. Холодковского: Достань же мне вещицу от бесценной, Сведи меня в покой ее священный, Достань платочек мне с ее груди, Подвязку хоть на память мне найди! -- Примеч. пер.) Цензоры, объявившие войну всем скрытым от глаз частям женского тела, грудь заменяли по возможности губами. Но в этот отрывок "губы" не подходили по смыслу, и цензор ничтоже сумняшеся вычеркнул "грудь", "ложе" и прочие непристойности, "чулочную подвязку" заменив остроумно "браслетом": Schaff mir etwas vom Engelsschatz! Bin Armband meines Liebeswunsches! (Добудь мне хоть что-нибудь от райского существа! Браслет моего желания любви!) Было еще одно место, где "губы" не могли заменить "грудь". Фауст восклицает: La mich an ihrer Brust erwarmen: ... (Дай мне тепла ее груди:... (ч. 1, сц. 14)) Цензор нашел выход: La mich in ihre Augen schauen: ... (Дай мне взглянуть в ее глаза:...) В другом месте Мефистофель подбадривает Фауста: Ihr sollt in Eures Liebchens Kammer, Nicht etwa in den TodI XML error: Invalid character at line 439